Текст книги "Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Между тем под Петроградом назревали новые события. Керенский, бежавший из Зимнего дворца, убедил казачьего генерала Краснова двинуться вместе со своим отрядом на Петроград для того, чтобы военной силой восстановить власть Временного правительства. Об этом я узнал и от Военно-революционного комитета и… непосредственно от генерала Краснова.

Произошло это таким образом. Я сидел в помещении полкового комитета, когда из канцелярии полка пришел писарь и принес какой-то листок с напечатанным на пишущей машинке текстом. Я заинтересовался: что это такое? Оказалось, что это воззвание генерала Краснова, призывающее полки петроградского гарнизона расправиться с большевиками и присоединиться к его отряду. Я так и подскочил на месте. Воззвание Краснова свободно разгуливает по Петрограду и даже попадает в воинскую часть. Я сейчас же бросился в канцелярию полка расследовать это странное обстоятельство. Оказывается, это воззвание было непосредственно передано из штаба генерала Краснова по телеграфу или телефону, сейчас не помню, как.

– Что же вы с ним сделали? – спросил я.

– А мы его приняли, перепечатали на машинке в двух экземплярах и передали один – командиру полка, другой – в комитет.

– Больше никуда не давали?

– Никак нет!

– Ну так вот что, дорогие товарищи, – сказал я, – больше никаких воззваний из штаба генерала Краснова не принимать. Он объявлен врагом народа, и всякие сношения с ним я буду считать изменой.

– Слушаюсь, – ответил за всех делопроизводитель канцелярии, но по его лицу и по лицам всех остальных писарей я видел, что на эту публику полагаться особенно не следует. Эти лощеные, окопавшиеся в тылу хозяйские сынки, конечно, не сочувствовали перевороту и несомненно сознательно приняли и передали по назначению воззвание Краснова. «Ничего себе порядочки! – думал я, возвращаясь к себе в полковой комитет, – генерал Краснов идет против нас вооруженной силой и в то же время беспрепятственно разговаривает с петроградскими полками». Я тотчас же позвонил в Военно-революционный комитет, сообщил о полученном воззвании и обратил внимание на предательскую работу наших органов связи.

Параллельно с наступлением на Петроград генерала Краснова началась концентрация контрреволюционных элементов внутри столицы. Несомненно, что эти элементы находились в самом тесном контакте со штабом красновских войск. Я постоянно держал наготове дежурную половину полка. Патрули, по-прежнему рассылаемые мною, зачастую приводили ко мне контрреволюционных агитаторов и вообще подозрительную публику. Помню, один патруль привел ко мне какого-то интеллигентного солдата «смертника»[23]23
  Особая разновидность ударных батальонов, формировавшихся Керенским для наступления против Германии, а отчасти несомненно и в контрреволюционных целях. (Примеч. автора)


[Закрыть], агитировавшего против Советской власти. Он был одет во все черное, а на фуражке у него красовалось изображение черепа и двух перекрещивающихся человеческих костей.

– Почему вы утверждали, что Советская власть доживает свои последние часы? – спросил я его.

– Очевидно, у меня есть к тому основание, – нахально глядя мне в лицо, ответил он. Я отправил его на полковую гауптвахту, надеясь на досуге поближе познакомиться с ним. Но увы! На следующее же утро караульный начальник сообщил мне, что решетка в его камере перепилена и он скрылся неизвестно куда. Мне было очень жаль, что такая интересная птица вылетела из моих рук.

В особенности внимательно стал я наблюдать за Владимирским и Павловским военными училищами. Со стороны этих училищ в первую очередь можно было ожидать всякого рода неприятностей. Главным образом меня беспокоило Павловское военное училище, так как Владимирское, по имевшимся у меня сведениям, было более демократично по составу юнкеров и преподавательского персонала. Однако события показали иное и удар последовал как раз со стороны «демократического» Владимирского военного училища. Впрочем, об этом речь будет еще впереди.

Когда генерал Краснов занял Гатчину и стал продвигаться дальше, я в одном из своих телефонных разговоров с тов. Подвойским спросил:

– Не следует ли двинуть против Краснова также и мой Гренадерский полк?

– Не беспокойтесь, – ответил мне на это тов. Подвойский, – ваш полк потребуется еще и здесь.

И действительно, в тот же день я получил приказ от Военно-революционного комитета войти в контакт с Петропавловской крепостью и разоружить юнкеров. Получив приказ, я сейчас же отправился в Петропавловскую крепость переговорить о том, как лучше и безболезненней провести эту операцию. Комиссара Петропавловской крепости тов. Благонравова не было, и я направился к его помощнику Тер-Арутюнянцу, которого я хорошо знал по совместной работе в военной организации. Бедный Тер-Арутюнянц так измотался за последние бурные дни, что его прямо узнать было нельзя. От усталости он заснул, сидя в кресле перед столом, за которым работал. Окружающие, двигались рядом на цыпочках и говорили шепотом, боясь его потревожить. Мне жаль было будить его, но дело не ждало, и я заставил его сбросить с себя дремоту.

Прочтя еще раз совместно приказание Военно-революционного комитета, мы стали обсуждать, как нам действовать. Я высказал свое соображение, что главную опасность для нас представляет Павловское военное училище, а потому разоружение необходимо начинать с него.

Однако задача разоружения облегчается для нас тем обстоятельством, что внутри этого училища у нас есть ценный союзник, а именно команда солдат училища, в верности и преданности которой я уже успел убедиться. С этой командой я нахожусь в постоянной связи, а потому и сейчас думаю провести разоружение, опираясь, главным образом, на эту команду. Тер-Арутюнянц одобрил мой план и обещал со своей стороны поддержку всеми наличными силами крепости. Вернувшись к себе в полк, я, прежде всего, стал вести переговоры с командой солдат Павловского военного училища. Они приветствовали идею разоружения юнкеров и заявили, что могут провести это собственными силами, если я позволю им воспользоваться некоторой частью своих химиков, с которыми они находятся в постоянном контакте.

Я сильно беспокоился за успех этой операции, однако она прошла у них великолепно. Юнкера были разоружены, окружены конвоем и направлены под арест, ко мне в запасный гвардии Гренадерский полк.

Как сейчас, помню вечер дождливого осеннего дня и длинную колонну юнкеров, окруженную конвоем и робко глядящую вперед навстречу неизвестному будущему. Может быть, некоторые из юнкеров ожидали даже той или иной расправы с нашей стороны. Однако я разместил их более или менее прилично в том же помещении, где незадолго перед тем находились в заключении женщины-ударницы. Когда дней через пять обстановка изменилась и юнкеров можно было освободить из-под ареста, правда, с обязательством немедленно отправляться по домам, ко мне опять, так же как и от женщин-ударниц, явилась делегация поблагодарить от имени всех юнкеров за хорошее к ним отношение.

Пока я так возился с павловцами, во Владимирском училище назревали крупные события. Эсеровские агитаторы убедили юнкеров восстать и поддержать наступающего на Петроград генерала Краснова. В ход была пущена даже ложь. Так, юнкеров уверили, что Краснов со своими войсками находится уже около Нарвских ворот.

Как раз накануне выступления ко мне звонил назначенный Петроградским Советом комиссар этого училища, по фамилии, если не ошибаюсь, Лебедев, и, сообщив, что в училище наблюдается некоторое брожение, просил прислать ему на всякий случай команду химиков. Я немедленно сделал соответствующее распоряжение, команда химиков в училище была действительно послана и, как мне стало потом известно, приняла на себя первый удар восставших юнкеров.

Помню я эту тревожную ночь, когда юнкера восстали. Я спал, как и все это время, одним глазом и, конечно, не раздеваясь. Проснулся я от шума шагов и быстро вскочил с кровати. Прибежавший химик в волнении сообщил мне, что юнкера только что пытались обезоружить отряд химиков, присланный мною, но те оказали сопротивление и теперь идет перестрелка. На поддержку химикам прибыла еще команда из батальона, однако юнкеров больше и химики несут потери. Я немедленно поднял на ноги дежурную половину полка. Оказалось всего 200 человек, но я полагал, что этого числа достаточно. Во главе отряда я поставил подпоручика Никонова, как единственного в полку офицера-большевика. На левых эсеров в таком серьезном деле я положиться опасался.

Рассвет еще чуть брезжил, когда отряд выступил на улицу.

Из донесений, которые ко мне поступали, я знал, что отряд немедленно по прибытии ко Владимирскому доенному училищу вступил с юнкерами в бой.

Сначала тов. Никонов хотел атаковать помещение училища с фасада, но, увидев, что это чрезвычайно трудно, поставил заслон, а сам с частью отряда зашел с другой стороны и стал через соседний дом пробираться юнкерам в тыл.

Чтобы лично осмотреть расположение борющихся сил, я вместе с председателем полкового комитета тов. Федоровым отправился на место. Когда я прибыл туда, на нашей стороне были уже броневики и давало свои первые выстрелы знаменитое орудие, которое и заставило, в конце концов, юнкеров сложить оружие. Тут же находился назначенный Петроградским Советом комендант города – левый эсер прапорщик Нестеров, человек невысокого роста, с целой шапкой волос, спускавшихся на плечи.

Выяснив положение и убедившись в том, что поддержки высланному отряду, по крайней мере в ближайшее время, не потребуется, я направился обратно в казармы полка.

По дороге у меня произошла любопытная, но очень опечалившая меня встреча. На углу Шамшевой улицы и Большого проспекта Петроградской стороны я увидел покупающим газеты своего бывшего законоучителя, священника Введенской гимназии, где я когда-то учился, Николая Михайловича Гурьева. Я поздоровался с ним и тут только увидел, что он не один. Рядом с ним стоял мой бывший одноклассник и товарищ по нелегальной революционной работе Владимир Владимирович Пруссак. Я только второй раз видел его по возвращении из ссылки и потому, естественно, обрадовался.

– А, Володя! – радостно сказал я и подошел к нему, протягивая ему руку. Но, увы, моя радость не нашла соответствующего отклика в его душе. Он не двинулся с места и, засунув руки в карманы, как-то исподлобья посмотрел на меня.

– А ты в Смольном работаешь? – неожиданно задал он мне вопрос.

– Да, работаю, – ответил я.

– В таком случае я не могу подать тебе руки, – сказал он и еще глубже засунул руки в карманы. Я громко выругался и, не говоря ни слова, направился дальше.

Этот эпизод в глубокой степени огорчил меня. С Пруссаком мы когда-то были большими друзьями. Вместе работали в нелегальной межученической организации, вместе были арестованы 9 декабря 1912 года по «витмеровскому» делу, и только потом наши пути разошлись. Я уехал за границу, а он был вновь арестован по делу «революционного союза», судился и получил бессрочную ссылку в Сибирь. Революция вернула его обратно в Петроград. И вот теперь такая встреча!

Я еще раз убедился в одном непреложном факте. В годы моей подпольной работы в 1910, 1911, 1912 гг. среди петербургской учащейся молодежи, в особенности среди школьной, большим успехом пользовались анархические и другие подобного же рода бесформенно-революционные течения. На первый взгляд, казалось, что представители этих течений ничем не отличаются от нас, социал-демократов. Действительно, они также работали, организуя рабочий класс на борьбу с самодержавием и предпринимателями, они также арестовывались, также садились в тюрьмы и подвергались всякого рода другим преследованиям. На словах они даже заявляли, что считают себя левее нас. Но все это было до поры, до времени. Едва наступили такие серьезные испытания, как война и революция, как они в огромном своем большинстве покатились по наклонной плоскости. Отсутствие целостного миросозерцания дало себя знать. Только социал-демократы большевики, вооруженные марксистско-ленинским методом, сумели разобраться в событиях и сохранили ясную голову и ту же сплоченность партийных рядов. Размышляя об этом, я незаметно дошел до казарм Гренадерского полка.

Между тем обстрел из единственного орудия, которое имели осаждающие, оказал свое влияние на юнкеров и они сдались. Отряд гренадер первый вступил в помещение Владимирского училища, и командир его тов. Никонов был назначен комендантом училища.

Узнав, что юнкера сдались, я немедленно выехал в помещение училища, опасаясь, как бы пленные не сделались жертвой самосуда. Мои опасения оправдались. На Большом проспекте Петербургской стороны я увидел следующую картину. Посредине улицы двигались юнкера, окруженные конвоем, а кругом них шумела и волновалась толпа, требуя немедленно над ними казни. Возбуждение толпы было так велико, что у Тучкова моста продолжать конвоирование пленных было уже небезопасно, и пришлось остановиться, отвести юнкеров в Петровский парк, поставить на мосту крепкий заслон и подождать успокоения толпы.

С большим трудом удалось довести юнкеров до места заключения.

Одновременно с подавлением восстания юнкеров был нанесен и решительный удар отряду генерала Краснова. Мало того, Краснов и весь его штаб оказались захваченными в плен советскими войсками. Только Керенскому опять удалось сбежать и скрыться. Однако Краснов не долго пробыл под арестом. Доставив его в Петроград, Военно-революционный комитет вскоре освободил его под честное слово, что он не поднимет больше оружия против Советской власти. Это было более чем наивно. Как будто в гражданской войне для тех, кто борется против освобождения рабочего класса, может существовать какое-то честное слово. Конечно, Краснов тотчас же по освобождении поспешил на юг и там принял самое активнее участие в организации белогвардейских армий и борьбе их против Советской власти. Впрочем, в то время мы вообще страдали избытком: прекраснодушия и повторяли почти буквально ошибки Парижской Коммуны, за которые она когда-то так жестоко поплатилась. Разве не ошибкой, например, было освобождение нами отдельных юнкеров и даже целых юнкерских училищ, о которых я только что рассказывал. Ведь известно, что большинство этих юнкеров также преспокойно уехало на юг и там составило ядро, вокруг которого формировались белогвардейские части, действовавшие потом против нас. А буржуазные газеты? Ведь как долго мы не решались посягнуть на «священную» свободу слова. Газеты эти изо дня в день чуть не плевали нам в лицо, поливая нас потоками клеветы и грязи и открыто призывая к вооруженному против нас выступлению, а мы все терпели и только месяца через два спохватились и догадались засыпать эту вонючую помойную яму.

Уроки Парижской Коммуны во многих отношениях были основательно нами забыты. Потребовалась большая встряска – убийство ряда наших вождей, открытое выступление против нас белогвардейских банд, чтобы мы научились, наконец, быть суровыми и беспощадными.

После ликвидации красновского наступления начались споры и толки вокруг формирования нового правительства. Каша партия сформировала чисто большевистский кабинет, но не возражала против вступления в него определенного количества левых эсеров. Левые же эсеры выставили лозунг объединенного социалистического кабинета с привлечением в него правых «социалистических» партий. Вокруг этого вопроса возникла полемика, которая очень скоро перекинулась к нам в полки.

31 октября ранним утром я получил следующую записку от секретаря нашего большевистского коллектива запасного огнеметно-химического батальона тов. Соловьева:

«Тов. прапорщик

Вам необходимо бы быть сейчас в 9 час. утра на общем собрании, т. к. на вчерашнем собрание разбилось надвое и ни к чему не пришло, Возможно, пройдут резолюции оборонцев.

Секретарь Соловьев

31.X. 17 г.»

Я, конечно, сейчас же поспешил на собрание, где мне одному из первых было предоставлено слово. Я говорил довольно долго. Рассказал о перипетиях борьбы с Временным правительством, сообщил о сформировании рабоче-крестьянской власти и подробно остановился на разборе первых декретов Советского правительства о мире, земле и рабочем контроле. В заключение я остановился на тех трениях, которые возникли у нас за последнее время с левыми эсерами. Нам предлагают заключить блок с правыми социалистическими партиями и образовать единое социалистическое правительство. В принципе мы не возражаем против такого рода объединения, но вопрос в том, на какой платформе объединяться. Нам говорят, сперва объединимся, а потом поговорим о платформе. На это мы не согласны. Нас хотят просто столкнуть с того пути реформ, на который мы вступили. Мы говорим так – сперва установим платформу, а потом увидим, с кем мы можем объединиться. Наша платформа ясна. Мы уже приступили к осуществлению основных требований рабочего класса. От своей задачи мы ни за что не отступим. Как ни лестно нам заседать совместно с «почтенными» меньшевиками и эсерами, но для этого мы не поступимся интересами рабочего класса. Кто согласен с общим направлением нашей работы, милости просим работать вместе с нами. Кто не согласен – скатертью дорога. В этом случае ни о каком объединении, конечно, не может быть и речи.

Трудно передать тот энтузиазм, который охватил солдат, когда я закончил свою речь. Мой заключительный возглас: «Да здравствует власть рабочих и крестьян!» – был покрыт громовым «ура». Я не успел оглянуться, как очутился на воздухе, подхваченный десятками дюжих солдатских рук. Больше никто не выступал на этом собрании, и резолюция, приветствующая образование новой рабоче-крестьянской власти, была единогласно принята всеми присутствующими. Этим огнеметно-химический батальон еще раз подтвердил свою политическую сознательность. Приняв активное участие в октябрьском перевороте, он и в дальнейшем проявил себя стойким и надежным защитником Советской власти.

Несколько иная картина наблюдалась, к сожалению, в запасном гвардии Гренадерском полку. Как я уже говорил, комитет этой части состоял почти сплошь из левых эсеров. И тут-то ненадежность этих «друзей» сказалась в своей полной мере. Они определенно гнули свою линию, причем доходили до того, что не гнушались даже прибегать к довольно-таки некрасивым средствам.

Прежде всего это выявилось как раз в тот же самый день, когда происходило только что описанное мною собрание в запасном огнеметно-химическом батальоне. Ранним утром, когда я собрался уже идти на это собрание, я случайно узнал, что как раз на это же самое время тов. Федоров созывает собрание полкового комитета. До сих пор я неизменно присутствовал на всех заседаниях комитета, и, таким образом, это было первое собрание, которое мне приходилось пропустить.

– Почему вы собираете комитет? – обратился я с вопросом к тов. Федорову.

– Да видите ли, есть целый ряд неотложных хозяйственных вопросов, – ответил он мне.

– А не лучше ли отложить собрание до моего возвращения. Мне бы не хотелось пропускать его.

– Нет, – уверил меня тов. Федоров, – вы можете вполне не присутствовать на этом собрании. Обсуждаться будут исключительно хозяйственные вопросы. Отправляйтесь себе спокойно в огнеметно-химический батальон.

Однако, когда я вернулся обратно в полк и взглянул в протокол заседания комитета, я буквально схватился за голову. На первом месте протокола стояла резолюция, принятая комитетом полка по вопросу о текущем моменте. Резолюция эта носила определенно эсеровский характер. В ней выявлялось недовольство по поводу образования правительства «одной партии» и высказывалось мнение, что спасти страну может только правительство, составленное из представителей всех социалистических партий. Вне себя я бросился к тов. Федорову и потребовал от него объяснений, что все это значит. Он вначале смутился, но потом объяснил мне, что вопрос выплыл совершенно «случайно», резолюция же эта является продуманным решением полкового комитета. Конечно, он наглым образом врал, но что я мог с ним поделать.

Другой раз тот же Федоров заявил мне, что полковой комитет хочет устроить в полку большой митинг с привлечением представителей всех социалистических партий. Я, конечно, не возражал против устройства такого рода митинга. В назначенный час, когда солдаты начали уже мало-помалу заполнять манеж, предназначенный для митинга, я поинтересовался узнать, представители каких партий явились к нам в полк для выступления. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что явилось четыре оратора и все сплошь эсеры.

– Зачем такое количество эсеров? – удивился я. – А где же большевики?

– Очевидно, они не потрудились явиться, – ответил мне тов. Федоров.

– Неужели большевики не захотели выступить в Гренадерском полку? – спросил я.

– Нет, – нагло глядя на меня, ответил тов. Федоров, – большевиков мы не приглашали. Мы считали, что от большевиков будете выступать вы.

– Ну уж извините, – возмутился я, – если вы приглашаете представителей всех партий, потрудитесь пригласить и большевиков. Мне трудно выступать против оппонентов, так как я целиком погряз в делах полка и не вполне в курсе последних событий. Без представителя большевиков я митинга не открою.

Тов. Федоров, ворча что-то себе под нос, пошел делать соответствующие распоряжения, а я отправился в Офицерское Собрание посмотреть на прибывших эсеровских агитаторов. Вскоре меня догнал и тов. Федоров. В Офицерском Собрании разыгрался весьма любопытный эпизод, о котором я до сих пор не могу вспомнить без улыбки. Среди эсеровских агитаторов я неожиданно для себя увидел одетого в матросскую форму старого школьного товарища – Лазаря Алянского. Алянский был причастен к революционному движению, но партийным эсером и тем более агитатором в дореволюционное время он никогда не был. Удивило меня также и то, почему он одет в матросскую форму. До войны он, будучи исключенным из петербургской гимназии, учился в Париже, а во время войны при призывах постоянно получал отсрочки по состоянию своего здоровья. Я был так ошеломлен, увидев Алянского, да еще в таком костюме, что остановился на месте и воскликнул:

– Лазарь! А ты-то что здесь делаешь!

Такое обращение с моей стороны по-видимому очень не понравилось Алянскому. Он весь как-то съежился, еще глубже засунул руки в карманы своего бушлата и, мрачно глядя на меня, сказал:

– С изменником родины и революции не желаю разговаривать.

Это взорвало меня. Как никак, мне было нанесено оскорбление, да еще в присутствии моих солдат. Однако я не желал сам предпринимать против него каких-либо мер, а потому заявил, обращаясь к присутствующим здесь членам полкового комитета и, в первую очередь, к тов. Федорову:

– Товарищи! Вы слышали, как меня, представителя Петроградского Совета, оскорбил здесь сейчас представитель партии эсеров. Я апеллирую к вам. Я прошу, чтобы вы избавили меня от необходимости выслушивать подобные вещи.

Однако как же можно было ожидать, чтобы эсер пошел против эсера! Федоров промямлил что-то несвязное, пылясь примирить нас, и остальные члены комитета не двинулись в мою защиту. Я плюнул и пошел к себе в полковой комитет. «Ничего, – думал я, – подождите, когда начнется митинг, я доведу до сведения солдат об этом инциденте». Однако мне не пришлось ждать так долго. Оказывается, при этой сцене присутствовало несколько солдат, сочувствующих большевикам. Они сейчас же побежали в манеж, где уже почти весь полк был и сборе, и рассказали об оскорблении комиссара полка и недопустимом поведении председателя полкового комитета. Это сообщение вызвало целую бурю негодования. Весь зал стонал от возмущенных криков: «Вон!», «Долой!», «Не желаем теперь слушать этих мерзавцев!». Нечего делать. Полковому комитету пришлось в вежливой форме передать «бедным» эсерам, что солдаты не желают их слушать и что во избежание еще большего скандала им лучше поторопиться со своим уходом.

Однако дело этим не кончилось. Общее собрание, самочинно открывшееся, пригласило прийти в манеж меня и Федорова, и здесь вместо митинга началось настоящее судебное разбирательство. Один за другим выходили ораторы и «крыли» председателя полкового комитета за то, что он допустил в помещении полка оскорбление комиссара, назначенного Петроградским Советом. Возбуждение собрания было так велико, что раздавались крики, требовавшие не только смещения тов. Федорова, но даже его ареста. Взволнованный, бледный вышел давать свои объяснения тов. Федоров. Он указал на то, что все время работал в полном контакте с комиссаром, а в данном случае просто не расслышал (?!), когда я обращался к нему за защитой. Конечно, это объяснение не выдерживало никакой критики. Достаточно было бы одного моего слова – и он был бы смещен с должности председателя полкового комитета. Но я подумал, кем же его заменить? Подпоручик Никонов по-прежнему комендантствовал в своем Владимирском училище, а кроме него не было никого, кто бы одновременно был близок нам в идеологическом отношении и в то же время пользовался в полку авторитетом. Нет, пусть уж остается тов. Федоров. Может быть, этот урок послужит ему на пользу.

Поэтому я взял слово и сказал, что, конечно, случай сам по себе несомненно возмутителен, но возможно, что тов. Федоров и действительно не слышал моего к нему обращения. Смещать тов. Федорова не стоит, так как мы до сих пор все время работали с ним в контакте. Ограничимся тем, что было высказано на этом собрании, и будем считать этот вопрос исчерпанным.

Когда я кончил, я увидел, что тов. Федоров смотрит на меня благодарными глазами. Действительно, собрание еще немного поволновалось, но в результате приняло мое предложение.

Митинг о текущем моменте все же состоялся на следующий день. Не знаю, хотел ли полковой комитет сделать мне приятное, или это вышло невольно, но на этот раз из «представителей партий» был только один большевик – Николай Николаевич Кузьмин. Он сделал обстоятельный доклад, и собрание единогласно приняло предложенную им большевистскую резолюцию. Сидя на этом митинге, я даже и не подозревал, что этот день является последним днем, который я провожу в запасном гвардии Гренадерском полку. А между тем это было так. Вечером этого дня произошло событие, которое направило мой жизненный путь на новые рельсы.

Не помню, чем я был занят, когда к воротам Гренадерского полка подъехали извозчичьи дрожки. Это был мой брат Раскольников. Быстро войдя в помещение полкового комитета и видя, что кругом никого нет, он прямо приступил к делу.

– В Москве, – сказал он, – сейчас происходят бои между войсками Московского Совета и Временного правительства. В ход пущена даже артиллерия. Петроградский Совет посылает сейчас туда отряд для помощи нашим товарищам. Ударной группой отряда является отряд матросов под моим начальством. Но, к сожалению, в нашем отряде нет ни одного боевого офицера. Не согласишься ли ты отправиться вместе с нами? Подвойский согласен.

Я подумал: в Петрограде как будто все успокоилось и в ближайшее время нельзя ожидать каких-либо волнений; между тем в Москве лилась кровь; там была нужна наша помощь. И я дал свое согласие. На тех же дрожках, на которых приехал брат, мы отправились с ним в Смольный урегулировать вопрос о моем заместителе в Гренадерском полку и получить дальнейшие инструкции. Однако это уже выходит за пределы настоящего очерка. Октябрьская революция, как таковая, закончилась. Начался новый период – первые этапы гражданской войны.