Текст книги "Красная ртуть"

Автор книги: Айдын Шем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

– Так что с тобой случилось, Февзи, рассказывай.

Не прекращая трапезы, Февзи поведал другу обо всем, что определило его нелегкую судьбу арестанта. Конечно, Олег был потрясен поступком их учительницы по литературе.

– Я думал, что уже достаточно знаю жизнь. Но твой рассказ показал мне, что я все еще идеалист...– грустно проговорил Олег, когда Февзи закончил свое повествование. Опять в комнате повисло молчание, опять каждый задумался о своем...

– Почему ты не спрашиваешь, за что арестовали моего отца? – наконец проговорил Олег.

Февзи покрутил головой, словно чего-то ища взглядом. Увидел через открытую дверь кухни стоявшую под раковиной умывальника пустую бутылку из-под водки и пожалел, что побудил Олега к скорой расправе с ней. Подавив в себе желание водкой оглоушить вздымающуюся в душе ненависть к тому, что народ именует местоимением “они”, Февзи ответил на вопрос друга:

– В сибирской тюрьме я сидел одно время в камере с крепким мужчиной лет семидесяти, с густыми седыми волосами и бородатым. Был он не троцкист даже, а то ли кадет, то ли меньшевик – настоящий каторжанин. Новоприбывшие в камеру дня через два-три непременно спрашивали его, за что, мол, вы сидите. И он, всегда погладив неторопливо бороду, отвечал густым басом – “За конокрадство”. И почти каждый после этого понимал, всю неуместность такого вопроса в советской тюрьме. Так что, Олег, я не спрашиваю, за что взяли твоего папу. Ясно только, что был он честный человек – это несомненно. Подлецы живут на свободе и очень неплохо устроены.

– Я знаю, что он был честным и смелым, что он мужественно сражался на войне. И тем непонятнее мне, за что ему такая страшная судьба. То, что ты сказал, мне тоже непонятно. Кадеты или меньшевики – это враги народа, а мой отец был коммунистом.

Февзи поморщился как от боли, но спокойно возразил:

– Ты не прав, Олег. Тебе еще многое надо понять. Понять и то, что каждый, остающийся на свободе, подозревается в холуйстве перед советской властью. Подозревается, а не обвиняется, понимаешь?

Февзи почувствовал, что он, вчерашний политический заключенный, высказался очень резко, что друг может обидеться – он сын зека, но это не то же самое, что быть зеком. Однако, подумал Февзи, надо сразу обозначить позицию.

Если бы услышанное от Февзи было бы внове для Олега, неизвестно, как бы он отреагировал. Но его поразило то, что сказанное его гостем суждение совпадало с тем, что он каждый день слышал от своего напарника по ремонтной бригаде Сергея, веселого парня, гитариста, любимца девушек. Отец и мать Сергея были расстреляны в тридцать восьмом, а воспитывался он проживающей в Ташкенте бабушкой, старой коммунисткой, между прочим. Вернулся относительно недавно в родной Ленинград и жил в общежитии.

За столом воцарилась долгое молчание, которое Февзи истолковал по-своему – не получилась встреча со старым другом. Олег же думал теперь о том, что ему, видно, не хватает ума и характера, чтобы увидеть в истинном свете страну, в которой он живет. Или, может быть, все же прав он, а то, что случилось с отцом, трагическая ошибка? В таком большом государстве могут происходить изредка такие ошибки... Нельзя из-за личной неудачи озлобляться на государство, возникшее в результате самой справедливой за всю человеческую историю революции... Но не много ли случайных ошибок, роившихся вокруг него, одного случайного человека? Судьба его отца, судьбы Февзи и Сергея...

Однако Олег не мог принять точку зрения своего много перенесшего друга, что не угодившие в тюрьму люди, большинство граждан недоброй страны, то большинство, которое окружает всех нас ежедневно, это люди чем-то замаранные, хотя бы и только подозрением. Такое утверждение, думалось Олегу, является явным перехлестом, но сейчас говорить с Февзи об этом было бы неверно, для этого разговора найдется другое время.

– Так, – прервал он, наконец, паузу. – Полагаю, ты не собираешься ехать в свой Узбекистан?

– Я бы не поехал... – Февзи не знал, как продолжать.

– Так в чем же дело? Жить нам есть где, работу тебе найдем.

Февзи с облегчением засмеялся:

– Да ведь у меня нет документов, – и поспешно добавил: – Но если ты принимаешь меня с моим жизненным опытом и у себя оставляешь...

Олег попытался улыбнуться:

– Будешь просвещать меня... Я уже давно собирался тебя искать, да не знал, как это сделать. А с документами... Ты ведь не бежал из лагеря? Бумажку тебе какую-то дали?

И, не ожидая ответа, торопливо добавил:

– Но если даже бежал, что-нибудь придумаем.

– Нет, не бежал! – рассмеялся Февзи, на что Олег с наигранным разочарованием заметил:

– Жаль. Так было бы романтично.

– Вот справка, – Февзи достал бумажник. – Предписано явиться по месту прежнего жительства. А вот это "аттестат зрелости", в лагере экстерном экзамены сдал.

– Так у вас там и школа была? – удивился Олег.

– Даже можно было заниматься по программе техникума. На, вот, почитай мои лагерные документы, для тебя все это в диковинку.

Олег прочитал справку об освобождении, обратив внимание на предписание явиться в управление внутренних дел города Чирчика. И после того, как Февзи напомнил ему о положении крымчан в Узбекистане, успокоил друга:

– Да ведь здесь в Питере никто не знает о режиме спецпереселенцев. Мало ли что предписано! Может, это записали по твоей просьбе. Так и скажешь. А теперь, скажешь, передумал. Общежития просить не будешь, из-за этого тебя с удовольствием на любом заводе на работу возьмут.

– Может ты и прав. Только на больших заводах кадровики, наверное, вдумчивые. Куда-нибудь на небольшое предприятие бы...

– Да хоть на мое! Автобаза городского пассажирского транспорта, никакой секретности. В отделе кадров сволочной мужик сидит, правда, но они везде такие. А механики нам нужны. Завтра же пойдем, я скажу, что ты мой двоюродный брат.

– Нужен тебе брат из зеков?

– Еще не ясно, чей козырь выше. Я сын репрессированного офицера, не забывай.

– Ах, да! Только вот еще одна закавыка – одежда у меня лагерная, всех отпугивает.

– С одеждой трудностей не будет. Отцовской старой одежды хватит и на тебя и на меня. И пальто старое есть.

– И шапка найдется? – засмеялся Февзи.

– И шапка! – ребята порывисто встали и обнялись, счастливы тем, что нашли общий язык и наметили план ближайших действий.

... Февзи и Олег шли по левой набережной Невы.

– Скоро река замерзнет, будем на Васильевский по льду ходить, – Олег остановился, глядя на Стрелку.

– Да ну? Неужели можно пройти? И ты ходил?

– Нет еще, не с кем было. Обязательно ото львов до ростральных колонн пройдем, я давно мечтаю. Можно и до Петропавловской крепости дойти.

– Олег, а что это за здания, вон там, левее?

– Это здания Петровских коллегий. Сейчас здесь разные факультеты университета...

Молодые люди молча возобновили путь.

– А давай поступим в университет, – высказался, наконец, Февзи. – Как когда-то в школу.

Ребята весело рассмеялись, хлопая друг друга по спине.

– Нет, я уж продолжу учение в своем Технологическом, – сказал Олег. – А ты давай, поступай на какой-нибудь вечерний факультет университета.

– Готовиться надо...

– А вот завтра же и достанем программы экзаменов. Ты на какой факультет хотел бы, уже думал об этом?

– Не знаю. Хотелось бы на юридический.

– Нет, не получиться. Туда берут только тех, кто работает в милиции или в прокуратуре.

– Ну, на журналистику или на исторический.

– Вот завтра же пойдем и все разузнаем. А я про свою Техноложку все знаю.

– Заметано! Завтра после работы идем в университет!

Друзья быстро шли по набережной холодеющей Невы.

Глава 12

Однако мы оставили несчастного Исмата в том сорок восьмом еще году, когда после встречи с председательским сынком, он, чтобы отвести ищеек от Айше, пустился в бега и оказался объявленным в розыск. Мы расстались с ним, когда он, забравшись в пустой товарный вагон, надеялся доехать до Самарканда, чтобы оттуда уже добираться в Туркмению.

Наступал рассвет. Перед Исматом, лежащим все также без сна на полу пустого, и потому сильно раскачивающегося вагона, возник вопрос: как действовать, когда поезд остановится на какой-нибудь людной станции. Выйти ли и, прохаживаясь между составами, ждать отправления? Сидеть ли тихохонько, надеясь, что в вагон не заглянут и не станут его загружать? А вдруг погонят товарняк куда-то не туда? Рабочий-железнодорожник в Ташкенте сказал, что можно забраться в вагон и спокойно доехать до Самарканда. Они, работники станций, знают, какие вагоны куда гонят и до поры до времени порожняком, они это узнают по знакам, начертанным мелом на дощатых стенках. Так что, пожалуй, надо не суетиться и сидеть в этом темном углу.

Поезд только однажды сделал длительную остановку, во время которой за закрытыми дверями вагона ходили, о чем-то переговариваясь, люди. Состав несколько раз порывался отъехать, потом опять надолго застывал – возможно, меняли паровоз. Наконец поезд тронулся и стал медленно набирать скорость, и в этой медлительности чувствовалось, что теперь он замыслил долгий пробег и не намерен тормозить по пустякам.

Спустя несколько часов поезд въехал на большую станцию, о чем свидетельствовали появившиеся звуки других перестраивающихся составов и скрежет переводимых путей. Когда поезд окончательно остановился, Исмат осторожно отодвинул дверь и выглянул наружу. Его взгляд уперся в стенку стоящего на соседнем пути вагона. Нашарив рукой оставленную рядом сумку, он осторожно сошел на землю. Вдоль всего состава не видно было никого. Нагнувшись, Исмат поглядел между колес и убедился, что его поезд поставили в середине между несколькими рядами заставленных эшелонами путей. Исмат пошел по узкому коридору между составами и, дойдя до тормозной площадки, поднялся на нее, чтобы осмотреться. Впереди за вторым рядом был виден просвет. Беглец, оглядываясь, спустился в сторону просвета и вскоре за оконечностью соседнего эшелона увидел свободную от рельсов землю и глиняные заборы. Он походкой никуда не торопящегося человека перешел пути и пошел по тропе вдоль забора. Тропа завернула за угол, за которым открылся квартал одноэтажных домиков с редкими прохожими на улочках.

Было, наверное, около пяти часов вечера. Еще лежа на жестком полу вагона Исмат придумал, что надо бы ему приобрести одежду азиатского дехканина и переодеться, чтобы стать неприметным среди населения. Дехканин он и есть дехканин, он не знает другого языка, кроме узбекского или, скажем, туркменского. Он и ответа ни за что держать не может, и паспорта черта с два с него потребуешь, и арестовать его себе дороже. "Но только бы не взяли бы до переодевания", думал Исмат, спросив у прохожего мужчины, где тут поблизости базар.

– Большой базар далеко, – отвечал мужчина, – а маленький вон там за вокзалом.

Оказалось, что к базару, что за вокзалом, надо идти назад через рельсы, но теперь этот путь проходил по дощатому настилу. По нему и пошагал Исмат.

Базар, действительно, был небольшой. Здесь стояли маленькие кучки зеленошкурых дынь, в одном месте продавали мелкие арбузы, на прилавках стояли корзины с виноградом. Того обилия, которым отличались в осеннюю пору родные Исмату кокандские и ферганские базары, здесь не было, хотя, возможно, из-за того, что базар был сам по себе невелик. Но тут находились, к счастью, небольшие лавки, в которых продавцы предлагали серые холщовые и белые полотняные национальные дехканские штаны и рубахи. Исмат купил немаркую пару штанов и такую же рубаху, купил башмаки на низких каблуках и небольшую перекидную суму-хурджин. Он зашел в проулок за каким-то складским бараком и переоделся, затолкав свою одежду в хурджин и туда же переместив все то, что было в его неудобной двуручной сумке из кожзаменителя. Потом он обмотал вокруг тюбетейки сложенный в полоску поясной платок и вышел на люди как дехканин, покинувший свой родной колхоз в поисках побочного заработка. Правда, он оброс волосами, да и борода была нехарактерная по форме. Чтобы сразу покончить с маскарадом, Исмат зашел в находящийся тут же закуток брадобрея и побрил голову наголо, а на лице оставил только усы. Даже Айше не смогла бы его теперь узнать!

Повеселевший Исмат зашел в чайхану, где съел миску-касу рисового супа и выпил большой чайник своего любимого зеленого чая. Теперь надо было выбираться на юг, в Туркмению – и спешно!

Ссутулившись и расставляя ноги в сторону, Исмат пошел на товарную станцию в поисках подходящего поезда. Избранный им в Ташкенте способ оказался удачным, и сейчас он решил таким же образом спросить у железнодорожника, как доехать до Ашхабада на попутном товарняке. Пока он шел, сгорбившись, между путями, не один работник станции провожал его подозрительным взглядом, который жег Исмату спину, и он едва сдерживал себя, чтобы не побежать. Но в то же время он догадывался, что основывается это подозрение бдительных железнодорожников на понимании того, что этот колхозник бродит тут в попытке проехать на шаромыжку в товарном вагоне, и никак не связано с его переходом на нелегальное положение. Исмат надеялся встретить человека, который отнесется к нему сочувственно и сможет помочь. Наконец он увидел пожилого узбека, торопливо идущего по насыпи навстречу ему.

– Тога (дядюшка), – обратился к нему Исмат, подделывая свой выговор под малограмотного колхозника, – мне надо доехать до Ашхабада, там мой брат работает на станции, он заболел. Подскажите, тога, на каком поезде я могу доехать, у меня нет денег на билет.

"Дядюшка" осмотрел несчастного дехканина и проникся жалостью к нему.

– Хей, бечора! Эй, бедняга! – произнес он. – Как же ты доберешься до Ашхабада? Прямые маршруты туда редко идут. Ты, давай, найди себе местечко вон на том поезде, – железнодорожник показал на стоящий невдалеке состав. – Он едет до Бухары, потом часть вагонов уйдет на Чарджоу. Если доберешься до Амударьи, то там уже легче будет найти поезд до Ашхабада. Ты иди и выбери вагоны, на которых мелом написано "Чарджоу", а еще лучше, если найдешь надпись "Мары". Смотри, не опоздай, поезд уже должен отъезжать.

– Рахмат, тога! Но как мне попасть внутрь вагона?

– Не-не! Там вагоны без крыш, открытые платформы. Всякие стройматериалы везут. Ты там и расположись среди досок или среди мешков с цементом. Плацкарты там нет!

И железнодорожник рассмеялся.

Еще раз поблагодарив доброго "дядюшку", Исмат поспешил к своему очередному дармовому транспорту.

Возле состава, собиравшегося отбывать в Туркмению, людей не было, только вдали, у самого паровоза, прохаживался кто-то. Вдоль некоторых полностью открытых длинных платформ были уложены толстые бревна, и Исмат сразу отверг возможность взбираться на пугающие своей громоздкостью таежные дары безлесной азиатской республике. За несколькими груженными лесом платформами пошли другие, с высокими бортами, которые можно бы назвать вагонами без крыш. Исмат, оглянувшись, поднялся и заглянул в один из таких вагонов, и чуть не задохнулся: до самого верха платформа была завалена бумажными мешками с битумом, и там сгустилась такая атмосфера, в которой человек не мог бы просуществовать и получаса. Пропустив пару таких же платформ, Исмат заглянул за другой борт и увидел там опять же бумажные мешки, но то ли с цементом, то ли с мелом. Оказалось, что с мелом, чему Исмат был очень рад, хотя и недоумевал, зачем везти в Туркмению мел, неужто там нет своего. Как бы то ни было, беглец удобно расположился в ложбинке между мешками, и если что его немного беспокоило – кроме милицейской проверки, конечно, – то это то, что нечем будет прикрыться от жаркого азиатского солнца, которое непременно появится на небосклоне завтра с утра.

Но не подумал Исмат, что всю ночь он не сможет заснуть от холода, который безжалостно терзал его тело на быстро несущейся по пустыне открытой платформе. Когда утреннее солнце согрело его одеревеневшую плоть, Исмат достал из хурджина кусок лепешки, бутылку с водой из водопровода, которой он запасся еще на самаркандском базаре, и перекусил. После этого он вспомнил, что забыл посмотреть на меловую надпись на платформе, и теперь не известно, домчит ли его паровоз до Мары, или же придется ему уже в Чарджоу искать себе новый экипаж.

Поездка не в закрытом темном вагоне, а на открытой платформе имеет то преимущество, что предоставляет возможность обозревать окружающую местность и, что немаловажно, на каждой станции следить за происходящими перестройками эшелона. Так и поступил Исмат, когда поезд, миновав мост через Амударью, прибыл на станцию Чарджоу. Он с удовлетворением убедился, что его персональный вагон-платформу не загоняют в тупик для разгрузки, а ставят на открытый путь. Колея отсюда, решил Исмат, может идти только в сторону Ашхабада. Вообще-то он ошибался, потому что от следующей большой станции Мары шла дорога на Кушку, и не приведи Аллах попасть на эту ветку, потому что на ней, ведущей к приграничному городку, пограничники досматривают каждый вагон, взбираются на каждую открытую платформу, в поисках злоумышленников, задумавших пробраться к государственной границе, которая всегда должна быть на замке. А, вообще-то, это была зряшная игра зеленофуражечников, ибо граница через пустыню вовсе не была на замке, и жители приграничных кишлаков, соблюдая минимальные предосторожности, а в случае чего и откупаясь посильным хабаром, ходили через границу на свадьбы и на похороны своих друзей и родственников.

Но беглецу опять повезло – по-видимому, неумолимая рука Провидения вела его от одних приобретений и потерь к другим приобретениям и неизбежным потерям, но уже на других берегах. На узловой станции Мары его вагон был поставлен в состав, теперь прямым ходом идущий на Ашхабад. Кто-то предугадал, что строительный материал вскоре будет там крайне востребован…

На товарной станции Ашхабада, где царила обычная толчея вагонов, Исмату ничего не стоило, сойдя с так удачно выбранной платформы, покинуть железнодорожные пути и уйти в высмотренную еще с вершины бумажных мешков сторону – подальше от центра города, ближе к злачному пригороду. Покидая ложе из бумажных мешков, он оставил там свою европейского типа одежду, которая теперь, ежели попалась бы на глаза кому-нибудь, могла только демаскировать его, принявшего облик простого дехканина. Затем изголодавшийся молодой мужчина поспешил найти в районе саманных домиков и кривых улочек какую-нибудь харчевню. Зайдя под навес небольшой чайханы, он попросил миску супа, чай, как обычно, и, присматриваясь, сидел, отдыхая от тряски, от шума и иссушающего глаза ветра Каракумов. На него никто из немногочисленных посетителей чайханы не обращал внимания – как важно во время переодеться в нужный костюм! Однако Исмат очень даже внимательно изучал лица и манеру поведения входивших и выходивших людей. Но усталость взяла свое, и он незаметно для самого себя уснул. Проснувшись часа через два, он оглядел, не поднимая головы, помещение и людей, и ничего угрожающего не заметил. Но, кажется, он оказался в том месте, в которое хотел попасть. К вечеру стали появляться здесь некие личности, которых чайханщик подобострастно встречал и сразу же провожал за камышовую перегородку за "самоваром". Они, эти личности, потом выходили, садились за приготовленный для них в почетном углу дастурхан и о чем-то важном беседовали между собой. Исмат у этих людей подозрения не вызвал, да и бояться им, пожалуй, особенно никого не приходилось – все на местном уровне было схвачено. Он, после того, как выпил очередной чайник чая, подошел к чайханщику и смиренно спросил, нет ли у того какой-нибудь работы для него, бродяги, добравшегося сюда из далекой Ферганы. Чайханщик окинул его быстрым взглядом и ответил, чуть помедлив, что нынче все ищут работу, а работы, мол, нет. Исмат печально его выслушал и попросил разрешения заночевать в чайхане.

– Заплати и ночуй, – ответил чайханщик.

Плата за ночлег было совсем не велика – стоимостью в два чайника чая.

Пока все шло, как предполагал Исмат. Теперь, после его разговора с чайханщиком о работе, к нему в течение ночи может подойти человек с тем или иным предложением – это если повезет. Если не повезет, то придется ему еще какое-то время проваландаться здесь, пытаясь привлечь чье-то внимание безысходностью своего положения. Может случиться и так, что ему предложат убираться, и тогда надо будет без задержки уходить – ну не понравился он кому-то!

А получилось вот что. Ночью его разбудил некто и приказал предстать пред очи восседающего над дастурханом пузатого человека в белой рубахе и в шевиотовых брюках, пребывавшего уже в изрядном подпитии.

– Ты кто? – спросил этот неприятный субъект у изобразившего почтение и покорность Исмата. Спросил он по-узбекски, потому что чайханщик доложил ему, что ночной постоялец говорит на ферганском наречии.

– Я из Ферганы, приехал сюда в поисках заработка, господин, – отвечал Исмат, предполагая, что этот пузатик, конечно же, поймет, о какой работе идет речь, и не предложит ему мыть посуду в столовой.

Пузатый любитель шевиота и ночных возлияний знал, в поисках какого дела люди добираются сюда, к границе с Ираном, и он догадывался, что перед ним не малограмотный колхозник, а ловкий парень, знающий, что здесь можно заработать. Но у него сейчас с кадрами был полный порядок. На него работали сильные и ловкие мужчины, способные прошагать много километров по барханам или горным ущельям, умеющие схорониться от рыщущих в поисках сверхнормативной добычи зеленофуражечников, а в случае попадания в их руки – все берущие на себя, и ни под какими пытками не дающие сведений о своем работодателе здесь и о поставщике товара там, утверждая, что на нарушение границы их побудила любовь к живущим на сопредельной территории родичам, а на незаконный перенос товара толкнула крайняя нищета.

– Если ты такой бедняк, то откуда ты взял деньги на товар! – орал истязатель на такого попавшегося. – Только не ври, что все это тебе родственники подарили.

– Да, старшая сестра мужа покойной маминой племянницы подарила. Ой-ой! И сам немного накопил постепенно…, ой! – плененный бедняга опасался назвать в «признании» каких-нибудь близких родственников, что было чревато.

– Так, значит, ты уже не в первый раз нарушаешь границу? – хватался допрашивающий за слово "постепенно".

– Ой-ой-ой! – вопил допрашиваемый. – Ой! Не надо! Накопил я, товарищ начальник, накопил здесь, на работе!

– А-а! Так, где же так хорошо платят за работу? Не в колхозе ли? Или на разгрузке вагонов? Сколько же ты лет копил? Двадцать?

Так как главный риск заключался в переходе через границу, который не всегда оказывался удачным, товара у каждого нарушителя границы всегда бывало помногу – только это возмещало хозяевам неизбежные в таком деле потери. Вот и получалось, что тащил попавшийся в руки пограничников неудачник вещей на такую сумму, которую он мог бы на советской земле заработать легальным способом лет за двадцать, да и то, если все эти двадцать лет он не ел, не пил, и ходил в том, в чем мать родила.

И если самый гуманный на свете советский суд давал немалый срок неудачнику, его семья получала в течение года некоторый гарантированный минимум на жизнь от работодателя.

– Среди людей живем, – говорил в кругу прихлебателей вот этот пузатый или другой такой же работодатель. – Зачем мне неприятные разговоры о голодающих детях?

Поэтому, с одной стороны, выгодно было брать на дело людей не здешних, а с другой стороны существовала опасность, что чужак не вернется в Союз, ушмыгнет в Иран или в Афганистан окончательно. На это, конечно, нелегко было решиться даже тем, кто не оставлял здесь нуждающихся в его помощи людей, потому что и там, за кордоном, не нужны ничему не обученные бедные люди.

А у толстопузого, нынче восседающего в чайхане, была другая задача: ему нужно было заявить о своей лояльности начавшему придираться к нему начальнику в фуражке. Вот он и решил этого человека, который так смиренно стоял сейчас перед ним, отдать в карающие длани советской власти. Начальник подобреет, ведь и ему надо побольше нарушителей сдать. А этот узбек явно беспаспортный.

– А паспорт у тебя есть? – спросил пузан, заранее зная, какой ответ он получит.

– Какой паспорт у колхозника, господин! – воскликнул Исмат, все еще надеющийся на счастливый исход беседы с местным боссом.

– Махмуд! – окликнул пузатый кого-то из своих нукеров. – Запри этого человека в сарае. Он нарушает паспортный закон, утром отведешь в милицию. И проверь, что у него в хурджине.

– Господин, за что? Отпустите меня! – Исмат продолжал играть свою роль. Но он чувствовал, что, кажется, на этот раз попался.

Толстобрюхий босс уже не смотрел на пленника, а демонстративно повел разговор о чем-то постороннем с соседом.

– Идем, собака! – здоровенный Махмуд-палван профессионально заломил Исмату руку и, выведя из чайханы, втолкнул в амбар с крепкой дощатой дверью.

Исмат оказался в кромешной тьме среди каких-то ящиков и автомобильных шин. "Хорошо, что не обыскали", подумал Исмат, у которого в поясе был заколот булавками мешочек с небольшими деньгами. Он обдумал ситуацию, в которой оказался. В любом случае опознать в нем объявленного в розыск Исмата Исматова местной милиции вряд ли удастся. А за беспаспортное бродяжничество отдавать под суд то ли будут, то ли нет. Впрочем, Исмат не исключал возможности, что для демонстрации своей активной деятельности местная милиция начнет раскручивать его поимку. Для этих целей он еще заранее придумал легенду, что он селянин из соседнего с его кишлаком района по фамилии Эргашев, который, как было ведомо Исмату, в позапрошлом году то ли утонул, то ли бежал из колхоза. Могут запросить данные на Эргашева из Узбекистана и дать здесь, в Туркмении, небольшой срок. А могут и отправить в Узбекистан. В этом случае уповать можно только на побег во время длительных перевозок. Вот только документы надо будет во время где-нибудь сбросить.

И вдруг Исмата охватил смех. Это не было истерикой, вовсе нет. Молодой мужчина смеялся над превратностями судьбы, даровавшей ему в течение нескольких дней столько приключений. Он пребывал на ташкентском вокзале в полной уверенности в своем скором отъезде вместе с любимой девушкой в город, где их ждала ее мать, и будущее казалось вполне определенным. Потом бегство, затем чуть было не происшедшая поимка, опять бегство, езда в поездах и автомашинах. И вот теперь коварство местного мафиози, и предстоящая сдача в руки милиции. Что еще заготовила ему судьба-затейница?

Судьба, большая затейница, заготовила сюрпризы не только ему.

Была ночь на пятое октября одна тысяча девятьсот сорок восьмого года.

Исмат, наездившийся в последние дни на гремящих поездах, не придал поначалу значения вдруг донесшемуся из-под земли гулу. Первый подземный толчок был так силен, что крытую шифером крышу сарая подбросило вверх. Сидящего на земле Исмата тоже подкинуло, и он упал ничком. Едва только рухнула стена по правую сторону от него, как новый толчок вынес его, едва успевшего встать на ноги, на развалины этой стены. Крышу сарая, косо опустившуюся на устоявшую переднюю кладку, отбросило в сторону окончательно. Обрушившиеся стены были низкими, поэтому они не завалили Исмата, который успел до следующего толчка выскочить наружу.

Все гремело и орало, выло, мычало, ржало. В панике Исмат бросился бежать в сторону открытого пространства, но вдруг провалился в расщелину в земле, которая, по-видимому, только что образовалась. Он быстро выкарабкался из все еще издающего треск разлома и вновь побежал. Наконец он остановился у каких-то кустов, затравленно оглянулся и был удивлен тем, что не увидел никого стоящего, идущего или бегущего.

Он еще не догадывался, что почти все обитатели окружающих глинобитных строений были раздавлены тяжелыми земляными крышами, порой достигающими толщины в полметра. Под такой крышей оказались погребены и оставшиеся в злополучной чайхане вожди контрабандистов со своими гвардейцами. Так что узнику амбара с легкой, сколоченной из привозных досок шиферной крышей, крепко повезло.

Когда рассвело Исмат, все это время пролежавший среди сухих зарослей, испытывая мистический страх перед то и дело доносящимся из-под земли гулом, поднялся и осмотрелся. Крики и стоны все еще слышались со стороны обрушившихся построек. Как и ночью, нигде не было видно ни души, только несколько собак, выкарабкавшихся из-под завалов, крутились, подвывая, вокруг куч, которые недавно были жилищем их хозяев. Исмат обошел несколько ближайших развалин и понял, что, он один не сможет здесь никого спасти. Он произнес вслух молитву, возблагодарил Всевышнего за собственное спасение и пошел прочь от погибшего города в южную сторону.

По пути его поражали огромные по протяженности разломы на поверхности земли. Один такой разлом, шириной метров в пять, проходил через небольшое селение, все дома которого, естественно, тоже были разрушены. Исмат не мог воздержаться от горестного восклицания, когда увидел, что в нескольких местах этой огромной расщелины торчат обломки досок и кирпичных труб. Видно, во время толчка земля разверзлась и поглотила дома… И тут он увидел живого человека. Человек суетился возле единственной наполовину уцелевшей стены дома, что-то кричал, а под ногами у него путалась небольшая собачка. Исмат побежал к этому человеку, догадавшись, что тот пытается спасти кого-то, еще живого.

– Кызым (дочка)… – только и вымолвил человек.

Почти не обмениваясь словами, двое мужчин голыми руками разгребали кучу скомкавшейся земли, из-под которой раздавался раздирающий душу крик ребенка:

– Ота! Отаджон!

Отец ребенка был почти невменяем, он готов был не то, что голыми руками, – языком слизывать землю, нагромоздившуюся над его дочкой. Он отвечал на зов ребенка, после чего тот на некоторое время замолкал.

Долго, может быть часа два или три, без передыха снимали они окровавленными пальцами землю – слой за слоем, комок за комком. И вот в одном месте земля струйкой ушла в возникшую дыру, туда, откуда уже слышался не крик, а только невнятный стон. Но слышался! Отец девочки просунул руку в дыру, однако Исмат остановил его:

– Погоди, надо еще земли скинуть!

У мужчины хватило самообладания, чтобы послушаться Исмата. Еще минут пятнадцать они, уже с большей осторожностью, сдирали с верха и низа над возникшей дырой сухую и плотную землю. И, наконец, стало понятно, что можно всунуть обе руки в дыру и попытаться оттянуть то, что сдерживало слой земли от осыпания. Это проделал Исмат, молча отстранив щуплого папашу. То была связка из толстых прутьев, привязанная к куску камышовой циновки, которой покрывают наложенные на бревна крыш лозины перед тем, как настелить слой земли.