Текст книги "Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

На заседании в первую же очередь было установлено, что вооруженное выступление большевиков осуществляется и приурочивается, как к центру, к Главному штабу и Зимнему дворцу. По Мойке, к площади и с набережной, стягиваются красногвардейцы и разные полковые части. Мосты, разведенные ночью по распоряжению Временного правительства, наведены.

Ввиду отъезда Керенского, надо было уполномочить кого-нибудь из членов Временного правительства для непосредственного политического руководства в Главном штабе обороной Петрограда и подавления организующегося выступления на правах как бы генерал-губернатора Петрограда. Опускаю подробности недлинной беседы. Существенно только отметить следующее.

Никто из членов Временного правительства не заблуждался относительно размеров грозящей опасности. Необходимость и цель отъезда Керенского, и все, что предшествовало этому дню, и нарастающие события дня делали опасность значительной и вполне реальной.

Степень разложения петроградского гарнизона в общем была известна Временному правительству так же точно, как и флотских частей, хотя руководящий орган Центрофлота стоял, по-видимому, на позиции защиты Временного правительства и на той же позиции держались казачьи части, военные училища и, как говорили без достаточной определенности, и некоторые части гарнизона.

Положение было угрожающим, но не казалось еще окончательно определившимся: мог, казалось, создаться перелом в любую сторону в зависимости от хода событий.

Решительные и успешные действия против выступления большевиков, казалось, могли вывести из состояния нерешительности и колебаний казаков и кое-какие части гарнизона, а также Центрофлот, но непременно успешные, Было ясно, что ни инициативы, ни даже ответственного активного выступления эти части на себя не возьмут.

Солдатская масса была всюду в лучшем случае ненадежна.

Офицеры всем ходом описанных выше событий после корниловских дней чувствовали себя оскорбленными и еще более отрезанными от солдат, а Временному правительству (и в решимость его) не верили.

С чувством недоверия и обиды относились к Временному правительству и казаки вследствие калединского дела.

Многие думали – все казаки. Будущее доказало, что только казачье офицерство, рядовые же казаки, как и все солдаты, просто склонны были к большевизму, что в то время еще пока не вполне определилось, но что вполне хорошо понимал, как оказалось впоследствии, только один человек – генерал Каледин.

Таково было положение.

Уполномоченным от Временного правительства по охране Петрограда был назначен Н. М. Кишкин. В его непосредственное распоряжение поступали все вооруженные силы столицы.

Н. М. Кишкин назначил своими помощниками инженеров Пальчинского и Рутенберга.

Указ Временного правительства о назначении Н. М. Кишкина был тотчас же составлен и подписан всеми членами Временного правительства.

Н. М. Кишкин удалился в помещение Главного штаба.

Все остальные члены правительства остались в Зимнем дворце.

Было составлено и сдано в печать обращение Временного правительства к населению. Оно разъясняло положение вещей и призывало население к защите государственного порядка и законного всенародного правительства (которое может сдать свои полномочия только Учредительному собранию) против выступления большевиков, имеющего очевидною целью насильственно захватить верховную власть вопреки воле народной и в нарушение суверенных прав Учредительного собрания.

Затем был поставлен вопрос, как должно себя дальше вести Временное правительство: могут ли члены его разойтись по своим ведомствам, или положение таково, что Временное правительство должно продолжать непрерывно свое заседание впредь до разрешения кризиса.

Только двое высказались за то, что все возможные меры приняты и потому члены правительства могут разойтись по своим министерствам.

После непродолжительного обмена мнениями и они присоединились к решению большинства, что положение настолько серьезно, что Временное правительство не выполнит своих обязанностей, если не останется в Зимнем дворце в полном составе и не объявит свое заседание непрерывным до окончательного разрешения кризиса.

Часов до четырех доступ к Зимнему дворцу был еще возможен. Дважды приезжал к нам товарищ министра финансов А. Г. Хрущев. Был еще кто-то. Кажется, В. Д. Набоков.

Спустя полтора или два часа после своего ухода в Главный штаб к нам пришел оттуда Н. М. Кишкин. Его сообщение характеризовало положение как неопределенное.

Более оптимистично было сообщение Пальчинского. Он допускал, что большевики не перейдут в открытое наступление, что все может ограничиться лишь угрозой с целью нас терроризировать, что стягиваются пока, главным образом, красногвардейцы, что, в случае необходимости, можно будет без труда разогнать их. Главный штаб наготове, и Зимний дворец охраняется.

Какие же воинские части были в распоряжении Временного правительства – для охраны его и Петрограда?

Точных сведений не было. Это странно, а между тем это так. Мы точно не знали, под чьей защитой новый российский государственный строй.

Моя память сохранила такие сведения: по две роты от двух военных училищ, кажется, Павловского и Владимирского; две роты Ораниенбаумской школы прапорщиков; две роты Михайловского артиллерийского училища с шестью пушками; какая-то часть женского батальона и две сотни казаков.

Кем даны были эти сведения? Не помню, но помню, что точного ответственного доклада представителем военного командования Временному правительству сделано не было.

Ни от кого нельзя было добиться, каково настроение и отношение к событиям дня остальных войск – пехотных, кавалерийских, артиллерии и специальных команд – пулеметной, броневиков.

– Настроение неопределенное, но сочувствие правительству, – говорили одни… Кто? Не знаю. Это не был доклад кого-нибудь, кто имел бы в руках проверенные данные, сообщал бы сведения, 9 которыми можно было бы руководствоваться.

И тогда, в тот самый день, не мог бы сказать, кто это сказал. Может быть, кто-нибудь, кто пришел к нам, пока это можно было, посидел и ушел. Может быть, сообщение по телефону. Телефон работал долго. С городом, с разными лицами разговаривали многие: Вердеревский, Кишкин, Никитин и др.

– Скорее несочувствие большевикам, но и к правительству нет сочувствия. Позиция нейтральная. Перейдут в лагерь победителя.

А это кто сказал? Не помню. Может быть, кто-нибудь один, а может быть, сразу многие. И, во всяком случае, и это не было сведением, а скорее мнением, рассуждением…

Из города сообщали, что население взволновано, очень настроено против большевиков… Идут партийные заседания: – все партии высказываются против большевиков и против их выступления… Одним словом, большевики постепенно… «изолируются»…

Высказываются.

Это было необыкновенно утешительно!..

Будет открыто заседание Городской думы: там выскажутся все партии и все организации, будет выработана общая резолюция…

«Общая резолюция»!!! Какое настроение энергии!..

Пришли в действие все говорильни!..

Потом попозже, но в тот же день – запомните: в тот же день – открылись две новые: «Комитет спасения родины и революции» и «Комитет безопасности»… Они тоже будут… «изолировать». Мы увидим – кого.

Открылся съезд Советов…

О, какое мужество, какую страсть, какую решимость проявят там подлинные защитники демократии и революции! Как торжественно, пролив океаны слов, покинут заседание и закончат последовательно проведенный процесс «изоляции» большевиков в тот момент… когда по ордеру Военно-революционного комитета поведут большевики в Петропавловскую крепость всех членов Временного правительства под предводительством «товарища» Антонова.

«Население» Петрограда и его революционные руководители «изолировали» большевиков неосознанной панической тревогой и словами, а большевики без слов – с винтовками, бомбами, пулеметами, броневиками и пушками – охватывали плотным кольцом изолированный орган всенародной власти.

На Зимний дворец сосредоточенно глядели орудия с башен «Авроры» за Николаевским мостом и пушки Петропавловской крепости. В огромные окна дворца лил холодный свет серый бессолнечный день.

В сухом воздухе отчетливо видны городские дали. Из углового окна виден загроможденный простор вдоль широкой могучей реки. Равнодушные, холодные воды… Притаившаяся тревога застыла в сыром воздухе…

В огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами на короткие беседы, обреченные люди, одинокие, всеми оставленные…

Вокруг нас была пустота, внутри нас – пустота, и в ней вырастала бездумная решимость равнодушного безразличия.

– Что грозит дворцу, если «Аврора» откроет огонь?..

– Он будет обращен в кучу развалин, – ответил адмирал Вердеревский, как, всегда, спокойно. Только щеку, в углу правого глаза, задергал тик. Передернул плечами, поправил правой рукой воротник, опять заложил руки в карманы брюк и повернулся, чтобы продолжать прогулку. На минутку остановился:

– У нее башни выше мостов. Может уничтожить дворец, не повредив ни одного здания. Зимний дворец расположен для этого удобно. Прицел хороший.

И опять пошел…

Разговоры по телефону велись непрерывно с разными организациями и лицами – то с тем, то с другим. Кажется, с Никитиным больше всех. Наше положение они не выясняли нисколько.

Все более и более несомненным становилось лишь одно, что ни на какую действительную военную поддержку, кроме той, что у нас есть, мы рассчитывать не можем. И можем ли рассчитывать на ту, что есть?.. Сколько времени мы здесь проведем? Чем все это кончится? Как мы должны вести себя? Какое распоряжение отдать охраняющим нас частям войска?

Этот момент непременно наступит, – когда надо будет дать короткий решительный командный приказ. Какой?

Защищаться до последнего человека, до последней капли крови? Во имя чего?

Если власть не защищают те, кто ее организовал, нужна ли она? Если же она не нужна, если она изжита, кому и как ее передать и по чьему приказу?..

Те, кто ее организовал и ее не защищает, однако «изолируют» тех, кто ее хочет взять, и не отдают приказа ее передать.

Мы ее не можем швырнуть на площадь в руки толпы. Ни разум, ни сознание долга этого не позволяют… Это не жажда власти, а только сознание долга… Если это уже не власть, то это все еще полномочия верховной власти, данные народом, и возвращены они могут быть только народу.

Те, кто теперь нас покинул, потом станут нашими обвинителями и скажут – «вы не смели отречься от того, что было не вашим правом, а вашей обязанностью!».

Значит… Значит – происходит какая-то – политическая символика.

Уступить мы можем только насилию, но соотношение военных сил, а главное, общественно-политическое поведение всех тех революционных организаций, которые в своей совокупности могут (как это они и делали в течение всей революции) решить авторитетно и для нас обязательно вопрос об организации верховной власти, – таково, что мы предоставлены самим себе. Совершенно изолированные фактически и в то же время наделенные всею полнотою власти юридически, мы сами должны уметь найти какой-то такой момент, в котором сполна и с непререкаемой наглядной убедительностью будет очевидно, что мы уступили только неодолимому насилию и не перешагнули за ту черту, за которой сопротивление будет казаться только стремлением к власти, кровопролитием бесцельным, как не поддержанным ни авторитетом народной воли, ни очевидным перевесом вооруженной силы. В последнем случае жестокая и кровопролитная решимость за свой страх была бы оправдана победой, ибо победителя на войне и в политике не судят – победитель сам становится законодателем и судьей.

Перевеса в вооруженной силе не было. Один член альтернативы отсутствовал.

Авторитета отданного нам приказа от имени народа не было: нам словесно сочувствовали и от нас деятельно отрекались. Другого члена альтернативы не было.

Нас предоставили нашей собственной судьбе. Мы сами должны были найти ту демаркационную черту, до которой должны были двигаться и которую не смели перешагнуть, – чтобы охранить достоинство носителей народных полномочий и не обратиться в авантюристов, которым безразлична проливаемая бесцельно народная кровь…

К нам придут и спросят, что нам делать?

Нужно будет дать короткий командный приказ.

Он прост, когда идет настоящая борьба, а не разыгрывается политическая символика. Прост, сколько бы ни было вооруженной силы, как бы ни была она слаба Он прост, и он один: биться до последнего человека, до последней капли крови! А это значит – выходить сейчас из состояния выжидательной обороны, потому что защищаться можно, только нападая…

И если бы мы знали, что поднялись заводы, что на защиту своих революционных завоеваний, своего правительства вышло на улицы население столицы, что революционные организации кликнули клич и от болтовни перешли к делу защиты государственного порядка, то пусть все это даже было бы обречено на неудачу, пусть! – просты, ясны и коротки были бы приказы, охваченные одним порывом, одной решимостью: биться до последнего человека, до последней капли крови!..

К нам придут и спросят, что нам делать? Что мы скажем?..

А там, на другой стороне, там нет колебаний, там все просто. Там давно уже вся политическая мудрость, вся «революционность» отлилась в форму разрушительных военных приказов, коротких и абсолютных.

В этот момент этим наступающим воинам надо противопоставить своих воинов, повинующихся таким же коротким командным приказам. Борьба пойдет во имя разных идеологий и практических целей, но все это должно быть за пределами военной борьбы в этот момент и ни в какой степени в борьбу вводиться не должно. Мотивированный военный приказ есть отрицание приказа даже и тогда, когда ему не предшествует митинг и голосование. А в последнем случае это всегда военное поражение…

К нам придут и спросят что нам делать? Что мы скажем?

И к нам пришли и спросили…

Кажется, это было в седьмом часу вечера, потому что в семь часов приблизительно пришел из Главного штаба Н. М. Кишкин, это было без него.

Нам доложили, что юнкера желают видеть членов Временного приятельства Они хотят видеть в лицо тех, кого защищают, и услышать от Временного правительства, каково общее положение И какая задача на них возлагается. Их не удовлетворяло посредничество. Охраной дворца, по-видимому, заведовал Пальчинский, по поручению от Кишкина. Но их не удовлетворяла беседа с ним. Желание было выражено в форме очень настойчивой.

Несмотря на трагическую неопределенность нашего Положения, которая и отразилась на настроении нашей охраны и вызвало, это обращение к нам юнкеров, мы хотели, по возможности, избежать чего бы то ни было, похожего на митинг, и потому, не сговариваясь, сразу решили, что лучше будет, если мы не пойдем к юнкерам, а к нам придут несколько человек их представителей. Конечно, и это не устраняло возможности митинга. Самое обращение к нам уже указывало, что среди юнкеров возникло колебание и митинг может быть уже начался или сейчас начнется. Но, в таком случае, все-таки лучше будет, если мы не будем его участниками: в том положении, общественно-политическом, которое создалось, пусть лучше они сами без нас установят свое отношение к моменту и решают вопросы своего поведения.

На наше предложение прислать представителей нам ответили, что юнкера уже собрались и настаивают, чтобы члены правительства вышли к ним в полном составе и сказали им, чего от них хотят. Отказать было абсолютно невозможно. Мы вышли.

Юнкера, в числе, может быть, ста, может быть, больше человек, собрались в том зале-коридоре, о котором я уже упоминал.

Опять, не тратя времени на разговоры, мы все единогласно решили то, что сложилось окончательно в каждом из нас порознь. Нам было очевидно, на основании всего того, что я уже сказал выше, что мы не можем отдать никакого короткого командного приказа.

Мы не могли отдать приказ биться до последнего человека и до последней капли крови, потому что, может быть, мы уже защищаем только самих себя. В таком случае кровопролитие будет не только безрезультатным по непосредственным последствиям, т. е. непременно закончится поражением и безжалостным уничтожением наших защитников, но и политически бесцельным.

Но мы не могли отдать и другой приказ – сдаться, потому что не знали, наступил ли тот момент, когда сдача неизбежна и будет производить несомненное впечатление, что правительство уступило насилию, выразившемуся реально и действительно неодолимому, и во имя приостановления ненужного кровопролития, а не ради личного спасения, – что оно не сбежало со своего поста, не вышвырнуло с легким сердцем свои полномочия, не отказалось от возложенных на него народом обязанностей.

Какой же военный приказ могли мы отдать? Никакого.

Солдату на войне можно отдать только один из двух приказов – сражаться или сдаваться.

Сражаясь, можно и отступать и наступать; сдаваясь, необходимо принимать все меры, чтобы сдача была почетная и происходила в наиболее благоприятной обстановке. Но конечная задача может быть только, одна из двух: борьба до конца или сдача.

И солдат должен точно знать, что он должен делать, должен получить короткий командный приказ, должен быть спокоен и решителен.

А мы могли сказать только одно, что мы не можем отдать никакого военного приказа. Мы могли только указать на то, что мы считаем своей обязанностью, – могли указать на нашу решимость уступить только насилию, чем бы лично для нас это ни кончилось. Таким образом, мы предоставляли свободному решению наших защитников связать судьбу свою с нашей судьбой или предоставить нас своей собственной участи…

Обратиться с разъяснениями к юнкерам было поручено заместителю министра-председателя Коновалову, министру исповеданий Карташеву, министру земледелия Маслову и мне. Решено было ограничиться короткими обращениями и затем удалиться.

Начал Коновалов, и все мы сказали, хотя и по-разному, но одно и то же.

Мы – представители единственной народом установленной законной власти – свои полномочия можем сдать только тому, кто нам их дал – народу, т. е. Учредительному собранию; Учредительное собрание созывается через три недели – ждать недолго; оно только может решить судьбы народные; те, кто идет на Временное правительство, идут против народа. Они, юнкера, не только солдаты, но и граждане. Пусть решают, на чьей стороне должны они быть. Мы не себя лично защищаем, мы защищаем права всего народа и уступим только насилию…

Итак, солдаты во время военных действий вместо приказа получили… тему для митинга… И митинг открылся, когда мы ушли…

К концу речи последнего оратора из Главного штаба пришел Кишкин.

– Я получил ультиматум от Военно-революционного комитета. Пойдем обсудим, – сказал он.

К этому времени мы уже покинули помещения, выходившие на Неву, и перешли в один из внутренних покоев Зимнего дворца. Кто-то сказал, что это бывший кабинет Николая II. Не знаю, так ли это. Кто-то сказал, что занимал это помещение после революции генерал Левицкий. Тоже не знаю – верно ли.

Вход в это помещение был из залы-коридора через комнату, значительно меньшую.

Рядом с кабинетом была другая комната, без выхода. В ней был телефон.

И кабинет и смежная комната были больших размеров. В очень больших частных квартирах, в особняках, таких размеров бывают только залы.

Окнами кабинет выходил в один из дворов.

– Раз мы решили здесь остаться, – сказал адмирал Вердеревский, когда начало темнеть, – надо перейти в какое-нибудь внутреннее помещение. Здесь мы под обстрелом.

Мы и перешли сюда. Посредине комнаты стоял большой круглый стол. Мы расположились вокруг него.

Кишкин огласил ультиматум. В нем было заявлено требование сдаться в течение двадцати минут, – иначе, по прошествии этого срока, будет открыт огонь с «Авроры» и Петропавловской крепости.

– Прошло уже более получаса, как я получил эту бумажку, – сказал Кишкин.

Беседа была очень коротка.

Было решено ничего не отвечать на этот ультиматум. Может быть, это простая угроза Может быть, даже она указывает на их бессилие… У нас так мало защитников и настроение большинства из них таково, что и без артиллерийских орудий взять нас нетрудно… А что если переменилось настроение? И мы уступим словесной угрозе тогда, когда успех их еще не обеспечен, а может быть, и не будет достигнут? Предположение мало вероятное, но момент во всяком случае для сдачи еще не наступил.

Парламентер, доставивший ультиматум, был отпущен с объявлением, что никакого ответа не будет.

Кишкин собрался идти в Главный штаб, но было доложено, что штаб занят большевиками. Занят совсем, просто: никакого сражения не было… Я вспомнил свой приезд утром в штаб… Настроение складывалось определенное…

Стрелка часов перешла за восемь часов…

Мы загасили верхний свет. Только на письменном столе у окна светила электрическая настольная лампа, загороженная газетным листом от окна. В комнате был полусвет… Тишина… Короткие, негромкие фразы коротких бесед…

Смежная комната без выхода была в темноте. Телефон стоял там на столе у самого выхода из комнаты, в которой мы находились. Он единственный работал до двух часов ночи – до самого нашего ареста.

В комнате, ведущей в коридор, помещался караул.

В течение дня изредка раздавались одиночные выстрелы.

Теперь они начали слышаться чаще, – в одиночку и по нескольку сразу.

Нам докладывали, что наша стража, охранявшая дворец, только отвечала на выстрелы или стреляла, когда на дворец надвигались большевики… Стреляли в воздух. И этого пока оказывалось достаточно: толпа отступала.

– Только бы додержаться до утра, а там нас выручат! – сказал кто-то. Придут войска с Керенским!

Не было живого ожидания утра, в войска, которые «придут», верилось плохо… Время медленно проползло от утра через день к вечеру и медленно подползло к ночи в настороженной тишине, окруженной тревожными шумами…

Раздался пушечный выстрел. Один, потом сейчас же другой…

– Мы или в нас? – спросил я адмирала Вердеревского, который прогуливался по комнате, засунув, как всегда, руки в карманы брюк.

– Мы, – ответил он.

– Куда? и зачем?

Он передернул плечами и ничего не ответил сначала.

– Вероятно, в воздух, – ответил, подумав, – для острастки.

Вошел Пальчинский и доложил: толпа напирала и с площади и с набережной, даны выстрелы из пушки в воздух, толпа отхлынула… Стрелка часов переползла за девять…

Кто сидел, кто лежал, – некоторые ходили, беззвучно ступая по мягкому ковру во всю комнату.

Терещенко курил одну папиросу за другой и, то ускоряя, то замедляя шаги, быстро ходил то в одном, то в другом направлении, и лицо его постоянно меняло выражение, а глаза то потухали, то вспыхивали. О чем-то сосредоточенно думал, или воспоминания непрерывной чередой проходили в голове и меняли выражение лица.

Я прилег на полукруглом диване, положив пальто под голову, а рядом полулежал в кресле, положив ноги на мягкий стул, генерал Маниковский.

Из соседней комнаты от времени до времени слышался разговор по телефону. Разговаривали Кишкин, Вердеревский, Маслов, Ливеровский и другие.

Пальчинский то входил, то выходил, делая те или иные незначительные сообщения. Всегда бодрый, всегда заканчивая свои сообщения уверенностью, что до утра мы продержимся.

Никитин ушел в кабинет министра-председателя и оттуда разговаривал по телефону.

Доложили, что генерал Духонин сообщил, что к утру придут самокатчики и казаки. Не помню, сколько…

Ружейные и пулеметные выстрелы стали учащаться. Изредка слышались пушечные…

Раздался звук, хотя и заглушенный, но ясно отличавшийся от всех других.

– Это что? – спросил кто-то.

– Это с «Авроры», – ответил Вердеревский. Лицо у него осталось таким же спокойным.

Минут двадцать спустя вошел Пальчинский и принес стакан от разорвавшегося снаряда, который залетел, пробив стену, в Зимний дворец.

Вердеревский осмотрел его и, поставив на стол, сказал:

– С «Авроры».

Стакан был поврежден в такой форме, что мог служить пепельницей.

– Пепельница на стол нашим преемникам, – сказал кто-то…

Нам доложили, что Городская дума от лица всех партий посылает депутатов на «Аврору», чтобы уговорить команду не стрелять, и кроме того, гласные разных партий в большое числе, человек 300, пойдут к нам. Впереди будет идти Прокопович с двумя фонарями. Надо предупредить стражу, чтобы они были допущены во дворец.

Кто это сообщил – не помню.

Дали знать охране…

Вошел Пальчинский, доложил: казаки желают побеседовать с Временным правительством, пришли два офицера, один из них командир.

Просили войти.

Вошел казачий полковник, кажется. С ним еще офицер.

Спрашивают, чего хочет Временное правительство.

Говорили Кишкин и Коновалов. Мы стояли вокруг. Изредка то тот, то другой вставлял свое слово.

Говорили то же, что юнкерам.

Полковник слушал, то поднимая, то опуская голову. Задал несколько вопросов. К концу поднял голову. Из учтивости дослушал.

Ничего не сказал. Вздохнул, и оба ушли, – ушли, мне казалось, с недоумением в глазах… А может быть, с готовым решением…

Вошел Пальчинский, доложил: казаки покинули дворец, ушли, говорят – не знают, что им тут делать.

Ну, что же! И Ушли так ушли! Мы уже ничему не удивлялись. И настроение наше от этого не переменилось…

Была тишина, теперь опять началась стрельба…

Вдруг где-то в самом дворце возник какой-то тревожный шум, одиночные выстрелы, – и опять все смолкло.

Вошел Пальчинский. Оказывается, во дворец ворвалось человек 30–40 большевиков с ружьями и револьверами. Все обезоружены и арестованы. Отдали орудие без сопротивления. «Большие трусы»…

Опять у нас тихо. Перебрасываемся отдельными словами…

Входит Пальчинский: юнкера Михайловского училища ушли и увезли четыре пушки… Наши защитники редеют…

Опять тревожный шум во дворце, но ближе, чем первый. Голоса, крики, топот ног, следом выстрел, опять какой-то сложный шум и – тишина. А за стенами дворца ружейные выстрелы, – звучат заглушенно, но четко.

Кто лежал или сидел – вскочили.

– Что такое?

– Бомбы.

Топот ног у двери, Раскрылась, – ввели к нам двух юнкеров. По лицам течет кровь.

Кишкин подал медицинскую помощь.

Отвели в смежную комнату. Ранены легко…

Оказывается, во дворец забрались несколько матросов и с верхней галереи в зале-коридоре сбросили две бомбы. Бомбы плохонькие. Матросы арестованы. При аресте отняты у них еще две бомбы, которые они не успели сбросить. Их держали в руках Пальчинский и Рутенберг.

Их осмотрели Маниковский и Вердеревский.

– Эти не плохие, – сказал Маниковский, – и обе заряжены.

Бомбы уложили в соседней комнате.

Опять тихо. Опять мы разбрелись по насиженным местам…

Стрельба снаружи – это уже не в счет: это – аккомпанемент к тишине…

Кто-то вошел и доложил: женский батальон ушел, сказали: «Наше место на позициях, на войне; не для этого дела мы на службу пошли»…

Первое радостное сообщение за весь день…

Опять шум во дворце, отдаленный… Замер…

Пальчинский доложил, что охрана приняла толпу большевиков за ту депутацию, которая должна прийти из думы, и впустила ее во дворец. Когда ошибка была обнаружена, большевики были немедленно обезоружены. Они подчинились этому без сопротивления. У некоторых при обезоружении оказалось, кроме винтовок, по два, а иногда и по три револьвера.

– Сколько же их?

– Человек сто…

Зимний дворец наполнялся, но не нашими защитниками…

И какая охрана; вооруженных людей принимают за депутацию из думы!.. Странно!..

– Необыкновенные трусы, – закончил рассказ Пальчинский, – напасть не осмелятся. Продержимся до утра!..

Да, конечно, трусы. Ну, а где ж те – умные, храбрые, стойкие, которые должны охранять свое правительство… Они… Они… «изолируют» большевиков… Это – мысль-ощущение в дремоте… Я задремал…

Вошел кто-то. Кажется, начальник нашего караула. Доложил, что юнкера – не то павловские, не то владимирские – ушли.

Приняли к сведению равнодушно… Защитников у нас становится все меньше и меньше…

По телефону разные люди, от разных учреждений передавали нам сочувствие и «советовали»… продержаться до утра…

Подробностей рассказывать не буду, – теперь еще не время для опубликования воспоминаний полностью…

Стрелка приближалась к двенадцати часам ночи.

Нам доложили, что часть юнкеров Ораниенбаумской школы прапорщиков ушла…

Сколько же осталось у нас – Временного правительства Российской республики – военной силы? Не все ли равно?!. Чем меньше, тем, пожалуй, лучше в нашем положении, когда на победу нет никакой надежды: можно избежать бесцельного кровопролития и легче определить тот момент, когда можно сдаться, уступая очевидному перевесу в силе, без кровавых жертв…

Часу в первом ночи, может быть позже, мы получили известие, что процессия из думы вышла. Дали знать караулу…

Опять шум… Он стал уже привычным… Опять, вероятно, ворвались большевики и, конечно, опять обезоружены…

Вошел Пальчинский. Конечно, это так и оказалось. И опять дали себя обезоружить без сопротивления. И опять их было много…

А сколько их уже во дворце?.. Кто фактически занимает дворец теперь – мы или большевики?..

Около двух часов меня вызвали к телефону. Один из личных друзей.

– Ну, как вы там? – спросил он в заключение короткого разговора.

– Ничего, бодры.

Вернулся к своему месту, улегся на диване… Опять тишина, даже выстрелов не слышно…

И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться. И в его разнообразных, но слитых в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы, – что-то окончательное. Стало вдруг сразу ясно, что это идет конец…

Кто лежал или сидел, вскочили и все схватились за пальто…

А шум все крепнул, все нарастал и быстро, широкой волной подкатывался к нам… И к нам от него вкатилась и охватила нас нестерпимая тревога, как волна отравленного воздуха…

Все это в несколько минут…

Уже у входной двери в комнату нашего караула – резкие, взволнованные крики массы голосов, несколько отдельных редких выстрелов, топот ног, какие-то стуки, передвижения, слитый нарастающий единый хаос звуков и все растущая тревога…

Ясно: это уже приступ, нас берут приступом… Защита бесполезна – бесцельны жертвы…

Дверь распахнулась… Вскочил юнкер. Вытянулся во фронт, руку под козырек, лицо взволнованное, но решительное:

– Как прикажете, Временное правительство! Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство.

– Этого не надо! Это бесцельно! Это же ясно! Не надо крови! Надо сдаваться! – закричали мы все, не сговариваясь, а только переглядываясь и встречая друг у друга одно и то же чувство и решение в глазах.

Вперед вышел Кишкин.

– Если они уже здесь, то, значит, дворец уже занят…

– Занят. Заняты все входы. Все сдались. Охраняется только это помещение. Как прикажет Временное правительство?..