Текст книги "Анатолий Зверев в воспоминаниях современников"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Анатолий Зверев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

АННА МЕССЕРЕР
Зачинатель русского нонконформизма

Анатолия Зверева я знала не один десяток лет. В молодости он иногда жил на даче моего отца, где много и вдохновенно работал. Нередко он заглядывал в нашу московскую квартиру и каждый раз оставлял нам на память о себе портрет какого-нибудь члена нашей семьи, либо нарисованный букет цветов, который в тот момент стоял на столе, либо рисунок приглянувшейся у нас в доме вещицы. У меня всегда были наготове краски и материал на тот случай, если на Толю найдёт вдохновение и ему захочется поработать. Он рисовал всех нас по многу раз, даже собака не оставалась без его внимания.

Иногда Толя пропадал надолго, и тогда в Москве появлялась очередная версия о его смерти. У меня были телефонные номера, которые он мне оставлял, как он выражался, «на крайний случай». По ним я выясняла, что Толя жив. За него всегда было неспокойно, так как он не имел постоянного пристанища и нигде не задерживался подолгу, опасаясь провокаций КГБ. Работники этого учреждения действительно были к нему «неравнодушны» и при случае пытались напомнить художнику о своём существовании. Нередко Толя появлялся со следами побоев и с грустной улыбкой пояснял: «Опять им на глаза попался».

Бытовая сторона жизни А. Зверева оставляла желать много лучшего. Но, как и подобает большому художнику, он стойко переносил все лишения, так как твёрдо верил в себя, в своё призвание и свой талант. В этом он находил поддержку со стороны друзей и коллег по искусству.

Толя, узнав о нашем решении эмигрировать из Советского Союза, охотно согласился написать мне дарственную на коллекцию его картин. Он даже сходил со мной в ЖЭК, чтобы оформить бумагу. При этом он сам поражался своему героическому поступку. По дороге он всё время бормотал: «Просто не верится, что я иду в советское учреждение, впервые за двадцать лет, наверное». Однако эта бумага мне не понадобилась, так как в государственной комиссии заявили: «Любые другие авторы, но не Зверев. Его картины не подлежат выкупу. Они за границу не выпускаются». Выручили друзья, и картины очутились на Западе.

Больше я о Толе ничего не слышала до того дня, когда случайно узнала о его смерти. У меня уже не было того московского телефона, по которому я могла бы связаться с ним или его друзьями. Никаких официальных сообщений в печати не было. Но на этот раз мне даже в голову не пришло перепроверять достоверность этого факта. Я сразу поняла: Толя умер.

Умер для себя, но не для других. Ему удалось оставить частичку своей жизненной энергии и своего дыхания в каждой из сделанных им работ. Со стен нашей нью-йоркской квартиры на нас смотрят наши московские портреты, в них мы улавливаем взгляд Толи – такими он нас видел, такими воспринимал и сумел материализовать своё отношение, оставив его нам на память на всю жизнь. Счастливый дар, который получает далеко не каждый художник. Знал ли об этом Анатолий? Безусловно. И именно поэтому я воспринимаю этого человека не как несчастную жертву социалистического произвола, а как одного из очень немногих счастливчиков, который осознавал значимость своего таланта и которому при жизни удалось испытать успех и признание своих современников.

Мировая известность пришла к нему сразу. Картины его были куплены нью-йоркским Музеем современного искусства, когда он ещё только начинал свою творческую карьеру.

Сами русские художники, его коллеги и современники, с восхищением следили за развитием его творчества; многие считали себя его последователями: «Когда Господь помазывал нас, благословляя на художественное поприще, на Толю Он опрокинул „целую чашу мира“».

«Анатолий Зверев – один из самых выдающихся русских портретистов, рождавшихся на этой земле, которому удавалось выразить трепетный динамизм момента и мистическую внутреннюю энергию людей, портреты которых он писал», – оценивает творчество художника В. Длуги.

Зверев был зачинателем русского нонконформизма, автором нового художественного стиля «ташизм», крупнейшим представителем которого был американский художник Джексон Поллок. Известнейший коллекционер Г. Костаки, обладатель одной из лучших в мире коллекций картин, открыл Анатолия Зверева ещё в 1954 году, когда тому было всего 24 года. Открыл он его не только для себя, как это часто делается в аналогичных ситуациях – выжать из художника всё, не дав ему возможности «выйти в свет». Напротив, Г. Костаки приложил немало усилий, чтобы имя Зверева стало известно далеко за пределами Советского Союза.

Сам Костаки, признанный эксперт русского авангардизма, объездил со своей коллекцией полмира. В Нью-Йорке она была представлена в музеях Гугенхайма и имела успех. Для персональной выставки работ Анатолия Зверева в Нью-Йорке Костаки выпустил прекрасный каталог с множеством цветных иллюстраций и большой статьёй, посвящённой творчеству художника.

Благодаря обширным международным связям коллекционера в мире искусства, Зверев с самой молодости был в фокусе внимания западной публики. Приезжавшие на работу в Москву дипломаты становились постоянными заказчиками художника. Нередко его приглашали в различные посольства на приёмы и торжественные вечера. Независимый характер, бескомпромиссный творческий поиск и новаторство, успех у иностранцев – всё это не могло не раздражать советских официальных лиц. Хочется рассказать об одном трагикомичном эпизоде, в котором А. Зверев сыграл роковую роль. Об этом рассказывается в книге «Русский авангард» (редактор Руденстайн), изданной в Нью-Йорке в 1981 году. В период хрущёвской оттепели группа художников и архитекторов, авторов Дворца пионеров на Ленинских горах, была представлена к Ленинской премии. Это было грандиозное событие, так как эти люди имели репутацию «леваков», и их «чадо», огромный архитектурный комплекс, действительно включал элементы поп-арта, сюрреализма, абстракционизма и прочих «измов». Хрущев с одобрением отозвался об их работе, что явилось сигналом для Комитета по Ленинским премиям.

Но как раз в это время в американском журнале «Лайф» появились репродукции картин двух советских художников, которые, по мнению американских специалистов, были наиболее значительными представителями русского искусства современной эпохи. Это картина Валентина Серова «Ленин в Смольном» и «Автопортрет» Анатолия Зверева, написанный в чисто религиозном духе. На развороте журнала Ленин и Зверев смотрели друг на друга и вызывали у читателя недвусмысленные ассоциации. «Спаситель и Сатана», – как кто-то метко заметил. Этот номер журнала немедленно оказался на столе у Н. Хрущёва. Ярость правителя была безгранична. Немедленно было принято решение отменить Ленинскую премию новоявленным авангардистам, завинтить покруче гайки, чтобы впредь таких святотатственных настроений и ассоциаций не могло возникнуть. На самого Зверева началась настоящая травля, которая продолжалась тридцать лет.

К счастью, у Анатолия было много преданных друзей и поклонников его таланта, которые помогали ему в борьбе за существование и за утверждение самобытного творческого стиля.

«„Придворный портретист Её Величества московской интеллигенции“, имя которого обросло мифом и передавалось из уст в уста», – вспоминает искусствовед И. Левкова-Ламм о Звереве. Такие известные зарубежные деятели, как французский дирижер Игорь Маркевич, директора американского Музея современного искусства Рене Л’Арнонкур и Альфред Барр активно содействовали популяризации имени художника. В период с 1965 года, когда были организованы первые персональные выставки Зверева в Париже и Женеве, по 1986 год его работы экспонировались на Западе более тридцати раз: Италия, Западная Германия, Англия, Франция, Швейцария, Австрия, Дания, США – страны, которые неоднократно предоставляли свои галереи для показа картин Зверева. Как отмечает Костаки, западные критики высоко оценили работы художника – говорили даже, что их можно сравнить лишь с шедеврами Матисса или Пикассо. За полгода до смерти А. Зверева, в 1986 году в Нью-Йорке в галерее «Курос» в течение двух месяцев экспонировались работы художника, – в основном раннего периода его творчества (50–60-е годы). Эта выставка вызвала большой интерес у американской публики и получила положительный отзыв в американской прессе.

Как отмечает художник и искусствовед В. Длуги: «Анатолий Зверев – один из самых экспрессивных и спонтанных художников нашего времени. Его манера настолько индивидуальна, что в каждой его картине можно немедленно узнать почерк автора. Особенно в портретах его техника достигает необычайного эффекта. Блестящая комбинация красочных мазков с кусками холста создаёт необыкновенный световой и пространственный ритм. Отсутствие деталировки делает понятной структурную композицию, которая подчёркивает внутреннее состояние человека. Несколькими штрихами он достигает огромного драматического эффекта, спонтанности и мгновенности. Художнику удаётся передать чувство непосредственной связи между ним и его моделью».

О Звереве писали многие, пытаясь проникнуть в его глубокий, сложный и противоречивый характер. Но никому не удавалось так передать внутренний духовный мир, как самому автору. Автопортрет Анатолия Зверева – лучшее описание личности мастера.

АДОЛЬФ ДЕМКО
В Сокольниках

Со Зверевым я познакомился в Доме пионеров Сокольнического района еще мальчишкой. Это было в начале 50-х годов. Кружок рисования в Доме пионеров возглавлял выдающийся педагог Владимир Акимович Рожков. Художник-профессионал, ученик Кардовского, беззаветно преданный искусству, он любил детей, и они отвечали ему взаимностью. В кружке царила атмосфера добра и любви, почти домашняя обстановка. В основном там занимались дети из бедных семей.

Над всем кружком витал дух Зверева, которого Владимир Акимович все время рекламировал, показывая его работы. Они висели на стенах, как образцы среди других работ.

Толик в кружок ходил нерегулярно, но довольно часто. К тому времени он был для нас уже взрослым. Но это было в традиции кружка, в который ходили ребята разных возрастов. Приходил он обычно как маэстро, без красок и бумаги, на что «Акимыч», как мы звали нашего учителя, ворчал на Зверева, выдавая ему краски и бумагу, или старые ненужные рисунки ребят, на обороте которых Толик рисовал. В кружке его любили. В работе Толик был примером для подражания. Он без конца экспериментировал. Манера работы была ни на что не похожа: вместо одного карандаша – пять-шесть одновременно, вместо кисти – щетка и веник, пальцы и что угодно. Длительной работы он не любил и делал все быстро, за раз. В кружке в основном рисовал и писал натюрморты, гипсовые тела и головы, пейзажи. Толик все это рисовал виртуозно, быстро, в различных манерах. Любимым занятием кружковцев были наброски (все по очереди позировали минут по 15–20). Наброски Толик обожал. Делал их мастерски, вызывая всеобщее восхищение.

Жил он рядом с Домом пионеров, через улицу напротив. Как оказалось, одновременно он ходил и в другие кружки рисования – и в клуб Русакова, и в кружок парка «Сокольники», и в Измайловский Дом пионеров.

Владимир Акимович Толика любил. У них были очень теплые отношения. Когда Толика взяли в армию во флот, они переписывались. Толик вместе с письмами присылал Акимычу наброски со своих сослуживцев. Рожков его постоянно опекал, помогал ему. И Толик всегда помнил об Акимыче и, став уже совсем взрослым, навещал его постоянно.

Рожков называл Толика гением и очень гордился им, всегда рассказывал нам о нем разные истории.

В кружок для дополнительных занятий также ходили приятели Зверева, с которыми он учился в училище ХРУ, которое они называли «ХРЮ» – Гущин, Горячкин, Шабанов, Мишин и другие.

Акимыч часто оставлял им ключи, и они работали там чуть ли не каждый день, вызывая недовольство директрисы Дома пионеров.

Толик часто оформлял Дом пионеров к Новому году, писал роскошных Дедов Морозов, новогодние панно с ночными пейзажами, волками, зайцами, лунным светом, тройками, пользуясь веником, щетками, разбрызгивая гуашь, разливая ее ведрами воды. Это были изумительно эффектные вещи.

Преподавание в кружке было для Акимыча подработкой. Основная работа была в училище памяти 1905 года, где он был завучем. Он рассказывал, как Толик потом недолго учился в училище. Ходил он в основном на специальные предметы (живопись, рисунок), прогуливая общеобразовательные, по которым нахватал двоек. Держал себя независимо, богемно. Мог прийти – одна нога в валенке, другая в сапоге; как говорил Акимыч – «чудил». Это вызывало недовольство администрации, педагогов, поскольку подавало «дурной» пример другим. Тут он еще отпустил бороду (ученикам тогда это запрещалось). Директор вызвал его к себе, стал распекать за то, что Толик прогуливает, игнорирует общеобразовательные предметы, вызывающе ведет себя, отпустил бороду и, показывая на висящие на стене портреты тогдашних членов Политбюро, сказал, что вот у них нет бород, на что Толик ответил, что они ему не указ. Рассвирепевший директор выгнал его из кабинета и тут же последовал приказ об исключении.

Его соученик Горячкин рассказывал, как Толик в училище сдавал вступительные экзамены по живописи. Пришел он, значительно опоздав, когда все места были заняты. Стоял натюрморт и перед ним плотная толпа абитуриентов. Мест не было. Тогда Толик в задних рядах соорудил пирамиду из табуреток. Внизу пирамиды он положил лист бумаги. Сам взгромоздился на пирамиду с красками и ведром воды. Сидя наверху, он смотрел на натюрморт, затем набирал кистями краску и капал сверху на бумагу. Получалось нечто из ряда вон выходящее, необычное, но очень красивое по краскам, и вообще – превосходный натюрморт, за что на экзаменах ему поставили «отлично». Как говорил Горячкин, в училище с рисунком и живописью у него не было проблем. Так, пропустив много занятий по композиции, он пришел на просмотр, не имея работы. Просмотр вот-вот должен был начаться. Задание было – сделать эскиз росписи тарелки. Толик тут же принес ведро воды, разложил лист бумаги, стал на него брызгать, поливать гуашь, швырять, капать краску. На глазах у изумленных учеников за какие-то 20 минут возникла красивейшая картина, за которую Толик тут же на начавшемся просмотре получил «отлично».

Работали все в кружке исключительно много. У Толика же были просто горы рисунков, акварелей, этюдов маслом. Все часто ходили на этюды в Сокольники, благо парк находился рядом, ездили в Абрамцево, ходили в зоопарк. Любимым местом была Яуза, река, которая протекала в Сокольниках в окружении деревянных домов, огородов, заводов – в общем, типичная городская окраина.

Кумирами для нас были передвижники. Мы часто ходили в Третьяковку. Это было как хождение в церковь. Часто там встречали и Зверева. Но его учителем был, как он говорил, Леонардо да Винчи.

К середине 50-х Толик все реже ходил в кружок, а потом появлялся неожиданно в своем неизменном костюме. Как нам казалось, такой взрослый, он вел себя скромно, даже застенчиво, особенно с девушками. Заходил к Владимиру Акимычу проведать его.

После фестиваля молодежи в 1957 году и выступления А. Герасимова, кажется, в Академии, где он как пример абстракциониста назвал Зверева, слава его стала стремительно расти. Во время фестиваля в парке Горького работала международная студия, где рисовали молодые художники со всего мира. Толик проникал туда, показывая, как пропуск, похожую на него коробку из-под сигарет. Как он говорил, его там чуть не избили студенты Суриковского института, увидев, как он рисует. Бразильский бизнесмен предлагал ему уехать, говоря, что он станет миллионером, но он отказался. Именно тогда, как говорят, председатель жюри, известный мексиканский художник Сикейрос признал его работы лучшими.

В 60-е годы Зверева часто можно было видеть в Сокольниках в парке. Вообще, Сокольнический парк был у жителей района любимым местом, где можно было развеяться от тоски переполненных коммуналок, бараков, пройтись по природе, попить пивка. Сокольники для Толика были родным домом. Во-первых, он их без конца рисовал, во-вторых, работал там одно время маляром, часто просто там гулял, отдыхал.

Одной из страстей Толика был шахматный клуб в парке, где он был завсегдатаем, играя в свою любимую игру – шашки, часто на деньги. Игрок он был блестящий. Казалось, его было невозможно обыграть. Он был знатоком теории игры, рассуждал о выдающихся мастерах шашек, был в курсе шашечных событий.

Второй страстью Толика можно назвать футбол. Как и большинство жителей Сокольников, он болел за «Спартак». В Сокольниках находилась знаменитая Ширяевка, Мекка болельщиков – Спартаковский клуб. Толик приходил на Ширяевку посмотреть и поиграть в футбол. Обычно это происходило так. На Ширяевке постоянно тренируются ребята. Страстью Толика было стоять в воротах. Упросив ребят, он становился в ворота в своем неизменном темном костюме. Надо было видеть, как он бросается на мяч, кидается на землю. Ребята потешались, но и Толик был в восторге. После игры довольный, слегка отряхнув порядком перепачканный в земле костюм, Толик приглашал пить пиво, благо тут же в ларьке его было навалом. С бутылкой пива в руках он тут же принимался теоретизировать о футбольной тактике, сетовать, что, к сожалению, игроки не применяют открытый им рикошет, когда нападающий, прорываясь к воротам, бьет по своему игроку, от которого мяч отскакивает в ворота противника. Он ходил и на матчи команды мастеров «Спартака».

В то время он был уже знаменит, о нем много говорили в среде художников. Тогда у Толика появились заказы на работы. Непременным его условием было, чтобы заказ (допустим, пейзаж) выполнялся в трех техниках (масло, акварель и рисунок). Он называл суммы (50–100 рублей), которые тогда казались огромными. Предлагал покупать еще и свои трактаты о живописи, об игре в шашки, об искусстве, причем в стихах. Запомнилась рифма из трактата: «болото» – «Буанарото». Заказы эти выполнялись в его «мастерской». В маленькой комнате деревянного дома с печкой, где он жил с матерью и сестрой, был отгорожен занавеской угол, где на стуле стоял холст. Это была его мастерская. Маманя считала, что он занимается пустяками и часто растапливала его работами печку.

В Сокольниках на этюдах, когда собиралось много зевак, Толик, прервав работу, тут же предлагал сделать чей-нибудь портрет за рубль, за три рубля или за пятерку. В Сокольниках в Детском парке в изокружке работал его приятель Горячкин. Толик часто заходил к нему порисовать. Помню, как они делали наброски по 15 минут с позирующих по очереди ребят из этого кружка. Толик, как обычно, был без красок, поэтому он пристроился к Горячкину, и они рисовали из одной коробки с акварельными красками. Горячкин экономно макал кисточку в краску. Толик же взял сразу три кисти и так засовывал их в коробку, что краски буквально таяли на глазах. Горячкин долго терпел, косился, но потом не выдержал: «Ты что делаешь? На тебя не напасешься». Тогда Толик говорит: «Ну хорошо. Красок не надо. Давай мне воду от красок». И продолжал рисовать. Самые удачные работы, как ему казалось, Толик взял для «продажи», остальные раздал. Тут же, из горячкинских масляных красок, Толик сделал несколько монотипий. На стекло он выдавил чуть ли не по тюбику разных красок. Некоторое время как бы соображал, что получилось. Затем достал из кармана расческу и стал ею перемешивать эту массу. Потом положил на стекло листы бумаги и отпечатал это. Получилось, как нам тогда казалось, дикая абстракция. Но Толик был доволен. Тут же придумал название – «Болото» и взял несколько на «продажу».

Сокольники Толик любил. Даже переехав в «Гиблово» (Свиблово), он назначал встречи в Сокольниках, обычно у центрального входа. Для того чтобы купить работу, надо было ему написать в Свиблово, указав в письме число и время встречи у Центрального входа.

В Сокольниках Толика можно было встретить неожиданно в любом месте. Он сразу вцеплялся в собеседника и беспрерывно говорил. Даже видя собеседника в первый раз, доводил до его сведения самые сокровенные подробности, в том числе и интимной жизни. В этом проявлялась его тоска и одиночество. По-моему, ему было невыносимо оставаться одному. Он боялся, когда был один, у него была мания преследования. Трезвый – он был даже робким, но стоило ему выпить, как он становился уверенным в себе, а если выпивки было много, то и агрессивным. Он откровенно пересказывал свои любовные приключения, рассказывал о любви к Асеевой – «старухе», о бегствах из сумасшедшего дома, о своих питейных историях, кончавшихся драками и его избиениями, о собутыльниках. Об искусстве он никогда не говорил, также никогда не жаловался на жизнь. Так, иногда скажет пару слов, но очень остроумных. С ним трудно было расстаться, ему нужно было общение, даже не важно с кем. Лишь бы не оставаться одному.

Помню один случай. Толику хотелось помочь. Мы с художником Стрижковым нашли заочно покупателя, который доверился нашему выбору. Послали в «Гиблово» письмо с указанием времени встречи у Центрального входа в Сокольниках (как всегда). Это было в начале 70-х. Пришли вовремя. Толик пришел раньше и спрятался в кустах, чтобы оттуда наблюдать – кто такие. Он сам нам потом об этом сказал. Убедившись, что безопасно, Толик вышел к нам. Поздоровавшись и поболтав немного, мы поехали в «Гиблово». Толик жил там в доме хрущевской застройки в однокомнатной квартире вместе с матерью. В довольно бедной и неряшливой комнате стоял огромный продавленный диван, на спинке которого лежали пачки работ: живопись на клеенке и часто на негрунтованных холстах. Под диваном и у стены стояли и лежали огромные папки, набитые рисунками, акварелями. Толик вначале стал показывать холсты и называть цены (1000–2000 рублей). Увидя, что у нас вытянулись лица от таких сумм, он спросил, сколько у нас рублей. У нас было 50. Тогда он полез куда-то под кровать, достал папку и предложил выбрать. Там были акварели, монотипии и рисунки. Он тут же стал советовать, что может понравиться заказчику. Мы выбрали большой портрет акварелью и живопись на бумаге (была нарисована кошка). Толик, получив деньги, тут же предложил обмыть покупку. По его совету, мы пошли на ВДНХ, как он говорил, «тут рядом». По дороге он купил бутылку и еще три сувенирные бутылочки, нам на память. По дороге Толик беспрерывно рассказывал различные истории из своей жизни. На ВДНХ мы посидели немного в кафе (типа заурядной столовой), перекусили. Толик, как заправский алкаш, наливал из-под стола в стаканы водку, постоянно озираясь. Тут у него возникла идея пойти на футбол. Как раз играл его любимый «Спартак». Времени было много, и решено было идти в Лужники пешком. По дороге раза три мы заходили в магазин за «горючим», и Толик выбирал подходящий сквер, чтобы было безлюдно и не было милиционеров. Затем он готовил закуску. Это была традиционная колбаса и помидорчики.

Толик в еде всегда был удивительно брезглив, не доверял никому готовить, даже просто что-нибудь нарезать. Какие-нибудь сложные блюда в гостях старался обойти и налегал на простые – сыр, колбасу, в которых был уверен. Помидоры, из-за отсутствия воды, тщательно мыл водкой, потом водкой мыл свои руки, а уже потом мы приступали к трапезе. Причем, когда он ел, то все, что держал в руке, то есть ту часть куска хлеба или колбасы, к чему прикасался пальцами, – все бросал за спину, «чтобы не заразиться».

Дошли до стадиона в Лужниках. Потом была давка за билетами, потом опять обязательная покупка пива (пиво Толик обожал), потом стадионные страсти с дикими криками во время острых футбольных моментов. Когда футбол закончился («Спартак» победил), мы опять пешком пошли обратно. Толик вызвался нас проводить и долго не отпускал – не хотел оставаться один.

Где-то к 70-м годам окончательно сформировался легендарный зверевский облик. К одежде Толик был абсолютно равнодушен. У него был постоянно один и тот же темный костюм, порядком потрепанный, который он не снимал даже в жару. В карман пиджака он мог положить бутылку с разбавителем, и туда же мог плюнуть, под пиджаком – видавший виды свитер или рубашка, одетая наизнанку, чтобы ее швы не раздражали тело (Толик говорил, что тело у художника нежное). Но особенно потрясали ботинки. Это были простые, грубые башмаки с дырками, зашитыми толстыми бечевками; в них он ходил и зимой. Из-за такого вида его часто останавливали на улице милиционеры и требовали показать паспорт. Поэтому Толик везде видел потенциальных милиционеров и считал, что за ним все время следит. В компаниях же (как бы под прикрытием) он чувствовал себя в безопасности.

Во время визитов к Толику интересно было наблюдать, как он готовит. Вот он хочет угостить тебя жареной картошкой – берет пачку масла и всю ее бросает на горячую сковородку. Когда сковородка наполняется до краев кипящим маслом, он кладет туда аккуратно нарезанную и тщательно очищенную картошку. Блюдо фирменное, да еще под пиво или водочку.

Когда его небескорыстно приглашали в гости, то обязательно просили нарисовать кого-нибудь из хозяев или гостей. Толик из этого устраивал целое представление. Обычно приносилось ведро воды, в которое он эффектно макал кисти и так махал ими, что брызги с краской летали по всей комнате, пачкая мебель и стены, что вызывало у гостей и хозяев трепет. На бумагу, лежавшую на полу или на столе, выливали потоки воды. Краска разбрызгивалась, разливалась. Толик священнодействовал, отпуская поминутно шуточки. Работал он на чем угодно и чем угодно. В дело шли бумага, картон, холст, тряпки, деревяшки. Он мог рисовать и красками, и зубной пастой, и окурками. Для него как бы не было преград. Он любил повторять, что он ученик Леонардо, но и Леонардо его ученик. Буквально за какие-то минуты портрет был готов, причем особо привередливо позирующим Толик разрешал подправлять портреты, говоря, что «он себя знает лучше». Затем со словами «шедевр» это вручалось портретируемому – иногда за символическую цену, а чаще бесплатно.

Многие, зная, как Толик знаменит, пользовались такой практикой – приглашали его к себе, ставили бутылку, за разговором подсовывали краски и просили что-нибудь нарисовать, зная, что Толик не откажет и сделает несколько шедевров.

Всю жизнь Толик не имел мастерской и почти все работы делал в гостях. Да и жилья практически у него не было, так как Свиблово он не выносил и старался заночевать где-нибудь, часто даже у малознакомых людей.

Толик был совершенно равнодушен к своей славе, никогда на это даже не намекал. Он никогда не устраивал своих выставок, обычно их устраивали его почитатели и друзья. Появились у него и подражатели, которые выдавали себя за его учеников, он к этому был равнодушен, не обращал внимания.

Любимым его занятием было также сочинение стихов, причем вначале шел пространный текст посвящения, эпиграф, а сами стихи состояли из нескольких строк.

У него была феноменальная память. Так, телефоны он запоминал, часто не записывая.

Его знало огромное количество людей, такое впечатление, что вся Москва.

Искусство для него не было тяжким трудом (так казалось), а составляло его суть, было как бы игрой, от которой он получал удовольствие.