Текст книги "Октябрьское вооруженное восстание в Петрограде"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Бывший главковерх открыл войну против Советской власти. Очутившись в Пскове, он издал приказ: «Всем, всем, всем…», заявляя о сохранении за собой поста главковерха и предлагая то же сделать всем прочим командирам. Затем, быстро сконцентрировав около себя несколько казачьих полков с тяжелой артиллерией, он двинулся с ними на Петроград, занял Гатчину, объявляя всюду о своих успехах, даже назначил генерала Краснова командующим войсками Петроградского округа.

Однако торжество его было непрочным и недолгим. Уже после первой перестрелки казаков с красногвардейцами и войсками Военно-революционного комитета началось братание, обнаружившее, что у казаков нет никакого желания драться за Временное правительство против Советской власти, которая по духу казалась им и родней и ближе. 31 октября Гатчина была занята революционными войсками, генерал Краснов арестован, а Керенский опять скрылся на автомобиле и на этот раз уже навсегда.

Попытки к наступлению на Петроград, несмотря на казавшуюся техническую подготовленность их, были ликвидированы при наличии на другой стороне, т. е. Военно-революционного комитета, собственно говоря, полной неорганизованности и в отношении объединения командования революционными войсками, и общего плана действия, снабжения войск, а главное в отношении подготовки самих войск, состоявших преимущественно из красногвардейцев. Ликвидированы потому, что для революционных войск воплощалось в лице Керенского все, мешавшее осуществлению их насущных требований.

Октябрьский переворот принес мир, не отвлеченный, теряющийся в неизвестном будущем, каким он рисовался при Временном правительстве, а, конкретный, который оставалось заключить в договор. И это спасло революцию, ибо мир, явившись основой новой рабочей власти, которая сама была заинтересована в скорейшем его заключении, временно возбудил, влил жизнь, интерес в солдатские массы. Он укрепил армию и отсрочил, таким образом, военный крах, дав возможность воспользоваться этой отсрочкой для организации новых пролетарских сил.

* * *

Роль Красной гвардии в восстании и в подготовке к нему была исключительно велика. Мы уже указывали, что военная организация все время вела работу с расчетом, что отряды Красной гвардии явятся той основой, вокруг которой будут группироваться вся вооруженная масса пролетариата и вся верная революции солдатская масса. Эта точка зрения себя целиком оправдала. Красная гвардия была вначале немногочисленна и плохо вооружена, но к моменту восстания она развертывается в боевую организацию, боевую силу, по всей линии фронта восстания, располагающуюся на передовых позициях и на всех опорных пунктах составляющую авангард вооруженных сил революции.

К июльскому выступлению число вооруженных красногвардейцев в Петрограде было приблизительно около десяти тысяч. После июльских дней начался разгром Красной гвардии. Рабочих стали разоружать; по фабрикам и заводам производились обыски с целью обнаружения складов оружия. Но замешательство в рабочих кварталах быстро прошло, и Красная гвардия стала возрождаться. Перейдя на нелегальное положение, районные штабы продолжали работу, Огромный толчок К подъему дела вооружения рабочих дала корниловщина. Тотчас же после «корниловских дней» началось кассовое формирование красных рабочих батальонов, и районы петербургских фабрик и заводов покрываются сетью красных вооруженных сил.

В сентябре уже были открыты правильные учебные занятия на 79 фабриках и заводах. Стали формироваться красногвардейские единицы… Количество красногвардейцев, попавших в первую очередь формирования и обучения, в зависимости от величины фабрик и заводов колебалось от 25 до 100 процентов.

На Выборгской стороне целый ряд заводов – Новый Парвиайнен, Барановского, Новый Лесснер, Дюфлон, Айваз и др. – почти полностью записались в Красную гвардию. Военная организация едва успевала всюду посылать инструкторов; требования на них поступали со всех сторон.

К концу сентября весь Выборгский, Василеостровский и Нарвский районы были покрыты обучающимися отрядами Красной гвардии. В пролетариате просыпалась здоровая мысль о необходимости поголовного вооружения рабочих. В это же время к организации красногвардейских единиц примыкает и обширнейший Путиловский завод, на котором числилось к тому времени до 36 тысяч рабочих.

Отряды Красной гвардий делились на батальоны, численностью в 400 человек (360 штыков); в состав батальона обычно входили три роты или дружины, пулеметная команда, команда связи, санитарный отряд и иногда команда броневиков, если при батальоне был броневик-автомобиль. Батальонами и ротами командовали унтер-офицеры из рабочих, редко прапорщики, взводами – частью солдаты, частью рабочие. Занятия производились посменно: одна треть рабочих занималась военной подготовкой, получая жалованье наравне с товарищами, остающимися в мастерской, а две трети работали на заводе.

Такова была организация Красной гвардии к началу октября.

К двадцатым числам октября вооруженные силы рабочих не только были полны энтузиазма и веры в свое правое дело, но и представляли если не регулярную армию, то во всяком случае обученную и вооруженную Красную гвардию в 12–14 тысяч штыков с пулеметами и броневиками (данные взяты из книги П. Г. Георгиевского «Очерки по истории Красной гвардии»). Силы эти находились в состоянии полной боевой готовности и по первому зову готовы были выступить на борьбу; но момент еще не наступил, было напряженное ожидание приближающихся событий.

Как уже отмечалось, в первых боевых стычках 25 октября вечером принимали участие части Красной гвардии, которые были расположены на Морской. Временным правительством была по телефону вызвана артиллерия к Зимнему дворцу для обстрела группы восставших войск, осаждавшей дворец, Красногвардейская засада на Морской напала на батарею, отбила два орудия и поставила их на позиции против Зимнего дворца. Это обстоятельство имело большое значение для дальнейшего хода событий.

Красногвардейцы с исключительной серьезностью и сосредоточенностью относились к развертывающимся событиям; они помогали серым массам поднявшегося пролетариата красной столицы идти правильным путем к намеченной цели и сглаживали неизбежные шероховатости народного восстания… Настойчиво, твердо и энергично влияли они и на солдат, приковывая их словами к позиции, а своим героическим примером увлекая их на решительные действия.

Когда Зимний дворец пал и Временное правительство под конвоем было выведено на площадь, солдаты собирались учинить тут же над ними самосуд. От этого шага удержали солдат красногвардейцы.

В декабре питерская Красная гвардия насчитывала до 60 тысяч бойцов. Часть из них была прекрасно закалена в боях с казаками Краснова.

На Красную гвардию после окончания борьбы с войсками Краснова была возложена гарнизонная служба в красной столице. Все важнейшие караулы в городе несли красногвардейцы, они же дежурили по Советам; караулы в Смольном, у членов Совнаркома, в артиллерийских складах также исключительно выполнялись красногвардейцами, так как солдатские посты были не вполне надежны, наблюдались даже случаи похищения караульными пулеметов для вывоза в Финляндию. Красной гвардии приходилось прекращать разгромы винных складов, производить обыски, аресты и т. д. Одновременно Красная гвардия посылала пополнения на Западный и Южный фронты и в Финляндию.

И. Флеровский, руководитель большевистской фракции Кронштадтского Совета
Кронштадт в Октябрьской революции

Как-то в конце сентября 1917 года в коридоре Смольного меня остановил член президиума ВЦИК морской офицер, лейтенант, эсер Филипповский: «Будете ли вы завтра в Кронштадте? У нас там очень серьезное дело к Исполнительному комитету». Я полюбопытствовал, кому это «нам» и что за «дело». Филипповский от объяснений таинственно уклонился, но настоятельно просил меня быть «завтра» в Кронштадтском Исполкоме. Таинственность Филипповского меня не особенно заинтриговала, но все равно надо было ехать в Кронштадт, и я охотно обещал лейтенанту непременно там быть на следующий день.

В тот же вечер я выехал на пароходе.

В Кронштадте не было такого вечера, когда бы наиболее активная публика – члены комитетов партий, депутаты Совета и т. д. – не собирались в бывшем Морском Собрании, а теперь доме Советов. Здесь шли частые заседания Исполкома, фракций, комиссий, ужинали и пили чай, в группах велись бесконечные споры, – словом, это был настоящий революционный муравейник. Здесь постоянно пребывали наш почти «Марат» – Блейхман, анархист-коммунист, скрывшийся в революционной цитадели от Керенского, его, казалось бы, ближайший единомышленник, а на деле отчаянный фракционный враг, анархо-синдикалист Ярчук. Оба были лидерами фракций в полтора человека, но шум производили большой. Из эсеров Брушвит, впоследствии член Самарской учредиловки и «Административного центра», а тогда игравший в левизну, ибо правым в Кронштадте быть не полагалось. Из максималистов – Ривкин, человек чрезвычайной мягкости и жалкого вида, неожиданно ставший лидером второй по числу (после большевиков) фракции Совета – максималистов. Говорю – неожиданно, ибо эта фракция все время жила в беспартийных и руководилась беспринципнейшим обывателем техником Ламановым, единственным талантом которого было особое умение приветствовать «высоких» гостей.[1]1
  В дни Кронштадтского мятежа 1921 года Ламанов редактировал «Известия» контрреволюционного Ревкома, скрыться не успел и был расстрелян. (Примеч. автора.)


[Закрыть] Однажды эта фракция вдруг объявила себя «максималистской», мы даже не ахнули от удивления, а просто улыбнулись. Такие ли штуки в Кронштадте бывали! Ламанов передал лидерство Ривкину.

Руководство фракцией большевиков в эту пору лежало на мне. А это означало и фактическое руководство Советом, ибо не было случая, когда бы решение нашей фракции, хотя и не составлявшей большинства, не проходило в Совете. В практической работе Исполкома я участия почти не принимал, бывал лишь на более важных заседаниях, но заседания Совета посещал регулярно и нередко руководил ими. Здесь зевать нельзя было, ибо не было случая, чтобы Совет не решал какого-либо вопроса, связанного с судьбами революции, и приходилось быть постоянно начеку.

В тот вечер внешне казалось все как обыкновенно. Заседали, пили чай, спорили. Но, чуть приглядевшись, можно было заметить особенную нервность и приподнятость настроения: слова «Моон-Зунд», «Слава», «Гром» то и дело слышались в спорах. Кронштадт нервничал, узнав о моонзундских событиях, где наш флот потерпел серьезный урон: погибли броненосец «Слава» и эскадренный миноносец «Гром». Эта гибель в обстановке керенщины страшно взволновала не только матросов, но и рабочих и гарнизон. Почувствовали и у нас почти вплотную дыхание войны.

Ко мне подошел один из членов Исполкома: «Получена телефонограмма от президиума ВЦИКа, подпись Чхеидзе. Просит собрать на завтра Исполком в двенадцать, не знаете ли, в чем дело?»

Я вспомнил таинственную просьбу Филипповского: связь между ней и телефонограммой Чхеидзе очевидна. Ну, доживем – увидим.

На другой день в двенадцать часов собрался президиум Исполнительного комитета. Точность в Кронштадте тогда считалась обязательной. Филипповский и с ним некто в военной форме полковника Генерального штаба были уже здесь. Заседание немедленно открылось. Начал Филипповский. «Мы явились, товарищи, по поручению ВЦИКа и правительства. Вопрос идет об обороне Петербурга, Кронштадта, России. От вас в этом деле зависит многое. Полковник разъяснит вам подробно. Надеюсь, что стратегические тайны не выйдут за стены этой комнаты».

Начало было не лишено интереса. Полковник медленно и аккуратно развернул трубочку бумаг. Среди них была карта. Он разложил ее перед собой и твердым, чеканно-аффектированным слогом стал разъяснять грядущую немецкую опасность Кронштадту и Питеру, с массой стратегических подробностей, под конец развил план обороны и закончил предложением – снять орудия с важнейших кронштадтских фортов, дабы перевезти их на группу островов при входе в Финский залив и таким образом закрыть путь немецкому флоту.

Все слушали весьма внимательно. Меня лично этот план заинтересовал очень, он казался умным и обоснованным. «Хороший план», – шепнул я Филипповскому, тот засиял, а я… тоже улыбнулся…

После выступления полковника пошли споры. Было крайне интересно, как члены президиума Исполкома, эсеры и максималисты, отнесутся к предложению; от большевиков слово принадлежало мне, и я решил приберечь его под конец. Эсеры и максималисты сразу ударились в стратегию и технику. Полковник, видимо, был доволен их возражениями: его доводы неотразимы, возражения противников неубедительны, – значит, дело в шляпе.

Очередь за мной: «В стратегические споры вступать не стану. План, видимо, весьма хорош, мне он очень нравится (и полковник и Филипповский засияли, а наша публика недоуменно уставилась на меня). Да, – продолжал я, – план очень хорош и, без сомнения, мы используем его, когда… когда… свергнем Временное правительство Керенского». Заключение поначалу вышло совершенно неожиданным, и впечатление получилось эффектное. Лица наших «гостей» вытянулись, а кое-кто из товарищей крякнул от удовольствия.

Нам тогда не были известны планы Временного правительства и Керенского в отношении Кронштадта. Эти планы Керенский раскрыл в своих показаниях по «делу Корнилова». Там он писал: «Не я давал согласие на разоружение крепости, а я, как морской министр, возбудил этот вопрос и получил согласие Временного правительства на упразднение Кронштадтской крепости».[2]2
  А. Ф. Керенский. «Дело Корнилова», М. 1918, стр. 34.


[Закрыть] И очевидно, решение Временного правительства, по-предложению Керенского, было вынесено в те дни, когда Церетели и Скобелев уговаривали Кронштадтский Совет отказаться от резолюции о признании Совета единственной властью в Кронштадте и принять решение о разоружении Кронштадта. Дальше Керенский писал: «Было решено, если не в июне, то, во всяком случае, в июле упразднить Кронштадтскую крепость и сделать из Кронштадта базу снабжения, место для разных складов и т. д.» Дальше Керенский сообщает, что «каждая попытка вывезти артиллерию (из Кронштадта – И.Ф.) вызывала там прямо ярость толпы». И наконец: «сдача Риги несколько отрезвила кронштадтцев, и в то время как Корнилов давал задачу Крымову (разоружить Кронштадт – И.Ф.), они уже отдавали орудия».[3]3
  Там же, стр. 83–84.


[Закрыть] Два последних утверждения Керенского (о «попытках вывезти артиллерию» и о том, что кронштадтцы «уже отдавали орудия») являются вздорной выдумкой. Не было ни того, ни другого. Приезд члена президиума ВЦИКа Филипповского свидетельствовал об обратном, о попытке вынудить у Кронштадтского Совета согласие на разоружение. И эта попытка сорвалась.

Этот эпизод я привел затем, чтобы показать, как был настроен Кронштадт к правительству Керенского накануне Октябрьских дней. Кронштадт, первый в Росой, с изумительным единодушием стал на ленинские позиции новой социалистической революции «Власть Советам!» – на Якорной площади, этом вече Кронштадта, другого лозунга не допускали еще в мае. Июльский разгром лишь усилил озлобление, ожесточил революционную решимость кронштадтских матросов и рабочих. Эта решимость достигла апогея после моонзундского сражения. Приближались солдаты кайзера, наступала неизбежность боев с ними. А разве возможно принять эти бои под знаменем Временного правительства? Это было бы для нас мучительным стыдом и позором. Нет, уж если погибать под напором немцев, так под знаменем власти Советов, на защите освобожденного от гнета и рабства народа.

Так чувствовали не только в Кронштадте, но и в действующем флоте, в последнем еще с большей остротой, ибо первые удары врага грозили боевым судам.

В начале октября за Нарвской заставой состоялось собрание Петроградского комитета большевиков и представителей районов. Обсуждался вопрос об отпоре наступавшей контрреволюции. Я от Кронштадта и Антонов-Овсеенко от действующего флота (он тогда работал в Гельсингфорсе) выступили почти с одинаковыми речами. Мы требовали не медлить, мы, именем флота, требовали восстанием освятить неизбежную, казалось, схватку флота с немцами.

Керенский осмелился упрекнуть Кронштадт в том, что в немецком успехе повинен этот непослушный город, что благодаря «упорству Кронштадта оборона не была на должной высоте». Так этот буржуазный скоморох сообщил в газетах. Ответ ему дали в двух прокламациях; одна – написанная моряками действующего флота, другая – мною, от Кронштадта. Кроме темпераментного ответа моряков на вылазку Керенского, прокламации содержали призыв к оружию, к немедленному вооруженному выступлению против правительства изменников, за власть Советов. Прокламации являлись несомненным криминалом, но правительству Керенского было уже не до преследования криминалов.

Канун октябрьских дней

17 октября на заседании Кронштадтского Совета были выбраны делегаты на II Всероссийский съезд Советов, Избранными оказались трое: я, анархист Ярчук и максималист Ривкин. Эти выборы превосходно определяли настроение Совета и Кронштадта. Близость переворота ощущалась всеми. Для всех была ясна и несомненна в этом перевороте организующая роль партии большевиков, поэтому моя кандидатура, выдвинутая большевистской фракцией и Кронштадтским комитетом РСДРП(б), прошла почти единогласно. Ривкин получил крайне относительное большинство голосов. Третьим кандидатом был эсер. Этот кандидат еле-еле собрал голоса своей фракции. Анархо-синдикалист Ярчук получил значительно больше голосов, чем максималист. За него отдала свои голоса большевистская фракция, часть эсеров и максималистов. Выдвинутую четвертую кандидатуру эсера Сапера Совет с треском провалил с помощью фракции большевиков.

Голосование нашей фракции за Ярчука определялось необходимостью иметь на съезде политически решительного человека, способного без колебаний идти за нами до конца. Ярчук был таким. Ни одному из эсеров и максималистов, рожденных из вчерашних обывателей, мы не доверяли. Да они и сами себе не доверяли. Несуразностью являлось, на первый взгляд, то обстоятельство, что под лозунгом «Власть Советам», под лозунгом «пролетарской диктатуры» прошел абсолютный противник всякой власти – анархо-синдикалист Ярчук. Он охотно принял мандат на съезд Советов, так как избрание было подкреплено точной, императивной резолюцией: «Съезд обязан отстранить правительство Керенского и взять власть в свои руки». Ярчук рассматривал захват власти в руки Советов как переходный момент к новому безвластию, к организации в ближайший последующий момент федерации рабочих синдикатов и крестьянских коммун. Это был, так сказать, анархический оппортунизм, или, наоборот, оппортунистический анархизм, не раз «разоблачавшийся» непримиримым Блейхманом.

Для нас практического значения теоретические соображения Ярчука не имели, – важнее было в решающий момент иметь человека без колебаний, и потому Ярчук оказался для нас более приемлемым, нежели любой из эсеров и «максимальных обывателей», как мы в шутку прозвали наших максималистов.

22 октября, в день Петроградского Совета, мы с Ярчуком ранним утром отправились в Петербург на небольшом буксирике. Съезд назначался к открытию 25-го, но нам нужно было запастись мандатами, а главное понюхать питерскую атмосферу, получить в ЦК и ПК информацию. Буксирик в Питере удержали, приказав ему быть наготове. Атмосфера в Питере накалялась. Контрреволюция пыталась в этот день устроить крестный ход и шествие инвалидов, спровоцировать рабочих и солдат на преждевременное выступление. Однако достигнуть этого буржуазной клике Временного правительства не удалось.

Обычный ход трамвая казался нам очень медленным. Нетерпение скорее услышать, узнать прямо физически жгло. От остановки в Смольный пустились бегом. Здесь при входе чувствуется уже боевая атмосфера: расставлены пулеметы в промежутках колонн, здание охраняется часовыми, красногвардейцами и солдатами.

Первым из членов Военно-революционного комитета повстречался тов. Дашкевич, не то поручик, не то прапорщик из Петрограда, всегда добродушный и улыбчивый. Добродушие – великое дело, но когда контрреволюция стала поднимать голову и готовить одну провокацию за другой, оно казалось нетерпимым. Тут подошел тов. Чудновский, вернувшийся из эмиграции, на редкость хороший, кристально-чистый товарищ. За короткое время мы успели с ним близко сойтись и подружиться. Сейчас он только что вернулся из армии и нашего революционного нетерпения отнюдь не разделял. Разгорелся жестокий спор – брать власть или выждать Учредительного собрания? Чудновский стоял за последнее, ссылаясь на солдатские настроения. Нам это казалось непростительным оппортунизмом, трусостью, политической близорукостью. Но Чудновский не был трусом и не страдал пороком близорукости, – это был исключительно смелый человек, что он показал в боях и у Зимнего дворца и в гражданской войне. В наших настроениях лишь отражалась разница опыта. Тогдашний фронт еще не был Кронштадтом и заставлял в прогнозе событий быть осторожным. Отсюда и точка зрения Чудновского. Но тогда нам эта точка зрения казалась недопустимой и вредной.

В разгар спора в комнату вошел тов. Свердлов. Отозвав меня в сторону, он предложил мне немедленно вернуться в Кронштадт: «События назревают так быстро, что каждому надо быть на своем месте». В коротком распоряжении я остро почувствовал дисциплину наступающего восстания, и потому мне не понадобилось спрашивать мотивов и объяснений. Пожав руки товарищам и пригласив с собою Ярчука, я быстро вышел из Смольного. На вопросы Ярчука: «В чем дело? Куда мы идем?» – я коротко ответил: «Восстание на носу. Едем в Кронштадт!».

Подготовка выступления кронштадтцев и поход в Петроград

Вернулись в Кронштадт поздно вечером. Днем 23 октября собрался пленум Кронштадтского Совета. По поручению Исполкома я выступил с докладом, о поездке к Петроград, в Смольный. В конце сообщения я заявил:

«Никакой резолюции, никакой декларации я вам не предлагаю и Исполком не предлагает. Исполком поручил мне только осведомить всех кронштадтских матросов, солдат и рабочих, что теперь приходится стоять не только на страже революции, не только зорко следить за всеми развивающимися событиями, – теперь надо быть готовыми к работе, в любую минуту поехать туда, куда потребуются наши силы. Из стадии резолюций, из стадии слов мы перешли в стадию дела. Теперь слово за нашим военно-техническим органом, перед которым стоит рад непосредственных задач. Он должен давать указания: и приказания».[4]4
  «Известия Кронштадтского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов» № 189. 4 ноября 1917 г.


[Закрыть]

Вслед за мной в том же духе выступил Ярчук. Мне было задано много вопросов об отношении фронтовиков к Военно-революционному комитету при Петроградском Совете. Мною было охарактеризовано это отношение как отношение друзей, которые в минуту опасности явятся поддержкой Военно-революционного комитета, как и наш революционный Кронштадт.

Кронштадтский Совет на этом заседании избрал 18 комиссаров в распоряжение военно-технической комиссии при Исполкоме Совета. В своем заключительном слове мной было особо подчеркнуто то обстоятельство, что Временному правительству и эсеро-меньшевистским вождям не удалось и не удастся сорвать II Всероссийский съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов, что на 22 октября до 12 часов на съезд прибыло около 300 делегатов и из них две трети – большевики, а из эсеров: преобладают «левые эсеры», что по данным анкет, розданным делегатам, большинство за лозунг «Вся власть Советам!».

После меня выступил представитель заградителя «Амур» тов. Красавин и заявил Кронштадтскому Совету: «Вы можете располагать «Амуром» по вашему усмотрению когда потребуется, до вооруженной силы включительно»[5]5
  «Известия Кронштадтского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов» № 190, 5 ноября 1917 г.


[Закрыть].

На другой день 24 октября во второй половине дня была получена телефонограмма Военно-революционного комитета при Петроградском Совете, предписывающая выступить революционным силам Кронштадта на защиту Всероссийского съезда Советов утром 25 октября 1917 года.

К вечеру вызвали на заседание Исполнительного комитета Кронштадтского Совета. Когда я пришел в «Морское Собрание» Исполком уже заседал. На заседании в новом составе присутствовала военно-техническая комиссия. Без лишних: разговоров и споров, быстро и энергично выносились решения, распределялись функции между членами Исполкома, Совета и военно-технической комиссии. Для руководства сводным боевым отрядом кронштадтских моряков и всей операцией по переброске в Петроград многотысячного отряда матросов, солдат и красногвардейцев из Кронштадта по заливу, Морскому каналу и реке Неве был выделен штаб в составе: Смирнова Петра (техник, большевик), Каллиса[6]6
  Прапорщик, левый эсер; впоследствии коммунист, павший смертью храбрых Советскую Родину в 1918 году. (Примеч. автора.)


[Закрыть] и Гримма[7]7
  Солдат-максималист, впоследствии перешедший в лагерь врагов Советской власти, расстрелянный в 1919 году за участие в контрреволюционном мятеже на форту «Красная Горка». (Примеч. автора.)


[Закрыть].

В этот штаб вошел я, как представитель Кронштадта в Военно-революционном комитете при Петроградском Совете, и Ярчук – делегат II Всероссийского съезда Советов. Кроме того, были выделены семь комиссаров в сводно-боевой отряд кронштадтцев для руководства подразделениями отряда.

Вся подготовка к выступлению в Питер проходила исключительно ночью. Вряд ли в эту ночь в Кронштадте кто-нибудь сомкнул глаза. Морское Собрание переполнено матросами, солдатами и рабочими. У всех боевой вид, полная готовность к походу. Приходят за распоряжениями, выносят приказы. Революционный штаб точно намечает план операции, определяет части и команды к выступлению, подсчитывает запасы, шлет назначения. Ночь проходит в напряженной обстановке. К выступлению намечены суда: минный заградитель «Амур», только что прибывший в Кронштадт из действующего флота, участник моонзундского сражения 29 сентября – 7 октября 1917 года, старый линейный корабль «Заря Свободы» (бывший «Александр II»), посыльное судно «Ястреб», госпитальное судно «Зарница», учебное судно «Верный», заградитель «Хопер» и ряд других.

«Амур», «Хопер», «Зарница», «Ястреб», «Верный», кронштадтские пароходы и буксиры были предназначены для переброски сводного боевого кронштадтского отряда в Петроград, а «Заря Свободы» для артиллерийского обеспечения подходов к Петрограду со стороны Балтийской железной дороги (Лигово – Стрельна) и занятия корабельным, десантом станции Лигово. Стоянка корабля намечена была у входа в Морской канал (пикет №114).

Когда план выступления был готов и важнейшие приказы отданы, мы с Каллисом вышли на улицу. Здесь большое, но молчаливое движение. К военной гавани движутся отряды моряков и солдат, при свете факелов видишь только первые ряды серьезных, решительных лиц. Ни смеха, ни говора, – четкий шаг, редкие слова команды. Тишину ночи нарушает лишь громыхание грузовиков, перебрасывающих из интендантских складов крепости запасы на суда. В гавани идет тоже молчаливая, напряженная и спешная работа погрузки. Отряды притулились к набережной и терпеливо ждут посадки.

Невольно думалось: «Неужели это последние минуты перед величайшим в мире революционным переворотом? Все так просто и четко, как перед любым военно-боевым выступлением, так не похоже на все известные в истории картины революции».

«Эта революция пройдет по-настоящему», – говорит мой спутник. Оборачиваюсь к нему. При блеклом свете фонаря не лицо, а будто мертвенная, загадочная маска. Только в серых спокойных глазах поблескивают искорки. Я вижу его словно впервые, знаю о нем, что он из чужой, враждебной партии, но сейчас питаю к нему безграничное доверие и странное уважение. Сам дивлюсь своим чувствам. Должно быть, это особая революционная интуиция, раскрывающая в решительные моменты людей, прежде незнакомых. И революционная интуиция не ошиблась в тов. Каллисе. Пару слов скажу об этом позднее трагически погибшем революционере.

Безграничная смелость, решительность, спокойствие и деловая расчетливость являлись основными его качествами. «Наш Долохов» – Долохов в революции – был Каллис. С той лишь разницей, что толстовский Долохов – авантюрист по преимуществу, а основные качеству Каллиса спружинились вокруг поглощающей, безграничной преданности революции и рабочему классу. С той минуты, как левоэсеровские колебания, половинчатость все более обнаруживались, он отходил от партии эсеров и к октябрю, без формального разрыва с прошлым, вошел в наши ряды. В революционном штабе его резкие, короткие замечания решали дело, в самой рискованной операции он шел впереди, и на него безусловно можно было положиться там, где требовалась крайняя решительность. Холодная жестокость… не знаю, как в личной жизни, но во имя революции он не останавливайся ни перед чем. Так было в Октябрьские дни, так было в походе против Каледина, когда он руководил кронштадтскими бойцами.

«Революция пройдет по-настоящему» – в этих словах был весь Каллис-Долохов. В рассчитанном плане, в суровом напряжении, в четком исполнении, в отсутствии безалаберности, в беспрекословной дисциплине он чувствовал настоящую, новую, массовую революцию и предвидел ее успех.

Брезжило пасмурное осеннее утро, когда началась посадка. В черных бушлатах, с винтовкой за плечами и Патронными сумками у пояса с привычной быстротой и ловкостью взлетали моряки по трапу на корабль. Медленно поднимались солдаты гарнизона и красногвардейцы. Часам к девяти посадка закончена. Революционный штаб поместился на «Амуре» в каюте судового комитета. «Амур» шел головным. Комиссаром «Зари Свободы» на заседании Исполкома Совета избрали тов. Колбина, большевика-матроса. Он должен был руководить боевыми действиями корабля.

Рожок проиграл сбор, и матросы крепко сгрудились на верхней и средней палубах. Мне и Ярчуку надо было сказать слова революционного напутствия. Не знаю, что сказал Ярчук. Но когда передо мной стали сотни сосредоточенных лиц, когда я увидел эту массу глаз, на меня устремленных, я почувствовал небывалый, восторженный трепет. Он пронизал насквозь все тело, первые секунды сжал горло. Я, как никогда, реально осязал нити, связующие меня с этой массой лиц и глаз. Хотелось не говорить, а броситься и обнять эту многоликую силу пролетарской революции, великой мечты, готовой вот-вот стать действительностью. С большим трудом я мог вымолвить несколько слов: «Товарищи, наступают исключительные события в истории нашей страны и всего мира. Мы идем творить социальную революцию. Мы идем оружием сбросить власть капитала. Это нам на долю выпало величайшее, неизбывное счастье осуществить страстные мечты угнетенных…»

Прошло много лет, а картина этого митинга, последних минут перед выступлением, как живая, стоит перед глазами, и едва ли кто из участников его забудет. Ни рукоплесканий, ни криков и возгласов, – сжимают в крепких объятиях, целуют, тискают руки, на энергичных обветренных лицах слезы и сиянье глаз.

Другое собрание. В кают-компании господа офицеры. Здесь настроения иные – тревога, озабоченность, недоумение. При моем появлении и обычном приветствии все встали. Стоя выслушали короткое объяснение и… приказ: «Мы идем с оружием в руках свергнуть Временное правительство. Власть переходит Советам. На ваше сочувствие мы не рассчитываем, и оно нам не нужно; но мы требуем, чтобы вы были на своих местах, точно исполняли свои обязанности по кораблю и наши приказы. От лишних испытаний мы вас избавим». Вот все. В ответ прозвучало короткое морское «есть» командира судна, и сейчас же разошлись по местам и своим каютам. Командир вышел на мостик.