Текст книги "Эта гиблая жизнь"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)
Ильин повернулся спиной к ветру, достал телефон и ещё раз нажал «redial».
Он почти молился, чтобы Парамон ответил, наконец. Но вместо обычно сердитого и глухого голоса Парамона он услышал голос автомата: «Абонент временно отключён или находится вне зоны действия сигнала».
Это было самое худшее. Ильин долго вглядывался в циферблат часов – в темноте стрелки не просматривались... Наконец, вертя руку так и этак, лязгая по грядушке наручниками, Ильин скорее угадал, чем разглядел: без двадцати девять. (Зажигалкой осветить не догадался).
Вперёд, вперёд, не терять времени, на Парамона надежда слаба.
С Парамоном Ильин служил в армии, в одном взводе. Парамон, вернее, Саня Парамонов, весёлый и добрый парень, душа взвода, был москвичом и редким умельцем. Мало того, что он был боксёром и чемпионом округа в полутяже – золотые руки его могли сделать всё что угодно: отремонтировать заглохший на марше движок «Урала», щепкой вскрыть банку сгущёнки, соорудить паяльник из подручных железок и проволок и потом ещё этим паяльником припаять оторвавшийся конденсатор в «Спидоле» командира роты капитана Мохова... После армии, когда Ильин поступил в аспирантуру в Москве, он позвонил Парамонову домой и узнал, что Саня работает техником-электриком в Эфиопии на строительстве электростанции. Вскоре, однако, Парамонов сам нашёл его в общежитии. Оказалось, что из Африки его выперли за моральную незрелость: отдубасил в кровь эфиопа, который отлынивал от работы и обозвал его «русская свинья».
Это Парамонов, когда настали новые времена, соблазнил Ильина уйти из науки и заняться бизнесом, это он организовал ему кредит на прекрасных условиях... В новой жизни Парамонов, увы, не нашёл себе места как работник, и через боксёрские свои связи сделался не то чтобы бандитским авторитетом (для этого, по их правилам, отсидеть надо), но какое-то место в их иерархии (какое именно, Ильин никогда не вникал) занял. В ильинском офисе иногда появлялись посланные Парамоном (так его нарёк тот мир) его молодые и очень вежливые одноклеточные подручные со стрижеными загривками – по разным мелким его заданиям. Но никто из бандитов никогда Ильину не докучал: Парамон поставил эту сторону дела безупречно. Ильин отдавал Парамону половину прибыли.
Работай спокойно, говорил Парамон. Если что возникнет – немедленно звони мне, я всё улажу.
За все годы бизнесменства ни разу Ильину не приходилось экстренно взывать к Парамону. А вот, когда понадобился – «телефон отключён»...
И вот идёт, плетётся кое-как кандидат наук, философ, отец семейства Ильин по ямистой скользкой зимней ночной дороге, грядушку волочит на себе. Чем не занятие для уважающего себя настоящего мужчины! Плетётся пять минут, десять, четверть часа, половину часа – едва видя что-то под ногами: кругом ночь. И между прочим – настоящая зимняя русская ночь. Которая не шутит с одинокими путниками на заснеженных русских просторах! Тьма – хоть глаза выколи. Из тьмы наваливается лютый морозный ветер, а на Ильине – ватерпруфик, то есть плащик европейский – из Лондона! – на хиленькой подстежечке, рассчитанной максимум на тёплые ветра Гольфстрима; какой от него прок в русскую зимнюю ночь! Сквозь смехотворный этот плащик ветер достаёт не просто до костей, он замораживает жилы в телесах философа...
Ильин поминутно оглядывался, нет ли погони. Погоня обнаружилась минут через сорок: Ильин, в удачный момент оглянувшись, увидел, как далеко-далеко сзади обозначились в темноте две пары фар. Со всех ног он бросился прочь от дороги, благо подвернулась какая-то тропка, отбегавшая от заснеженной щебёнки. Как он сумел в кромешной темноте разглядеть и эту тропку, и какие-то кусты невдалеке?! Но разглядел, бросился к ним, по дороге сверзился в яму и в ней и остался. Он вжался в снег, голой ладонью и щекой чувствуя его огненный, обжигающий хлад. Две машины медленно проехали, не задержавшись у тропинки, и красные огни их стоп-сигналов постепенно пропали вдали.
Всё, мистер Джеймс Бонд: теперь они впереди, на дороге; путь к шоссе перекрыт. Амбец.
Парамон, Парамон! Взываю к тебе из глубины ночи, душа моя взыскует тебя во тьме и стуже, сердце моё тоскует по тебе, ибо ты – единственная надежда, и спасение, и жизнь.
Ильин вылез из ямы, как из окопа, взвалил на куст грядушку, чтобы дать отдохнуть ноющей руке.
...Холодно, холодно, холодно!!!
...Только не расслабляться и даже не помышлять о сдаче им! Это – смерть, физическая и гражданская...
...Он давеча в стороне от дороги видел огоньки деревни – в крайнем случае, доберётся туда, к русским людям...
...Какой же холод, однако!..
Он опять тюкнул кнопку «redial», не надеясь на успех.
– Ало, – сердито, как всегда, отозвался Парамон.
– Са-а-аня! – вдохновенно-счастливо заорал Ильин. – Санёк! Наконец-то!!!
– О! И ты ещё!.. Блин, целый вечер звонят, душ принять не мог, пока не отключил сотовик, к хренам... На тридцать баксов за один вечер наговорил... Чего тебе?!
– Меня похитили, Сань!
– Чево-о-о?!. Ты где, Ким?
– Хрен его знает, на какой-то «даче Фомы»...
– Ты что, на даче Фомы?!
– Ну, да! Вернее, я оттуда уже сдриснул...
В разговоре с Парамоном Ильин позволял себе их лексику – невольно, включаясь в Парамонову ауру. Сбиваясь и мэкая, он кое-как рассказал Парамону (не называя Клеопатру, а назвав лишь Джамала) о случившемся. Он принялся было описывать дорогу, но Парамон его перебил, заявив, что на дачу Фомы он ездит в сауну каждый месяц.
– Это в наших краях... Я возьму людей и еду к тебе. Я понял, где ты. Оставайся на месте. Я на щебёнку сверну и, как лес кончится, начну тебе дальним светом сигналить: по четыре проблеска. Если эти козлы тебя раньше возьмут, скажи, что ты работаешь со мной и что я сейчас приеду. Я им ноги поотрываю, если что... Буду через полчаса.
– Ключи от наручников у тебя есть?
– У меня всё есть.
Как просто иногда всё решается в этом не лучшем из миров!.. С чувством великого облегчения и победы наш философ подхватил грядушку, выбрался из снега на твёрдую тропку и принялся делать энергичную зарядку, дабы согреться. Теперь, когда осталось полчаса до полного освобождения, холод показался подлинно невыносимым.
Он плясал в ночи, наш Ким Ильин, пострадавший за былую любовь, он выжимал грядушку, как гантели, приседал, держа её над головой, вертел её так и эдак, нагибался-разгибался – работал, одним словом, пока не почувствовал своё тело. Он забыл о Шурочке, о Клеопатре... Мир сузился: лишь за дорогой Ильин следил неотступно. Наконец он увидел свет: по дороге со стороны шоссе к нему двигалась машина, фары которой взмигивали четырёхкратными вспышками. Философ наш со всех ног ринулся к обочине...
Парамон, хмуря бровастое лицо, отстегнул наручники и сам, матюкнувшись, швырнул окаянную грядушку в кювет. Каким блаженным теплом дышало нутро Парамонова джипа!
– Хочешь, поедем сейчас попаримся в сауне? – улыбаясь мрачно, спросил Парамон, усаживаясь за руль.
– Где?
– «Где-где»? На фоминой даче! Ты сейчас дорогу туда знаешь.
– Так, а... хозяева?
– Мои пацаны перетирают сейчас с ними... На повороте... Ща здесь мы с тобой хозяева.
– А Фома?
– Да какой там Фома?! Фому убили уже лет пять назад. Это просто его дача была, а сейчас она общаковая. Как дом отдыха. Записана, конечно, на одну бабу Джамала...
– Слушай, а кто такой Джамал?
– Вообще-то он не Джамал, а Алихан, чечен, это он в Москве кусит под грузина. Боится. Своих чеченов даже подставлял... Он был авторитет оч-ч-чень крупный – оч-ч-чень! Но – сгнил... Теперь он шваль конченая... Пока ещё он контролирует брюлики в Балашихе, в Реутово... баба его два или три магазина в Москве держит... Но мы скоро заберём у него всё, его время кончилось. По натуре он падаль, мразь... Сейчас ты расскажешь мне, как он на тебя наехал и что случилось вообще... Ну так поедешь греться, нет? Ты вон как сосулька, губы трясутся.
– Нет, Сань, в Москву, в Москву, в Москву... Домой! Ты меня на ***ской бульвар подбрось, у меня там машина осталась... А что за баба у него?
Парамон лихо развернул джип и помчал к шоссе. Мощная подвеска тяжёлого «мерседеса» мало замечала ямы.
– Баба? Клавка. Её, правда, как-то по-другому звать... Такая ссучара! Из таких, как она, в Чечню снайперш набирают. Русская, но... падла редкостная! Злобная, как... профура последняя. Он её где-то в Средней Азии откопал, в Москву перетащил, в эм-гэ-у всё всем заплатил, она у него студентка – на филологическом, что ли...
– На философском.
– Ну, на философском... А ты-то откуда знаешь?...
– Саня, старичок, это дочка моя. Звать Клеопатра...
И Ильин в двух словах рассказал поражённому и примолкнувшему Парамону, как он, собственно, очутился на даче Фомы.
8. КатарсисЛесок промчали мгновенно. Возле выезда на шоссе Ильин увидал высвеченные парамоновскими фарами прижатые к обочине две бэ-эм-вухи и прижавший их микроавтобус «фольксваген». В нём сидели люди... «Мои пацаны», – не без гордости сказал Парамон. Он резко затормозил, остановился и опустил стекло окна. Из темноты возникли двое.
Один сказал в окно громко и мирно:
– Перетёрли, Александр Витальевич. Всё в порядке... Они бы сами отпустили... Пускай вот Мурат расскажет.
Второй (знакомый Ильину бандит-водила) произнёс тихо, проникновенно, виновато, на человеческом языке:
– Александр Витальевич, Джамал сказал – мы сделали. Извините, пожалуйста. Мы бы вашего человека и так отпустили. Джамал недавно позвонил, говорит, это Клавкины дела, не его, это она всё замутила, ваш человек ей должен чего-то. Он её отец, что ли... Но сейчас он ей больше не нужен. У неё там горе. У неё мать только что умерла.
Парамон бегло оглянулся на помертвевшего Ильина.
– Хорошо. Пусть мне завтра утром Джамал позвонит. У вас там джип стоит на даче...
– Да. Но он, – водила кивнул на Ильина, – ключи забрал и электрику под щитком порвал...
– Знаю! – проревел Парамон. – Надо ключи из зажигания вынимать и машину запирать! Всё привести в порядок и завтра к вечеру чтобы джип стоял у меня возле офиса! Я у вас джип забираю! Объяснишь Джамалу. Документы чтоб все оформили на меня!
Парамон повернулся к Ильину.
– Хочешь, этот джип тебе отдам?
– Нет...
– Смотри, твоё дело... – Парамон невидяще посмотрел на водилу. – Ну ты въехал?! С тобой всё. – Тот безгласно растворился в ночи. – Отпускай их, и за мной! – приказал Парамон своему подручному.
В Москву мчались в молчании. Ильин сидел рядом с Парамоном и тяжко тянул сигарету за сигаретой... Он не замечал дороги. Перед его глазами маячила ящерочья головка Дарьи Домовес, Клеопатра с железным взором, Джамал в длинном кожаном чёрном пальто и с телевизором в руках, а где-то за ними – Шурочка, но не сегодняшняя, а та, златовласая, счастливо смеющаяся пухлощёкая девушка, которая так и осталась там, в том времени, давно погасшем... Он вспомнил, как она тогда, вдруг посерьёзнев, предложила ему:
– Давай помолимся Лешему камню. Когда-то ведь здесь было капище. Давай?
– Давай, – усмехнувшись небрежно, как умудрённый жизнью старец, согласился Ильин. – И чего мы у него попросим?
– Молятся не для того, чтобы просить чего-то, а для того, чтобы боги смилостивились над нами и одарили нас счастьем на всю жизнь.
Она это так серьёзно произнесла... Она взяла его за руку, и они всем телом припали к нагретому гладко-покатому белесому боку Лешего камня. Поверхность его ласкала щёку бархатистой, приятной, какой-то первобытной шершавостью. «Молись», – прошептала Шурочка и притихла, закрыв глаза, прижавшись к камню щекой. Ильин держал в ладони её горячие тонкие пальчики... Почему об этом вспомнилось только сейчас, когда Шурочки уже нет... – Шурочка, милая, незабвенная, невозвратная!.. Сердце Ильина вскипало от слёз. – А ведь в тогдашнем шурочкином молении, в этом припадании к камню – определённо что-то было. Камень источал живое тепло. Через прикосновение к нему, выросшему здесь из земли вечность назад, Ильин почувствовал присутствие в жизни извечного, бессмертного начала, Абсолюта... Спустя много лет мысль об Абсолюте в человеческой жизни и судьбах мира и об отпадении человека от Абсолюта как причине несовершенства мира выкристаллизуется в его любимую историософскую идею... Как много тогда завязалось в его жизни! – и тянется оттуда, тянется от солнечного вечера в Немиловском бору, от Лешего камня, от счастливого шурочкиного смеха, от её цветов, от её синих глаз... А нынче – Шурочка умерла, её нет больше, а их дочь, зачатая в те безоглядно счастливые дни в русском раю, выросла во враждебно-чужой Азии злобным существом, Горгоной с мертвящим взглядом, не брезгующей быть содержанкой уголовника-чеченца...
Они взлетели на мост над окружной дорогой, и на миг глазам Ильина предстала Москва: огромный, от края до края горизонта, зыбящийся океан холодных туманных огней в бездне ночи – миллионы глаз, миллионы трепещущих жизней, миллионы судеб...
Ещё на перекрёстке Садового кольца, где ожидали на светофоре, чтобы повернуть к театру, Ильин увидал рафик «скорой помощи», задней дверью почти вплотную придвинутый к входу в Шурочкин подъезд.
– Нам туда, – с тоской сказал Ильин. – Вон моя «девятка»...
Они повернули, медленно миновали театр; возле «скорой помощи» на другой стороне улицы толклись группками люди; Ильин увидал среди них длинное кожаное пальто.
– Джамал, – буркнул Парамон.
Не обращая внимания на сплошную разделительную линию, он резко развернулся; только теперь Ильин обнаружил, что за ними следует впритирку и «фольксваген» с Парамоновыми «пацанами».
Ильин выбрался из жаркого джипа.
На пороге подъезда возникло какое-то движение; толпа посторонилась, раздалась и сжалась одновременно; за спинами мелькнула лисья шубка Клеопатры, её алый костюм в распахе... Рядом с нею семенила жалкая Дарья Домовес с заплаканным скукоженным коричневым личиком, в наброшенной на плечи нелепой пятнистой хламиде. На ступеньке она споткнулась и покачнулась, её кто-то поддержал... Ильин, расталкивая людей, бросился туда. Четверо дюжих мужиков в униформе, сутулясь, быстро вынесли из подъезда носилки с наглухо закутанным в одеяло телом и сноровисто-буднично вдвинули ношу в распахнувшуюся заднюю дверь «рафика».
Ильин уже стоял рядом, он даже ощутил сложный застоявшийся лекарственный запах, которым дохнуло на него из нутра «скорой помощи». На серо-голубом казённом одеяле, которое закрывало Шурочку, нищенски смотрелись поперечные синие полосы... У Ильина стискивало горло, и в глазах от слёз переламывались предметы. Санитар вежливо, но решительно отодвинул его в сторону, потому что он мешал закрыть дверь. Ильин послушно отодвинулся, наступив при этом кому-то на ногу, оглянувшись, извинился, вытер слёзы и увидел устремлённый на него из-за плеча Дарьи Домовес взгляд Клеопатры. Он шагнул к ней решительно, замешкавшуюся на его пути Дашку просто оттолкнул.
– Тусенька, ей-Богу, я ничего не знал... Я, конечно, виноват, но... ей-Богу... – бормотал он бессвязно, схватив дочь за обе руки и прижимая к губам её запястья.
– Да, мама сказала, что вы ни при чём... – услыхал он её лепет. Она не отнимала рук и глядела на него совсем беспомощно, как маленькая девочка. – Вам хоть жалко её?... Вы хоть будете её вспоминать?...
– Господи, Туся! Да я о маме никогда не забывал!..
И в этот момент опять его знакомо-грубо схватили за локоть.
– Уходите отсюда, и чтобы я вас здесь больше не видел, – услышал Ильин отрывисто сказанную фразу. В глазах Джамала, когда Ильин оборотился на него, стояла чёрная вода.
Ильин вырвался яростно и с свирепой энергией сцапал бандита за лацканы кожаного пальто.
– Ты, уголовная псина! – завизжал он срывающимся фальцетом в ненавистное, страшно перекосившееся мутно-смуглое лицо. – Если ты ещё раз... посмеешь приблизиться к моей дочери... я тебя уничтожу, гадина! Ты что о себе возомнил, паскуда?! Ты кто такой здесь?!
Парамон, возникший неизвестно откуда, отпихнул Ильина.
– Спокойно, Джамал, это мой человек, – тихо и веско проговорил он, глядя Джамалу в глаза.
– Он ответит за свои слова, Парамон! – заверещал Джамал, скаля зубы и горбясь по-волчьи.
– Я отвечу за его слова, – ещё ниже присадив голос, произнёс Парамон. – Это – мой человек... А ты ответишь за свои дела. Отойдём, не будем мешать людям, у них горе.
Ильина трясло. За спиной Парамона маячили спокойные, внимательно глядящие Парамоновы пацаны из «фольксвагена»... Ильин оглянулся. Клеопатра и Дарья Домовес разговаривали с одним из санитаров – наверное, бригадиром: он показывал им какую-то бумагу и что-то объяснял, водя по ней пальцем. Клеопатра плакала, часто и мелко кивала головой. На Ильина из толпы полядьшали. Да, сценку-то он пред ними разыграл ту ещё... Нина Саввишна и её плюгавчик отвернулись, пьяный долдон мазнул по нему надменным взглядом; здесь же топталась и тётка-вахтёрша из театра, уже здорово выпившая; и режиссёр Маркин в бейсболке, вещавший днём о человеке без судьбы... И даже хищная старушонка из гардероба, которой он вчера двадцатку дал за сапоги сонечкины... Нуда, театр же – вот он, через дорогу: узнали, прибежали, кто был...
«Скорая» уехала и увезла Шурочку. Ильин безмысленно смотрел на её стремительно убегающие красные огни. Кто-то осторожно коснулся его рукава. Он нервно дёрнулся, но это оказалась Клеопатра. Она так и оставила руку на его руке.
– Вы приедете на похороны? – спросила она, глядя на него заплаканными глазами.
– Да...
– Эти... – не издевались над вами? Не покалечили?
– Нет...
Она повернулась и ушла.
Возле «девятки» Ильина ожидал один из пацанов, некто Диня – Дмитрий, – чаще других появлявшийся в офисе Ильина, симпатичный парень с круглым деревенским лицом, пока ещё мало похожий на бандита.
– Александр Витальевич приказал вас доставить домой, – сообщил он.
Ильин хотел было отказаться, но передумал: вправду, руки вон как трясутся... Он перекинул ключи через крышу машины Дине. Ни Парамонова джипа, ни Джамала, ни «фольксвагена» уже не было. Толпа потихоньку растекалась. Пьяная тётка-вахтёрша, качаясь, плелась чрез улицу к театру... Всё, занавес, занавес, занавес...
Шурочка, милая...
В машине Ильин бросил шапку на заднее сиденье, и она от неловкого броска упала на пол. Он принялся шарить рукой сзади по полу и наткнулся на авоську с давно купленными книгами, которые он всякий день забывал забрать из машины. Это был словно привет из далёкой тёплой и родной страны. Он перетащил авоську на колени. Ну-ка, что здесь? Фихте, Боже мой, Фихте! «Ясное как солнце учение...», «О назначении учёного...» Уважаемый герр Иоганн Готлиб Фихте, назначение учёного в России – обслуживать бандитов! И я, кандидат меднаук Ильин – человек Парамона, и ничего больше...
Закрыть фирму, подумал Ильин и покосился на Диню, словно тот мог прочесть его крамольные мысли. Парамон, конечно, взбеленится... Да нет, без Парамона сейчас не обойтись, Клеопатру надо вытаскивать : у Джамала заберут всё, и её магазины тоже, она останется без средств... Что ж, займётся философией, а он будет её издавать...
У подъезда своего дома Ильин, держа в двух руках порвавшуюся авоську с книгами, смотрел, как Диня загонял его машину в распахнутый зев ракушки. Сделав всё, Диня отдал ключи, вежливо попрощался и ушёл. В другой ситуации Диня столь же послушно отвезёт меня на дачу Фомы, подумал Ильин, глядя ему вслед. Может быть, и японской горелкой поиграет перед физиономией...
Он посмотрел наверх, на окна своего дома. На кухне и в комнате Зинули света не было, а в гостиной горела лампа в торшере. Сонечка сидит перед телевизором и ждёт его, не ложится...
Шурочка, любовь моя, прощай, прощай...
И в этот момент вдруг вспомнилось, пронзило: они с Шурочкой поздно вечером возвращались откуда-то, из кино, наверное, и она заговорила о ребёнке, что-то вроде «а вдруг?!», и он, кажется, рассмеялся, отмахнулся... словом, отшутился... что-то такое было, да... Наверное, разговор сам собой рассеялся, и Шурочка заговорила о другом... Было это или не было? А через несколько дней она заторопилась внезапно, лихорадочно, в Москву...
Было это или не было? Значит, всё-таки было? Или он сейчас, когда столько лет прошло, подгоняет воспоминания, чтобы своей виной себя же казнить всю жизнь теперь?
Он вошёл домой без звонка, стараясь открыть дверь беззвучно. Зинуля уже спала. Сонечка, запеленутая в белую оренбургскую шаль, встретила его в дверях гостиной с чашкой горячего молока в руке. За её спиною мерцал телевизор... Взгляд Ильина от порога упал на старенькие сонечкины сапоги возле обувной полки.
– Господи, что случилось, Ким? – испуганно прошептала поражённая его изгвазданным ватерпруфом жена.
– Ничего, – ответил Ильин. – Пришлось за город ехать по делам, и машина сломалась. Глушитель отвалился, представляешь? Вот и ползал весь вечер под ней... Сонюшка, слушай: завтра деньги придут, я тебе звоню, и мы едем на Полежаевскую и покупаем тебе новые зимние сапоги. Хорошо?
