Текст книги "Эта гиблая жизнь"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 44 страниц)
После холодных дождей в Минске весенний день этот, – яркий и приветливый, – как дар. От владыки Аристарха мы давно уже едем по лесной дороге Хойникского района всё время в одну сторону – в сторону АЭС.
Это – уже зона с правом на отселение. Половина жителей отсюда выехала в разное время. Другая половина уезжать по-прежнему не хочет, хотя такая возможность для них сохраняется.
У нас только дозиметр. Он не показывает тех параметров радиоактивного загрязнения, которое осело здесь 26 апреля 1986 года, отравив на сотни лет и земли, и воды, и растения, и самих людей. Чем дальше на юг, тем заражённость осевшим плутонием, цезием, стронцием тяжелее. Но дозиметр «берёт» лишь полевую дозу облучения – радиацию, разлитую поверху, вокруг. Он показывает повышенный фон – 17 микрорентген в час.
Всё в той же машине, которую ведёт Иосиф, – учёный-радиолог Анатолий Михайлович Скрябин, работавший многие годы до Чернобыля в российских местностях с повышенной радиацией, и Сергей Беспалый, зам. главного редактора «Гомельской правды». Сергей – родом из этих, заражённых, мест, человек, знающий в районе каждую тропинку. И разговор в машине идёт немного необычный. «...Мы должны научиться жить в этих условиях с наименьшими потерями для нашего здоровья, – сквозь шум двигателя доносятся слова учёного. – Должны определить, как можно тут работать. Что – бросить все эти предприятия, дымящиеся заводы, заражённые земли и уйти жить на Луну?...»
Предварительный богатейший опыт учёных-радиологов собирался в Тоцких лагерях, на Новой земле, в Семипалатинске, Капустином Яре, уральском Атомграде. Однако их прогнозы не вполне оправдались в случае с Чернобылем. Они учитывали действие радиации на обычных, среднездоровых людей. Но Полесье – местность с недостатком йода, и увеличение «голодной» щитовидной железы среди здешних жителей – не редкость. Как раз в годы перед взрывом профилактические медицинские работы среди населения велись но этой части неважно. Случилось никем неучтённое. Щитовидка, которой периодически недоставало йода, начала мгновенно захватывать из окружающей среды и жадно поглощать йод радиоактивный. Рак щитовидной железы – посмертный диагноз многих жертв Чернобыля. Вот вычисления, сделанные медиками на щитовидках больных детей: «Елена Д. – доза 396 бэр, Андрей Г. – доза 738 бэр...».
И ещё одну, невычислимую, и уже – загадочную, особенность отмечает Анатолий Михайлович. Пагубное действие высоких доз радиации на человека в момент паники, стресса, страха возрастает многократно. – Так, представители просвещённой интеллигенции в самом Гомеле, облучившись значительно слабее, чем люди в Хойниках, принявших на себя основную мощь выброса, сплошь и рядом заболевали серьёзней и тяжелее. Но невозмутимость деревенских старух, не особо желавших понимать научной глубины происходящего, оказала ослабляющее воздействие смертоносных и беспощадных частиц на их здоровье.
Простенькие сельские бабушки, постоянно путаясь в произнесении слова «радиация», называют её как придётся – то адцией, то просто рацией, и осмысливают катастрофу на свой, уже совсем непредсказуемый, лад, по всем, однако же, древним законам мифотворчества. Наши попутчики вспоминают свои беседы с ними.
«– Как вам тут живётся? Авария атомная произошла – слышали наверно?
– Видала. Утром на огород вышла – а этого атому кругом!.. Ровно маку насеяно».
В самом деле, если атом – это мельчайшая частица, то что же может быть мельче макового зёрнышка?
«– Меняется что-то, бабуля, после взрыва у вас?
– А как же! Вот: перед крыльцом – верба росла. Так теперь она – груша!..»
«– Как радиация у вас тут, ощущается?
– Рация? С крыльца я смотрела, а она – летит. Летит-летит!» За дом, за угол, завернула, да вон там, на огороде, и села.
– ...И как же она летела?
– Так! Летела».
В Хойникском райисполкоме народу много. И снова никто не говорит о том, как воспользоваться оставшимся людям своим законным правом на отселение, на получение бесплатного жилья в другом месте. Говорят только о том, как жить здесь и чего им удаётся достигать в этих условиях.
Хоть прежний уровень по объёму производства восстановить невозможно – полрайона, всё-таки, пустует – однако, по сравнению с прошлым и позапрошлым годами, идёт его рост. Людей здесь переучивают для работы по новым, неведомым остальному миру, технологиям. Восстанавливаются предприятия. Работает консервный завод. Молочный расширяет производство и скоро будет переведён на двухсменный режим.
Утверждённые нормативы республиканского допустимого уровня радиоактивного заражения продуктов в Белоруссии жёстче общепринятых, мировых, в четыре с лишним раза. Если молоко им не соответствует, его перерабатывают в масло – выяснилось, что радиоактивные элементы уходят в сыворотку. А превышает готовая продукция принятые здесь нормативы – «голову снимут».
При заражённости свыше 111 беккерелей скот на мясокомбинате бракуют: не берут. Для иностранцев же с Запада всё, в чем меньше 500 беккерелей, это – прекрасная продукция. Германия недавно здесь скот закупала, отгружала за границу: по их стандартам это куда как неплохо... Зерно, допустим, превышает нормативы по радиации, по стронцию – так его уже на фуражные цели не используют. Оно идёт на переработку в спирт. А спирт получается чистым.
Здесь осуществляют разработанную учёными программу по реабилитации заражённых земель. Другая жизнь, другие заботы, незнакомые большей части человечества... «Если мы будем бояться – ничего не сможем сделать, – убеждён учёный А. Скрябин, – но если перелопатиться наше сознание и мы научимся безопасно работать на самых грязных землях, то решим раньше прочего мира такие проблемы, с какими остальное человечество неизбежно вплотную столкнётся уже лет через сто».
...Неужто Хойники – это будущее Земли? Зона будущего? Спокойные рассуждения собравшихся в кабинете людей чередуются с житейскими: до АЭС тут – рукой подать.
– Саркофаг, говорят, треснул?
– То, что саркофаг имеет много трещин, то это действительно так. Неуправляемый процесс идёт ядерный. Отсюда, со станции в Масанах, ведут наблюдение за поведением АЭС. И уровень радиации то повышается, то понижается: смотря в каком направлении она идёт... А вообще-то – один на один мы с этой бедой оказались...Гуманитарная помощь? Очень незначительная.
– Как считаете, закрыть надо станцию? – Конечно.
– А что думаете по поводу возможной угрозы со стороны других блоков?
– Не дай Бог – всё возможно.
...И снова – лесная дорога всё в том же направлении: на юг. Здесь не встречается ни машин, ни людей. Полное глухое безмолвие – километр за километром. Это – уже местность, где жизнь людей невозможна.
Пустые земли. Пустые леса. Пустые поля. Всё – будто в сонном оцепенении. Недалеко от дороги, в лесу – глубокое молчание ветвей, цветов, вершин высоченных деревьев и неба. И безрадостный солнечный свет над всем. И снова – дорога.
Наконец перед нами возникает шлагбаум. Колючая проволока на высоких столбах. Тридцатикилометровая. Та самая, мёртвая, зона первых отселений 1986 года.
Перед входом в неё измеритель гамма-излучения показывает 32 микрорентгена в час. Рыжая собака безвестной породы встречает нас, выбегая из зоны. И, повиляв хвостом, возвращается опять, ложась на прежнее место: на четыре метра позади будки охраны. Солдатик в камуфляже, после коротких переговоров, поднимает шлагбаум.
По ту сторону шлагбаума дозиметр заходится писком. 142 микрорентгена в час. Это – рядом с лежащей собакой.
– Как собаку вашу зовут?
Солдатик у шлагбаума смаргивает от неожиданности:
– ...Вермут.
Метод охраны здесь – вахтовый: службу нельзя нести постоянно.
Мы едем дальше, в глубь Тридцатикилометровой. Дикий могучий лес поднимается до неба стеной. Лесной край общих славянских предков – родимичей. Край извечных героев-защитников. Непроходимый лес – укрытие от врага... Лес – колыбель. Лес – могила.
– ...Птицы-то здесь поют?
Представитель из Хойников солидно кивает с заднего сиденья: – Поют без вопросов.
Спустя время промелькнула в отдалении пустая ферма совхоза «Победа социализма». Белая. На пригорке.
– ...Здесь есть пятна, где тысяча идёт по цезию. А111 беккерелей на метр – всё: предел... Плутониевые, стронциевые, цезиевые пятна. Всё, что вокруг, грязное.
В машине никто больше не разговаривает. Не скоро возникает впереди деревня, издали – будто живая. Но пусты дома, пусты заросшие высоким бурьяном дворы.
Мы выходим на улицу, где тропы и дорожки давно затянуло травой. Есть нечто грозное в глубокой тишине оставленных селений, под голым солнечным светом.
– Богатая деревня...
– Богатая. Была.
Однако один из домов, небольшой, особенно ладный и добротный, словно ещё жив той любовью, с которой строился своими хозяевами и обживался. Время, охватившее прочие дома на деревенской улице вечным и крепким сном небытия, щадит ещё этот – уютно утопающий в кустах сирени. Беспрепятственно открывается незапертая низкая калитка. И даже тропу в дом не до конца ещё одолел дикий непролазный бурьян.
Журавель застыл с чистым ведром, опущенным почти до земли. Глубокий колодец в кустах по-прежнему отражает бездонное небо. Но 12 лет не колеблется эта вода под ним.
Двор с добротными строениями, который снится кому-то по ночам каждой своей прилаженной полкой. Лукошко на лавке. Высокая поленница дров, прилежно выложенная под навесом, так никем и не потревоженная. На верёвке сушится постиранный двенадцать лет назад половик – домотканный, сплетённый искусно из алых и голубых полос крашеного хлопка. Сушится зимой и летом. Сушится вьюжными ночами, тёплыми вечерами. Второй десяток лет. Стрекот дозиметра здесь част до нестерпимости – 216 микроренттен.
– Мирный атом в каждый дом... – негромко говорит Сергей и выключает его.
В доме без штор – жёлтый полуповаленный, добротный – на всю семью – шкаф. Белокурая оставленная кукла, глядящая вверх, в потолок. Чей-то ученический портфель, брошенный на полу. Поверх кучи бумаг и документов – расправленная Почётная грамота: «Награждается коллектив работников средней школы № 22 деревни Погонное за успешное выполнение третьего квартала 198 5 года».
На кухне – большой порядок. Белые чистейшие тарелки, составленные одна к одной. Белые блюдца. И во все пустые стёкла окон ломится со двора зацветающими гроздьями улыбчивая весенняя сирень. Её сажали для радости живущих в доме – для тех, которых давно здесь нет. Не понимает сирень, прижимающая новые свои цветы к самым стёклам, что и в эту весну радовать ей тут – некого.
Белая огромная печь напротив входа всё ещё по-прежнему опрятна. На припечке – большая настенная фотография. Её, должно быть, хотели взять с собой, но в последний суетный момент пристроили здесь, точно напротив входа. Красивая женщина и сильный мужчина, чуть прислонившись друг к другу плечами, внимательно смотрят с неё на дверь. На женщине – платье послевоенного фасона, с капроновым узорчатым белым воротничком. Он – в нарядном новом костюме с полосатым галстуком, завязанным большим узлом... Здесь понимается само собою: ими строился этот дом, для детей и внуков, удобно, красиво – на долгую жизнь поколений. Тринадцатый год внимательно смотрят их молодые глаза – мужа и жены, матери и отца – на не открываемую никем входную дверь. В избе темнеет, светает, снова вечереет. Но не заходит никто. Родители... Остались всё же в своей пустой избе, совсем студёной, должно быть, по зимам. Одни. На фотографии.
Но вошли ненароком – мы, чужие, непрошенные. Простите. Оставайтесь...На сколько ещё лет? На триста?...
И мы прикрываем дверь снова. Поплотнее.
И снова – двор, и ослепительное весеннее солнце. Бочка, заботливо прикрытая мешком, у сарая. Огромная ступа, старинная, в которой веками толкли то зерно, то конопляное семя, да вдруг перестали. Потому что однажды, в одночасье, здесь перестала длиться жизнь... Да что же это – сирень, так и тянется молодыми ветками, так и смотрит лиловыми гроздьями – не на солнце, нет, не на улицу – а только вся – туда, в тёмные окна без занавесок? Разве же так бывает?
Я не очень понимаю после этого, куда и сколько времени мы едем. Тринадцатый год и тринадцатый день идёт после аварии – вот он.
– ...Тринадцать-двенадцать километров осталось до реактора. Может, хватит? – спрашивают с переднего сиденья.
– Да, хватит.
И, через какое-то время:
– Подкрепимся, выпьем? Завтра – день Победы.
– Выпьем.
Водка налита в стакан на багажнике «Волги». Здесь же – нарезанная колбаса. И все мы, прежде, чем выпить, смотрим на обелиск в лесу, близ заросшей дороги. «В этом районе в годы Великой Отечественной войны базировались Хойникский подпольный райком КПбБ и партизанский отряд имени Чапаева». Фонит памятник героям – мелькающие стремительно цифры добегают до 90. Но давно посаженные тюльпаны раскрыли свои лепестки у самого подножия обелиска к этому Дню. И мне определённо кажется, что земля вокруг цветов прибрана чьей-то неведомой рукой.
– Нет людей в зоне... – в который раз говорят мне.
– Нет здесь никого, – подтверждают.
Долго не смолкает дозиметр над озерцом неподалеку от памятника. Долго не смолкает он, положенный на багажник, рядом с водкой.
– Вечная им память...
– Вечная.
6. Где последние становятся первымиОтречься – или не отречься от заражённого радионуклидами Полесья? Внешнему миру кажется, что этот вопрос решался и решается политиками. На самом же деле его решал каждый из тех, кто либо уезжал, либо оставался жить в опасных для здоровья и жизни зонах.
(Важно оговориться: о Тридцатикилометровой, зоне тяжелейшего радиоактивного заражения, речи здесь и далее идти уже не может, ибо сколь-нибудь длительное пребывание в ней самоубийственно. А саму тему о возможности жизни в ней на ближайшие сотни дет должно считать закрытой. То же самое можно сказать и о пустующих деревнях, находящихся непосредственно близ Тридцатикилометровой, в зонах высокой заражённости. Они для жизни также непригодны, подвергнутые полному выселению).
Вопрос этот, однако, – бросить всё, в разной мере загрязнённое, или нет, – разделил на две противоборствующие стороны представителей власти, политизированной общественности, науки.
Сергей Беспалый: «...В 1988 – 1989-м в Гомеле на площади нагнетали такие страсти! Понадевали повязки чёрные так называемые неформалы, кричали, что жить здесь нельзя. Благодаря этому они, к сожалению, пришли тогда в Гомеле к власти. И город был запущен. Потому что на фоне вот этого всего – жить действительно нельзя... Если бы тогда Анатолий Михайлович Скрябин тоже повязал чёрную повязку и как учёный вышел бы кричать, то он в то время наверняка занял бы какой-то огромный пост. Он этого не делал. И его ругали».
Исследовавший закрытые аварии на Урале, жизнь на территориях, загрязнённых челябинским Атомградом, Анатолий Михайлович приехал сюда по приглашению министра здравоохранения Белоруссии в качестве консультанта в июне 1986 года. Он же стал организатором Гомельского филиала Белорусского института радиационной медицины – остался тут жить и работать.
В 1988-м году в Киеве ведущие учёные Союза обсуждали, как быть с загрязнёнными территориями Чернобыля. Скрябин был одним из подписавших тогда так называемую «35-бэрную концепцию». Суть её сводилась к следующему: если человек на загрязнённой территории набирает в течение 70 лет жизни меньше 3 5 бэр, значит, жить в такой местности можно, без всяких ограничений в питье, в сборе грибов, ягод и т. д. А набирающие свыше 35 бэр подлежат беспрекословному отселению.(Вспомним для сравнения дозы, обнаруженные при эндокринологических обследованиях больных детей, о чём говорилось раньше – 396 бэр, 738 бэр).
В 120 км от реактора, в селении с повышенным радиоактивным фоном, учёный купил вскоре под дачу один из покинутых домов и привёз туда свою семью с двенадцатилетней дочерью.
Анатолий Скрябин: «Я в политику – не играл. А говорил: „До 35 бэр нет никакой пороховой бочки живите нормально“. Но на митингах кричали: „Те, кто подписал концепцию, заслуживают расстрела!“ На всех сборищах пригвождают тебя к стенке – и всё.
Это – чистая политика была, которой не важна истина. Чернобыль, к сожалению, быстро стал картой в политической игре того времени. Заметьте: шум вокруг Семипалатинска возник тогда же, после Чернобыля. И не потому, что раньше было всё засекречено. Просто было прежде тоталитарное государство, по сути – монархия. Дали свободу – так сразу стали бороться между собой царьки за сферы влияния. Белорусский народный фронт, к примеру, имел свой определённый интерес – расшатать то правительство с помощью Чернобыля, обвинить в том, что оно ничего не делает, чтобы самим таким образом подняться к власти.
И мафия строительная имела возможность хорошо нажиться на большом отселении – гораздо большем, чем нужно. Тут интересы многих, на той демократической волне, слились в один мощный противовес нормальным вещам. На самом же деле на народ, живущий в загрязнённых местностях, им всем было, по крупному счёту, глубоко наплевать: они вышибали своё для себя...
Мы работали в Семипалатинске, участвовали в испытаниях атомного оружия и мирных. И я знаю эти дозы – кто и сколько получал. Но народ всегда верит в худшее. Не учёным с опытом исследований, а тем, кто им говорит: «Вы болеете, ваши дети умрут, будут мутантами». Взять, собрать все смерти, все раки – и отнести их все только за счёт испытаний? Как будто, не будь испытаний, никто бы вообще тут никогда не болел и не умирал. Глупости ужасные. На этой волне те, кто никогда радиации в глаза не видел, академиками стали! Они – в верхах. Ни стыда, ни совести».
А вероятность мутационных процессов до 35 бэр ничтожно мала. Мутации требуют очень высоких доз... Мы не берём площадку атомной станции, Тридцатикилометровую ту же зону, конечно. Но когда дозы невелики, тут картина другая: уехавшие – они на новом месте страдают, болеют, преждевременно умирают, оторванные от привычной жизни. Вот этот урон никто не оценил – тот урон, который нанесли народу делавшие на радиации свои дела ради собственных политических амбиций. Тут не радиационная, а уже социальная катастрофа нанесла куда больший вред. Многие уехали напрасно...
А совсем простые люди – они так и остались здесь, со своими проблемами, с повышенной радиацией, и до них не было никакого дела. Так вот: тем, кто здесь всё же остался – вот кому помогать надо! Помогать жить. И мы знаем, как это делать. Делаем... Люди сами теперь возвращаются на эти свои места. Всё приходит в своё изначальное состояние. Говорят: «Нам надо жить...»
Сергей Беспалый: «...Если он привык жить возле речки, то в Минске том же, переселённый – на него посмотришь: у него просто отняли часть жизни.
А в деревне Тульговичи – блокаду такую устроили, чтобы всех выселить. Ни магазина, ни больницы – ничего... Но оставшиеся жители создали там свою общину. Кто сильнейший был, выбрали его старостой. Он у них, как председатель колхоза, всё решает... Остались люди».
Анатолий Скрябин: «С чего начинается жизнь? Она начинается – с пионеров. Где безлюдная земля, рано или поздно там появляется кто-то Первый. Он пробивает тропу... Их выселяют с милицией, гонят – а они остаются. Возвращаются. Первые. Они, стойкие, убеждённые, наперекор всему жизнь восстанавливают. И они её возродят, вопреки нашим политикам. А нам надо быть вместе с ними – совместно бороться со всякими этими бедами и выживать».
Вот данные по Хойникскому району. Всего после аварии отсюда выехало более 18 тысяч человек. Прибыло за это время – 7 125.3а время после аварии в колхозах и совхозах района построено – 528 квартир, в г. Хойники – 395.
Однако, неверно было бы представлять картину так, что в зоны с правом на отселение возвращаются только старожилы. Едут сюда и семьи из республик бывшего Союза. В Хойникском районе живёт уже, к примеру, несколько десятков семей из Казахстана. В райисполкоме объясняют:
«Принимаем не всех. Только порядочных».
Дмитрий Скрипскис: «Сюда приезжают те, у кого здесь родственные связи. Я тут рос, техникум закончил в Белоруссии. А без этого устроиться на работу было бы гораздо сложнее. Живём тут с августа прошлого года. В Алма-Ате работал в агентстве частной фирмы, зарабатывал нормально. Не шиковали, но на жизнь хватало...
Жена – украинка, работает здесь секретарём. Детей двое, 13 и 14 лет, учатся в местной школе. Пока занимаем чужую квартиру, но за неё не платим. Как оформим гражданство, получим своё жильё. Задержка пока из-за этого – из-за нас самих... С финансовой стороны тут сложнее, чем в Алма-Ате. А в остальном – я не жалуюсь.
...Бели бы меня притесняли, то я бы не только завгаражом, а и с вилами тут бы не ходил».
Сужается постепенно кольцо пустующих земель вокруг Тридцатикилометровой зоны. Теперь, на тринадцатом году после аварии, отхлынувшая было жизнь снова, шаг за шагом, продвигается все ближе к неутихающему реактору, из которого пытаются вырваться новые кюри, рентгены, беккерели. Как же определить для себя человеку, где ему ещё нельзя жить, а где – можно?
Бесконечно почтительно относясь к знаниям Анатолия Михайловича, я все же верю учёным немного меньше, чем они себе. Имея ограниченное количество органов чувств и построив приборы по принципу их многократного усиления, можно ли претендовать на всеобъемлемость в научном познании больного мира? И надо ли мириться с тем, что, искажённый человечеством, он будет искажаться и впредь, а уж мы под него как-нибудь подладимся? Могут ли быть в заболевшем мире здоровые люди? «...Он никогда не даст мне спокойно жить, – пишет в своем сочинении о Чернобыле Лена Жигунова, – а мечтать о будущем, кажется, нет смысла. Я всегда буду в тревоге за своих родных, за своих сверстников, за тех, кто ещё не появился на свет».
Эпиграфом к сочинению девочка взяла слова из Откровения Святого Иоанна Богослова – «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде „полынь“; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки».
Учёные достойно пытаются помочь людям тем, чтобы устранить «горечь» вод, возле которых они оказались. Учёные героически исправляют, по мере своих сил, следствие, полагая, что они исправляют – причину...
Но вот в особое притяжение этой полесской земли, о котором говорил Николай Григорьевич Войтенков, – я верю безусловно. Людская преданность ей и любовь стремятся преодолеть радиационное бедствие.
Любовь стремится воскресить с Божьей помощью то, что превратилось из жизнетворного – в смертоносное, превратилось из жизни – в смерть.
Много повидавший на своём веку и преданно служащий людям, оказавшимся в беде, учёный Скрябин говорил о том, что на безлюдные земли рано или поздно приходят – Первые. Пионеры. Убеждённые борцы, осваивающие с риском для собственной жизни опасное пространство. Нет... Убеждённые борцы всегда приходят вторыми. Потому что первыми бывают только не претендующие на первенство. Борцы приходят – и всегда обнаруживают, что всё началось ещё до них. Задолго же до того там оказываются такие, как Миновна. Галина Миновна, белорусская крестьянка.
В 1987 году, в зоне высокой радиации, в полностью выселенной деревне, где не осталось ни магазина, ни больницы, ни света, ни радио, её, сухонькую опрятную старушку, увидел вдруг Виктор Игнатович. Он работал тогда собкором АПН, и это его репортажи из опасных зон Чернобыля говорили миру о том, что там происходит.
Галину Миновну выселили как и всех. Увезли. А она доехала – и вернулась пешком назад. И шла так, одна, более тридцати километров, вековыми лесами, в родную свою деревню – пустую Колыбень. Колыбель, по-нашему.
Виктор Игнатович: «Сначала это был шок. Мы не знали еще накопленной дозы радиации в Колыбени, но у нас были дозиметры. И Галина Миновна, сморщенная, в платочке, говорит: „Ой, хлопчики! Вы простите меня, у меня курки туг, кабанчик один, ну – могу вам два яйка и борщик сделать. Давайте в хату!..“
Я этих людей понял. Они сказали себе так: это – наша земля. Старые люди, которые хотят от земли только одного – чтобы в неё лечь. Чтобы умереть не где-то – а здесь. И для них неважно, сколько в ней кюри.
...Она и жила-то – возле сестры. После войны осталась без мужа. И у нее родная душа – одна сестра, которая тут, в Колыбени, похоронена. Куда ей от неё уходить?!.»
Галина Миновна умерла два года назад. У Виктора Игнатовича остался последний снимок: стоит Миновна в платочке, задумавшись, на кладбище, в пустой деревне. Один огромный белорусский крест возвышается на переднем плане. И рядом – крест поваленный, упавший. В перекрестьи этих двух крестов стоит сухонькая Миновна.
И снова – о строгой сопряжённости в веках всего и со всем. Помните ли? Ведь уходил, уходил апостол Пётр из враждебного, гибельного для него Рима! «...Но в воротах города он встретил Господа, идущего в город, Который на вопрос Петра: „куда идёшь, Господи?“ ответил: „в Рим, чтобы снова быть распятым“. Тогда Пётр понял, что настало для него время прославить Бога своею смертию, и возвратился обратно в Рим. Нерон осудил его на крестную смерть. Апостол просил распять себя головою вниз, потому что считал себя недостойным умереть на кресте так, как умер Сам Господь».
....И всё же, возвращаться из зон Чернобыля в Москву – всё равно, что шагнуть из света в тьму. Какою же страшной ценой должно быть и скуплено всё это – огромные летучие мыши, парящие на рекламных щитах импорта. Пустые глаза детей-наркоманов, качающихся под тяжёлый рок в наушниках. Роскошь, тратящая себя на разврат. Слепящая, с экрана телевизора, упорная, опять, реклама, дикая при недоедании большей части страны, и ещё более дикая – после Чернобыля: как спасти от болезни щитовидной железы попугая, какие витамины необходимы кошке и собаке... И бесконечные оголтелые дорогостоящие шоу на фоне неприкаянно-весёлых людей – шоу развлекательные, политические, массовые...Москва, Третий Рим. Понимает ли столица великой России, одурманенная жизнью в долг, что духовный Чернобыль – здесь?..Двое опухших с тяжёлого похмелья молодых ещё мужиков у метро тянут руки, силясь что-то сказать в отчаянии – «Нам... тысячу! Тысячу только не хватает...» И поясняющий крик другого: «Мы – помираем!!!»
