Текст книги "Красная ртуть"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Конечно, Февзи поздравил свою летнюю подругу.

Со временем парни свыклись со своим одиночеством.

С первых же дней сентября начались напряженные дни для Февзи. Надо было подготовить отчет о летней практике, спецкурсы лучших профессоров Университета следовали один за другим. К тому же Февзи узнал, что из числа студентов-дневников Эрмитаж набирает стажеров для работы в летних экспедициях этого прославленного учреждения. Декан вечернего отделения осведомил Февзи, что если его отчет о работе в Туркмении понравится Ученому Совету факультета, то у него есть шанс попасть в команду стажеров, ибо Ученому Совету рекомендовано райкомом партии зачислить в экспедицию одного из представителей рабочей молодежи, то есть студента-вечерника.

Дипломную работу он тоже должен был написать по результатам туркменской экспедиции. Зима прошла в трудах.

Наступившей весной они гуляли втроем – меланхоличный Февзи и счастливая парочка Олег и Юля. Юля была студенткой третьего курса Технологического, с которой Олег познакомился еще зимой, и которой осмелился сказать о своей любви только недавно. Февзи всеми силами старался скрыть свою грусть. Причиной этой грусти было понимание того, что он должен покинуть Ленинград, расстаться с другом. Конечно, такой оборот событий следовал и из-за того, что Олег собирался на октябрьских праздниках жениться, и неделикатно было оставаться третьим в квартире молодоженов. Февзи сознавал, что скажи он об этом Олегу и Юле, они искренне обидятся, возмутятся, и, не дай бог, начнут искать какие-то варианты для жилья, чтобы не беспокоить своего друга. Но была и другая, не менее веская причина, по которой Февзи должен был уехать из Ленинграда. Он понимал, что задержись он в этом прекрасном городе еще на год-другой, он не сможет его вовсе покинуть. Много милых девушек обреталось вокруг парня, который скоро должен был защищать диплом и имел шансы поступить на работу в Эрмитаж. Естественным развитием личной жизни его стала бы женитьба на ленинградке, рождение ребенка, укоренение в этом городе. Но Февзи помнил о заветах, данных ему старым Муратом-эмдже: «Ты, Февзи, вырастешь, вернешься на землю предков, ты будешь главой новой поросли на родной почве... Ты, может быть, единственный молодой мужчина из нашего рода, кто понесет в будущие времена повествование о людях нашей деревни, наши обычаи и наши предания».

Глава 16

С весны пятьдесят седьмого Камилл ощутил повышенное внимание к себе со стороны госбезопасности, чего, собственно говоря, он давно ждал.

В те годы секретным постановлением властей в каждой студенческой группе должен был быть, по крайней мере, один завербованный человек, то есть доносчик. В камилловой группе таким был не лучший студент по имени Савва, который давно был вычислен своими однокурсниками. Под подозрением была еще одна девушка Элла, но существование этих агентов никак не расстраивало молодых людей. Напротив, они с удовольствием провоцировали своих сиксотов разными ужасными «антисоветскими» разговорами. При этом Элла страшно расстраивалась, менялась в лице, порой даже плакала, и однокашники не могли понять, то ли она расстраивается из-за издевок над ее идеалами, то ли сокрушается из-за того, что должна будет обо всем этом писать в отчете своему шефу из госбезопасности. Савва же похихикивал, но понимал, что если он с таким доносом придет к своему жандармскому боссу, то тот над ним просто посмеется.

И вот перед университетскими сиксотами появилась настоящая боевая задача. Камилл обратил внимание на то, что один из его знакомых, студент исторического факультета, в принадлежности которого к органам тоже не было сомнений, чаще стал вроде бы невзначай встречаться и заговаривать с ним во дворе университета или после лекций на улице. Правда, не совсем было ясно, какого действия с опаской ждут органы от студента Афуз-заде – то ли вербовки мирного населения в крымскотатарскую освободительную армию, то ли создания им атомной бомбы – ведь как никак студент физического факультета. А, может быть, только лишь собирают по крохам компрометирующий материал на мятежного студента? Конечно, это была наиболее вероятная версия, поэтому однажды, в ответ на провокационный разговор, заведенный Никитой с исторического, Камилл без обиняков заявил:

– Керя (в смысле приятель), – я же знаю, на какого дядю ты работаешь! Отвяжись со своими разговорами!

На что Никита отреагировал очень достойно:

– А ты молчи и мне не отвечай! – в смысле, что я, мол, обязан завести с тобой этот разговор, ты же не будь кретином, не поддавайся провокации.

После этого Камилл даже с какой-то симпатией стал относиться к этому Никите.

И настал день, когда Камилл был вызван в отдел кадров, где уже знакомый нам улыбчивый заведующий оставил его наедине с неким товарищем.

– Камилл, мы следим за вашими успехами в учебе, – начал этот товарищ, оказавшийся еще более улыбчивым, чем даже отсутствующий хозяин кабинета.

Камилл, который шел в отдел кадров еще в некотором сомнении относительно причины такого приглашения, теперь все уже понял.

– Кто это «вы»? – с вежливой улыбкой осведомился он.

– Мы помним, какие трудности вы преодолели при поступлении в университет, – продолжал улыбаться товарищ в штатском, обманутый вежливостью Камилла. – Я сотрудник госбезопасности, как вы, конечно, догадались.

И, казалось, что весь кабинет, от пола до потолка, заполнила светлая улыбка.

– И подумать не мог! – отозвался Камилл, соорудив сосредоточенное и суровое выражение на лице. – Почему я должен был догадаться?

– А разве вы не ожидали, что вы можете нас заинтересовать? – легкая тень легла на лик товарища из органов.

Камилл пожал плечами:

– Насколько я понимаю, вас интересуют вопросы безопасности государства. Если хотите прибегнуть к моей помощи в вооруженной борьбе с врагами советской власти, то я нынче в плохой физической форме. Да и войны вроде бы нет. Может быть, где-то в отдаленных районах Азии? Но по Конституции я могу быть призван, только при открытом объявлении войны. Так что вынужден отказаться.

Но чекист игнорировал замечания Камилла.

– Товарищ Афуз-заде, – светозарная улыбка на его лике сменилась улыбкой же, но уже грустной, даже прямо-таки печальной. – Нас огорчает ваша деятельность.

Офицер в штатском костюме сделал паузу, выжидая реакцию со стороны Камилла. А Камилл молчал и вопросительно смотрел на него. Пауза затягивалась, мизансцена срывалась, и гебешник совсем уж сурово, но все же еще не с угрозой, а скорее с давешней печалью, произнес:

– Значит, вы не хотите признаваться в своей антиобщественной деятельности?

Он не сказал «антисоветской деятельности», оставляя по всем правилам чекистской науки пространство для маневрирования. К столбику с биркой «антисоветская деятельность» он намеревался подвести Камилла попозже, когда тот будет достаточно напуган, чтобы уже испугать окончательно и начать вить из него веревки.

Камилл изобразил полное недоумение:

– Я если чем-то кроме прохождения учебы и занимаюсь, то только общественной деятельностью. Какая еще такая антиобщественная?

– А ваши поездки по совхозам, ваши выступления на собраниях крымских татар? – от былой благожелательности и вежливости в речи гебешника осталось только обращение на «вы». – Нам все известно, товарищ Афуз-заде!

– Что вам известно? Мои выступления на собраниях? Согласно уставу комсомола я проявляю общественную активность, пропагандирую материалы Двадцатого съезда! Да, я разъезжаю по районам, встречаюсь с советскими тружениками. И говорим мы именно о Крыме, а вы ожидали, что мы будем говорить о Коста-Рике?

Черт подери! Этот Афуз-заде ломает весь сценарий беседы! Вместо того чтобы все отрицать, оправдываться и быть прижатым к стенке шелестящим в кармане чекиста доносом, он признается в проведении незаконных собраний.

– Но вы организуете незаконные сборища! – нашелся гебешник.

– Почему «сборища» и почему это незаконные? Обижаете… Я проявляю инициативу, как велит устав комсомола. Я и мои друзья приглашаем людей на собрания и рассказываем им, как на Двадцатом съезде были осуждены массовые репрессии властей. Несем в массы политические знания, так сказать.

Не зная, за что ухватиться, не очень умный гебешник воскликнул, повторяясь, по сути дела:

– А кто уполномочил вас разговаривать с народом? И потом: вам, студентам, зачитывали доклад товарища Хрущева и предупредили, чтобы вы не разглашали приведенные в нем факты.

– А я при разговоре со слушателями ссылаюсь только на опубликованные в наших газетах сведения, – возразил Камилл, догадываясь, что в доносе, которым располагал чекист, вряд ли имеется столь уж детальное изложение его бесед.

Но чекист не унимался.

– По чьему велению вы занимаетесь недозволенной пропагандой? – в его голосе уже появились грозные тоны, предназначенные для внушения страха собеседнику.

– Какие-то неправильные определения вы используете! Почему недозволенной? Я по велению моей комсомольской совести пропагандирую и разъясняю материалы съезда партии! – с наигранным пафосом отвечал ничуть не напуганный Камилл и усмехнулся. – Вы видели сегодняшние номера центральных газет? На их первых полосах большими буквами напечатан призыв «Разъяснять в массах материалы Двадцатого съезда!». Вы что, против установок Партии и Правительства? Не ожидал!

Гебист игнорировал и это ехидное замечание и пытался играть свою игру.

– Но вы обвиняете советскую власть в таком страшном преступлении, как геноцид! – чекист демонстрировал глубокое волнение. Собственно говоря, он уже понял, что психическая атака на этого Афуз-заде не удалась, и теперь вынужден был сбавлять обороты.

– Мы, крымские татары, требуем прекратить геноцид, начатый в те времена, которые осудил в своем докладе товарищ Хрущев! – отвечал спокойно Камилл.

– Так, так! – желая закончить эту неудачно сложившуюся для него беседу и не потерять лица, чекист достал блокнот, некоторое время что-то в него писал, затем строго спросил:

– Так вы член комсомола? – будто бы не знал.

Камилл так ему и ответил:

– А то вы не знаете! – и растянул рот до ушей в фальшивой улыбке.

Чекист, вернувшись в родную контору, с горечью говорил:

– Да, правильно сказал наш генерал, что эти разоблачения Хрущева еще нам аукнутся!

Надо было выискивать соответствующие изменившемуся времени методы давления на этого Афуз-заде.

На соратников Камилла по Движению тоже обрушились проверки и моральные воздействия. Их поодиночке стали вызывать в отдел кадров, где некто пришлый вел с ними устрашающие разговоры. Ребят наших и наших девушек запугать, однако, было нельзя. Да, говорили они, мы ведем среди населения работу по пропаганде ленинских идей, как этого требует устав комсомола. И чекистам нечем, вроде, было крыть!

В стенах республиканского Чека в присутствии прибывшего из Москвы офицера рассматривались варианты. Было ясно, что если изолировать, то есть арестовать, пять-шесть главарей этой преступной организации, то она распадется. Но это создаст нежелательные среди студентов разных национальностей разговоры и сомнения. И, опять же, где гарантии, что другая такая же организация не возникнет на другой почве, удобренной и засеянной этим Афуз-заде с сотоварищами? И потом дело не в этом наглом студентике, на которого найдется управа другим путем. Дело в его отце, который популярен в народе, и эта его популярность возрастет, если его сын будет арестован.

Но и оставлять такие дела без наказания тоже нельзя.

– Значит так, – московский гость был категоричен. – Под любым предлогом выгнать этого Камилла из университета, с другими продолжить разъяснительную работу. После жестких мер, предпринятых против их идеолога, они будут послушней!

Уж эти московские чекисты! Не голова у них, а Госплан!

В конце июля Камилл поехал в Москву, где должен был состояться Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Об этой поездке Камилла были осведомлены только несколько человек, с самого начала входивших в ядро Движения, даже члены штаба, кооптированные позднее, не знали об этой акции. У Камилла было, где в столице остановиться, имелась у него и возможность добыть адреса некоторых известных людей. Но главная цель этой поездки заключалась в распространении прокламаций среди приехавших из разных стран молодых людей – двадцать девушек-активисток от руки размножали письма-прокламации, которые вез Камилл на дне своего чемодана.

Никогда – ни прежде, ни позже! – столица Советского Союза не знала такой открытости, такой свободы общения, как в лето пятьдесят седьмого года во время молодежного фестиваля! Впоследствии Камилл узнал от своих московских друзей, бывших в том году, как и он, студентами, что партийные органы и госбезопасность провели огромную подготовительную работу, мобилизовав чуть ли не всех московских студентов выполнять работу соглядатаев-доносчиков. Каждый мобилизованный должен был в конце дня писать подробнейший отчет о том, кто из знакомых или незнакомых им лиц когда и с кем встречался, о чем разговаривал, что показывал.

Но где он, конец дня во всеобщем веселье молодых людей со всей планеты? Только очень немногие из привлеченных к этой мерзкой акции писали такие отчеты, большинство же, послав к черту всех этих дяденек из органов, просто веселилось.

Веселился и Камилл. Завязал несколько хороших знакомств с иностранцами, увел от одного самоуверенного венесуэльца его подружку-француженку, раздал не менее сотни своих прокламаций, бдительно следя, чтобы не нарваться на засаду из секретных сотрудников. Все обошлось, удалось не засветиться, и в досье студента Афуз-заде новой страницы не появилось.

Камилл вернулся в Ташкент в тот самый день, когда он должен был идти на экзамен по военной подготовке. Назавтра экзамен сдавала вторая половина его группы, и усталый с дороги парень решил не бежать прямо с поезда на военную кафедру, а присоединиться к завтрашней подгруппе.

Не тут-то было.

Отныне кто-то был поставлен следить за любой самой малой промашкой студента Афуз-заде. Когда один из проводивших экзамены офицеров уже занес Камилла в список студентов, должных отчитываться в знаниях, вдруг некто куда-то вызвал по телефону ответственного за проведение экзаменов полковника. В результате вернувшийся полковник студента Афуз-заде вычеркнул из списка, и вслед за этим студент этот был вызван в кабинет заведующего военной кафедрой. Несколько обескураженный Камилл предстал пред очи генерала, который сообщил ему, что из-за неявки студента Афуз-заде на экзамен вчера в понедельник, он отчислен сегодня, во вторник, из Университета приказом ректора. Камилл не понял, попытался задать несколько вопросов, но маразматик генерал грубо приказал ему покинуть кабинет. Полковник, ответственный за экзамены тоже казался обескураженным, но ничего объяснить Камиллу не мог.

Камилл отправился в ректорат, где секретарша сказала ему, что ректора уже несколько дней нет в университете. На следующий день Камилл опять был в ректорате и вновь не застав ректора пошел в свой деканат. Там замдекана его не понял и озабочено всмотревшись в лицо своего студента, велел идти домой и проспаться. Камилл пошел на военную кафедру, но и там ему в отсутствии генерала никто ничего не мог пояснить. Только на следующий день в ректорате секретарша вручила ему приказ о его отчислении за подписью одного из проректоров.

– Ничего не понимаю! – воскликнул замдекана, когда Камилл пришел к нему с этим листком. – Ты, Камилл, сейчас успокойся. Я все выясню. Так не бывает. Здесь, безусловно, какая-то ошибка. Вот приедет сам Таш…

Заместитель декана был по сути дела самым главным лицом на факультете, потому что деканом была некая женщина, занимавшая один из самых высоких постов в СССР – пост председателя Совета национальностей, одной из палат советского парламента. По этой причине ее должность на факультете была номинальной, появлялась она тут не чаще одного раза в месяц. И поэтому Арам Дмитриевич, работавший заместителем еще прежнего декана, вершил все дела на нелегком факультете. Арама студенты любили за внимание к их нуждам, за готовность всегда выслушать, помочь, похлопотать. К Камиллу Арам Дмитриевич относился особенно дружелюбно, памятуя, возможно, о его политических трудностях при поступлении в Университет – в хлебном городе Ташкенте было много не относившихся восторженно к советской власти людей.

Под кратким именем «Таш» подразумевался ректор, известный математик, ученик питерской школы, почти все представители коей были в начале двадцатых годов отправлены в Ташкент, где и воспитали немало ученых с гражданским образом мышления. Таким образом, Таш, а точнее Ташмухаммед Алиевич, был не только выдающимся математиком, но и благородным человеком, счастливым образом не подпавшим под кампанию уничтожения национальной интеллигенции в тридцатых годах – по-видимому, из-за своего тогдашнего относительно молодого возраста. Арам Дмитриевич догадался, что в ситуации с Камиллом задействовано ЧеКа, и он надеялся, что авторитетный Таш сможет разрешить ситуацию в пользу его студента.

Спустя несколько дней состоялся такой разговор между ректором и замдекана:

– За ним нет никакого преступления, – ответил уже кое-куда позвонивший ректор на заданный ему вопрос. – Просто он вел себя неосторожно.

Видно и ректору Университета там не вполне доверяли, если не сообщили о руководимой Камиллом организации.

– Но что я скажу студентам? – воскликнул замдекана. – Он же известный на факультете человек, у него все в друзьях, а младшекурсники в нем души не чают!

– И, наверное, младшекурсницы? – улыбнулся Таш.

– Те то уж вовсе от него без ума! – мужчины засмеялись.

Потом Ташмухаммед Алиевич посерьезнел и сказал:

– Если он, действительно, имеет активную жизненную позицию, то пусть развернет ее. А уж на волне студенческих возмущений мы постараемся его восстановить. Пусть плод созреет.

Когда Камилл в очередной раз пришел в деканат, Арам Дмитриевич сказал, что к ректору ему сейчас идти не следует, что тот в курсе произошедшего, что приказ об отчислении подписал один из проректоров.

– Ты сейчас напиши в Министерство высшего образования, пусть там разберутся, – посоветовал замдекана своему студенту. – Ташмухаммед Алиевич подключится, когда придет ответ из министерства.

Камилл написал жалобу в республиканское министерство и копию послал в министерство союзное.

Первого сентября Камилл как обычно явился на занятия и никому ничего не сказал. Информацию о своем статусе он начал внедрять постепенно. Сперва поведал своим ближайшим друзьям из группы о том, что он теперь вроде бы как вольнослушатель. Те не поверили.

– С чего бы это? – был вопрос.

– Из-за того, что пришел на экзамен не в свой день, – был ответ.

– Чушь! – на этом разговор заканчивался.

Потом Камилл дал утечку информации в сферу узбекских групп, где у него были друзья может быть даже более преданные, чем в своей – его уважали за то, что единственный из учащихся не-узбеков он превосходно знал язык страны, в которой жил, и часто, особенно на младших курсах, выступал посредником в возникавших между двумя потоками конфликтах. (Даю пояснение: на всех факультетах университета были параллельные группы с обучением на русском и на узбекском языках). Вскоре известие о том, что Камилл по пустяковой причине исключен из университета, стало всеобщим достоянием. Недруги – без них не бывает! – криво улыбались и говорили, что это фальшивка, запущенная самим Камиллом в целях привлечения внимания к своей персоне. Позиция сомневающихся была подкреплена, когда во время выдачи сентябрьской стипендии оказалось, что в списке ее получающих присутствует и Камилл. Тот и сам был сильно этим удивлен, но решил получить денежки и ничего не выяснять. И продолжал ходить на все занятия, загадочный и немногословный, в некоем романтическом ореоле.

Но вот подошла хлопкоуборочная пора. Каждый год в середине сентября студенты всех учебных заведений всех городов солнечного Узбекистана отправлялись «добровольно-принудительно» на полтора-два месяца в колхозы и совхозы, где с утра и до вечера продвигаясь по междурядьям собирали пушистые белые комочки в привязанные к пояснице фартуки. Хлопок из наполненного фартука ссыпался в грядку, и сборщик шел дальше, чтобы после образования нескольких горок ссыпанного хлопка плотно забить его в тот же фартук и отправиться с ним к весам. За день каждый сборщик должен был сдать норму в восемьдесят килограмм – это было, вообще говоря, нелегкое дело! Такое «добровольно-принудительное» участие в сборе «белого золота» было чрезвычайно противно всем студентам, и каждый с приближением страды искал возможности сачкануть, что редко кому удавалось совершить легитимным образом. Отклонение же от участия в патриотической кампании уборки хлопка без уважительных причин, подтвержденных документально, каралось отчислением из числа студентов.

Камилл резонно решил, что уж коли он отчислен из университета, то какого черта ему ехать на хлопок? Однако то обстоятельство, что ему была выдана стипендия, все же понуждало его внести определенную ясность в свой статус. Когда он обратился с вопросом к Араму Дмитриевичу, следует ли ему ехать на хлопок, тот, глядя в сторону, спросил:

– А приказ о вашем восстановлении уже есть?

– Нет, – ответил Камилл.

Замдекана недоуменно пожал плечами и, ни слова не сказав, удалился, мельком одарив студента саркастической улыбкой.

Конечно, Камилл почувствовал себя совершенным болваном. «Гигант! – думал он об Араме. – А я – полный слабак, слюнтяй!». Действительно, получить в кои годы возможность провести осень в цивилизованных городских условиях и комплексовать по этому поводу? Абсолютный идиотизм!

Как я уже упоминал, возможность избежать поездки на хлопок являлась одним из самых ярких несбыточных мечтаний студентов солнечного города Ташкента. Шансов достигнуть этой нирваны не было у девяноста девяти студентов из ста, но из-за этого мечта не теряла своей привлекательности. Правда, первые дни пребывания на хлопковых плантациях радовали студентов свежестью ощущений, возможностью общаться между собой в условиях полной свободы, пребыванием на природе, а не в четырех стенах аудиторий и квартир. Но подневольный труд, к тому же очень скудно оплачиваемый, сказывался на настроении, и уже через две-три недели каждый мечтал вернуться в город, к родителям, в университетские аудитории. Даже обитатели студенческих общежитий жаждали вернуться в свои не очень уютные, но все же в какой-то степени цивильные условия бытия, покинув эти хибары, сараи, пустые школьные классы, где приходилось спать на брошенных на пол ватных матрацах, где надо было по команде всем вставать в несусветную рань, умываться в арыках, пить плохо заваренный в титанах чай из алюминиевых кружек, брести полусонными на плантацию и целый день с согбенной спиной изымать пятиграммовые дольки из жестких коричневых коробочек, пока не накопится восемь десятков килограммов этого стратегического сырья, совершенно необходимого для Державы, мечтающей о мировом господстве.

Камилл с пользой для своего интеллекта провел неделю свободы. Он в городской библиотеке копался в старых газетах и книгах, выискивая интересующие его политические тексты разных лет, слушал дома музыку, читал любимые книги – заниматься всем этим, не ощущая висящего над головой меча в виде обязательных университетских занятий, было упоительно. Потом прогулки по опустевшему городу, где прохожие, казалось, бросали на него подозрительные взгляды – как это, мол, молодой и здоровый, а не на хлопке, свободно гуляет? – стали для него невыносимыми. И сколько можно возлегать на диване, закинув ноги на журнальный столик? Он все чаще думал о том, что вот сейчас его товарищи стоят на грядках, вокруг зеленый океан хлопковых кустов, они перекликаются, смеются, девушки поют разные грустные песни, ребята помогают им таскать мешки к весам и следят, чтобы ловкий весовщик не надул при взвешивании.

Вспомнил Камилл, как они сами надували весовщиков, надували по крупному, бессовестные. А делали они это так. Вечером прибывал большой грузовик, который студенты загружали мешками-канарами, каждый из которых весил около восьмидесяти килограмм. Эта работа грузчиков оплачивалась колхозом в несколько дневных норм на всех, и на эту работу сами студенты снаряжали наиболее доверенных, «своих парней». Затем машина ехала на приемный пункт, где одни сбрасывали мешки с машины к весам, пара других ставила мешки на платформу весов, а другие двое отволакивали мешки в сторону и бросали один из мешков в колхозную кучу, второй же ловко подсовывали для повторного взвешивания. У своего же студенческого бригадира, который стоял возле весовщика-учетчика и дублировал его записи в своей тетрадке, порой глаза лезли на лоб от наглости его товарищей, стараниями которых количество собранного группой хлопка чуть ли не удваивалось. По дороге домой бригадир выказывал свое недовольство действиями слишком уж обнаглевших своих сокурсников:

– Ну, слямзьте два, ну три канара, и этого будет достаточно, – говорил он.

Но когда в свете керосиновой лампы бригадир, окруженный грузчиками, подчитывал дневной сбор, то оказывалось, что полную норму сбора можно записать и на больных, и на тех девочек, которые больше тридцати килограмм собирать не в состоянии, и еще остается на «своих парней» записать столько килограмм, что при расчете в конце пятидневки набежит сумма достаточная для того, чтобы иметь возможность не ожидая посылок из дому сладко есть и горько пить. И еще это «мероприятие» позволяло студенческому бригадиру тайно отпускать домой на несколько дней какую-нибудь студентку или даже студента. В этой жизни надо уметь вертеться, да простит меня Бог!

Камилл не выдержал, наконец, городского одиночества, и, прихватив несколько бутылок «московской особой» с сопутствующими товарами, поехал на автобусе в Буку, райцентр, вблизи которого в тот год «батрачили» его однокурсники.

Явился он в здание совхозной школы, где поселили его группу, подгадав как раз к тому уже сумеречному часу, когда усталые студенты вернулись с хлопковой плантации и смыв с себя дорожную пыль отдыхали на уложенных прямо на пол матрасах.

Приход товарища с большим заплечным мешком был встречен с огромной радостью, все вскочили на ноги, теребя Камилла и пытаясь пощупать его поклажу.

 – Я знал, что Камилл не вытерпит и приедет с поллитрами! – не удержался и высказал общее чаяние Яшка, вообще-то не пьющий, но во время хлопковой экспедиции не уступающий в этом деле никому. И заглянул в глаза новоприбывшего: – Да, Камилл?

– Ну а как же? – Камилл скинул с плеч рюкзак, но не торопился его опорожнять.

– Покажи! – Илья, один из самых авторитетных членов студенческой группы, к тому же избранный в этот сезон бригадиром, потребовал предъявить ожидаемые полулитровки.

Присев на корточки Камилл отстегнул клапан рюкзака, развязал стягивающий шнур и, опустив руки в таинственные недра, окинул взглядом замерших товарищей.

– Во! – в его высоко поднятых руках призывно отсвечивали светло-зелеными бликами две бутылки.

Конечно, послышались возгласы одобрения, но это были какие-то неяркие возгласы, полные невысказанного вопроса – неужели только две?

Камилл, все понимающий, неспешно поставил бутылки на пол рядом с рюкзаком и сделал движение, якобы затягивая шнур широкой пасти рюкзака, и вдруг быстро достал из этой пасти еще две такие же:

– Во!

На этот раз возгласы одобрения были более искренними, но руки Камилла вновь скользнули в рюкзак:

– Во! – еще пара «московской особой» заставила друзей уже непритворно возликовать.

Только сосредоточенный Витька, поправляя очки, пытался заглянуть издали в рюкзак.

– А закусон привез? – не выдержал он. – Здесь в лавке только килька в томате.

– А как же! – Камилл тем же жестом престидижитатора достал из своего вместительного альпинистского рюкзака большой батон полукопченой колбасы, затем уже без уловок достал завернутые в целлофан несколько крупных селедок – и все это под несмолкающие славословия в свой адрес:

– Молодец! Гигант! Вот это чувак! Ура!

Друзья подбегали к нему и лупили его по спине, трепали за волосы, а непьющий вообще-то Яшка-гимнаст сотворил на радостях фляк с полуоборотом.

Но когда из недр вместительного альпинистского рюкзака появилась трехлитровый баллон с маринованными огурцами, восторженные крики переросли в рев десяти здоровых глоток, заставивший проходящих мимо младшекурсников заглянуть в открытые окна класса.

– Качать его! – раздался чей-то голос, и однокурсники, схватив не посмевшего сопротивляться Камилла за руки и ноги, стали его высоко подбрасывать.

– Эй, эй! Уроните! – кричал довольный Камилл, но, тем не менее, при каждом броске с опаской присматривался к приближающемуся потолку. Однако его товарищи, ребята не хилые, не уронили.

В тот вечер о делах не говорили, отдыхали. На следующий день разговор начал Илья, когда бригада после обеда отдыхала на хирмане – полевом стане.

– Так, значит, тебя восстановили? – спросил он Камилла.

– Не-а, – Камилл беспечно ковырял спичкой в зубах.

– А что же ты приехал на хлопок? – съехидничал Савва, который вместе с другим студентом, абсолютно не пьющим, жил отдельно от основной бесшабашной компании.

– Да заскучал один в городе, – все так же спокойно отвечал Камилл.

– Ты что-нибудь предпринимаешь или так вот и ходишь, ожидая у моря погоды? – возмутился Илья.

– А как же! Написал жалобу в Министерство высшего образования, – Камилл, отряхиваясь, поднялся с хлопковой кучи. – В ЦК компартии собираюсь написать.

– Не любите коммунистов, а чуть что, так обращаетесь за помощью ЦК, – с кривой улыбкой заметила Люся, всегда недовольная антисоветскими разговорами своих однокурсников.

– Да уж! – солидаризировалась с ней Элла, которую подозревали в наушничестве.

– А куда нам, обиженным советской властью обращаться? – ответил Камилл. – Может быть, в Организацию Объединенных Наций?

– Лучше в ЮНЕСКО, – пробасил всегда сосредоточенный Абрам, студент из параллельной группы математиков, бригада которых располагалась тут же.

Камилл засмеялся:

– Вот именно! Я бы и в ООН, и в ЮНЕСКО написал, так ведь письма не дойдут. А меня еще обвинят в попытках связи с заграницей.

– Недовольны советской властью, ругаете ее, а чуть что, так к ней же и бежите за помощью! – не унималась Люся, происходящая из семьи предков, вырвавшихся в начале века из еврейского местечка и возлюбивших советскую власть больше, чем своих родственников.

 Люська, дура! – взорвался Ахмед. – Когда тебе стипендию деканат не дал, ты куда обратилась? В тот же деканат!

Это напоминание, кажется, подействовало, и Люська больше не выступала.