Текст книги "Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Медленно тронулся «Амур» с матросами, сплошь покрывшими палубу. Было их свыше двух тысяч, жались, громоздились, где могли, и не двигались, – ходить не было места. В каюте судового комитета, где разместился штаб, тоже теснота и давка. В уголке прикорнул Блейхман, растерянный, забытый и никому не нужный с его анархизмом. Он сам чувствовал свою ненужность, и вся фигура его говорила о какой-то робости, словно просила, чтобы его «пожалуйста» не трогали, через несколько дней он будет снова призывать, а теперь… теперь Блейхман немножко жалок, как и его призывы. Не символ ли это анархизма, с бурливой словесностью и никчемностью в революции?

Идем по узкому каналу, в кильватере «Ястреб» и другие суда. Невольно думаешь – а что если правительство предусмотрительно заложило пару мин и расставило десятки пулеметов за прикрытиями на берегу, – так это просто и так легко разгромить наше предприятие. Но правительству не до того. Вот и Нева. Фабричные трубы, суда – все спокойно, без признаков грядущей социальной и боевой грозы.

Мы решаем вопрос, где встать для высадки десанта. Вдруг слышим ликующее могучее «ура». Выскакиваем на палубу. Посреди Невы развернулся наш крейсер «Аврора». Гремят приветственные клики, радость, оживление ключом забило на палубе. «Какая жалость, что мы забыли оркестр!» – «Ничего, скоро будет другая музыка!»

«Амур» стал невдалеке от «Авроры», ближе к Николаевскому мосту. Через несколько минут на палубу поднялся Антонов-Овсеенко, член руководящей тройки Военно-революционного комитета.[8]8
  Кроме него, в эту тройку входили тт. Подвойский и Чудновский. (Примеч. автора.)


[Закрыть] Наскоро сообщает новости и передает распоряжение Военно-революционного комитета. Зимний дворец окружается. Часть наших отрядов займет место в цепи окружения, часть необходимо высадить на Васильевский остров. К «Амуру» подходят мелкие суда, чтобы переправить десант к берегу. Высадка идет споро и быстро, палуба пустеет, на корабле остается только боевая вахта. Устанавливаем связь с «Авророй» и Петропавловской крепостью.

Антонов-Овсеенко нам сообщил, что Военно-революционный комитет намерен использовать вначале мирный путь: министрам Временного правительства будет послан ультиматум – сдаться под угрозой обстрела дворца с боевых судов и Петропавловской крепости. В случае отказа правительства сдаться было предложено убрать больных и раненых из лазарета, расположенного в части Зимнего дворца, иначе ответственность за попадание снарядов в лазарет падет на головы министров.

С нами тов. Антонов-Овсеенко условился, что в случае отклонения ультиматума Петропавловка даст сигнальный пушечный выстрел – холостой, мы ответим также холостым пушечным выстрелом. Затем, после небольшой паузы, крепость даст новый выстрел, после которого мы откроем по дворцу боевую стрельбу.

Мы тут же отдали распоряжение старшему артиллерийскому офицеру «Амура» выяснить возможность обстрела дворца и скоро получили ответ: «Стрелять с «Амура» нельзя – мешает Николаевский мост, лежащий на линии выстрела. Для обстрела дворца корабль необходимо отвести на новое место». Тогда мы решили запросить «Аврору» о возможности обстрела, и с нее получили положительный ответ. На том и порешили: будет стрелять «Аврора».

Наступил вечер, уже было темно, когда нам сообщили, что ультиматум правительством отклонен. На «Аврору» был отдан приказ приготовить условленный выстрел. Стали ждать сигнала крепости. Набережные Невы усыпала глазеющая публика. Очевидно, в голове питерского обывателя смысл событий не вмещался, опасность не представлялась, а зрелищная сторона была привлекательна. Зато эффект вышел поразительный, когда после сигнального выстрела крепости громыхнула «Аврора». Грохот и сноп пламени при холостом выстреле куда значительнее, чем при боевом, – любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали, поползли. Наши матросы изрядно хохотали над комической картиной[9]9
  Помнится, в своих воспоминаниях Малянтович, министр юстиции, в одной из книжек «Былого» рассказывает об осколке снаряда, залетевшем в комнату Зимнего дворца, где сидели члены Временного правительства. Взяв в руки осколок, морской министр Вердеревский сказал: «Это с «Авроры». (Приблизительно так пишет автор). Это чистейший вздор, – никакого снаряда «Аврора» не посылала, выстрел был холостой и единственный. Очевидно, господин министр в мемуарах делает кураж перед современниками и историей. Дескать, посмотрите, какие мы были храбрые! А с легкой руки Малянтовича и наши некоторые литераторы договорились даже до «залпа «Авроры». И хочется им сказать: «Фантазируйте, друзья, да знайте меру. Подумайте, что бы стало с дворцом от залпа шестидюймовых «Камэ» да еще прямой наводкой». (Примеч. автора.)


[Закрыть].

Меня выстрел застал в кают-компании, где между мною и офицерами шла мирная беседа. Разговор на текущие темы не клеился, и мы слушали рассказы командира, участника русско-японской войны, о Цусиме. На кают-компанию выстрел «Авроры» произвел ошеломляющее впечатление. Несмотря на долгую привычку к выстрелам, все вздрогнули и бросились к окнам. У командира странно запрыгали губы, как перед плачем или истерикой: «Не волнуйтесь, господа, это холостой…»

Но кают-компания долго не успокаивалась. Разговор затих. Только командир в большой тревоге и оторопелом смущении промолвил: «Выстрел по столице… с русского корабля», – и глаза его заблестели подозрительной влагой. Это было в начале гражданской войны, потом господа офицеры привыкли к русским выстрелам по русским городам, делали их с остервенелым наслаждением. Но тогда… тогда это было больно и непонятно.

После выстрела наступило молчание, молчала и крепость. Мы недоумевали, в чем дело, и ждали. Дворец, видимо, еще сопротивлялся, изредка доносились оттуда стрекотанье пулемета и залпы, но крепость новых вестей не давала. Очевидно, в чем-то нарушена ситуация, должно быть, Военно-революционный комитет внес изменение в наш план, – мы терялись в догадках…

Действующий флот

В каюту штаба бомбой влетает вахтенный: «Корабли идут!». Все высыпали на палубу. Линии корабельных огней сверкали у входа в Неву. «Забияка» и «Самсон» быстро приближались. Опытный, наметанный глаз старых моряков сразу определяет не только вид, но и индивидуальность судна. Как ни были мы уверены в победе наличными силами, но подарок действующего флота вызвал у всех чувство огромного подъема и ликования. Долго несмолкаемое, могучее «ура» на всех судах, шум судовых машин, – есть от чего прийти в восторг. «Эх, хорошо революцию делать!» – восхищается рядом со мною матрос. Действительно хорошо, исключительный, редкий, неповторимый праздник революции. «А ведь там, поди, слышат и не радуются», – показывает он на Зимний дворец. Да, там в это время «демократические» министры слали проклятия «демократии», их породившей, жалкому, трусливому, растерянному мещанству.

С приходом новых судов на Неве образовалась солидная революционная эскадра. С этого момента не только в ночь 25 октября, но и дальнейшие попытки контрреволюции к сопротивлению, вплоть до похода Керенского – Краснова, были никчемными. Несколько позднее в нашем штабе ставился вопрос, так, между прочим, – как быть, если Краснов войдет в Питер? Помню, тогда Каллис взял план города и карандашом отметил ряд пунктов в центре: «Все это мы разнесем в полчаса судовой артиллерией». Он не преувеличивал – силища у нас составилась большая.

Едва корабли швырнули в Неву якоря, как наш катер пришквалился к борту «Самсона». Миноносец как разгоряченный после бега благородный конь: еще содрогается, словно живой корпус, фырчат машины. В средней палубе, где собралась команда и куда спустились мы с Каллисом, – чертово пекло. Матросы почти все в одних полосатых тельняшках, машинная команда, как черти из ада, – в саже и масле, все потом обливаются. И нам пришлось первым делом сбросить шинели, расстегнуть воротнички рубах и засучить рукава.

По возвращении на «Амур», мы нашли здесь нежданных гостей: делегация – два эсера, два меньшевика-интернационалиста. В числе первых – Спиро, один из вождей левого эсерства, в числе вторых, помнится, – наш теперешний друг тов. Крамаров. По русской пословице – «быль молодцу не укор», старое вспоминать не следует. Но эта «делегация» была столь характерна для позиции тогдашних наших «друзей» справа, что ее нельзя в воспоминаниях обойти молчанием.

Они заявили себя «делегацией» съезда Советов, сослались даже на «санкцию» Военно-революционного комитета. Мы им не поверили и не могли поверить: и потому, что среди них не было представителей вождя Октябрьского восстания – партии большевиков, и по содержанию их предложений, и по тону, который едва не повлек за собой несчастья.

Первым их вопросом было – «как мы осмелились стрелять в Зимний», известно ли нам, что там есть министры – члены «советских» партий? (Имелось в виду – эсеров и меньшевиков). Кто-то из делегатов с дрожью в голосе сообщил, как Маслов проклинал «демократию». Они запросили, что «у нас за штаб», что мы «будем делать дальше».

Делегация и ее вопросы вызвали среди членов штаба чувство, трудно поддающееся определению. Только чрезвычайная выдержка членов штаба спасла «делегацию» от неприятных последствий. Были два рискованных момента. Спиро обратился непосредственно к Каллису – как тот «смел без разрешения партии стать членом штаба? Ведь ЦК партии запретил принимать участие в восстании». Я видел, как сверкнули холодные серые глаза, чуть сжались брови и рука легла на кобур. Еще момент и… Крепко стиснув руку товарища, я обратился к «делегатам»: «Вот что, господа хорошие, уходите подобру-поздорову, мы здесь не шутку шутим, и лучше предложите вашим министрам сдаться, тогда и «демократию» избавите от лишних волнений…»

Не успел я закончить, как в комнату влетел запыхавшийся матрос, один из ординарцев, обслуживавших связь с крепостью. Он принес записку, написанную на клочке карандашом, но не возбуждающую ни малейших сомнений. В записке было предложение открыть немедленно орудийную стрельбу по дворцу, чтобы не тянуть осаду до утра. Повторяю, записка сомнения не вызывала: ее содержание, нам казалось в тот момент, точно отвечало ходу борьбы. Поэтому, не колеблясь, мы отдали на «Аврору» приказ – приготовиться к боевой стрельбе. Все это произошло быстро, на глазах оторопелой делегации. «Ну, а теперь, граждане…» – и жестом указал «делегатам» на дверь. Но в дверях стояли матросы, они слышали все вопросы «делегатов», и их лица не предвещали ничего хорошего. Это был второй рискованный момент. Я вышел проводить «делегацию», и по тем замечаниям, которыми провожали «гостей» матросы, можно было заключить, что мое общество для «делегатов» оказалось не лишним… «Прислужники буржуазии», «за борт…» и другое, не менее лестное, сопровождало этих господ.

Предстояло отдать последний приказ, который мог иметь роковое значение не только для министров «демократии», но и для самого дворца. Мы порешили выждать еще четверть часа, инстинктом чуя возможность смены обстоятельств. И мы не ошиблись. На исходе последних минут – новый гонец. Этот прямо от Зимнего. «Дворец взят!..» Новая радость, и притом двойная – ведь мы были на грани рокового выстрела, и неизвестный гонец-матрос (время ли там узнавать, кто он!) явился спасителем Зимнего дворца.

Немедленно с Ярчуком на автомобиле отправляемся в Смольный. Об автомобиле позаботились наши матросы – просто забрали штук пять у мимо проезжавших буржуев и правительственных чиновников.

Улицы Петербурга спокойны и молчаливы. Ни малейших следов революционного восстания. Только на перекрестках Невского, Садовой и Литейного расположились малочисленные пикеты революционных солдат – греются у костров, – автомобиль пропускают без окриков и задержек. На повороте Знаменской площади видим даже пару освещенных трамваев с пассажирами. Словом, никаких следов революции. У Смольного навстречу нам выходят делегаты съезда, – первое заседание верховного органа Республики Советов, образованного со сказочной быстротой, кончено[10]10
  Здесь очевидная неточность. Заседание съезда, по документам, кончилось в пять часов утра, а около трех часов был перерыв, мы приехали как раз к перерыву, но выходившие из Смольного нам сказали о конце заседания. (Примеч. автора.)


[Закрыть]. Можно вернуться на корабль и выспаться.

На следующий день (26 октября) наша эскадра разделилась: «Аврора», «Амур», «Забияка» и «Ястреб» пришвартовались к Васильевской набережной, «Самсон» и другие мелкие суда были разбросаны по Неве дальше, за Николаевским и другими мостами, вплоть до Смольного, причем, в случае надобности, они легко могли перейти к Обуховскому заводу (на случай необходимости в обстреле Николаевской железной дороги). Штаб перешел на «Ястреб», где на палубе помещалась удобная для работы кают-компания.

Из города стали приходить тревожные вести. Буржуазия и мещанская обывательщина озлоблены, «Комитет спасения» будоражит толпу Невского проспекта контрреволюционными воззваниями, передавали случаи избиений депутатов съезда, красногвардейцев, даже матросов.

Мы решили немного прочистить атмосферу и показать революционный штык буржуазной сволочи. Разослали ряд матросских патрулей на Невский и другие улицы с приказом разгонять обывательские сборища. Патрули действительно внесли успокоение. Возвращались они обычно с трофеями – с отобранным разным оружием: винтовками, револьверами, шашками и даже бомбочками, приводили подозрительных лиц: офицеров, ударниц, пьяных, господ сверхбуржуазного вида. Однако к этим «пленникам» и в штабе и у матросов отношение было крайне добродушное: после легкого опроса их отпускали на все четыре стороны; ударницам советовали поскорей сменить штаны на юбки, все это без издевки, с веселым простым смехом, а пьяных даже кормили консервами и отправляли в матросское помещение выспаться. Очевидно, молва о ласковом приеме пьяных на корабле прошла по всему пьяному Питеру, – скоро от пьяных отбою не стало на корабле. Тогда применили другой способ вытрезвления, несколько жестокий в осенние дни: матросы стали окунать пьяных головой в Неве, средство и в смысле отрезвления и избавления от пьяных посещений оказалось превосходным.

В воздухе, однако, чувствовалось наступление грозы. Эсеры, меньшевики, их комитеты продолжали взывать против «узурпации» большевиков. У врагов революции была, хоть и слабая, надежда на фронт, на Керенского, который сбежал за казаками. Пронеслись уже слухи, что казацкие полки движутся к Петербургу. Случаи нападения на советские автомобили, разоружения красногвардейцев стали учащаться. Выявились отчетливо и настоящие центры контрреволюционных выступлений: Владимирское, Константиновское, Павловское и другие юнкерские училища.

Ликвидировать толпу на Невском было невозможно без решительных средств, а к ним не прибегали, все еще надеясь, что обывательщина уляжется сама собой, или ждали для «успокоения» более основательных поводов, – они явились через день.

Вечером 26-го мы с Ярчуком отправились в Смольный на заседание съезда. Никогда еще Смольный не вмещал такого количества людей, как в этот вечер: солдаты, матросы, красногвардейцы.

Большой зал, где обычно собирался Петербургский Совет, залит волнами яркого света и битком набит депутатами и гостями. На трибуне В. И. Ленин – вождь пролетарской революции, отныне приковавший к себе небывалое в истории внимание всего мира: любовь одной половины, ненависть другой. Четыре месяца мы его не видели, но, незримый, он руководил великой партией, влил в наши ряды энергию и твердую веру в революционную победу. Бритое, необычное лицо, но знакомы глаза, улыбка, – во всей фигуре торжество победы рабочего класса и уверенность в силе и правде социальной революции. Декреты о мире, о земле, о рабочем контроле. Вот они – мир, хлеб, воля. Они завоеваны в первом бою. Много осталось свидетелей великих минут, о них писать не буду.

«…Образовать Совет Народных Комиссаров в составе…» Мой сосед Ярчук в большом волнении: «Какой Совет Комиссаров?! Что за выдумка? Власть Советам!..» Здесь же, в ряду, загорается жаркий спор. На нас шикают, кричат. Ярчук не унимается: еще бы, все планы «анархистского оппортунизма» полетели к чертям, – диктатура пролетариата доподлинная, организованная, а не мифическая словесность. То-то посмеется Блейхман…

Затем тов. Свердлов оглашает список кандидатов в члены ВЦИК. Слышу мою фамилию. Список принимается единогласно. Съезд закрывается под мощное пение международного пролетарского гимна.

На корабле спорили долго. Ярчук злился, негодовал и считал себя обманутым. Хорошо ли быть обманутым… революцией! Но под конец, мирно закусив консервами, повалился вместе с «узурпатором», не раздеваясь, спать.

Утро принесло тревожные вести. Буржуазия на улицах наглела, крепли слухи о близком приходе Керенского и казаков. В полдень донесли о захвате юнкерами и офицерами телефонной станции. Кто-то сообщил, что на верхушку Исаакия юнкера втащили пулеметы. Работа в штабе закипела. Отряд за отрядом рассыпались по разным направлениям. К станции направили крупные силы моряков.

Выхожу на палубу. Смотрю, на рядом стоящем «Забияке» странное оживление. С носового орудия снимают чехол, подносят снаряды. Бегу на миноносец узнать, что это значит. Там уже комендор наводит. Куда? Зачем? «Да вот на Исаакия – там, слышь, юнкера с пулеметами в наших стреляют». Еле-еле уговорил, что это не проверенные слухи, что стрельба глупа, бесцельна и преступна. Угомонились, но с явным недовольством – уж очень хотелось пострелять. «Больно прицел хорош», – с разочарованием молвил комендор. Жестоко обругав председателя судового комитета, заставил орудие прикрыть, снаряды убрать и вернулся в штаб.

Скоро история с телефонной станцией была благополучно закончена. Наши отряды привели несколько юнкеров, взятых у станции. С ними в штабе мирно побеседовали и отпустили. Казалось, добродушию революции не было предела.

Однако добродушие не могло долго продержаться, раз враги революции продолжали его упорно провоцировать.

Я не был при подавлении восстания Владимирского юнкерского училища. Матросы вернулись с операции в крайнем возбуждении. Еще бы! Выкинуть белый флаг – знак сдачи и покорности – и затем поливать из пулемета матросов и красногвардейцев, не подозревавших бесчестного, кровавого обмана, – это чрезвычайно мало располагало к дальнейшему добродушию. И пусть не сетуют господа из того лагеря на жестокость революционных матросов. Если и был в действительности взрыв жестокости, он явился результатом возмутительной, зверской провокации юнкеров Владимирского училища.

Дабы предотвратить новые попытки к восстанию в других юнкерских училищах, Военно-революционный комитет решил провести разоружение этих училищ. Решение это, однако, вынесено было не сразу. Нам пришлось иметь дело с Константиновским артиллерийским училищем на Балканском проспекте. Это было уже в то время, когда под Питером шло сражение с казаками Краснова. По Николаевской железной дороге, кажется, в Колпино, должен был выступить Лодейнопольский пехотный полк на тот случай, если казаки вздумают метнуться наперерез Николаевской дороги, чтобы разъединить Питер и Москву. К этому полку придавалась распоряжением Военно-революционного комитета артиллерия Константиновского училища. Наш штаб получил сообщение, что училище отказалось подчиниться приказу комитета, и на нас возлагалась задача или заставить его выполнить приказ, или немедленно училище разоружить. Выполнить распоряжение революционного комитета предложено было мне и Каллису. Свободных матросов в это время, у нас не оказалось, – все были, заняты на фронте против Краснова, для операции забрали кронштадтских красногвардейцев.

Отряду было приказано расположиться против училища, мы с Каллисом решили вдвоем пойти и предварительно выяснить с командой училища ее отношение к революции. Условились с начальником отряда: если через полчаса не вернемся, больше не ждать и начинать обстрел и атаку.

Вошли в помещение комитета команды. Комната переполнена, идет о чем-то жаркий спор, при нашем появлении все смолкает.

«Мы представители Военно-революционного комитета. Вами получен приказ комитета о выступлении?» – «Да, получен». – «Почему он не исполнен? Признаете вы власть рабочей революции?» – и ряд других вопросов.

Кто-то из командного комитета стал оправдываться: «Прежде всего, команда революционной власти подчиняется безусловно, но выступить артиллерия не могла, потому что ей не было дано пехотного прикрытия».

Отговорка явно несуразная – наготове к выступлению стоял и ждал Лодейнопольский полк. Саботаж и неповиновение очевидны. Ровным, спокойным тоном Каллис заявляет: «Никаких в дальнейшем уверток и колебаний, – или точно и беспрекословно выполнять приказы, или все немедленно будете арестованы. Сопротивление аресту будет наказано смертью».

Слова Каллиса производят сильное впечатление: «Мы готовы, в любую минуту, когда прикажете…»

Дело кончено, но за разговорами мы совсем забыли об условленном получасе. Лишь случайно у кого-то в руках я увидел часы, взглянул на свои и стремглав бросился к выходу: на исходе была последняя минута.

Красногвардейцы рассыпались частью цепью, приготовившись к стрельбе, частью подошли к железным воротам, бывшим на запоре, от которых сторож благоразумно сбежал. Его разыскали, отперли ворота, и отряд, не трогая команды, пошел обыскивать училище и офицерские квартиры. В сущности, это не был обыск, просто заходили и спрашивали оружие, – офицеры отдавали, и этим кончалось. Разоружение Константиновского училища прошло вполне благополучно, а на другой день команда выступила с артиллерией на Николаевский вокзал.

На нас же с Каллисом было возложено проследить за отправкой артиллерии и полка до конца, т. е. до момента отъезда их эшелонов. Здесь мы натолкнулись на «викжеляние» дорожного комитета. Он, по союзной политике Викжеля, объявил себя «нейтральным». Командира и полковой комитет лодейнопольцев мы нашли в большом затруднении: дорожный комитет отказывал в отправке эшелона. «Как же быть? – вопрошал нас председатель полкового комитета, – мы явились воевать с казаками, а не с железнодорожниками».

Видимо, Лодейнопольскому комитету выступать на позиции не улыбалось. Нечего греха таить, были у нас такие части «решительных» противников войны, которые не хотели никаких позиций, кроме домашних. Грызть семечки, кричать «ура» и «долой», принять большевистскую резолюцию – это куда ни шло, а вот сражаться: «это уж вы сами». В комитете лодейнопольцев такие настроения проглядывали. Ими занялся Каллис и скоро привел их в «православный» вид, – сговорились. Но дело было за железнодорожниками. Тут мы настояли прежде всего на отправке – к машинисту подсадили пару матросов. Казалось все налаженным и благополучным. Эшелон готов был тронуться. Вдруг один из «викжелеобразных» заявляет, что «комитет не ручается» за благополучный ход эшелона, – «мало ли что может случиться».

В помещении комитета членов было человек шесть, мы с Каллисом и один матрос. Заслышав новую угрозу, Каллис, не медля, вынул внушительный кольт и приказал членам комитета сесть вдоль стены. Те опешили и сели;

«Вот что, товарищи, шутки в сторону, нам это надоело. Сейчас один из вас с товарищем матросом отсюда выйдет и устроит так, чтобы эшелон ушел вполне благополучно. Если ж что-нибудь произойдет, я перестреляю вас всех».

Комитет онемел, один из членов в сопровождении матроса немедленно был выпущен, а мы с Каллисом и остальными членами просидели так около часа, пока не получили извещения о благополучном прибытии эшелона в Колпино.

В комнату никого не впускали. Сидение кончилось, Каллис спрятал кольт, члены комитета вновь зашумели, где-то хотели протестовать против насилия. Мы посоветовали им сделать это как можно скорее и вышли.

* * *

Днем 29 октября 1917 года, по вызову В. И. Ленина, в Петроград пришли крейсер «Олег» (вместо намеченного линейного корабля «Республика») и эскадренный миноносец «Победитель» и встали недалеко от Николаевского моста. К этому времени крейсер «Аврора» отошел к Франко-Русскому заводу. На мою долю выпало счастье приветствовать олеговцев. Восстановить сейчас то, что я сказал им тогда, очень трудно, но это первое общение с крейсером в октябрьские дни сковало нас исключительными братскими узами.

Позднее, спустя полгода – в апреле 1918 года, когда волею верховной революционной власти я был назначен главным комиссаром Балтийского флота, моими лучшими друзьями стали олеговцы, участники великого Октября, кстати, добавлю – и славные, на редкость преданные делу революции амурцы.[11]11
  Минный заградитель «Амур» в 1918 году вышел из состава флота. Команда единодушно порешила пойти на фронт и целиком влилась в 4-й Балтийский отряд, отражавший англичан на С. Двине. Это был один из лучших наших отрядов, сыгравших в первый, опаснейший для молодой Республики Советов период гражданской войны исключительную по значению роль. Их история не написана, а она была бы великолепной страницей и в общей истории Красного флота и в истории гражданской войны. (Примеч. автора.)


[Закрыть]

Незабываемы моменты личного и массового энтузиазма. Такие минуты были пережиты мной на «Олеге» в этот день.

Один за другим выплывают эпизоды Великого Октября: их трудно изложить в короткой статье.

Кронштадтцы и матросы судов действующего флота вместе с рабочими и гарнизоном Петербурга прошли все этапы Октябрьской борьбы. И всюду они были в первых рядах, всюду вносили энергию, смелость и вдохновение. На улицах Невского они приводили в трепет озлобленное столичное мещанство, под Питером они с изумительной стойкостью выдерживали натиск казаков и явились к казацкому генералу предложить ему самому сдаться и выдать Керенского, но тот уже вновь успел сбежать. Отряд матросов под руководством пишущего эти строки выдворял из Городской думы контрреволюционеров во главе со старым трейдером. Матросы охраняли думу, когда вновь избранный «голова» М. И. Калинин входил в думу пролетарскую. Матросы заняли гнездо белогвардейщины – «Асторию», где наводили ужас на пьянствующее с горя офицерство. С разгромом контрреволюции в Питере кронштадтцы отправились добивать ее на Дону.

В дни учредилки снова ленточки флота пестрят золотом на улицах столицы, и снова матросы одним видом вносят успокоение в среду злобствующих мещан и саботажников.

Трудно сказать, где не были кронштадцы-матросы в первую эпоху Октябрьской революции. И всюду они отличались беззаветной преданностью; великому перевороту и власти Советов.

Балтийские моряки явились мощной и надежной вооруженной силой Великой Октябрьский социалистической революции.