Текст книги "Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

С. Пестковский, комиссар телеграфа
Об октябрьских днях в Питере

Месяца за два до октября, в «корниловские дни», я из Петроградского совета профсоюзов перешел на работу в ЦК партии. В качестве члена секретариата ЦК я получил в заведование отделение ЦК в Смольном.

Отделение ЦК помещалось в комнате большевистской фракции ВЦИК, а так как последняя своего постоянного дежурного секретаря не имела, то одновременно мне пришлось нести и обязанности секретаря обеих фракций, т. е. Всероссийского и Питерского Совета. Так как работы было подчас очень много, мне помогали иногда покойный Бронислав Веселовский или тов. Драбкина.

В занимаемой фракцией громадной комнате с утра до вечера царило необычайное оживление. С утра являлись представители военных частей питерского гарнизона за литературой, с приглашениями на лекции и митинги. Кроме того, весь день толкались делегации, по большей части с фронта, иногда из деревни. Эти делегации надо было «обрабатывать».

В «обработке» делегаций иногда принимали участие тт. Дзержинский и Свердлов, но так как они были люди очень занятые, то большей частью приходилось беседовать с делегатами мне, а затем направлять в нашу военную организацию, на Литейный для окончательной «обработки», для закрепления связей.

Работа была весьма живая. Кроме того, постоянная связь с массой давала возможность ориентироваться в настроениях.

Таким образом, ясно дало себя чувствовать приближение выступления.

Наступило время II съезда Советов. Напряжение масс возросло до высшей точки.

С прибытием делегатов оживление в нашей комнате дошло до максимума. С утра до вечера дым стоял коромыслом.

До первого организационного собрания обязанности секретаря фракции пришлось исполнять мне.

Для меня ясной становилась картина предстоящего съезда: «Будем иметь большинство».

22 октября был «День Петроградского Совета». Часть приезжих делегатов была использована на митингах по заводам. Этот день был предвестником нашего выступления.

Я был на двух заводах на Васильевском острове (у Посселя и на Трубочном), где главными ораторами с нашей стороны выступали тт. Коллонтай и Лашевич. Мы ясно говорили массе о предстоящем захвате власти нами и, кроме одобрения, ничего не слышали.

Таким образом, правительство Керенского уже 22 октября получило предостережение.

Ночью с 23 на. 24 число Временное правительство распорядилось закрыть «Путь Правды». Мы решили не подчиниться, и нашей военной организацией в шесть часов утра 24-го был послан караул Волынского полка охранять редакцию от всяких посягательств.

В два часа пополудни того же дня, в самый разгар записи во фракцию новоприбывших делегатов на съезд, ко мне подбежал тов. Дзержинский с бумажкой в руках:

– Вам вместе с тов. Лещинским предписывается занять Главный телеграф. Вот мандат Военно-революционного комитета, которым вы назначаетесь комиссаром телеграфа. Отправляйтесь сейчас.

– Каким образом занять телеграф? – спросил я.

– Там караул занимает Кексгольмский полк, который на нашей стороне, – ответил Дзержинский.

Больше я не спрашивал. Задача казалась мне сначала не весьма трудной, так как я являлся руководителем нашей питерской почтово-телеграфной ячейки и знал почти всех наших большевиков. Я отыскал тов. Лещинского, и мы отправились вдвоем. Ни у кого из нас не было револьвера. Когда мы садились в автомобиль, у нас возникло в душе странное, мучительное напряжение: вот оно, жданное десятилетиями решительное выступление пролетариата. Чем-то оно окончится?

Неужели еще поражением?

Горький опыт июльских дней не давал нам полной уверенности в победе.

Действовать мы решили таким образом. Комендантом телеграфа (от Временного правительства) являлся личный знакомый Лещинского штабс-капитан Лонгва. Мы должны были переговорить с ним и заручиться его содействием. Затем надо было сговориться с нашей ячейкой и сразу приступить «к захвату».

Вышло немного иначе. Лонгва, «не имея директив от своей организации», отказал нам в содействии, обещав только «не мешать». А на совещании с ячейкой мы выяснили, что на всем телеграфе, среди трех тысяч служащих, нет ни одного большевика, а только один левый эсер Хауров. Все наши товарищи были служащими не телеграфа, а почтамта. Вызвали левого эсера Хаурова; он нам сообщил, что вся масса служащих весьма враждебно настроена против большевиков.

Положение было весьма трудное. Но здесь из Смольного прибыл к нам на подмогу тов. Любович. Он был сам по профессии телеграфистом и знал порядки на телеграфе. Втроем мы почувствовали себя сильнее и пошли переговорить с караулом.

Караул, во главе которого стоял какой-то прапорщик, увидев мандат Военно-революционного комитета, обещал оказать нам содействие. Тогда, 24 октября, около пяти часов, мы втроем, в сопровождении начальника караула, вошли в главный зал телеграфа, подошли к находящемуся там председателю союза почтово-телеграфных служащих г-ну Кингу (правый эсер) и объявили ему, что занимаем телеграф. Кинг заявил нам, что выставит нас за дверь. Тогда тов. Любович вызвал двух кексгольмцев и поставил их около коммутатора.

Среди женщин-служащих телеграфа, начался визг и переполох. Представители союза, посовещавшись между собой, пошли на компромисс: они согласились на то, чтобы «в зале сидел комиссар» при условии, если мы выведем солдат из зала.

Мы согласились. Я засел на телеграфе, Любович ушел укрепить караул, а Лещинский удалился в комнатку фракции в соседнем доме, в резерв.

В восемь часов вечера того же дня прибыл на смену кексгольмцам присланный командующим Петроградским округом специальный караул из юнкеров. Кексгольмский караул, обработанный Любовичем, заявил, что желает по-прежнему занимать телеграф.

Юнкера ушли…

Ночью соседнее с нами здание Петербургского Телеграфного Агентства было занято тов. Старком с двенадцатью матросами под начальством моего старого приятеля по лондонской эмиграции – матроса Ивана Савина.

Иметь в соседстве матросов было очень приятно, так как кексгольмцы внушали мало доверия. Ночью юнкера явились еще раз. Матросы скомандовали им: «Левое плечо вперед, марш!». И они опять ушли.

На другой день до вечера не случилось ничего особенного. Я не покидал телеграфа. Даже спать не очень хотелось. Любович, державший связь со Смольным, сообщил мне о занятии нами в течение этого дня главных правительственных учреждений и об осаде Зимнего дворца.

Ночью ко мне явился из Смольного тов. Зоф со знаменитым манифестом Совета Народных Комиссаров за подписью тов. Ленина, где сообщалось о низвержении правительства Керенского и образовании Совнаркома. Манифест приказано было передать по телеграфу на места. Задача была весьма трудная. Манифест надо было напечатать в количестве не менее ста экземпляров, а телеграфные служащие отказывались исполнять мои распоряжения.

С помощью подоспел товарищ министра почт и телеграфов Соловьев. Он указал мне, где находится ротатор, и я заставил какого-то мальчишку отпечатать воззвание. Затем мне пришлось собственноручно на каждом листе написать название города, куда следовало передать манифест… Соловьев сдавал листы на аппарат.

К утру манифест был передан во все губернские городи и промышленные центры, а также в местопребывании штабов армий.

28-го вспыхнуло юнкерское восстание. С другой стороны, на Питер наступали Керенский с Красновым. Служащие телеграфа, почувствовав надвигающуюся силу, сами усилили саботаж.

Юнкера захватили телефонную станцию на Морской, недалеко от нашего телеграфа. Мы подготовлялись к защите. Опирались мы только на матросов, так как кексгольмцы трусили.

Юнкерский броневик время от времени обстреливал наш Почтамтский переулок. Матросы устроили засаду, прячась за кучами дров на Исаакиевской площади. Наконец им удалось повредить шины у броневика. Он приостановился. Матросы пошли в атаку. Двое из них пало, но броневик взяли. Из найденных в нем четырех юнкеров двоих убили, двоих взяли в плен.

Мы с Любовичем решили поднять Кексгольмский полк на завоевание телефонной станции и отправились в казармы. После долгих обсуждений полк согласился выступить, «если из Смольного пришлют броневик». Отправили в Смольный «курьера» за броневиком.

Пока броневик прибыл, матросы и Красная гвардия взяли обратно телефонную станцию.

Ночью того же дня (28 октября) я решил запросить Москву о положении дел. Послал следующую записку: «Москва, Совдеп. Мы здесь в Питере справились с юнкерским восстанием. Как дела у Вас? Комиссар телеграфа Пестковский».

Через несколько часов получил ответ: «Дела неважны. У них юнкера, артиллерия; думаем кончить компромиссом. Смирнов».

Получив столь важную записку, решил завезти ее лично в Смольный. Вытребовал почтовый автомобиль. Шофер отказался ехать: была еще ночь, слышалась еще по временам стрельба. Я занял у кого-то наган и заставил шофера ехать. Доехал, у входа в Смольный встретил Крыленко. Тот сообщил мне, что в Москву отправляются подкрепления: матросы, броневики…

Я пошел наверх. В одной из комнат я застал спящим навзничь на скамейке Я. М. Свердлова. Разбудил и сообщил ему о записке. Он тоже успокоил меня, подтвердив слова Крыленко. Я из любопытства зашел еще в штаб, где находились Ленин, Троцкий, Сталин, Подвойский и Мехоношин.

Ильич поразил меня своим спокойствием.

Потолкавшись в штабе, я решил еще исследовать Смольный, в котором я не был с тех пор, как меня отправили на телеграф. Набрел на какую-то подозрительную комнату внизу. Там происходило какое-то частное совещание. Присутствовали Каменев, Зиновьев, Рязанов и еще два человека, которых не помню. Говорили о необходимости «столковаться с другими». Каменев ушел, а через несколько минут вернулся, таща за собой запотевшего Камкова. Тут я понял в чем дело, поспешно ретировался и поехал обратно на телеграф.

Через несколько дней я ушел из телеграфа, получив отпуск от Дзержинского.

Решил искать работу. Сначала мне предлагали войти в коллегию Наркомпочтеля, но я не чувствовал больше никакой охоты возиться с делом, которого я не понимал.

Я отправился к Ильичу и предложил себя в работники. Ильич, выслушав меня внимательно, улыбнулся и сказал:

– Работа, без сомнения, для вас найдется. Мы ждем из Москвы Рыкова, который назначен Наркомвнуделом. Подождите его приезда, тогда устроим вас наверняка.

Я решил ждать. Сперва уселся в коридоре на скамейке, около кабинета Ильича. Место было очень удобное для наблюдений. В кабинет Ильича шла разная публика из Питера и приезжие. Но вскоре этот способ ожидания надоел мне, я открыл двери в комнату, находящуюся против кабинета Ильича, и вошел туда.

Комната была довольно большая. В одном углу работал у столика секретарь Совнаркома тов. Н. П. Горбунов. У другого столика тт. Залкинд и Поливанов допрашивали только что арестованного крупного чиновника. Дальше на диване полулежал с утомленным видом тов. Менжинский. Над диваном красовалась надпись «Народный Комиссариат Финансов».

Я уселся около Менжинского и вступил с ним в беседу. С самым невинным видом тов. Менжинский расспрашивал меня о моем прошлом и полюбопытствовал, чему я учился.

Я ответил ему между прочим, что учился в Лондонском университете, где в числе других наук штудировал и финансовую науку.

Менжинский вдруг приподнялся, впился в меня глазами и заявил категорически:

– В таком случае мы вас сделаем управляющим Государственным банком.

Я испугался и ответил ему, что у меня нет никакой охоты занять этот пост, так как это совершенно «не по моей части». Менжинский, ничего не говоря, попросил меня обождать и вышел из комнаты. Через некоторое время вернулся с бумагой, в которой за подписью Ильича удостоверялось, что я и есть управляющий Госбанком.

Я еще больше опешил и стал просить Менжинского об отмене постановления. Но он остался непоколебимым.

Затем он мне объяснил положение. Дело в том, что нам дозарезу нужны были деньги, хотя бы несколько миллионов. Государственный банк и казначейство бастуют, и легальным образом денег получить нельзя. А финансовое дело – дело тонкое, и поэтому нужно соблюсти формальности. Единственный способ – сменить головку банка и затем взять деньги.

Услышав, в чем заключается моя главная задача, я немного успокоился. Вскоре мы с Менжинским стали снаряжать экспедицию в банк. Подготовились мы тщательно. Для того чтобы усилить мою позицию в банке, был назначен членом совета банка Сокольников.

Кроме того, с нами отправился тов. Подвойский, распорядившись предварительно придвинуть к зданию банка один батальон матросов для того, чтобы сменить охраняющий банк караул из Семеновского полка.

Когда мы приехали в банк, нам представилась картина, напоминающая мне мое пребывание на телеграфе. Служащие толпились массами по коридорам; из их толпы падали по нашему адресу разные «словечки». Мы направились прямо в кабинет управляющего. Там мы застали совет банка в полном сборе, за исключением самого управляющего, г-на Шипова. Совет представлял из себя кучу «почтенных стариков», перед которыми я чувствовал себя, как ученик на экзамене. Менжинский твердым голосом прочел декларацию Наркомфина, где служащим предписывалось стать на работу: отказывающимся грозила отставка с посылкой на фронт. Наша декларация была принята враждебными возгласами. Когда затем Менжинский заявил, что Шипов устраняется, а на его место назначаюсь я, галдеж усилился: совет заявил, что подает в отставку. Поспорив еще пару минут, мы все удалились.

Единственными работниками в Государственном банке, которые оказали нам сочувствие и некоторую поддержку, были курьеры и низшие служащие.

Мы покинули банк и возвратились в Смольный, не добившись пока ничего. Этот первый дебют так обескуражил меня, что я опять стал налегать на Менжинского, прося освободить меня от непосильного бремени. Два дня спустя Менжинский уступил: вместо меня управляющим банком был назначен В. В. Осинский.

Покончив с «финансовой карьерой», я опять стал думать, куда бы приткнуться. Проэкзаменовав себя строго, я пришел к тому убеждению, что после иностранных дел единственным ведомством, подходящим для меня, является Комиссариат по делам национальностей. «Я сам инородец, – рассуждал я, – следовательно, у меня не будет того великорусского национализма, который вреден для работы в этом комиссариате. Кроме того, я кое-что читал по национальному вопросу». Решившись пойти по новой линии, я отправился к Сталину.

– Товарищ Сталин, – сказал я, – вы народный комиссар по делам национальностей?

– Я.

– А комиссариат у вас есть?

– Нет.

– Ну так я вам сделаю комиссариат.

– Хорошо! Что вам для этого нужно?

– Пока только мандат на предмет «оказания содействия».

– Ладно!

Здесь не любящий тратить лишних слов Сталин удалился в Управление делами Совнаркома, а через несколько минут вернулся с мандатом. Получив мандат, и стал рыскать по Смольному, высматривая место для Наркомнаца.

Задача была нелегкая, везде было тесно.

Наконец я набрел на какую-то большую комнату, где у одного столика заседала комиссия по вещевому снабжению Красной гвардии, а у другого – выдавались разрешения на право ношения оружия. Здесь я вдруг наткнулся на моего товарища по каторге, впоследствии погибшего на Западном фронте, тов. Феликса Сенюту.

– Ты что тут делаешь? – спросил я.

– Работаю по вещевому снабжению Красной гвардии.

– Переходи к нам, в Народный комиссариат национальностей.

– Хорошо.

– Можно ли устроиться нам в этой комнате?

– Конечно можно.

Тут мы с покойным Сенютой нашли какой-то свободный столик и поставили его у стены. Затем Сенюта взял большой лист бумаги и, начертав на нем: «Народный Комиссариат по Делам Национальностей», прикрепил к стене над столиком. Достали два стула.

– Готов комиссариат! – воскликнул я.

И сейчас же пустился обратно в кабинет Ильича где, за неимением собственного кабинета, пребывал Сталин.

– Товарищ Сталин, – сказал я, – идите посмотреть ваш комиссариат.

Невозмутимый Сталин даже не удивился такому быстрому устройству и зашагал за мной по коридору, пока мы не пришли в «комиссариат».

Здесь я отрекомендовал ему тов. Сенюту, назвав его заведующим канцелярией Наркомнаца.

Сталин согласился, окинул взглядом комиссариат и, издав какой-то неопределенный звук, выражающий не то одобрение, не то недовольство, направился обратно в кабинет Ильича.

Я отправился в город, заказал бланки и печать. Уплатив за бланки и печать, я израсходовал все мои деньги и деньги тов. Сенюты.

Решился идти к Сталину.

– Товарищ Сталин, – сказал я, – денег ни гроша у нас нет.

Я знал, что изъятие из банка еще не произведено.

– Много ли нужно? – спросил Сталин.

– Для начала хватит тысячи рублей.

– Придите через час.

Когда я явился через час, Сталин велел мне сделать заем у Троцкого на три тысячи рублей.

– У него деньги есть, он нашел их в бывшем министерстве иностранных дел.

Я пошел к Троцкому, дал ему форменную расписку на три тысячи рублей и получил их.

Однажды, это было около пятого или шестого ноября, Сталин встретил меня в коридоре. У него в руках была какая-то бумага.

– Есть ли у нас в комиссариате машинистка? – спросил он.

– Нет, – ответил я. – Да и надобности-то пока в ней нет. Пока работает машинистка Совета фабрично-заводских комитетов, по знакомству.

– В таком случае найдите надежную машинистку и перепечатайте эту бумагу. Нужно экземпляров двенадцать. Бумага строго секретная.

Я взял бумагу. Это было знаменитое обращение большинства ЦК к меньшинству. Там говорилась; «или подчиняйтесь большинству, или уходите!». Под этим обращением были подписи пятнадцати цекистов.

Я задумался. Машинистка из фабзавкома, которая выполняла для нас работу, сочувствовала меньшевикам. Ей нельзя было давать такой бумаги для переписки. Я пустился в поиски по Смольному и набрел на Мехоношина.

– Товарищ Мехоношин, нет ли у вас какой-нибудь надежной машинистки?

– Машинистки надежной нет, но есть машинист.

– Давайте машиниста!

Мехоношин подвел меня к какому-то бородатому субъекту в военной форме, сидевшему за машинкой.

Я продиктовал ему бумагу. Напечатав дюжину экземпляров, отнес все тов. Сталину.

Эта бумага обратила мое внимание на наши разногласия. Так как от молчаливого Сталина я не надеялся узнать что-нибудь, то решил справиться у первого попавшегося цекиста.

На следующий день утром у входа в Смольный и встретил Муранова.

– Как наши разногласия? – спросил я у него.

Муранов махнул рукой.

– Наша беда не в том, – сказал он, – что у нас много марксистов. Плохо то, что слишком много Марксов.

Вот все, что я узнал о расколе.

Новые жгучие вопросы выплывали каждый день в таком количестве, что я вскоре перестал интересоваться расколом.

Власть Советов с каждым днем укреплялась.

А. Тарасов-Родионов, офицер пулеметного Кольтовского батальона
Первая операция

Я был и большевиком и офицером военного времени, и, однако, я меньше всего представлял себе предстоящую пролетарскую революцию как военную операцию. Конечно, я готовился, как и все остальные члены военной организации, к предстоящим боям, но готовился так, как подсказывал это инстинкт революционной целесообразности. Хитростью, обманув генерал-квартирмейстера штаба Петроградского военного округа, я перетащил из Ораниенбаума в Петропавловскую крепость наш пулеметный Кольтовский батальон. Нас пустили с радостью как предстоящих «защитников от большевиков», и нужна была большая внутренняя сознательность наших солдат и комсостава, чтобы преждевременно ни одним намеком не выдать ни наших планов, ни нашей большевистской репутации. Керенский спешно приводил гарнизон крепости в боевое противобольшевистское состояние, наполняя Петропавловку свежими частями. Мы уже встретили там батальон фронтовых самокатчиков, которые с очень большой неохотой были вынуждены потесниться.

– В чем дело? – недоумевающе спрашивал я их комиссара тов. Поппеля. – Ведь и мы пришли сюда тоже против большевиков…

Солдат Поппель тупил свои молодые глаза и враждебно косился на мою серую офицерскую шинель. Я понял его без слов и отвел в сторону:

– Вы большевик? – Он смущенно растерялся. – Почему же ты, черт возьми, до сих пор не связался с нашей военкой?! Ну, это потом… Сейчас же, немедленно потеснись! И ни кому ни гу-гу. Мы все поголовно большевики…

Нужно было видеть радостно покрасневшее, растерянное лицо Поппеля.

А на следующий день наши ораниенбаумские кольтовцы на мохноногих лошаденках, стуча двуколками, уже наполнили двор Петропавловки и звоном топоров и стуком досок для нар заглушили грустное средневековое треньканье часов башни с летящим ангелом на ее шпиле, Петропавловка была занята.

Перевыборы Питерского Совета прошли в общих секциях. Президиум перевыбран сплошь большевистский. Наша военка, выпущенная к этому времени из «республиканских тюрем» Керенского, день и ночь лихорадочно работала над восстановлением оборванных связей. Она целиком перешла в распоряжение только что создавшегося Военно-революционного комитета, где Скрыпник, Дзержинский, Лацис, Карахан…

Мы боимся опоздать, так как враг мобилизует свои силы и переходит в наступление. Уже разогнан Калужский Совет. Всем петроградским юнкерам розданы патроны и ручные гранаты. Не сегодня – завтра начнется вооруженный поход на наш Смольный.

Но народные массы грозны в своем затишье. В затишье перед бурей. Корниловский шквал раскрыл глаза даже слепым. Глухо, но сплоченно гудят, как ульи, заводы и казармы. Их шум не доносится на улицу, такую нарядную и пеструю, полную кокоток и биржевых дельцов. Поэтому мне кажется странным думать о плане военной операции революции. Все «образуется» само собой.

Конечно, военка посылает во все полки и части своих комиссаров от Военно-революционного комитета. Все военно-боевые мероприятия эсеровского правительства по борьбе с народом становятся немедленно известными и тотчас же пресекаются. Керенский видит свое полное бессилье в Петрограде и начинает заигрывать с фронтом.

В воздухе пахнет провокацией. Чего же мы медлим?

Вечером в одной из аудиторий первого этажа в Смольном в помещении фракции собирается вся соль партии пролетариата в Петербурге. Громадная комната набита битком. Рожки лампочек плавают в сизом тумане табачного дыма. Душно и тесно. И поздно ночью, накричавшись до хрипоты, решаем: не останавливаться перед свержением контрреволюционного Временного правительства.

В Петропавловке вот уже два дня кипит горячая работа. Власть выпала из рук коменданта крепости и безболезненно и мирно. Он сидит у себя на квартире, лишенный права выйти из нее и с перерезанным телефоном. Власть перешла к вновь создавшемуся Революционному гарнизонному крепостному совету из представителей всех частей крепости. Во главе его – наш комиссар крепости Благонравов и комиссар Кронверкского арсенала Тер-Арутюнянц.

В маленькой комнатке комиссариата крепости сутолока круглые сутки. Рабочие организации всего Петрограда наперебой запасаются оружием. Грузовики и ломовики день и ночь вывозят его из арсенала. Особенно много берет Выборгская сторона. Но никто из нас не знает ни дня, ни часа кровавой схватки. Мы думаем только-об обороне.

Керенскому удается заполучить несколько броневиков и батарею Константиновского училища. Он вызывает юнкеров из Гатчины и Петергофа и устраивает маленький парад на Дворцовой площади, стягивая туда всю массу юнкеров. Это плацдарм для развертывания похода на Смольный. Мы узнаем это от наших юнкеров, которые рассказывают об этом подробно и встревоженно. Один передает даже два замка, вытащенных им из пулеметов одного из броневиков. Положение обостряется.

По зову Военно-революционного комитета приходит из Кронштадта «Аврора» и бросает якорь у Николаевского моста.

Правительство издает приказ арестовать и вновь посадить по тюрьмам всех нас, выпущенных на свободу. Мы не ночуем дома и вечером собираемся в Смольном, на третьем этаже, в помещении президиума солдатской Секции Совета.

Передается по секрету, что будет сам Ленин, что это он созывает наше военно-оперативное совещание, что без военного плана предстоящих боев выступать нельзя. И это становится неожиданно ясным и понятным, и даже странно как-то, что эта очевидная подробность не пришла в голову с самого начала именно нам, военным.

В углу комнаты, отделенном шкафами, чтобы не мешать президиуму, тесно сомкнулась семья военки. Каждый сообщает все, что знает нового о военных шагах правительства; становится несомненным, что через два-три дня в Питер придут к правительству вооруженные силы.

Необходимо предупредить врагов, чтобы они не залили кровью весь Петроград.

Чудновский, еще вчера горячо возражавший против активистов, теперь, убежденный фактами, энергичней всех ратует за свержение правительства. Да ему никто и не возражает. Сегодня строгое революционное единодушие.

Все устали. Клонит ко сну от долгих бессонных ночей. Только часть примостилась на скамейке, за которой спит свалившийся от усталости Садовский. Остальные стоят. Мы развертываем план Петербурга с обозначением расположения войсковых частей. Каждый получает свои задания. Зимний дворец должен быть окружен к завтрашнему полдню – 25 октября – цепями наших войск. Дашкевич предлагает – по линии Екатерининского канала, но принимается мое предложение: по Мойке, а от Синего моста – к Неве. Для этого требуется всего лишь три полка и часть гвардейского флотского экипажа. Все остальные части должны оставаться в казармах в полной боевой готовности, начеку. Охрану города несут патрули из рабочих. Полки должны быть расставлены Дашкевичем и Чудновским к двенадцати часам дня.

В час дня Петропавловская крепость посылает правительству ультиматум с требованием ухода его в отставку и передачи власти Советам Солдатских и Крестьянских Депутатов, подписанный Антоновым, Чудновским и, кажется, Благонравовым. Об этом моменте население оповещается пушечным выстрелом с верков крепости и спуском флага с бастионной мачты. В случае молчания или отказа Петропавловка приподнимает флаг до половины и делает четыре выстрела по Зимнему дворцу. В случае дальнейшего упорства бомбардировка продолжается уже совместно с «Авророй», для чего заблаговременно устанавливается телефонная связь между крепостью и крейсером. Кроме того, возле биржи, против дворца, должны встать миноносцы «Забияка» и, кажется, «Сом».

Я быстро записываю все это в виде приказа в блокнот и передаю листок Дашкевичу. Пора расходиться по казармам – спать некогда.

На пороге неожиданно сталкиваемся с Лениным. Мы восторженно жмем руки Ильичу. Многие из нас не видели его несколько месяцев, пока сидели в тюрьме. Он быстро знакомится с планом завтрашнего дня и вполне его одобряет. Дальше медлить нельзя. Рабочие и солдаты и так уже ропщут на нашу медлительность. Массы инстинктом чуют опасность…

С утра мы уже на ногах. Моя обязанность – нести караул и ответственность за Петропавловку. Жадно слушаем мы вести и шум из города. Все тихо. И события и слухи текут упорно медленно, вызывая досаду и тоскливый холодок: неужели сорвется? Где же Чудновский, Дашкевич, Антонов? Чего они копаются!!. Хочется бросить все и лететь туда к ним, чтобы ускорить этот идиотски затянувшийся приступ Зимнего. Ведь уже двенадцать часов. Уже час. Уже два. Три… А утешительных сведений все еще нет.

Петропавловка – средневековая игрушка. У нее нет даже пушек, кроме вестовой, которая палит холостым зарядом, возвещая полдень. Боевым она стрелять не может. На верках стоит еще около десятка старых заржавленных пушек «времен Очаковских и покорения Крыма».

Вечерняя заря уже потухла. Поднимался холодный ветер.

Установленная Поппелем связь из его самокатчиков известила нас о том, что делалось в городе. Чудновский с делегацией с трудом пробрался в Зимний дворец и дважды чуть-чуть не был убит. Временное правительство отказалось сдаться и приказало юнкерам открыть огонь по площади, на которую выехали наши броневики с Невского проспекта. В Смольном экстренное заседание Петроградского Совета. Присутствует масса депутатов только что открывающегося II съезда Советов.

Петропавловка кишела, как муравейник. Никто не отдыхал. То и дело въезжали и выезжали броневики.

Приходили отряды рабочих, приводившие взятых в плен и уже обезоруженных юнкеров. Было уже совершенно темно, когда Благонравов открыл орудийную стрельбу, приказав выпустить над Зимним дворцом четыре шрапнели с высоким разрывом. Я вылез на площадку бастиона смотреть в бинокль.

– Ради бога, только не над левым крылом дворца! В левой половине лазарет! – кричал кто-то. Это указание было тотчас же передано наводчикам-матросам, которые наводили без всяких панорамных прицелов, – на глаз.

Вдруг справа, сбоку за стеной крепости, что-то рвануло, ахнуло, осветив темное небо, и тотчас же над темно-красной полосой дворца сверкнуло в высоте гигантской ракетой. Гул выстрела оглушил нас и пронесся раскатами далеко по городу, покрыв своим ревом и тарахтенье ружейной перестрелки и гуденье освещенных трамваев, беспечно ползущих вереницами по Троицкому, а иногда и по Дворцовому мосту.

Странная революция. Рабочий Совет свергает буржуазное правительство, а мирная жизнь города ни на минуту не прекращается.

Но вот снова удар. Снова осветилось небо, и еще выше в небе разорвался второй снаряд.

Третий разорвался далеко где-то влево.

А вот и четвертый.

После третьего выстрела все освещение во дворце и перед ним на набережной внезапно погасло.

Канонада смолкла. Воцарилось какое-то жуткое молчание. Смолкли и пулеметы на другой стороне, только отдельные ружейные выстрелы одиноко нарушали где-то у дворца мирное гуденье трамваев.

– Ага, подействовало!

– Правительство решило сдаться. Ура! – кричит только что примчавшийся самокатчик.

Звенящие в высоте над крепостью пули со стороны дворца взвинчивают наших артиллеристов. «Ах! Тррах! Бум!» – сверкает вдруг справа, и я вижу с бруствера, как снаряд огненным пятном впивается в стену дворца. Летят известка, кирпичи, стекла. Небо освещается вспышкой выстрела. «А-а-ах!» – протяжно и гулко вторит горизонт. Я бегу к батарее, спотыкаясь впотьмах об окружающие ее кусты.

«Ба-ах!» – оглушает меня второй выстрел.

– Черт с ними! Будет! – кричит Благонравов. – Давайте остальные на средний разрыв…

«О-о-о-ах!» – раздается неожиданно гулко где-то в стороне.

– Это «Аврора»! – кричит кто-то.

Ночью в Петропавловку привели взятое в плен Временное правительство в запачканных котелках и с поднятыми воротниками шуб. Керенский успел сбежать на машине американского посольства.

И когда утром на заре я шел по улицам мимо греющихся у костров патрулей красногвардейцев, на душе было радостно и легко от первой удавшейся нашей военной операции.