Текст книги "Эта гиблая жизнь"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

Лидия Сычева

Сычева Лидия Андреевна родилась в селе Скрипниково Воронежской области. Закончила Воронежский пединститут и Литинститут.

Профессиональный педагог и журналист, автор книг «Предчувствие», «Тайна поэта», «Последний блокпост», «Вдвоем». Главный редактор интернет-журнала «МОЛОКО» («Молодое око»).

Член Союза писателей России.

Тише, Миша! (рассказ)

Вот мы говорим: «Чечня! Чечня!» А дома – не Чечня?! Это ж поглядеть, как они тут живут – у каждого по три жены! И все тихо-смирно, никакого шума. Так, баба какая восстанет, и все...

Взять Кашина, Мишку. На ком он только не женился, и к кому он только не приставал! К некоторым – по два раза. То есть уже второй круг стал давать. А ничего в нем выдающегося, если присмотреться, нету. Щупленький, на личико унылый. Пьет сильно... Правда, разговорчивый и ворует здорово.

А воруют они тут все – беспощадно. Кольку Крылова выгнали и нефтебазы, он устроился к хозяину на бензовоз. Бензин воровал, продавал, и на это пили. Лягут в топольках – он, Ванька Разумный, Телкин – и пошло дело. Люди огороды сажают, а они по кустам прячутся. Теперь че-то Кольки не видать – небось, хозяин выгнал. Оно ж надоедает, это воровство.

Да, а Мишка – тракторист, кинет в кузов мешок зеленки, или муки, или семечек, или доску какую – все, что под руку попадается – и к двору... Уже, конечно, в колхозе, хоть в АО, так не украдешь, как раньше, но все-таки. И этот мешок или доску Мишка или пропьет, или подъедет с ними к свободной бабе. И любая примет, потому что у всех хозяйство, а чем кормить?! А тут мужик с трактором, добытчик...

Вот так Мишка кувыркался, кувыркался, а потом задержался на одном месте аж на год с лишним. Вроде, говорят, познакомился он с Надей на базаре или в магазине «Универсаме», лапши на уши навешал до плеч, так и поженились законно. А че, девка молодая, какие у ней мысли? Хоть умные люди и говорили ей: «Не ходи! Не ходи!» А она в одну дуду: «Я Мишу люблю». Как будто другие, те, что советовали, никогда не любили. К любови голову бы надо прилагать, а не только другие части тела...

Жалко ее, конечно, Надю-то... Девка неплохая и рабочая. И на вид ничего, светленькая. А может, оно и лучше, что она замуж вышла, то хоть дате у нее есть, а то б впала в бесстыдство, вон, в районе ходят по рынку, завлекают торгашей, сиськи вывалили. Хотя теперь и детная баба до такого может дойти... При нашей жизни – запросто.

Да, а Мишка Кашин, он попервах, женившись, очумел, что ли: и пить придерживался, и все домой, домой... А потом, когда Надя уж дите ждала, опять закуролесил, закрутил. Раскусил семейную жизнь! Свободы никакой, одни обязанности. Свободы нету, а любви-то у Мишки никогда и не было. А поживи так в четырех стенах, да каждый день одно и то же! Семья, посчитай – почти что монастырь. Мишка воспротивился – запил, загулял. Надя родила; Мишка ей специально стал нервы мотать: мол, дите – не мое. Надя, дура, все терпела (а жили они в кухненке, Надины родители им купили); Мишка, видит, что пронять ее ничем нельзя, завел трактор, кинул фуфайку в кабину и уехал. С чем пришел, с тем, как говорится, и ушел...

А новая кандидатура была у него давно намечена – Варька Дубова. Ну, старше она Мишки, так не в годах дело, а в умениях. А Варька столько пережила и перевидала, что скрутить какого-то Мишку ей в порядке вещей. Девок своих она замуж отдала, справила, хозяйство у ней – три быка да пять поросят (не считая птицы всяких видов), сама она доярка – много ли на горбу или на велосипеде унесешь?! А тут Мишка с трактором. Бабы Варькиному счастью завидовали:

– Варь, че ты его берешь, он же на пятнадцать годов моложе...

– Алка Пугачева с Киркоровым живут, а мне нельзя?

– Варь, да Мишка ж пьёть...

– Да пусть пьёть! Я сама выпить люблю!

Женщина она видная, привлекательная, зубов вставных спереди нету, но вообще, в силе. Жизнь показала, что не любовь Мишке нужна была, а руководство. А Варька, много пережившая и перетерпевшая, она не только Мишкой могла руководить, но и какой-нибудь нацреспубликой – Чечней там, или Ингушетией. Она много раз на ферме хвасталась: «Дали б мне войско, верите, в две недели б война кончилась!»

И бабы верили – Мишку-то она скрутила! Ну, выпьет он на стороне, ну, может, подгуляет – а тянет-то все в Варькин двор... И у быков чистит, и у свиней. Варька пообещала Мишке, как сдадут мясо, справить ему зимнюю куртку кожаную, сапоги.

Но тут снова возникла Надя... Все за счастье свое билась. Схватила она дитя на руки, нарядила его, прибегла на машинный двор. Мишку перестрела. Раз перестрела, и два. Сначала говорила: вертайся, потом видит – дела не будет, стала требовать алименты. А какие алименты, если они неразведенные? А хоть и разведенные – зарплату то жомом дают, то комбикормом. Алименты – ведро жома! Мишка Наде примирительно сказал: «Расстанемся друзьями», – это он в кино, что ли, какомвидал... Ну, онаи ушла.

Но все ж Мишка Надю не знал. Не знал!.. Че-то в ней как завелось, как заработало, как пошла Надя вразнос! Прокралась на ферму (без дитя), подкараулила Варьку (а как раз пересменка была, народу много) да как понесла ее! И «проститутка», и «шалава», и «страхолюдина», и «тряпка подзаборная», и «кикимора», и «Баба Яга»! Насколько Варька человек опытный, а тут даже поначалу опешила – вот тебе и тихая Надя! Потом, конечно, она опомнилась – стала части от доильного аппарата в Надю кидать – промахнулась. Но – поздно, Надя-то ее облаяла!

А людям, че, людям любой скандал – и новость, и радость! Языками чешут неделю, две, пока все кости досконально не переберут. Варька прям аж расстроилась. Надела сарафан лавсановый, косынку, и поехала на центральный участок к председателю Гусакову. Мол, так и так, обороните мое честное имя.

Гусакова, нового преда, из района прислали. Он, как прибыл, фазу собрал народ и говорит: «Здравствуйте, честны люди! Давайте наш колхоз переименовывать, а то на нас долгу много. Переименуемся, так все и спишут». Ну, и проголосовали, как ему надо, а народ его фазу зауважал – во, голова! Толстый такой Гусаков, крепкий...

Варька нажалилась на Надю, Гусаков вызвал Кашина в кабинет. Стол дубовый, лакированный, флаг РФ в углу трехцветный, на столе портрет Путина в рамке, прям не пред, а губернатор или депутат какой. На что Мишка бестия, и то сробел. Штаны на нем замаслены, рубашонка, кепка в руке. А тут Гусаков – вымытый, вычищенный. «Садитесь, – говорит ласково, – рассказывайте».

Мишка и рассказал – в минуту вся жизнь уложилась. А че рассказывать-то?! Стыдно даже.

А Гусаков говорит, отечески:

– Я, Кашин, три раза женат и у всех жен от меня дети. И никто не скандалит, не обзывается. Цивилизованные отношения. Я, Кашин, всех обеспечиваю. Как настоящий мужчина. Ясно?

Ну, Мишка и пошел. Шел, думал, что заплачет, – удержался. Вишь, говорит, всех баб обеспечивает. Всем хорошо... Завел Мишка трактор и поехал к бабе Мане самогонки купить. А сам уже выпивши был, а расстроенный... Страсть! Пришел и говорит:

– Теть Мань! Вот вы – человек ученый, работали звеньевой, что мне делать? Он меня оскорбил! Опишите все на бумагу частному адвокату, буду с ним судиться!

А она:

– Ой, Мишк, тут если все за эти десять лет описывать, кто сколько украл, так никакой бумаги не хватит. На каждый год ежели – целую Библию можно собрать... Ты уж, Миш, молчи, перетопчись как-нибудь, перетерпи. Выпей – вот у меня дымка свеженькая, оно и полегчает. Тише, Миш, тише, ты не расстраивайся!

Так-то вот, ребята! Такая у нас нынче чечетка. А вы говорите: «Чечня, Чечня...»

Василий Вашков

Вашков Василий Васильевич родился в 1955 году в Омске в семье врачей. После школы и службы в армии (Кавказ, ракетные войска) работал санитаром, электриком, маляром, строителем, дорожным рабочим. Закончил биофак Московского областного пединститута им. Н. Крупской.

Автор многих статей по образовательной тематике.

В настоящее время работает завучем в одной из московских школ.

Повести и рассказы В. Вашкова печатались в журналах «Учитель года», «МОЛОКО».

Портрет президента (рассказ)

Огромное, необозримое море плескалось у ее ног, оно было покорным и ласковым, будто большой пес, и так же старалось преданно лизнуть ногу своей хозяйки. Теплый ветер игриво подхватывал подол ее летнего сарафана, нахально приподнимал его, закручивал вокруг ног. Нежаркое солнце нежно согревало плечи, грудь и руки, только стопы холодила прозрачная голубизна морской воды. Вдали, за молом, белоснежный лайнер с тремя огромными трубами, неспешно, будто красуясь, выходил из порта. Вот от одной из труб оторвался клуб дыма и лайнер издал прощальный гудок. Только гудок этот был какой-то странный, не похожий на гудок корабля, а напоминающий что-то неприятно-тревожное: би-и-и-п, би-и-и-п, би-и-и-п, би-и-и-п...

Маша вынырнула из глубины своего сна, несколько секунд ошеломленно хлопала глазами и, наконец, с остервенением шлепнула по кнопке электронного будильника, стоящего на кресле у изголовья кровати, стрелки которого неумолимо показывали шесть часов утра. Это именно он, противно бибикая, разрушил все очарование волшебного сна. Море! Ей так хотелось к морю, хоть на недельку, хоть на денек!

Она свернулась калачиком, потянув на голову край одеяла, и поджала высунувшиеся, слегка озябшие ноги. Вставать не хотелось. Было жутко даже представить, как ей придется выскальзывать в холод и темноту комнаты, идти на кухню, в ванную, потом одеваться. Даже с закрытыми глазами она видела безнадежно чернеющее окно, покрытое морозными узорами, и, казалось, слышала завывание вчерашнего ветра... Хотелось заплакать.

Слегка высунув голову, она одним глазом посмотрела на светящийся в темноте зеленоватым светом циферблат: 6.10. Нет, плакать было некогда, хочешь – не хочешь, а нужно вставать. Ежась и вздрагивая, Маша сначала прошлепала спадающими тапочками к Андрейкиной кроватке, прикрыла раскинувшееся беззащитное тельце (пусть еще поспит), заскочила на кухню, зажгла газ под чайником и нырнула в ванную комнату. День покатился по своей привычной колее.

После завтрака, заставив-таки капризничающего сына проглотить сладкий творожок с йогуртом и отправив его умываться-собираться, она, помыв посуду, уже почти одетая, уселась за столом перед зеркалом, чтобы нанести хоть какой-то макияж. Из холодной серебристой глубины стекла на нее глянуло миловидное лицо тридцатилетней женщины, еще слегка припухшее со сна с прямым носиком, несколько высоковатым лбом, широкими бровями и карими, с желтоватой зеленью вокруг зрачков, глазами. Правда, под глазами уже проглядывала сеточка морщинок, кожа на висках и под подбородком выглядела далеко не упругой, а по краям рта залегли две, опускающиеся вниз складочки, но все это можно было без особого труда спрятать при помощи тонального крема, цветных теней и туши для ресниц.

Нанеся «боевую раскраску», Маша заторопила копошившегося Андрейку, проверила, что тот насовал себе в портфель, выкинула тщательно запрятанный под учебники пластмассовый пистолет, положила забытый, как обычно, дневник и, намотав ему поверх воротника великоватой, взятой на вырост шубки, шарф, вытолкала за дверь. Через минуту, застегиваясь на ходу, выскочила за ним и она.

До школы было ходу минут двадцать. Можно было, правда, подъехать на автобусе, но кто еще знает, сколько его придется ждать, да и народу в нем утром – битком, надежнее было пройтись пешком. Хорошо, хоть потом ей больше никуда идти было не нужно, в этой же школе, где в первом классе учился ее Андрейка, работала и она, Мария Семеновна, учительница химии.

В кабинете химии было жарко и душно. Для школ кто-то придумал такую систему отопления, при которой горячий воздух, нагревавшийся в подвале, поступал прямо в классы. Были, наверное, какие-то регуляторы, но они давно вышли из строя, и теперь, особенно зимой, когда отопление включали на полную мощность, к утру столбик термометра в классе подбирался к тридцати градусам тепла, впору было надевать сарафан. Но стоило открыть окно, как моментально ледяной поток воздуха обжигал кожу, полз по ногам, прихватывал горло и все, жди соплей или ангины.

На столе со вчерашнего дня лежали три стопки контрольных работ девятых классов, за которые Мария Семеновна еще даже не бралась.

«Первого урока у меня нет, хоть часть проверю, а остальные, может, сегодня днем успею, завтра у девятых урок, раздать бы надо», – неуверенно подумала она, предчувствуя уже, что контрольные придется брать домой и сидеть с ними до полуночи, а то и больше.

В этой школе, да и вообще, учителем она работала только третий год и все никак не могла добиться того, чтобы ее работа шла ровно, без авралов и завалов.

После педагогического института поработать ей так и не удалось, свадьбу она играла через неделю после получения диплома, а первое сентября встречала в далеком северном гарнизоне, куда ее мужа, молодого лейтенанта-связиста послали служить... Но перед этим было свадебное путешествие. Был Дагомыс и ласковое Черное море, были душные южные ночи с бесконечным треском цикад и крепкие руки молодого нетерпеливого мужа, было солнце, опускающееся в водяную гладь и рассвет над горами, было кислое сухое вино и аромат шашлыков. Все это было чудом, необъяснимым и неохватным и чудом должно было закончиться. Так и произошло, уже по дороге домой она поняла, что станет матерью, в ней зародилось чудо жизни. Муж, правда, особой радости по этому поводу не выказал, попробовал заговорить о том, что «рано еще», но, наткнувшись на её жесткий взгляд, махнул рукой.

– Ладно, на море теперь поедем, когда сын подрастет.

– А может, дочка?

– Может, конечно, и дочка, но лучше – сын.

Родился сын, Андрейка. В стране начала раскручиваться бесконечная спираль инфляции, денежного довольствия лейтенанта едва-едва хватало на самое необходимое, о море даже не мечтали. Отпуск проводили у родителей мужа или ее, благо, дорога была бесплатная.

Жизнь в затерянном военном гарнизоне, показавшаяся сначала такой романтичной, быстро приелась и стала раздражать своей скукой и бессмысленностью. Офицеры пили, жены сплетничали, все друг другу изменяли и все всё знали. Когда Андрейке исполнилось три года, у Машиной бабушки случился инсульт, за парализованной старухой ухаживать было некому, и Маша, взяв с собою сына, уехала на помощь к родителям. Через год, когда бабушка умерла, оставив квартиру внучке, Маша поняла, что в гарнизон к мужу уже не вернется. Он несколько раз приезжал, звал с собою, а она уговаривала его уволиться из армии. Не договорились... Разводиться пока не разводились, но четверть своего денежного содержания муж присылал регулярно, хотя сам наведываться перестал.

За дверью класса уже слышались топот, разговоры, вскрики; детские голоса наполняли старое здание смыслом его существования, утерянным за ночь, и оно оживало, откликалось эхом... В незапертую дверь влетели две девицы из ее 9 «А».

– Здравствуйте, Мария Семеновна! – затарахтела Алина, бойкая, миниатюрная брюнетка. – А вы контрольные проверили? А двоек много? А я что получила? – и она тут же попыталась засунуть свой любопытный нос в стопку контрольных.

– Брысь! – Мария Семеновна сделала вид, что собирается щелкнуть ту по носу. Алина, принимая игру, взвизгнула и отскочила. – Ничего я еще не проверяла. Проверю – скажу. У вас какой урок? Алгебра? Вот и бегите на алгебру!

Девицы с шумом и хихиканьем вылетели за дверь. Но вместо них, одновременно со звонком на урок, в класс вошла Настя, девочка из 11 «А».

– Мария Семеновна, вы мне не поможете? Задача никак не получается, – она несмело подошла к учительскому столу.

Настя, как говорила ее мама, с детства бредила профессией врача и теперь готовилась поступать в медицинский институт. Попасть туда и раньше-то было непросто, а в последние годы совсем нереально. Вернее, на платное обучение с поступлением проблем не было, но стоило оно... А на бесплатное поступить можно было, только выложив очень солидную сумму, либо в виде «спонсорского взноса», либо оплачивая подготовку у тех людей, которые могли это самое поступление обеспечить. Даже подготовительные курсы стоили около тысячи долларов, а нужны были еще и репетиторы. У Настиных родителей таких денег не было. Но девочка упрямо шла к своей цели. Она узнала, по каким пособиям занимаются на курсах, добыла эти пособия и теперь пыталась заниматься сама, донимая порою Марию Семеновну и учительницу биологи заковыристыми вопросами... Вот и сейчас, вчитываясь в условия задачи, Мария Семеновна сначала просто не могла понять, что же тут требуется делать, а, поняв, покачала головою.

– Ну и ну, это же институтский курс, в школе такое и близко не проходят... Ты, Настя, беги на урок, подойдешь на переменке, а я уж тут поколдую. Надо кое-что в книгах посмотреть.

– А нам ко второму уроку, я специально пораньше пришла. Можно, я в классе посижу?

– Посиди, посиди!

Мария Семеновна минут двадцать возилась с задачкой, заглядывала в справочники, наконец, ответ сошелся.

– Настя, пойди сюда, вот смотри, тут надо сначала вот так, а потом получится неравенство...

Девушка довольно быстро ухватила суть и закивала:

– Да, да, понятно, а я вчера сидела, сидела...

Она аккуратно записывала решение в тетрадку. За окном светало. Ее, склоненное над партою лицо, в неверном свете зимнего рассвета, выглядело нездоровым и усталым.

– Настенька, а ты уверена, что тебе сил хватит?

– Хватит.

– А если не поступишь?

– Через год снова поступать буду!

– А потом? Шесть с половиною лет в институте, потом ординатура или интернатура, считай, десять лет только учиться. Врачом станешь почти к тридцати. И для чего? Зарплата сейчас у врача, сама знаешь...

– Ну, почему, сейчас многие врачи очень неплохо зарабатывают!

– Так это в частных клиниках, туда попасть на работу очень, очень не просто. Надо и специалистом быть хорошим и связи иметь, рекомендации.

– Да нет, и в обычных клиниках можно хорошо заработать. Сейчас же за все платить нужно, за обследование, за процедуры, за операцию, если хочешь, чтобы хорошо сделали.

– А если у человека денег нет? Он же платит за медицинское страхование и рассчитывает, что ему помогут.

– Да бросьте вы, никто на него сейчас не рассчитывает, за свое здоровье надо платить. Всякая работа должна хорошо оплачиваться, особенно работа врача, у него в руках жизнь человека.

– Конечно, должна, только ведь у многих денег нет совсем. Что же ты им и помогать не станешь? Вот, например, попаду к тебе я, лет так через пятнадцать, а платить нечем.

– Ну, что вы, Мария Семеновна, вам я всегда помогу!

– Хоть на этом спасибо...

В коридоре громогласно раскатился звонок. Настя ушла, а в дверь начали протискиваться десятиклассники, начинались уроки.

На третьей перемене в кабинет химии вплыла, завернутая в норковую шубу дама. Мария Семеновна с трудом узнала в ней маму Лены, ученицы из своего класса. Видела она её на собраниях редко, да и в таком одеянии узнать было мудрено.

– Як вам, Мария Семеновна, директора что-то нет, а ждать я не могу... У меня вот какое дело, Лены недельку не будет в школе, не знаю, заявление вам или кому другому отдать.

– А что случилось?

– Слава Богу, ничего, просто мы с мужем в Египет отдохнуть собрались, ну, и Леночку, конечно, с собою берем... Пускай на солнышке погреется да и оставить ее не с кем. Мы недолго, недельку, или дней десять, как получится. Я могла бы ей справку достать, но зачем?

– Погодите, а как же учеба, она же отстанет?

– Да бросьте вы, ей-Богу, ничего нет страшного, мы каждый год зимой ездим. Это и не дорого, в общем-то, долларов по пятьсот, семьсот на человека, а удовольствие... В прошлом году в Хургаде были, а в этом в Шарм-эль-шейх полетим. Муж уже тур купил. Там сейчас хорошо, солнце, море... Леночка и учебники с собою берет, почитает.

– Но, послушайте, есть же какая-то дисциплина, мы ведь требуем посещения школы. Конечно, если ребенок заболел, это одно дело, но вот так, просто отдохнуть... Я, право, не знаю... И директор...

– Конечно, конечно, дисциплина – это обязательно. И папа Леночке все время говорит, что дисциплина – это главное на работе. А директор все знает, она не возражает, я вам заявление оставлю, Мария Семеновна, а Вы уж передайте.

– Если директор не возражает, то конечно.

– Вот и хорошо, а это вам к чаю.

Дама, положив на стол коробку конфет и не слушая вялые «Ну, что вы, ну зачем?», даже не попрощавшись, просто кивнув, выплыла из класса.

«Ну и нахальство! – подумала Мария Семеновна, – взять вот так и посреди учебного года поехать погреться на солнышке в Африке, будто так и должно быть! А мы потом должны после уроков ее дочке консультации давать! Не поняла она, видишь ли! Поменьше бы по Египтам шлялась – больше бы понимала! Сидит, глазами хлопает... Конечно, такой можно и не учиться, мама с папой все купят и в институт платный впихнут, и будет потом или юристом или экономистом большие деньги огребать».

Глухое раздражение на невиноватую, в общем-то, ни в чем Лену, захлестнуло, поднимаясь волной к горлу, и отпустило... В кабинет со звонком входил ее 9 «А». Ребята толкались, хихикали, кто-то нарочно застрял в дверях, не пуская остальных, на него нажали... Одной из последних зашла Лена и, смущенно взглянув на учительницу, привычно села за предпоследнюю парту у окна, аккуратно доставая из портфеля тетрадь, учебник, ручку.

«А может так и должно быть? Если бы я могла, я бы тоже поехала. В Египте сейчас, наверное, хорошо, – подумала Мария Семеновна через минуту, глядя в окно на заснеженные деревья, – вдвоем с Андрейкой нам где-то тысячу – полторы долларов нужно... Нет, это мне в жизни не накопить столько. Может, в Дагомыс всё-таки удастся?»

Она никогда не бывала ни в Египте, ни где-нибудь еще за границей, но почему-то ясно представляла расцвеченные вечерними огнями улицы, блеск витрин, маленькие, уютные кафе, разноязычный гомон и себя, среди всего этого, в белом, выше колен, платье, с обнаженными руками...

После шестого урока в кабинет заглянула завуч.

– Мария Семеновна, там зарплату привезли, сейчас выдавать начнут. А в два часа учеба избирательных комиссий... Вы помните?

– Помню, помню, – Мария Семеновна уверенно закивала головою, хотя об этой учебе забыла начисто, – конечно, помню, обязательно буду.

Очередные выборы кого-то куда-то должны были состояться через две недели. В избирательную комиссию она бы, конечно, не пошла, если бы за это не обещали заплатить. «Хоть какие-то, а все – деньги, – думала она, – ладно, помучаюсь денек». Но мучиться пришлось не денёк, комиссию без конца собирали на совещания, собрания, учебу, дергали людей, безостановочно твердили об ответственности. А недавно директор, приехав с очередного совещания, вообще огорошила.

– Нам, в управлении, – сказала она, – заявили, что если выборы будут признаны недействительными из-за низкой явки, избирателей, то отвечать будут руководители школ. – Она вздохнула, взглянула в окно, будто подыскивая слова, и продолжила, – и деньги на повторные выборы вычтут из школьного бюджета... В общем, велено провести родительские собрания и агитировать родителей прийти на выборы, не позорить школу, – она снова вздохнула, пошевелила беззвучно губами и закончила. – Что же, будем исполнять...

Сейчас, стоя в очереди за зарплатою у кабинета завхоза, Мария Семеновна вспомнила, какое чувство стыда она испытывала, проводя это бестолковое родительское собрание.

– За вами никого нет? Тогда я буду. – Сзади подошел учитель истории, пожилой, сухощавый, с седой шевелюрой и жесткими топорщащимися усами, Павел Андреевич. – Что, пойдем, огребем мешок денег? Вот интересно, в былые времена, впрочем, не такие уж далекие, это дело жалованьем называли. Пожалованные, понимаете ли, деньги... А теперь перестали, впрочем, то, что нам сейчас подают, «жалованьем» назвать язык не повернется; «зряплата» – вот это в самый раз... Знаете, я тут как-то вечером томик Катаева взял почитать «Белеет парус одинокий», помните? Хотя, вы, наверное, это уже не читали.

– Ну, почему же, в детстве читала, конечно.

– Так вот, и я читал, и любил, надо сказать, эту книгу в нежном возрасте. Но, не об этом речь... Перелистываю я, этак, сей роман вечерком, детство вспоминаю, и вдруг до меня доходит, что отец Пети, главного героя – учитель. Ей-Богу, раньше как-то не доходило, что он простой учитель. И вот этот простой учитель живет в многокомнатной квартире, содержит на свое учительское жалование двоих детей, родственницу, кухарку, откладывает деньги на поездку за границу. При всем этом он жалуется на безденежье и бунтует! Да, думаю, коллега, вас бы на наше место, вы бы, пожалуй, снова революцию затеяли... Ваша очередь, Мария Семеновна!

Мария Семеновна, заслушавшаяся историка, ойкнула и заскочила в кабинет завхоза и, расписавшись в ведомости, сложила в кошелек выданные бумажки. Вся ее зарплата, за месяц, включая аванс, составляла что-то около ста долларов. В последние годы она, как и многие другие, привыкла все считать в долларах, это позволяло хоть как-то оценивать деньги, что при постоянной инфляции было отнюдь не просто. Часов химии в школе было немного: три восьмых класса, три девятых, да по два десятых и одиннадцатых давали ей только двадцать часов недельной нагрузки. Доплачивали, правда, за кабинет и классное руководство, но это было совсем немного. Вместе с деньгами, которые присылал муж, получалось в месяц долларов 120–130.

Заперев кошелек в кабинете, она поспешила на учебу. Держать под замком кабинет она привыкла не сразу, только после того, как у нее украли сначала зонтик, потом перчатки, и, наконец, сданные детьми за фотографии деньги, она научилась, выходя из кабинета, всякий раз запирать его на ключ. Вообще-то, школа считалась хорошей, но периодически кто-то начинал подворовывать... То пропадали куртки детей из раздевалки, то деньги из учительских сумок, оставленных на столе без присмотра. Подозревали кое-кого, конечно, проводили беседы, но поймать вора за руку было невозможно, а милиция от таких дел попросту отмахивалась.

Тот же историк как-то, махнув рукой, сказал: «Что вы хотите, вся страна ворует, вон за один день кредит на полтора миллиарда долларов украли, по телевизору только об этом и говорят... Да и говорят-то скорее с завистью, чем с осуждением. А мы им понятия о чести и совести пытаемся внушить».

– Ну, почему вся страна, – возразила тогда ему Мария Семеновна, – мы ведь не воруем!

– Мы! Мы – это живые ископаемые, можно сказать, мамонты сегодняшнего дня, да и что мы украсть можем?

Сейчас, сидя на учебе и слушая, зачитываемую вслух какую-то дурацкую инструкцию, глядя как Павел Андреевич чиркает красной ручкой в перебираемых листочках, Мария Семеновна пожалела, что не взяла с собой контрольные работы девятого класса и опять подумала, что проверять их придется ночью, ведь сегодня вечером должен заехать Анатолий Иванович... Наконец учеба закончилась.

– Ну вот, на сегодня все! – подвела черту завуч. – Павел Андреевич, в помещении избирательной комиссии нужно сейчас повесить портрет президента, вы у нас единственный мужчина, будьте уж так добры, а Мария Семеновна вам поможет... Поможете, Мария Семеновна?

Минут десять историк прилаживал на вбитом в стене крюке портрет. Мария Семеновна пританцовывала вокруг, подавая команды «Выше», «Ниже», «Правее», пока не наткнулась бедром на угол стола. С ужасом глядя, как из под подола юбки выползает к колену стрелка на поехавших колготках, она прижала это место ладошкою и замерла.

– Вот так и хорошо, пусть висит, – дрогнувшим голосом, чуть не плача, и не глядя уже на портрет, объявила Мария Семеновна. Колготки были последними и покупка новых никак не вписывалась в ее планы. «Господи, ну почему я такая растяпа! – думала она, стоя неподвижно и стараясь прикрыть стрелку подолом, пока историк, отойдя от портрета, оценивающе разглядывал дело своих рук.

С портрета на них смотрело крупное, слегка одутловатое лицо, с чуть брюзгливо поджатыми губами, и равнодушным взглядом, которому художник попытался придать значимость.

– Не помню, у кого читал, – историк посмотрел куда-то на потолок, – «Истинное лицо президента – это лицо жизни его народа», или там было не «президента», а «монарха», – уже сам себе буркнул он и вышел за дверь.

«Не заметил, – облегченно вздохнула Мария Семеновна и поспешила в свой кабинет замазать стрелку клеем, чтобы совсем не расползлась, – ничего, дома заштопаю».

Уже накинув дубленку, она почти побежала в продленку, где у Елены Сергеевны, воспитателя группы продленного дня или просто Лены, был сейчас ее Андрейка.

Жили они с Леной в соседних домах и часто выручали друг дружку, когда надо было срочно подбросить кому-нибудь свое чадо. Бабушки жили далеко, а мужья... У Лены, правда, муж был, но, работая шофером-дальнобойщиком, долго дома не задерживался, крутя где-то неделями баранку. Вернувшись домой, он дня два не отпускал от себя жену и тогда их сын, второклассник Димка, коротал вечер у Маши с Андрейкой, когда же это было нужно Маше, Лена брала на себя все заботы о ее сыне.

– Леночка, ты меня сегодня выручишь? – Маша нежно чмокнула сына в макушку, оправила ему растрепавшуюся одежду и чуть придержала, прижав к животу, вырывающееся, недовольное этой прилюдной лаской тельце. – Я к тебе за ним часиков в восемь забегу.

– Давай, давай, пользуйся моей добротой! – Лена смотрела на нее с легкой улыбкой. – Мой позавчера укатил, и мне все равно делать нечего... Не волнуйся, и покормлю, и уроки посмотрю.

– Ох, спасибо тебе, что бы я без тебя делала, не знаю!

– А я без тебя? Нам, бабам, без помощи друг дружке не прожить. Не знаю, что там мужики своей мужской дружбой не нахвалятся, а по мне, куда им до женской! Беги, беги! – видя, что Маша нетерпеливо взглянула на часы, закончила она.

Бежать и правда было уже нужно. Часы показывали без четверти три, а в четыре приедет Анатолий Иванович. А ведь еще нужно успеть принять душ, высушить голову, подкраситься... Да мало ли что нужно еще успеть сделать женщине в ожидании мужчины.

Анатолий Ивановича... Она даже в мыслях называла его по имени и отчеству, а наедине просто язык не поворачивался назвать его Толей или Толиком, и она обходилась простым безличным «ты», хотя он ее звал и Машенькой и Машуткой. Впрочем ему, пятидесятидевятилетнему мужчине это было гораздо проще, естественнее, ведь его сыну, как она знала, было уже тридцать пять. А вот ей...

В первый год разлуки с мужем она жила ожиданием их редких встреч, была бабушка, требовавшая постоянной заботы, Андрейка, родители... Весь день и ночь рядом были люди. Хотелось, конечно, близости, но было не до того. Оставшись одна после смерти бабушки и отъезда мужа в часть, Маша затосковала. Молодой организм требовал своего, хотелось прижаться к кому-то родному, близкому, ощутить мужское дыхание, крепкие руки на своем теле. Попытки завести любовника ни к чему не приводили, на работе из подходящих мужчин был один историк, да и тот женатый, не проявляющий к Маше ничего, кроме дружеского участия; знакомства на редких вечеринках привели к паре случайных связей, впопыхах, не оставивших в душе ничего кроме легкого раздражения... Особенно плохо было по вечерам, когда сын уже посапывал в кроватке, надоевший телевизор нес очередную ахинею, а за темным окном слышались молодые голоса, хихиканье девочек, басок парней. Хотелось плюнуть на все и бежать куда-то.