Текст книги "Красная ртуть"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Вдоль фасада здания Камилл прошел до его правого крыла, где на такой же высокой и увесистой двери был прибит красивый трафарет: "Приемная Председателя Совета Министров Узбекской Советской Социалистической республики". Камилл вспомнил, что Юсупов в ту пору занимал и эту высокую должность. Он вошел в просторное светлое фойе и был встречен предупредительным офицером милиции, который направил просителя к чиновнику, сидящему за столиком здесь же у входа.

– Я пришел на прием к товарищу Осману Юсупову, – решительно произнес юноша, уже отметивший про себя, что в этом здании все очень вежливы и предупредительны к посетителям вне зависимости, по-видимому, от возраста последних.

– По какому вопросу, – равнодушно осведомился чиновник.

– По вопросу дискриминации по национальному признаку, – с вызовом произнес Камилл, невольно своей интонацией подчеркнув свою непоколебимую решимость преодолеть названную дискриминацию.

Выразительная интонация и пламень в очах юного посетителя никак не воздействовала на индифферентного чиновника. Он снял трубку телефона и произнес не очень внятно несколько слов по-узбекски, из которых Камилл понял, что говорит он с каким-то сотрудником более высокого ранга, от которого зависит, будет ли проситель принят или нет.

Вскоре из одного из коридоров вышел в фойе чернявый молодой человек и подошел к Камиллу:

– Слушаю вас.

Камилл очень кратко сказал, что он по национальности крымский татарин, что поэтому он по существующему положению не имеет права без разрешения органов госбезопасности поступать в вуз, и что ему не дают такого разрешения, а это антиконституционно.

Разговор шел стоя и на русском языке. Молодой человек молча, ничем не выдав своих эмоций, выслушал посетителя, кивнул головой и предложил сесть и подождать, с тем и скрылся. Камилл сел в одно из жестких кресел, предназначенных для тех, кому в приеме не отказано уже на первой ступени, и настроился терпеливо ждать. Однако прошло не более пяти минут, как молодой чиновник вернулся и велел следовать за ним. Он прошел с посетителем в большую, но легко открывшуюся дверь, за которой в просторном кабинете стоял у стола пожилой полный мужчина в прекрасно сшитом – на улицах такого не увидишь! – костюме. Мужчина улыбнулся и пригласил Камилла сесть, сам же расположился во главе стола под портретом Ленина.

– Слушаю вас, рассказывайте, – произнес мужчина с доброй интонацией.

Напряжение, сковывавшее Камилла, спало, и он спокойно, как будто другу своего отца, рассказал о постигших его трудностях. Рассказывая о том, что отец его профессор Афуз-заде отбывает двадцатипятилетний срок заключения, он с чувством воскликнул:

– Отец ни в чем не виновен! Представьте себе, какое преступление, наказуемое таким сроком, мог совершить человек, проживающий в далекой сельской местности на расстоянии двадцати километров от ближайшей железнодорожной станции!

Молча слушающий юношу пожилой узбек после этих слов встрепенулся, – у нас невиновных не арестовывают! – но вспомнил, наверное, что Сталин помер, а Берия арестован, и только понимающе покачал головой.

Как бы не был Камилл успокоен добрым к себе вниманием, под конец рассказа он взволновался:

– Я требую встречи с товарищем Османом Юсуповым. И если он не сможет мне помочь, то …

Он не досказал, что тогда будет, ибо и сам еще того не знал.

Мужчина подошел к Камиллу и положил ему руку на плечо.

– Товарищ Осман Юсупов сейчас очень занят. Но ты, огълум, сейчас иди и изложи на бумаге все то, что ты мне сказал. Я его помощник и я обещаю, что сделаю все, что в моих силах. Напиши не больше двух страниц и сразу принеси мне сюда.

Говорил он по-русски и только одно слово «огълум», то есть «сынок», было сказано на узбекском языке.

Камиллу хотелось по-ребячьи спросить, а точно ли, мол, вопрос будет решен положительно, но он сдержался и, обещав очень скоро вернуться, вышел. Ему бы попросить бумагу и ручку (которыми он, неопытный, не запасся) у этого доброго человека или хотя бы у чиновника ниже рангом, но он вышел из правительственного здания и поспешил на городской почтамт. Там он купил листы почтовой бумаги и, торопливо макая перо в чернильницу, изложил свое обращение на двух страницах, как и обещал. Затем чуть ли не бегом вернулся в приемную высокого учреждения, где чиновник у дверей велел оставить написанное ему. Однако Камилл резко возразил, что велено вручить послание лично в руки, и тогда чиновник вызвал по телефону молодого секретаря высокопоставленного вельможи, который так же молчаливо и вежливо препроводил юношу к помощнику Османа Юсупова.

– Хорошо. Теперь ты возвращайся к себе домой и жди, – сказал тот, пробежав глазами исписанные листы.

– До первого экзамена осталось пять дней, – взволнованно напомнил Камилл.

– Да, я знаю, – улыбнулся мужчина. – Иди, я надеюсь, что все будет хорошо.

Он подошел к Камиллу и пожал ему руку.

Камилл возвращался домой с вновь появившейся надеждой, но и для сомнений были большие основания. Как может за пять дней положительно решиться вопрос, на который полгода он получал отрицательный ответ?

Вопрос был решен положительно за два дня. В первой половине третьего дня прибежала, запыхавшись, ушедшая утром на работу мама:

– Камилл, сынок, комендант Иванов позвонил мне на работу и велел тебе срочно зайти к нему. Вай, огълум, гальба сагъа рухъсет кельген! (Кажется тебе пришло разрешение!).

Старлей Иванов радостно улыбался, будто это ему, наконец, разрешили сдавать экзамены в Университет:

– Ну, Камилл, поздравляю! Вот тебе разрешение за той же подписью, которая тебе несколько раз отказывала! Как ты этого добился? На приеме у Османа Юсупова был? Молодец!

– Это вам спасибо, за то, что разрешали мне ездить в Ташкент! – искренне благодарил Камилл коменданта.

На следующее утро Камилл был уже в Университете, где получил экзаменационный лист и место в общежитии на время вступительных экзаменов.

Экзамены он все сдал на отлично – тридцать пять баллов из тридцати пяти числились в его активе. Так он стал студентом физико-математического факультета Средне-Азиатского Государственного Университета.

Сам ли помощник решил его вопрос, говорил ли о нем с Османом Юсуповым – это осталось неизвестным. Впоследствии Камилл пытался каким-либо образом узнать имя этого пожилого узбека, определившего его дальнейшую судьбу, но так и не сумел этого сделать. Но Аллаху ведомо имя этого человека, и пусть будут благословенны его потомки во все времена!

Глава 10

Что же это такое, дамы и господа, что же это такое? И младший офицер-чекист сочувствует спецпереселенцу, и высший руководитель советской республики помогает крымскому татарину, но зло творится, оскорбляющее, подавляющее человека зло. Кто его творит, кому оно нужно, это ненужное зло?

Готовых на зло из корысти, ради практической выгоды – полным-полно. А вот приверженцев чистого зла не так много, как может показаться. Есть место в Преисподней – Злые Щели. Бесовское место, как известно. Бесы разных чинов выполняют нелегкое задание тайных сил, находящихся выше Сатаны, но ниже Бога, – искать и находить тех людей и те корпорации, которые жаждут творить зло ради зла. И находят ведь! Есть, например, мнение, что Советская Россия выселяла народы из желания сотворить как можно больше зла, а не из стремления присвоить территории – ведь они и так уж ей принадлежали.

Какая корысть была у Державы выселять аборигенов Крыма? Каких выгод для себя добилась Россия, изгоняя народ, захватывая его землю, его имущество? Ну, где оно, награбленное у татар? Улучшила ли Россия этим злодейством жизнь русских людей? Отнюдь! Не зря удивляются историки – что же за Империя такая, эта Россия? Ведь Империи грабят колонии, чтобы свой народ в метрополии облагодетельствовать. А в России свой русский народ выживал едва-едва, как и народы Туркестана, как и народы Кавказа, как и все другие порабощенные Державой племена. Так во имя чего истребляли, грабили и унижали инородцев в России, если русский крестьянин и русский интеллигент жили так же тяжко, как и все? Неужто и в самом деле Российская Держава творила зло во имя зла?

Уничтожая крымских татар и другие народы, не приумножила Россия свою духовность, не окрепла морально, не прославилась добротою! Увы, она только усугубила свои державные грехи, только еще сильней искалечила душу своего народа, ибо сказано, что не может быть свободным народ, подавляющий другие народы!

И я вновь задаю вопрос: каких благ ты, Россия, достигла, взяв на себя столько грехов? Добилась осуществления своей давней мечты увидеть Крым без его коренного населения? Но вот мы уже в Крыму, и нас все больше, и мы уже не те, не доверчивые, мы закалились в борьбе с твоим беззаконием. Вот мы здесь, и мы множимся на радость всем крымчанам, ибо залог расцвета Полуострова в хозяйствовании на нем его аборигенов, которым все здесь дорого, которые все здесь знают, которым послушны тайные силы крымской земли. Не чудовищно ли, что сегодня под властью водворенных на эту землю жителей других краев, другого климата, других вод все обитатели Крыма бедствуют? Бедствуют на этой богатой и всегда прежде обильной земле!

 Зачем изгоняла ты, Россия, из Крыма его коренное население? Чего ты, держава Российская этим изгнанием добилась?

В страшное лето сорок четвертого года в пыли азиатских городов и поселков лежали тысячи и тысячи трупов – то твои, Россия, граждане крымскотатарской национальности умирали от голода и болезней. Умирали дети и жены, матери и отцы тех пятидесяти тысяч воинов, которые в эти же дни гнали от границ СССР напавшего на страну врага. Умирали бездомные и обездоленные, в то время как в Крыму остались их дома, их огороды и сады, их домашняя живность.

 Зачем ты ограбила крымских татар и обрекла их на смерть, Россия?

 Это ли великое злодеяние было твоей целью, Россия?

 Зло ради зла… Или, может быть, я чего-то недопонимаю? Может быть, дело в геополитике, ради которой не то, чтобы татар, но и своих русичей не жалко?

Так каковы твои сегодняшние геополитические успехи в регионе, а? Не задумываешься ли ты над тем, что благоденствовали бы на этой земле все, ежели не пыталась бы ты уничтожить нас, крымских татар, и ты бы сама, держава Российская, радовалась? Или радость тебе доставляют только горести людские да твои державные потери? Ну да, исторический процесс, ты скажешь, конечно! Но переходить из одного исторического этапа в другой иным странам удалось с меньшей кровью, с меньшими потерями перед людьми и перед Богом. А уж в нашу-то информационную эпоху надо бы как-то иначе, почеловечней…

Покаяние… Верно, что покаяние не дает забвения, не очищает память народную. Однако отсутствие покаяния и множимое зло отягощает как сегодняшнюю, так и грядущую жизнь – и жертв, и палачей. «Грех висит над страной» – так это было сказано.

Глава 11

...В те дни начала марта 1953 года, когда радио сообщило о болезни Сталина, вольнонаемные, работавшие в этом башкирском лагере, – как и во всем обширном континенте ГУЛАГа! – обогатились. Водка шла по тройной цене, спрос был неиссякаем. Заключенные, строившие город для нефтяников, получали за труд хоть и небольшие, да деньги, и всегда имели возможность купить у работников, приходящих в лагерь с воли, заветные пол-литра. Это было наказуемо, и пользовались этой возможностью только энтузиасты, которых, прямо сказать, было большинство. Теперь же в ожидании желанной вести о смерти кровавого тирана пили все. Охрана была в растерянности, вечерняя проверка не производилась, заключенные всю ночь расхаживали по территории лагеря из барака в барак, распевали песни, ругали советскую власть, угрожали неведомо кому – “Ну, теперь погодите!”. Через пару дней охранники преодолели растерянность, и сами стали неприкрыто носить водку в свои отряды. На работу заключенных поутру водили, потому что они сами того хотели – нужен был заработок для восполнения иссякающих денежных заначек. Но в день, когда пришла ожидаемая весть, все остались на территории лагеря. Радость переливалась через край, все обнимались, поздравляли друг друга, были, говорят, даже случаи братания зеков с вертухаями. Во втором бараке веселящаяся компания запела одну из известных всем песен, и вот уже весь лагерь гудел:

 
 Таганка! Все ночи полная огня.
 Таганка! Зачем сгубила ты меня?
 

Так слаженно и таким огромным количеством голосов эта песня, наверное, раньше никогда и нигде не исполнялась. Очень сильно подействовало это импровизированное пение на охрану лагеря, некоторые из охранников почему-то решили, что теперь-то уж зеки пойдут все рушить и давить. Когда в конце песни зеки разразились тысячеголосым торжествующим криком, даже отъявленные атеисты из чекистов начали тайно креститься и вспоминать “Отче наш”…

В бригаде лагерников, где работал наш старый знакомый Февзи, водка под вечер кончилась, не было и денег. Но бригадир, крымский татарин Мемет, вспомнил, что в подвале возводимого бригадой дома были еще неделю назад припрятаны к субботнему вечеру несколько поллитровок. К начальнику караула отправились трое, чтобы упросить его разрешить выход с территории лагеря – о цели сказали напрямую. Молодой караульный офицер, в душе которого уже несколько дней как поселился страх, хотя особых грехов за ним вроде бы и не числилось, отпустил зеков на территорию стройки, которая была расположена в десяти минутах неспешной ходьбы.

 Среди делегированных за водкой был и Февзи. Когда ребята извлекли из-под мешков с цементом заветные бутылочки, решили одну распить тут же. По дороге назад распили вторую, и вконец захмелевшие Февзи и другой парень, по имени Илья, решили прикорнуть в кустарнике. Третий зек не долго уговаривал товарищей и отправился в лагерь в одиночестве. Настолько была охрана в эти дни деморализована, что на проходной даже не обратили внимания на то, что уходило трое, а вернулся только один...

Парни, завернувшись в стеганые ватные бушлаты, проспали на свежем воздухе до утра. Проснувшись, они в недоумении оглядывались вокруг, но, вспомнив вчерашние события, весело посмеялись и отправились в лагерь. Караульные также безучастно пропустили их, не задав ни одного вопроса. Парни шли по пустынной замолкшей территории. Отбушевавшие заключенные спали, и обычной побудки в этот день не ожидалось. Февзи и Илья поплелись в столовый барак, где привычно переругивающиеся вольнонаемные женщины накормили их макаронами с котлетами и напоили компотом – в лагере кормили неплохо, потому как за счет заработков самих заключенных. Парни отправились досыпать на свои нары.

Через два дня празднества окончились и только еще в день похорон “мудрого, родного и любимого” была серьезная всеобщая пьянка, но прошла она уже без митинговщины, а в серьезных разговорах – что же, мол, теперь будет, чего теперь ожидать?

Что ожидалось, то и произошло. К блатным свобода пришла той же весной в виде амнистии, дарованной Маленковым. “Наш Жора!” – любовно называли сталинского любимца уголовники, и добавляли: “Мать твою так!”.

– Не дрейфьте, земляки! – приободряла контрреволюционеров блатная братва. – Скоро и вам выйдет воля!

Осужденные по контрреволюционным статьям Уголовного кодекса под амнистию не попали. Только в сентябре 1953 года вышло постановление о пересмотре дел этой категории заключенных. В конце 1954 года были сокращены сроки заключения у некоторых счастливчиков, которые с учетом зачетов рабочих дней на стройке были освобождены. Среди первых освобожденных оказался и Февзи.

...Со справкой об освобождении, в которой было указано, что не позже пятидневного срока предъявитель должен явиться в милицию города Чирчика, где был произведен арест, Февзи осенним утром покинул территорию лагеря вместе с несколькими другими бывшими зеками. Среди освобожденных было двое крымских татар. Но на вокзале города Ишимбая Февзи сказал своим землякам, что не собирается возвращаться в Узбекистан. Те были удивлены.

– Тебя поймают и будут судить за побег с места поселения! – воскликнул немолодой татарин родом из Феодосии. – Лучше поедем туда, где весь наш народ.

– Мне надо заехать кое-куда, потом подумаю, – Февзи протянул землякам руку для прощального рукопожатия.

– В Крым задумал ехать? Глупо! Попадешься!

– А может, и не попадусь! – улыбнулся Февзи. – Айды, огурлар олсун! Ну, счастливого пути!

– Алла хъайырлысын берсин! Сагъ ол! Аллах тебя хранит! Будь здоров!

Февзи пошел смотреть расписание поездов в сторону Ленинграда.

...В общий вагон ленинградского поезда Февзи взобрался вместе с высоким жилистым мужчиной, которого знал в лицо.

– Что, выходит, нам в одну сторону? Держись меня, – высокий уверенно шел по проходу вагона. У окна компания малолетней шпаны шумно играла в карты.

– А ну, освободите места! – высокий шагнул к окну и сдернул за руку двух подростков. – Старших уважать надо.

Потревоженная компания попыталась, было, выразить неудовольствие, но один из них прошептал:

 – Это зеки, по амнистии, наверное, выпустили. Пойдем отсюда...

Ребята удалились от греха подальше.

– Видишь, с понятием попались. Довольно мы на нарах валялись, пока они в креслах рассиживали. Теперь и наш день пришел. Устраивайся поудобней, а поспать захочешь, так вон туда, на третью полку забирайся. Багажик свой попутчики снимут, когда попросим.

Сидящие рядом пассажиры, немолодые крестьяне, едущие с мешками картошки или лука, по-видимому, до ближних станций, испуганно молчали – с этими урками лучше не связываться.

... Февзи неотрывно смотрел в окно. Листва с окружающих поездной путь деревьев и кустарников опала и далеко было видно. После пяти лет жизни в заключении эта поездка в гражданском поезде без конвоя, возможность свободно выходить из вагона, давно не слышанные детские голоса и даже детский плач в соседнем купе – все это пьянило долгожданной радостью. Но в то же время обретенная свобода пугала. Одно дело, когда вокруг тебя хорошо знакомые тебе люди, когда все дневные занятия твои заранее расписаны, когда в урочный час тебя ведут в столовую, когда твой завтрашний день определен, и ты знаешь, что будет и как. И иное дело, когда ты предоставлен самому себе, когда ты плохо знаешь мир, в котором ты оказался, когда вокруг тебя не братья-зеки, а эти люди с воли, другие люди...

Спутник Февзи, рабочий мужик, прошедший войну с первого ее дня до последнего, имевший за молодую драку срок еще и до войны, вот уже и после отсидевший за “антисоветскую агитацию”, хорошо представлял себе состояние парня, получившего волю и потерявшего сплоченный коллектив сотоварищей-зеков. Но он не знал, что парень, по сути, пустился в бега.

– Ну, так куда путь держишь? Кто тебя дома ждет? – спросил он Февзи, когда немного пообвыклись.

Не тот был случай, когда нужно было скрывать свои планы, и Февзи откровенно рассказал попутчику о задуманном.

– В Ленинград еду... Должен был стать на учет в Узбекистане... Родных никого в живых нет... Может, отец и вернулся с войны, да где его искать... Если не найду в Ленинграде Олега, то вернусь в Узбекистан...

– Да, парень... Захомутают тебя в Ленинграде прямо на вокзале. Ты погляди, одежда на тебе лагерная, каждый шпик сразу же вычислит, откуда ты. Хорошо, если отправят согласно твоей справке в Азию, а то опять упекут, ити иху мать... Как же тебе быть?.. Быть может, со мной в Новгород поедешь, с вокзала выберемся, а потом чего-нибудь надумаем?

– Нет, как задумал, так и сделаю. Друг у меня там… Возможно по дороге чего-то из вольной одежды куплю.

– Коли деньги бы были...

– Денег чуть-чуть. Хоть рубашку...

На следующий день на какой-то станции Февзи выбежал из вагона и вернулся с рубашкой из клетчатой ткани.

– Вот... Бушлат и телогрейку спрячу в мешок...

– Так в Питере-то холодно, ноябрь на дворе...

– А чего делать?.. Да, ладно! Что будет, то будет...

В Ленинграде холодный ветер гонял по перрону снежную крупу. Было около восьми часов утра, рассвет еще не наступил. С мешком за спиной, без шапки, в одной клетчатой рубашке Февзи прошел по длинному перрону до здания вокзала, и, завидев слева проход, поспешил покинуть освещенную мерклыми фонарями территорию. Оказавшись на темной улице, Февзи увидел идущий прямо на него трамвай и едва успел отскочить назад. Пропустив трамвай, он оглянулся и решил, что лучше уйти подальше от вокзала и потом уж разузнать у прохожих, на чем можно доплыть до Васильевского острова. Он перешел на другую сторону проезжей части, проворно миновал сторонкой запруженную неотчетливой толпой трамвайную остановку, и быстро зашагал по широкой, скудно освещенной улице. Это был Невский проспект, но парень этого не знал. Он, замерзая, шел по малолюдному тротуару, пока не решил свернуть на вовсе уж глухую боковую улицу. Там он вытащил из мешка стеганую телогрейку, надел ее, потом сверху натянул такой же ватный бушлат, напялил на голову хилую зековскую ушанку. Пройдя еще немного, он сел на оказавшуюся неподалеку гранитную плиту, даже не заметив, что рядом возвышается в утреннем сумраке какой-то памятник, и пытался совладать с идущей изнутри дрожью. Не больше минуты просидел он на холодном камне, когда кто-то коснулся его плеча. Он оглянулся и увидел в слабом свете, идущем из окон окружающих домов фигуру милиционера.

– Ваши документы, гражданин...

Все еще не в силах преодолеть дрожь Февзи полез за пазуху и достал из кармана рубашки выданную ему в лагере справку.

– Так, – сказал милиционер, бросив взгляд на справку, даже не разворачивая ее. – Пройдемте со мной, гражданин.

Отделение милиции располагалось неподалеку. Было там светло и тепло, дрожь немного оставила парня, когда он вдохнул теплого воздуха.

– Я освободился из лагеря два дня назад, еду домой в Узбекистан, там у меня родители. Захотелось хоть на денек заглянуть в Ленинград – всю жизнь мечтал побывать в этом городе. Когда еще смогу из Азии выбраться. Сегодня же вечером собираюсь ехать домой, – врал Февзи.

– В Ленинграде родственники или знакомые есть? – спросил дежурный офицер, благосклонно выслушав задержанного.

– Откуда у меня здесь знакомые? Из Азии я... Не так Москву хотел повидать, как Ленинград. Такой знаменитый город..., – тут холодный озноб опять прошиб Февзи.

Офицер взглянул на него и крикнул в коридор:

– Петров, чаю принеси! Погорячее! – и обратился к Февзи: – Холодно в Ленинграде? Да, это тебе не солнечный Узбекистан.

Петров принес дымящийся чай в большой эмалированной кружке. Дежурный офицер достал из шкафа ломти хлеба и кусочки сахара.

– Попей чайку.

Февзи не стал ждать вторичного предложения. Пока он, обжигаясь, пил дежурный вытащил из папки листок и что-то написал на нем.

– Вот, – протянул он листок Февзи, – разрешение тебе до конца этих суток пребывать в Ленинграде. Тебя с твоим лагерным обмундированием еще сто раз остановят на улицах. Советую тебе купить прямо сейчас билет в Узбекистан. Будешь показывать билет вместе вот с этой справкой, и тебя не будут таскать по отделениям.

– Спасибо! – обрадовался Февзи, поняв, что его сейчас отпускают.

– Э, нет! Не торопись! Сейчас акт о задержании составим, подписочку дашь, что предупрежден о необходимости выезда из Ленинграда в течение суток.

Дежурный заполнил бланк, Февзи поставил свою подпись и, поблагодарив офицера, радостно поспешил покинуть гостеприимное отделение милиции. Теперь он смело шагал по Невскому проспекту в своем громоздком бушлате и в ужасной шапке. Начинало светать. У Гостиного двора его опять остановил милиционер. Февзи предъявил ему уже две имеющиеся у него бумажки, и тот, подозрительно оглянув парня с ног до головы, все же отпустил его восвояси.

Дойдя до того места, где Невский проспект вроде бы заканчивается, Февзи растерянно оглянулся. Где же Нева? Прохожий, к которому парень обратился с вопросом, недовольно посмотрел на него и что-то буркнул, махнув в сторону какого-то сада, где сквозь голые сучья деревьев проглядывало длинное здание. Февзи пригляделся и увидел не раз встречавшийся ему на рисунках в разных книгах высокий шпиль с корабликом наверху. Он перешел дорогу, прошел сад и прочел на прибитой к стене бронзовой доске, что это здание есть Адмиралтейство. Еще довольно много пришлось ему пройти, прежде чем он вышел к набережной Невы и узрел хорошо знакомый вид с ростральными колоннами и портиком Военно-морского музея. Два льва по обе стороны лестницы, на которой стоял Февзи, привели его в восторг. Он долго стоял на граните ступеней, глядя на темные воды, любуясь видом какой-то крепости на другом берегу, дивился ширине реки.

Теперь надо добираться до этого острова, до Васильевского Острова, подумал парень. Что ж, дотемна, может быть, доберусь. Интересно, далеко отсюда до Медного Всадника?

Он пошел вдоль набережной и вдруг увидел его. Нет, сперва он увидел огромное здание с золотым куполом, вокруг купола сидели зеленые фигуры разных святых, огромные надписи шли по фронтону. Пораженный красотой и величием этого собора он не сразу заметил Медного Всадника, а когда заметил, то понял, что перед ним Исакий и что стоит он, недавний зек Февзи, на Сенатской площади.

Посидев на холодных скамейках в пустынном саду, насытив свой взор видами, наполнявшими заветные строки Пушкина и повести о столь полюбившихся ему декабристах, борцах с российским самодержавием, Февзи решил, что пора отправляться на Васильевский Остров. Время приближалось к полудню. Он уже давно приметил располагавшуюся неподалеку пристань и теперь пошел к ней. Окошечко кассы, где летом продавали билеты на прогулочные катера, теперь было закрыто. Рядом рабочие возились с какими-то кабелями. Февзи подошел к ним и спросил, когда будет пароход до Васильевского Острова. Рабочий удивленно на него поглядел и ответил, что на Васильевский катера не ходят. Февзи оторопело отошел, но потом опять вернулся и спросил, а как же, мол, можно добраться до этого острова. Мужики весело рассмеялись и показали на противоположный берег Невы.

– Вот он, Васильевский Остров! От Дворца профсоюзов трамвай туда ходит!

Смущенный Февзи поблагодарил рабочих и от растерянности даже не спросил, где же этот Дворец профсоюзов, но вновь обращаться к занятым людям не стал, а пошел в сторону Исакия. Там ему разъяснили, где посадка на трамвай, идущий на Васильевский Остров, и вскоре Февзи уже из окна трамвая смотрел на воды Невы, протекающей под мостом...

Еще раз милиционер остановил его возле старой церкви на самом Васильевском, внимательно прочитал обе справки и, помешкав, все же не стал задерживать. Февзи решил, что надо немедленно найти дом на одной из линий, то есть, как он понимал, улиц, Васильевского Острова, где должен проживать Олег, и стараться не попадаться на глаза милиционеров, а то, неровен час, захомутают его у самой цели...

...Поднявшись на второй этаж, Февзи нажал кнопку звонка, подождал и нажал трижды. За дверью никакого движения. Было около четырех часов дня. Значит, отец Олега еще на работе, а сам Олег в институте. Надо подождать. Февзи вышел во двор и присел на скамью у дверей. Изредка проходящие жильцы подозрительно косились на парня, и он решил пойти и пересидеть где-нибудь снаружи. Выйдя из здания, он заметил малолюдную боковую улицу, на которой стояла заброшенная церковь, рядом оказался небольшой неухоженный сад. Там и провел недавний зек часа три, чтобы уж наверняка застать своего друга дома.

Сняв бушлат и шапку, Февзи положил их на подоконник и, нажав на кнопку звонка, прислушался: в квартире раздался шорох ног. Кто-то подошел к дверям и повозившись с замком отворил ее. Февзи узнал в худощавом молодом мужчине Олега.

– Вам кого? – именно такого вопроса и ждал Февзи. Он придвинулся к дверям так, чтобы свет от электрической лампочки упал на его лицо.

– Олег, это я, Февзи...

Олег пригляделся и протянул обе руки:

– Февзи! Так что же ты стоишь! Заходи!

Молодые люди обнялись и стояли так какое-то время.

– Какими судьбами? Вот это сюрприз! Сколько лет прошло! Проходи, раздевайся.

Февзи забрал с подоконника на лестничной площадке свою зековскую экипировку и посмотрев на вешалку, бросил на пол шапку и поверх нее бушлат.

– Проходи! Мой руки, сейчас ужинать будем.

Февзи понял, что Олег рад его приходу. Но он еще не знал, как отнесется к нежданному гостю отец его друга. Он прошел в маленькую тесную кухню, помыл руки под умывальником и вошел в комнату.

– Садись к столу, – Олег поставил на стол тарелки, и принес из кухни миску с горячей картошкой в мундире, да еще и банку с кусочками селедки. Февзи между тем оглядел довольно благоустроенную комнату с диваном, письменным столом и широким книжным шкафом. Рядом со шкафом дверь вела в другую комнату.

– Февзи, друг! Ну, ты даешь! Как ты здесь оказался? Я уже не думал...

– Из лагеря я. Освободился вот. Дай, думаю, заеду...

– Ну, молодец! Ну, корифей! Здорово удумал!

Олег вышел на кухню и вернулся с бутылкой “Московской особой”. Февзи, давший себе после того, как оказался за воротами лагеря, слово вернуться к завету дядюшки Соломона, опасаясь обидеть Олега, все же решился:

– Олег, я не пью.

Олег смотрел на Февзи несколько секунд, потом повернулся и подошел к раковине на кухне.

– Я тоже больше не пью, – и Февзи услышал, как булькает водка, выливаясь из узкого горлышка.

Олег вернулся к столу и, смеясь, похлопал Февзи по плечу:

– Какие мы положительные личности, однако! – он взял картофелину, очистил и положил на тарелку перед гостем.

– Прошу!

– Да я сам, ты что...

– Давай, давай! Вот с селедочкой. О, еще капустка есть! – он вновь пошел на кухню и вернулся с тарелкой, наполненной кислой капустой.

– Хорошая получилась. Сам делал.

– Как отец, где он? – спросил Февзи, потянувшись вилкой к капусте.

Олег изменился в лице и, опустив руки на стол, глухо произнес:

– Нет отца. Умер. В тюрьме.

– Как? – Февзи был ошеломлен.

– В сорок девятом его арестовали. Не было никаких вестей. Через год мне сообщили, что он умер в тюрьме, в Омске. Это в Сибири...

Февзи помолчал, переживая неожиданную новость, потом произнес:

– В Сибири... Я там был...

Он вспомнил старика-арестанта, умершего у него на руках, но и теперь у него не появилось мысли, что старик тот был отцом Олега.

Ребята какое-то время сидели молча, перед каждым пробегали печальные картины прошлых лет, у каждого свои... Наконец Олег встряхнулся:

– Ладно. Ну, Февзи, надо бы за встречу, да ты так категорично...

– Олег, от вредного надо сразу отказываться.

– Да, конечно... Ну, давай хотя бы компотом.

Опять вышел он на кухню и пришел с двумя стаканами, наполненными компотом из сухофруктов.

– За встречу! – ребята с коротким смешком сдвинули стаканы и выпили холодный компот, после чего начали с аппетитом есть.