Текст книги "Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)

– Скажите, что мы не хотим кровопролития, что мы уступаем силе, что мы сдаемся, – сказал Кишкин.

А там у двери тревога все нарастала, и стало страшно, что кровь польется, что мы можем не успеть предупредить это… И мы все тревожно кричали:

– Идите скорей! Идите и скажите это! Мы не хотим крови! Мы сдаемся!..

Юнкер вышел… Вся сцена длилась, я думаю, не больше минуты.

Стало слышно: волна звуков сразу упала.

Очевидно, это юнкер передал наше заявление.

Потом шум опять поднялся, но он иначе звучал.

От сердца отхлынула тревога…

– Оставьте пальто! Сядем за стол, – сказал кто-то, кажется, Кишкин. Сели. Я оказался рядом с Коноваловым.

Я оглядел всех, все лица помню. Все лица были утомлены и странно спокойны…

Шум у нашей двери. Она распахнулась – и в (комнату влетел как щепка, вброшенная к нам волной, маленький человечек под напором толпы, которая за ним влилась в комнату и, как вода, разлилась сразу по всем углам и заполнила комнату.

Человечек, был в распахнутом пальто, в широкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, на рыжеватых длинных волосах. В очках. С короткими подстриженными рыжими усиками и небольшой бородкой. Короткая верхняя губа подымалась к носу, когда он говорил. Бесцветные глаза, утомленное лицо.

Почему-то его манишка и воротник особенно привлекли мое внимание и запомнились. Крахмальный, двойной, очень высокий воротник подпирал ему подбородок. Мягкая грудь рубашки вместе с длинным галстуком лезла кверху из жилета к воротнику. И воротник, и рубашка, и манжеты, и руки были у человека очень грязны.

Человечек влетел и закричал резким назойливым голоском.

Мы сидели за столом. Стража уже окружила нас кольцом.

– Временное правительство здесь, – сказал Коновалов, продолжая сидеть. – Что вам угодно?

– Объявляю вам, всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы. Я представитель Военно-революционного комитета Антонов.

– Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития, – сказал Коновалов.

– Чтобы избежать кровопролития! А сами сколько крови пролили! – раздался голос из толпы за кольцом стражи. И следом сочувствующие возгласы с разных сторон.

– А сколько нашего народа побито из ружей да пулеметов!..

Это была явная выдумка.

– Это неправда! – энергично крикнул Кишкин. – Неправда!

Мы никого не расстреливали. Наша охрана только отстреливалась, когда на нее производили нападения и стреляли.

Вмешался Антонов:

– Довольно, товарищи! Перестаньте! Все это потом разберется… Теперь надо составить протокол. Я сейчас буду писать протокол. Буду всех опрашивать… Только вот сначала… Предлагаю сдать все имеющееся у вас оружие.

Военные сдали оружие, остальные заявили, что оружия у них нет.

– Обыскать, обыскать, надо!

– Товарищи, прошу соблюдать тишину. Обыскивать не надо!.. – Обращаясь к нам: – Я вам верю на слово…

Антонов приступил к опросу.

Мы все стали надевать пальто и шляпы.

У Кишкина не оказалось ни пальто, ни шляпы: куда-то исчезли.

Комната была полным полна народа. Солдаты, матросы, красногвардейцы. Все вооруженные. Некоторые вооружены в высшей степени: винтовка, два револьвера, шашка, две пулеметные ленты.

Около Антонова стоял высокий молодой человек в военной солдатской форме цвета хаки. Потом оказалось – Чудновский.

Опросив всех, Антонов стал писать протокол, как потом оказалось, черновой. Кажется, ему помогал Чудновский…

А у нас начались разговоры и со стражей и с другими наполнявшими комнату солдатами и матросами.

На многих лицах выражение взволнованности и враждебности схлынуло: они стали спокойными, некоторые даже приветливыми.

– А вы кто будете? – слышу рядом спрашивают Карташева. Отвечает. Начинается беседа.

Оборачиваюсь к ним. Карташев сидит на стуле, откинувшись назад, смотрит глубокими и ласковыми глазами на своих двух собеседников и что-то говорит. А собеседники его, оба матросы, опираясь на винтовки, нагнулись к нему и слушали внимательно. И лица у них человеческие.

– А вы кто будете? – обращается ко мне высокий матрос. Лицо у него спокойное и приятное.

Сказал… Стал расспрашивать. Отвечаю… Стал задавать общие вопросы. Говорил ему о предполагавшемся на днях отъезде двух членов Временного правительства на конференцию для решения вопроса о мире, об Учредительном собрании… Слушает внимательно. В глазах недоумение и боязнь поверить…

На диване сидит Терещенко и, по обыкновению, усиленно курит и беседует тоже. О чем – не слышу.

На лице у Гвоздева застыло выражение обиды, как у человека, который только что получил незаслуженное оскорбление.

– Какую же я кровушку пил, когда я сам – простой рабочий, – говорил он обиженным голосом, – вот видите, билет. Вот возьмите, читайте: член Совета Рабочих и Солдатских Депутатов… Сиживал при самодержавии сколько – за рабочих. Какой же я буржуй!

На него посматривают с недоумением, иные с сочувствием, и у всех в глазах боязнь поверить…

Их начальство им сказало: арестовать членов Временного правительства, потому что они – буржуи. Этот, может, врет что-нибудь. Похоже на правду, а может и врет. Там видно будет: начальство разберет!..

В комнате стоит гул.

Когда при опросе выясняется, что Керенского нет, раздается отвратительная брань. Слышатся отдельные провокационные выкрики:

– И эти убегут! Чего тут протокол писать!.. Приколоть и протокола не надо!..

– Переколоть их тут всех сукиных детей!.. – Дальше следовала многоэтажная нецензурная брань. – Чего с ними возиться! Попили нашей крови! – закричал какой-то низкорослый матрос и стукнул по полу винтовкой – хорошо помню – без штыка. И огляделся вокруг. Это было почти призывом. Он вызвал сочувственные отклики.

– Какого черта, товарищи! Приколоть их тут и вся недолга!..

Антонов поднял голову и резко закричал:

– Товарищи, вести себя спокойно! Все члены Временного правительства арестованы. Они будут заключены в Петропавловскую крепость. Никакого насилия над ними учинить я не позволю. Ведите себя спокойно!

– Я да я! Что такое «я» да «я»!.. Какое ты тут начальство!.. – вдруг налетел на Антонова стоящий около него молчаливо солдат с плоским равнодушным лицом, на котором внезапно загорелись в узких глазах два злобных огонька.

– Молчать! Прошу молчать! Я здесь представитель от Военно-революционного комитета! Мне вручена власть! Товарищи, уважайте самих себя! Соблюдайте порядок! Теперь власть в ваших руках, вы должны соблюдать порядок!.. Я вас, товарищ, прошу помолчать и мне не мешать! – закончил он, обращаясь к солдату.

Стража обрушилась на солдата.

– Ты что тут!.. Помолчи! Он – выборный! Надо, чтобы порядок был!

– Порядок, порядок! – замолкая, бормотал солдат.

Протокол затягивался, возбуждение начинало возникать и могло прорваться сразу, неожиданно и неудержимо…

Наконец протокол кончен.

Антонов начинает его оглашать. Идет перечень фамилий всех арестованных. Просит отзываться.

Кроме 15 членов Временного правительства, Пальчинского и Рутенберга, с нами еще оказались генерал по особым поручениям при Верховном главнокомандующем Борисов и офицер – не то прапорщик, не то подпоручик – Чистяков. Первый из этих двух провел с нами все время с вечера, часов с семи-восьми, второго я увидел только в этот момент в нашей комнате. Кажется, он был одним из адъютантов Керенского.

Прочтя последнюю фамилию, спрашивает:

– Все?

– Меня пропустили, – заявляет Терещенко. Называет себя.

– Благодарю вас. Запишу вас последним – девятнадцатым.

Все формальности кончены.

Чудновский назначается комендантом Зимнего дворца.

Комната, в которой мы арестованы, будет опечатана, чтобы сейчас не производить в ней обыска.

– Ну, как же теперь мы их доставим в крепость? Товарищи, автомобили есть? – обращается Антонов.

– Нет автомобилей! – отвечает кто-то угрюмо и враждебно-решительным голосом.

– Чего там автомобили!.. Пускай пешком прогуляются!

– Ишь какие баре! Пускай походят – довольно покатались!

– Чего там! Пешком их гнать – и все тут! Прогуляются!..

– Товарищи, я прошу молчать, – опять закричал Антонов, – тут распоряжаюсь я!

Он на минутку задумался и сказал потом:

– Ну, хорошо, мы их доставим пешком.

Он отдал распоряжение образовать цепь. Один впереди. За ним арестованный и два стражника с ним по бокам. Опять стражник и опять за ним арестованный с двумя стражниками по бокам и т. д.

Пропуская через дверь, опять произвели перекличку.

Наконец, тронулись в путь.

Когда вошли в залу-коридор, на всем протяжении ее стояли по обеим стенам солдаты и матросы.

Нас встретили бранью и торжествующими возгласами:

– И откуда вы их, чертей, вытащили?!

– Ишь, запрятались! – Следовала, как водится, многоэтажная брань.

– А Керенского нет?! Вот черт, сбежал! Показали бы мы ему! – Опять изощренная брань.

Нас быстро вели через залу. Толпа вооруженных дикарей в солдатских шинелях и матросских куртках по обеим сторонам зала провожала нас неумолчно возгласами злорадства и дикой бранью.

Перегородка оказалась убранной. Лазарет был, очевидно, спешно куда-то перемещен. На полу в полном беспорядке были разбросаны матрацы…

Как мы сходили с лестницы, совсем не помню…

Вышли на двор. Темно. Потом глаза стали привыкать.

Двор, очевидно, тоже был заполнен солдатами. Мы вступили в толпу. Стража просила посторониться, пропустить… Опять послышались вопросы:

– Что это Временное правительство ведут?

И опять площадная ругань, в особенности по адресу Керенского.

На дворе мы немножко замешкались. В темноте и в толпе был нарушен, очевидно, порядок процессии. Стража перекликалась. Опрашивали друг друга, все ли арестованные налицо.

– Куда же их ведете, товарищи?

– В Петропавловскую крепость!

– Убегут ведь! Слышали, Керенский ведь убежал! И эти убегут! Переколоть их, товарищи, – и делу конец!

Предложения дружно подхватывались в толпе и делались все короче и все решительнее.

Стража успокаивала толпу и сама волновалась.

Со мной рядом справа шел матрос небольшого роста, коренастый, с приветливым лицом…

Весь двор был усеян, очевидно, разбросанными поленьями дров, потому что они постоянно попадались под ноги и мешали правильному передвижению: арестованные и стража постоянно разъединялись и искали друг друга.

– Позвольте мне взять вас за кушак, – обратился я к матросу, – так мы не отстанем друг от друга.

– Берите, – сказал он приветливо.

Нас выводили на площадь.

Мы попали сначала в узкий проход между большими поленницами дров.

Для того чтобы построить всех нас в порядок, надо, было выйти на открытое место. По-видимому, каждая часть процессии избрала свой способ для этого, потому что, когда мы вышли на площадь, за поленницами, против Миллионной улицы не все арестованные и стражники оказались налицо и подтягивались с разных сторон.

Цепь в том месте, где находился я, перелезла через полуразобранную поленницу. Другая часть, видимо, двинулась вперед по проходу.

– Давайте я вам помогу, – услышал я неожиданно от матроса.

– Спасибо, не надо. Полезайте, я не отстану. А потом опять возьму вас за кушак…

– Берите.

Перелезли. Здесь, очевидно, новая толпа. Опять те же вопросы, те же ответы и те же приветствия…

– Ну, товарищи, стой! Все ли на месте? Пересчитайте арестованных! – крикнул кто-то.

Начался беспорядочный счет в разных концах. В разных местах выкликали фамилии.

– Двенадцать.

– Как двенадцать?! Девятнадцать должно быть!

– Не двенадцать: пятерых же только нет – четырнадцать! – Уже пять удрали! Вот черти! И куда их вести, зачем вести?!

Пятеро убежало, все убегут! Братцы, переколоть их здесь!

– Товарищи, тише, перестаньте, – успокаивала стража. – Никуда они не убегут! Куда бежать? Сейчас всех соберем!

Стали перекликаться. Опять стали называть арестованных по фамилиям. Мы отвечали «здесь».

Толпа волновалась. Погромное настроение росло. Стража – и матросы и красногвардейцы – уговаривали и успокаивали, иногда покрикивали…

– И откуда вы их выцарапали?! Куда они там забрались?!

– Они ловки! – объяснял кто-то. – Забрались себе – не сразу сыщешь. Нас расстреливают, а они себе попивают коньячок!

– С бабами, поди!

– Будет вам, товарищи! Что зря болтать? Никакого коньяку не было!..

– Ну, что, все налицо?

– Все, кажется, все… Вот еще подошли!.. Это кто? Ливеровский? Ну теперь все. Девятнадцать!

– Это кто, кто Ливеровский?

– Министр путей сообщения.

– Который?

– А вот.

– Эх, хоть разок ударить!

Прежде чем Ливеровский успел войти в цепь, тяжелая солдатская рука опустилась ему на затылок. Он вскочил к нам, едва удержавшись на ногах, и прошел впереди меня.

– Товарищ, будет! Этого нельзя! Видите арестованы люди! Нельзя безобразничать. Это некультурно.

Так запомнилось мне это слово. И реплика на него:

– Куль-тур-но! А они что же?! Культурно это – война до полной победы? А ты посиди в окопах. Вот тогда и говори – до полной победы!

Говоривший это солдат вплотную почти приблизил лицо к матросу, стоявшему от меня влево. От него сильно разило вином. Лицо толстое, упитанное. Непохоже было, что он в окопах его нажил. Вернее, защищал революционные завоевания в Петрограде…

– Ну, готово! Все на местах? Идем, товарищи!

– Двигайся! – крикнул кто-то.

Мы тронулись.

И вдруг в этот момент раздался треск пулемета.

– Стой, стой! Погоди! Подожди! Стой! Стреляют!

– Ишь черти, пулеметы расставили! Братцы, переколоть их, чего там! Довольно уж нашей кровушки попили!

– Товарищи, тише, успокойся. Все оружие нами захвачено и все юнкера сдались и арестованы! Никаких пулеметов у них нет!

Около меня вдруг оказался Гвоздев. На лице его так и осталось выражение недоумения и обиды.

– Кровушки попили!.. Чью мы кровь пили?!. – опять заволновался он. – Я, например, простой рабочий, от станка. Член Совета Рабочих и Солдатских Депутатов…

Толпу успокоили. Двинулись. Наконец-то!..

Сразу пошли большим шагом.

Это хорошо: при быстрой ходьбе и толпа будет реже, и настроение перестанет сосредоточиваться – разрядится.

Сознание отметило это спокойно, холодно и расчетливо.

По Миллионной мы пошли еще скорее. Толпа солдат с винтовками продолжала нас сопровождать. И, действительно, стала реже и как будто спокойнее, хотя ругательства и глумления не прекращались. Больше всего возмущения вызывала фраза: «Война до победного конца». Ее переворачивали со всех концов и на все лады. И в связи с нею изощрялись в самых невероятных ругательствах, главным образом, при этом по адресу Керенского.

Мы быстро шли молча. Стража тоже молчала.

Свернули налево в последний переулок по Миллионной улице, выводящий на набережную к Троицкому мосту.

У моста нас встретила новая толпа и, тоже слившись с толпой, нас сопровождавшей, двинулась с нами.

И вдруг сразу стало ясно, что настроение толпы определяется и сейчас определится окончательно и что мы держимся на волоске. И не столько потому, что призывы становились все настойчивее и все требовательнее, и все дружнее подхватывались толпой, которая уже напирала на тонкую цепь стражи – уже затрудняла движение – уже протягивались к нам руки, – сколько по той нерешительности, неуверенности, а моментами, и все чаще, по тому испугу, какими звучали голоса наших конвоиров.

– В воду их, в воду! Переколоть и в воду!

– Чего там в крепость! Оторвать головы и в воду!

И все в таком роде. Не разрозненными голосами, а все дружней. А в ответ звучали дрогнувшие голоса конвоя, иногда уже совсем робкие и просительные. И это еще подымало настроение: толпа чутко улавливает, когда ее начинают бояться.

Еще один момент, какое-нибудь решительное движение со стороны кого-нибудь из толпы – и стража будет отброшена.

Сознание отмечало это отчетливо, холодно и спокойно. Чувствовалось странно, но не было страшно… Страшно было потом, когда перед глазами в памяти проходили все сцены этой ночи… Именно «странно»: отчетливое ясное сознание, обостренная настороженная наблюдательность, полное понимание положения и грозящей опасности – и полное отсутствие реального ощущения этой опасности, полное отсутствие страха, не от того, что найден или отыскивается какой-то выход, а от какой-то окаменелости: душа замерла, захолодела и ничего не чувствует…

Стража взволнована, ответы ее уже не робкие даже, а испуганные… Толпа становится смелее… Стража увеличивает шаг… Мы идем все быстрей и быстрей… Уже почти на середине моста… Ускоренное движение уже не помогает, уже, кажется, даже раздражает… Еще один момент – стража будет отброшена… И вдруг!..

Откуда-то начался обстрел нас из пулеметов.

Стража я вся толпа бросились на землю. Мы тоже. Начались крики:

– Товарищи! Товарищи! Перестаньте! Свои!

Началась стрельба из крепости.

– С ума сошли – из крепости стреляют! – крикнул кто-то из конвоя.

Долго кричали:

– Перестаньте, свои!..

Наконец стрельба прекратилась.

Оказалось, на мост вскочил с другой стороны броневик и почему-то открыл по нашей толпе пальбу.

Эта чудесная случайность спасла нас.

Солдаты бросились к броневику, и началась взаимная ругань… От нас внимание было отвлечено.

Мы быстро перешли Троицкий мост и приближались к крепостному мосту…

Здесь нас встретила небольшая толпа солдат и сравнительно спокойная.

– Временное правительство?

– Да.

– А Керенский здесь?

– Нет, не было его там.

Начали честить Керенского.

Нас провели в ворота, во дворе ввели в помещение революционного клуба крепостного гарнизона.

Когда мы вошли в длинное узкое помещение с рядом окон по левой от входа стороне, я услышал, как будто что-то свалилось справа со стены, шлепнуло об пол и потом раздался хруст стекла, которое раздавливается сапогами.

Потом я узнал, что это портрет Керенского в раме под стеклом был сброшен со стены на пол и растоптан ногами.

По стене с окнами стояли простые садовые скамейки, одна за другой, всего по одной в ряд: настолько узка была комната.

В глубине низкой комнаты был устроен невысокий помост и на нем небольшой стол. На столе небольшая керосиновая лампа. За столом уже сидел «товарищ» Антонов, когда в комнату вошла та группа, в которой находился я.

Мы разместились на скамьях, стража вдоль скамей справа.

На первой, помню, сидели: Никитин, Маниковский и Терещенко. Я – на третьей или на четвертой. На скамье передо мною сидел Третьяков. Почему-то особенно запомнилось мне, что его лицо было очень утомлено и под «глазами залегли темные круги.

«Товарищ» Антонов принялся за составление протокола. Мы были предоставлены сами себе.

Начались беседы с нашими конвоирами.

Кроме них, в комнате находились, по-видимому, и солдаты из гарнизона крепости, а может быть, проник кто-нибудь из той солдатской толпы, которая нас сопровождала…

Беседа шла очень спокойная.

И как всегда, стало ясно, что это, конечно, дикари, которые легко обращаются в зверей, но, по общему правилу, – и наивные дети в то же время… Ведь и дети наши – тоже дикари, и очень жестокие.

Во время писания «товарища» Антонова какой-то солдат, подойдя сзади к нему, нагнулся к уху и что-то шептал.

Антонов поднял голову и сказал ему отрывисто, почти что выкрикнул:

– Нет, не надо задерживать! Отпустить! Снять погоны и отпустить!.. Подождите, товарищ!..

И потом, обращаясь ко всем:

– Вот в чем дело, товарищи, слушайте! Арестованы в Зимнем дворце три юнкера. Они просидели все время в нашем броневике и никакого участия не принимали. Испугались и просидели. Это наши товарищи подтверждали. Они тут. Так я распорядился отпустить их. Снять с них погоны и отпустить.

– Чего же их отпускать! Судить бы надо! – послышался голос.

– Что вы, товарищ?! За что тут судить?! Мы должны быть великодушны! Не надо мстить! Пускай идут!.. Отпустить их!..

– Пускай идут! – раздались голоса.

– Снять погоны и пускай идут! А там видно будет потом, что с ними делать, – прибавил Антонов, – может быть, на фронт пошлем.

– Вот так так! – протянул Терещенко. – Война, значит, продолжаться будет?

На лице у него появилось дурашливое выражение. Стало оно совсем как у студента-первокурсника. Глаза засветились насмешливым задорным огоньком. Раздул ноздри, затянулся папироской и выпустил струйку дыма.

– Сразу же ее не прикончишь? Нельзя же просто кинуть фронт! – сказал высокий, стоявший около меня матрос.

– Так за что же нас посадили? Мы то же самое думали! – возразил Терещенко. Все лицо у него смеялось.

Пошла беседа на эту тему. Слушали внимательно и с недоумением.

А в глазах то же, что читалось всегда и было характерно: нечего возразить, хочется, поверить и боится – страшно, а вдруг обманывает! Где тут думать да решать? Свое начальство здесь! Как оно скажет!

– А вы кто будете?

Говорю.

Начинает расспрашивать подробно, но неумело, потому что ясно не понимает, что такое суд, обвинитель, защитник и прочее. Помогаю.

Замолкает. И то же выражение лица.

Вдруг высовывается лицо какого-то солдата, широкое, тупое, с злым взглядом. Оно уже много раз мелькало передо мною и всегда произносило злым голосом злые слова.

– А нас, большевиков, нешто защищали?! – выпалил он внезапно со злостью.

– Вы, теперешние большевики, еще не судились, – ответил я.

– У, черти! – неожиданно заорал он. – Сейчас всех их здесь судить и переколоть!

– Ты чего? С ума сошел! – заметил с удивлением и недоумением матрос.

Солдат отвернулся.

– Ну, протокол кончен, – провозгласил Антонов, – сейчас оглашу.

Беседа замолкает.

Но Антонов, вместо оглашения протокола, снимает шляпу, кладет на стол, вынимает из бокового кармана длинный узкий гребешок, зажимает его между большим и указательным пальцем в правой руке и, не спеша, принимается за туалет. Он сначала начесывает волосы на лицо, которое под длинными волнами исчезает, потом проводит гребешком с помощью левой руки пробор справа и причесывается по пробору справа налево, аккуратно закладывая волосы за уши… Кончил. Положил гребешок в карман. Взял бумагу в руки.

– Прошу выслушать и откликаться тех, чьи фамилии я буду называть.

Доходит до моей фамилии.

Откликаюсь:

– Здесь!

Антонов останавливается. Кладет бумагу на стол. На нее правую руку всей ладонью. И говорит замедленно и раздельно:

– Гражданин Малянтович, вы не узнаете меня?

– Нет, не узнаю.

– Я – Антон Гук.

– Все-таки не узнаю.

– Когда мне приходилось спасаться от царской полиции, вы как-то дали мне у себя приют на ночь.

– Может быть. Все-таки не узнаю.

– Жили вы тогда в Москве на Пречистенском бульваре.

– Жил там, но вас не помню. Но может быть. Я вам дал приют, а вы меня арестовали. В жизни всяко бывает.

Завязалась беседа и по этому поводу на короткое время, пока «товарищ» Антонов, он же Антон Гук, он же, кажется, Овсеенко, напоминал о себе Никитину. Их беседы я не расслышал.

Сему господину почему-то было приятно напоминать тому, кого он арестовал, о том, что когда-то этот арестованный им выручил его из беды…

Странные люди бывают на свете!.. Своего цинизма Антонов, конечно, не заметил.

Закончив чтение протокола, Антонов обратился с предложением его подписать.

– Как хотите, конечно. Можете подписывать, можете не подписывать, но я советую подписать.

Он приподнял голову, опять положил правую руку ладонью на протокол и произнес почти мечтательно и опять замедленно, почти, по слогам:

– Исторический документ!..

Мы подписали.

Когда я подписывал, слева от меня стоял Никитин, незадолго до меня подписавший протокол.

Никитин вынул из кармана большую телеграмму на трех или четырех листах и сказал, передавая ее Антонову:

– Получил ее вчера. Это об Украинской раде. Теперь это уже ваше дело.

Антонов взял от Никитина телеграмму, положил ее справа, покрыл ладонью правой руки и сказал, очень раздельно и замедленно, произнося каждое слово все в том же мечтательном тоне и с полуулыбкой, спокойной и снисходительной:

– Не беспокойтесь! Все устроим! Все устроим!

На слове «все» он делал значительное ударение.

На лице у него было какое-то парение. Видимо, душа просилась из тесных оков. Взор был устремлен в даль. Он не мог себя сдержать.

– Да! – продолжал он в том же тоне, – да! Это будет интересный социальный опыт…

Короткая пауза…

– А Ленин! Если бы вы знали, как он был прекрасен!.. Впервые он сбросил с себя свой желтый парик, и как он говорил! Как он был хорош!

Я с любопытством рассматривал эту курьезную фигурку.

Протокол подписан.

– Камеры готовы?

– Готовы!

– Вы временно будете помещены здесь, в Трубецком бастионе, – заявил Антонов.

* * *

В шестом часу утра 26 октября мы были разведены по камерам Трубецкого бастиона.