Текст книги "Эта гиблая жизнь"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)

Вера Галактионова

Галактионова Вера Григорьевна родилась в г. Сызрани в Куйбышевской области. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького. Автор пяти книг прозы. Лауреат Международной литературной премии им. Андрея Платонова.

В публицистике занимается исследованием механизмов дробления русского Православия, раскола славянского и советского единства, вопросами консолидации общества на постсоветском пространстве.

Черная быль – Белая Русь (очерк)

1. «...Там открылася криница»

Шёл тринадцатый год и двенадцатый день после чернобыльской аварии – весенний погожий день. Но, несмотря на всё прочитанное о Чернобыле в последнее откровенное десятилетие, мне по-прежнему кажется странным, сколько необъяснимых технических накладок и случайностей совпало вдруг в единый миг на АЭС 26 апреля 1986 года.

– Иосиф! Неужто в белорусском народе никогда не возникало иного, неофициального, толкования? Что, скажем, чернобыльский пожар – вовсе не результат халатности, а успешно осуществлённая диверсия, целью которой было создание научного полигона для мирового опыта над последствиями сверхмощного взрыва на АЭС?

Иосиф ведёт машину автотранспортного предприятия, обслуживающего Управление делами Президента Белоруссии. Мы подъезжаем к Гомелю, и чёрный ворон перелетает нам путь на уровне глаз, перед лобовым стеклом белой «Волги».

– ...Нет, – говорит Иосиф, подумав, – нигде я не слышал такого от людей.

Чуть раньше сказал то же самое один из осведомлённых белорусских журналистов – «Этой версии нет в нашем народе». Два дня назад прошло открытие Форума журналистов стран СНГ в чистом, спокойном Минске, где с гостями из стран Содружества встречался Президент республики Александр Лукашенко. На протяжении трёх часов он выступал и отвечал на вопросы присутствовавших. Там, в концертном зале «Минск», были также представители белорусской прессы, в том числе – оппозиционной, поддерживаемой дальним зарубежьем. Были и студенты факультета журналистики, обучающиеся в Минске, воспитываемые в стенах университета в духе явно патриотическом – но не настолько, чтобы кто-то из них захотел после учебы поехать на работу в «загрязненную» область. Со дня взрыва на АЭС в редакцию «Гомельской правды» не пожелал устроиться ни один выпускник этого факультета. Что ж, патриотизм в резиновых перчатках – явление, распространённое на территории раздробленного Союза. Но в Гомеле нас ждали журналисты иного толка, чьи судьбы не отделились от народной беды в эти годы всеобщего испытания Чернобылем.

Я же слишком многого не понимала в чернобыльской трагедии. Случившееся двенадцать лет назад не то чтобы не соответствовало логике моих причинно-следственных умственных конструкций, – оно рушило само представление о соотнесённости мирового добра и зла. Условно и наивно говоря, если бы смертоносное ночное облако, вырвавшееся из реактора на Украине, в 5 км от границы с Гомельской областью, накрыло бы некое укромное село бывших полицаев, такое очень удобно было бы расценить как акт высшего возмездия за историческое двоедушие. Но почему взрыв на Украине опустил свой смертоносный цезий с периодом распада в 300 лет на белорусские сёла и города – на самую стойкую и терпеливую ветвь триединого нашего народа, которой генетически чуждо вероломство, продажность, лицемерие и глупая златолюбивая надменность? Откуда он взялся, этот южный ветер, понёсший безвидную смерть на землю, в которую свято лёг каждый четвёртый житель Белоруссии в годы Великой Отечественной войны? Чернобыль дохнул стронцием и плутонием на детей и внуков тех, кто сгорал заживо, но не приспосабливался к завоевателям. Это атомное дыхание отравило леса и воды там, где нравственная сила славянства на протяжении веков была наиболее высокой; почему – так? И где же он, предел историческим испытаниям, выпадающим на долю трудолюбивых, сдержанных людей, верных в дружбе и братстве, предаваемых – но не предающих?... Из головы не шла песня белоруски Тани Дашкевич, слышанная не раз в Москве, в кругу друзей: «Припаду губами я, припаду губами я – да на что нам, Более правый, чаша смертная сия?... Там, за нашей за горой, там открылася криница, я пошла воды напиться – да не вернулася домой. Я стояла у ракит и не могла пошевелиться, поглядела – над криницей, там, душа моя летит!..» Лес её родины летел за стёклами машины. И летел со мной неотрывно неслышимый более никому Танин голос: «...А у души бледны крыла – улетала и кричала, матерь грустную встречала. Это мать моя была. Ой недобрая пора! Ой открылася криница! Мама смотрит как водица, и у мамы два ведра. А здравствуй, мама, матушка, что же ты беду несёшь, что ж ты мне беду несёшь, свою дочку не спасёшь...»

Взрыв произошёл во втором часу ночи. А солнечным субботним утром взрослые сажали картошку на уже заражённых огородах. Дети играли на заражённых улицах в свои прежние весёлые игры. Полесье зеленело новой листвой под чистым небом, обманно обещая всем счастливое долгое лето. На юге Белоруссии и не подозревали о том, что уже дышат тяжело-отравленным воздухом, пьют радиоактивную воду, и что через несколько дней тысячи людей будут сорваны с родимых мест спешной эвакуацией. И в Гомеле будет сожжено последнее, что связывает ещё с домом, – их собранные в панике узелки, чемоданы и сама их одежда: для многих её заменили тут же на больничные казённые халаты.

Мне рассказывали о многодетной семье, которая, страшась бездомного, бесприютного будущего пуще смертоносной радиации, отказывалась уезжать, бросать заражённое, нелегко нажитое, добро, заботливо вскормленный скот. И мать грозилась поджечь себя, увлекая детей назад, в свой дом, лишь бы не расставаться с родным до былинки селом. «...А доча, доченька, пойдем! Воды побольше принесём – надо воду нам носить, да надо хату освятить. А где священная сосна, там и радость, и весна: там свечи в головах горят! В ногах там ангелы сидят! Там свечи в головах горят! В ногах там ангелы сидят!»

Никогда не будет подсчитано и вычислено с точностью, сколько человеческих жизней спас Александр Адамович Граховский, назначенный председателем Гомельского облисполкома за год до атомной катастрофы. Своевольно, до директив, он принял решение об отселении семей с детьми и беременных женщин, вырывая у смерти будущее Белоруссии. В общей же сложности пришлось отселять затем людей из 300 населённых пунктов области. О том, как нес на своих плечах бессменную, беспрецедентную эту чернобыльскую ношу крестьянский сын Александр Граховский, хорошо знает и пишет про то Валерий Логвин, главный редактор «Гомельской правды». Но Чернобыль – это не дни и годы. Это – десятилетия и века. Александр Адамович, клавший душу за други своя, умер в 1991 – м году на посту первого секретаря Гомельского обкома КП Белоруссии, в тех заботах о своём крае, на две трети отравленном радионуклидами. Он не дожил до 54 лет.

«...Припаду губами я, а в отражении увижу: там вся родина моя. Да вся на донышке лежит, нелюбимая у Бога: поле, лес, река, дорога. По воде дитя бежит...»

2. Крестный путь Беларуси

И вот – Гомель, солнечный, многолюдный. Дозиметр показывает здесь 13 микрорентген: радиоактивный фон – такой же, как и в благополучных городах мира. Он почти нигде не соответствует сегодня желаемому уровню – 10, а колеблется от 12 до 15. Но принято считать, что 17 микрорентген уже представляют серьёзную опасность для здоровья человека.

Гомельскую область Чернобыль разделил на зоны. Самая страшная – это закрытая и безлюдная, называемая Тридцатикилометрой. Прилегающая близко к бушующему под саркофагом реактору, она окрашена на картах в густой тёмно-багровый цвет. Смертоносное осевшее облако сделало её апрельской ночью 1986-го года зоной тяжелейшего радиоактивного заражения. Мёртвая зона – «под колючкой» и охраной: туда – нельзя. Ещё Тридцатикилометровая называется «зоной отселения первых дней мая 1986 года». Но это – по документам. В Тридцатикилометровую вошёл весь юг Хойникского района.

«Населённые пункты последующих отселений» и «населённые пункты периодических радиационных контактов» находятся севернее. Эти зоны, окрашенные более бледно, – в красных и розоватых частях карты заражения. Чем ближе к Тридцатикилометровой, тем местность мертвее: там, в красных секторах, пусто и безлюдно. Однако, в розоватой части карты многие не покидают свои «загрязнённые» жилища и не переселяются в дома для чернобыльцев в том же Минске. Там пустует до 50 процентов деревень. Дозиметр в таких местах пляшет вокруг цифр 17–20, перескакивая местами за – вплоть до 30. Но это – если не считать накопленной дозы радиации, той, что упала на землю и на «источники вод», отравив их в этой местности на столетия.

Север же области, включая Гомель, «чистый». Повышение фона здесь бывает незначительным и не превышает тех же радиационных параметров, которыми грешат районы близ раскочегаренных ТЭЦ в самых обычных городах.

Кажется, что мирный Гомель уже забыл в повседневных своих хлопотах о тысячах облучённых людей, хлынувших двенадцать лет назад к вокзалам, поездам, автобусам, чтобы выбраться из попавшей в беду области. По майским улицам ходят девушки и парни, взявшись за руки. Спешат домой озабоченные хозяйки с продуктовыми сумками. Всё как и везде. За малым одним исключением. Глаза людей здесь – иные. Это глаза тех, кто заглянул за смертельный предел: они выдают иной уровень осмысления действительности, неведомый прочим. Чернобыльский апокалипсис увеличил число приблизившихся к вневременной истине. Когда слушаешь их, читаешь их свидетельства, кажется порою, что это люди уже иной цивилизации – суровой цивилизации будущего. Вот строки из сочинения на тему «Чернобыль в моей судьбе». Его писали школьники в 1994-м году, и я не знаю, все ли они живы ныне.

Ирина Богданова, ученица 11 класса:

«...Я помню, как мы с подружками ходили за подснежниками. Кругом птицы ноют, а под ногами – ковёр из цветов... Я много раз умирала, чтобы снова выжить. Кость превращается в мягкую ткань, похожую на губку с шинами, заставляя каждый шаг отдаваться нестерпимой болью. И это невозможно остановить и исправить. Но я не верю, что это конец, что всё это может кончиться, как детствои подснежники... Поздней весной воздух наполнен такими ароматами, какие могут быть только на Земле. И ты чувствуешь душой: что-то должно начаться. А ранней осенью, вместе с паутинкой; в воздухе висит сама грусть, и ты понимаешь, что всё уже кончилось, так и не успев начаться...»

Эпиграфом к сочинению ею взяты слова Л. Ламура – «Придёт время, когда вы подумаете, что все кончено. Вот это и будет началом».

Галина Родич, ученица 10 класса:

«...Был солнечный весенний день. Мы с мамой ходили в лес за деревьями. Домой несли берёзку и рябинку, чтобы посадить под окнами. Мы были недалеко от дома, когда неожиданно поднялась буря. Не стало видно ни неба, ни солнца. Пыль забивала глаза, рот. Мы вбежали в дом. Внезапно поднявшаяся буря так же внезапно утихла... Не знали мы, что Чернобыль чёрным смерчем ворвался в нашу жизнь. Нас окружала невидимая радиация, наши щитовидки жадно поглощали радиоактивный йод. Никто не предостерёг нас... Сокрушались, слушая радио, по киевлянам... А в начале июня школьников начали вывозить в „чистые“ места... Колонна автобусов тронулась. Моя мама была воспитателем и стала успокаивать детей. Удалось. На железнодорожную станцию приехали с песнями. Жара. Через два часа дизель повёз нас дальше. Мы пели. Мама помогала нам, а в глазах у неё была невыносимая боль. Девочка Марина спросила: „Галина Александровна, а почему наш поезд бабки крестят?“ Мама вышла в тамбур и разрыдалась.

На полях и лугах, на зелёных дубравах затаился цезий. Невольными врагами нашими стали яблоня, лужайка и река. Везде стронции и цезий. Уже восемь лет, как случилась эта катастрофа. За эти годы мы только один раз побывали в лесу. Землянику собирать нельзя, все грибы стали поганками. Васильки и ромашки в букеты не рвём, веночков из них не плетём. Нельзя, нельзя, нельзя!

Два года назад моему дедушке друг прислал письмо. В этом письме каждое слово отдавало болью. Он видел, как хоронили его родную деревню. Через три дня после похорон деревни не стало и друга дедушки. Сердце не выдержало.

...Мне захотелось увидеть своими глазами, как хоронят дома. Необычные это похороны. Жутковатые. Рядом с домом готова вырытая экскаватором яма. К дому подъезжают пожарные и из брандспойтов моют дом с конька до фундамента, чтобы не поднять клубы радиоактивной ныли. Затем огромное железное чудище на могучих гусеницах толкает дом, опрокидывая его в пятиметровую яму. И всё... Жёлтые холмики над захоронениями... Только тихий могильный звон земли вокруг. Безлюдная деревня...

Чернобыль – наша боль. Это боль переселенцев, которым до конца дней своих суждено чувствовать себя беженцами и погорельцами: только в горьких снах смогут побывать они в родной деревне, в родных домах, только в снах. И только раз в году, в светлый и грустный день, на Радоницу, они смогут приехать на дорогие могилы, где покоятся родные и близкие...

...Чечерск встретила безжалостно страшная судьба: он оказался в загрязнённой чернобыльской зоне. Вся вина наша в том, что остались жить на родной земле. Родина есть родина. Пусть и посыпанная чернобыльским пеплом. Восемь лет несём чернобыльский крест. Восемь лет... На днях мы увидели всем классом аистов. Они опять прилетели на нашу израненную землю и поселились до осени. Из года в год прилетают... Что это, глупость? Упрямство? Невозможность измены! Верность! В нашем чернобыльском крае жизнь продолжается. Идёт своим чередом, наперекор бедам и болезням. Земля не умерла. Протяните ей руку помощи и не отнимайте того, что ей так нужно, просто необходимо для жизни. Помните о людях, живущих на больной земле!»

Диана Балыко, ученица 9 класса:

«...Я словно очнулась, потянулась, чтобы обнять бабушку, но руки как будто ударились о воздух, почувствовали стеклянную стену, разделявшую нас: её в том мире, меня – в этом. „Только не забывай ничего, помни...“

И я вспомнила, как переживала, когда в конце апреля 1986 года потерялась наша кошка, моя любимица. А в мае, когда я сидела на скамейке возле дома, что-то белое, оборванное неожиданно шлёпнулось мне на колени, жалобно мяукая.

– Да ведь это наша Рыжуха! – воскликнула бабушка.

– Но почему, почему была огненная, а стала белая? – спросила я.

– Поседела она. Чувствую, случилось что-то страшное, ужасное и непоправимое...

Я взяла кошку на руки, прижала к груди, вдыхая знакомый запах... Ещё ничего не зная, я ощутила в тот момент, что стою на обломках мира.

В феврале 1992-го меня из Брагина привезли в Гомельскую больницу. В палате нас было четверо. У всех один и тот же диагноз – лейкоз. Двоих из нас вскоре проглотила ненасытная смерть. И мы остались вдвоём: Оля и я. Однажды Оля вдруг помрачнела и спросила:

– Ты хочешь жить, Лада?... Только не надо плакать, пожалуйста... Но я ничего не могу с собой сделать, чувствую, что скоро умру. Как ты думаешь: умирать страшно?

– Не говори так! – я почти закричала. – Ты не умрёшь никогда, ты слышишь меня, Оля!

...Ночью мне снились крики, голоса врачей. А утром, когда увидела ещё одну пустую кровать, что-то оборвалось во мне. Я ничего не слышала из того, что мне говорили. Меня словно окутало саваном пустоты...

В ночной темноте я вдруг начала мелко-мелко дрожать, обливаясь холодным потом, уткнулась в подушку и услышала приглушённый голос бабушки: «Ты поплачь, легче станет».

...Завтра мне исполнится 15 лет. А сегодня доктор, почему-то хмурый, сказал, что меня выписывают. И мама плакала.

...Приехали домой, в Брагин. Мама сказала, что у её сестры родился сын, что надо сходить, поддержать. Я ничего не понимала, что значит «поддержать», когда ребёнок – это такая радость, такое счастье, тем более, что семья эта так долго ждала первенца. Ему уже полтора месяца, а мне только сейчас сообщили...

– Гала, Галочка... – обняла мама сестру.

Неожиданно и страшно заплакал новорожденный. Галя вынула сына из люльки и взяла на руки.

Я ужаснулась, увидев его голову с почти открытым черепом, где что-то пульсировало, стучало, жило. Я выскочила на улицу. Пробежала по тёмному двору и за углом чуть не потеряла сознание.

Что делается с нами? Куда, в какую пропасть мы катимся? Зачем собственными руками приближаем конец света? В доме беспрестанно плакал мальчик, сошедший с ума ещё до того, как появился на свет.

И я побежала со двора, из города, чувствуя, что тоже способна сойти с ума от одной мысли, что творится. Я побежала в поле, упала на холодную, сырую землю и почувствовала, как она стонет, надрывно кричит, плачет. Горячий майский радиоактивный дождь заплакал вместе со мной. И я закричала в тёмную пустоту: «Верните мне родину! Я хочу пройтись босиком по зелёной траве, хочу испить воды из наших озёр, хочу лежать на чистой земле и умываться тёплым весёлым дождичком! Небо, ты слышишь меня?»

Игорь Ваколюк, ученик 5 класса:

«...Помню, как мы с мамой и папой поехали из Жодино к бабушке в деревню Оревичи Хойникского района. При встрече бабушка плакала, а я не понимал, почему она плачет. Теперь понимаю. Мы узнали тогда, что на атомной станции произошёл взрыв. Я помню, как взрослые сажали картошку, а мы, дети, считали самолёты, которые часто пролетали над нашими головами. Впервые я увидел вертолёт, который садился на поле и оттуда выходили военные. А я думал, что это милиция, потому что мама всегда пугала меня милиционером, когда я не слушался её.

...Мы с бабушкой и тетей уехали в Калининград. Меня сразу положили в больницу, остригли волосы. Лежал в стеклянной палате один. Ко мне боялись входить, потому что я был радиоактивный. Таблетки давали через окошко. Потом приехала мама. Мне стало веселей... Когда приехали домой, мне стало плохо, и меня опять положили в больницу. С тех пор я часто лежу в больницах. Однако мне почти ничего не помогает. Но я не теряю надежды выздороветь. Мне жаль моих маму, бабушку, тётю. Они тоже заболели. Хоть я ничего не понимаю в этой радиации, знаю одно: она очень вредна для всех людей, знаю, что много детей уже умерло от разных болезней.

Я очень хочу, чтобы взрослые и дети никогда не болели... И чтобы тем, кто был в чернобыльской зоне, не говорили: «Вас туда никто не посылал». Но мы не одни такие, нас много».

Людмила Лапцевич, ученица 10 класса:

«...Я хочу рассказать о своём дяде, Дмитрии Анатольевиче Головкове, который призывался в июне 1986 года на службу с первым Минским отрядом милиции в 30-километровую зону Чернобыля. На ликвидацию аварии были направлены люди из РСФСР, Литвы, Латвии и других республик бывшего Союза. Их можно было узнать по произносимой речи и номерам машин, на которых они приехали. Это были машины „скорой помощи“, милицейские, военные. Люди, проживавшие в радиусе 30 километров, были эвакуированы. Оставались стоять сиротливо пустые дома с нажитым за долгие годы скарбом.

Ещё много лет назад, до чернобыльской трагедии, старые люди говорили, что наступит на земле время, когда всего будет в изобилии, но съесть и воспользоваться этим будет невозможно. Разгадать пророчество не мог никто. И вот наступил этот страшный час. От хорошей погоды, от благодатной и ухоженной человеком земли огороды и сады ломились от изобилия. Люди, зная о радиации, не до конца осознавали её опасность... Одной банки тушёнки весом в триста двадцать восемь граммов на двоих на один обед было недостаточно. Те же милиционеры-ликвидаторы заходили в брошенные огороды, сады, срывали заражённые плоды, промывали их водой из колодцев, накрытых плёнкой, и ели, чтобы не сводило животы от голода. Днём было тепло, а в вечернее и ночное время эти мужественные, полуголодные люди замерзали от холода. Костры нельзя было разжигать, так как они повышают уровень радиации. В холодные ночи они согревались в сене и соломе.

Ликвидаторы рубили лес для опоры, чтобы сделать проволочные ограждения. Кругом горел торф. Было трудно, но они продолжали работать, не покладая рук. Поливочные и пожарные машины прибивали радиоактивную пыль водным раствором с мылом. За три-четыре дня до отъезда правительство резко повысило им норму питания. Сменяющий их отряд уже не переживал таких трудностей с одеждой и питанием, которые выпали на долю первых. У первых ликвидаторов не было оружия. Чуть легче в этом плане стало следующим, кто пришёл на смену...»

Галина Потеенко, ученица 11 класса:

«Я хочу рассказать историю, услышанную мною из уст человека, побывавшего в зоне...

– Я работал тогда шофёром. Мне дали самосвал... Людей нигде не было, их уже успели выселить из этой радиоактивной зоны. Стояли дома с мебелью, в сараях мычали коровы, блеяли овцы. Колхозные фермы тоже были набиты скотиной. От меня и моих коллег требовалось вывезти этих животных и уничтожить. Мы вывозили коров и свиней и выгружали их прямо над обрывом, где их сразу расстреливали стоявшие на краю обрыва люди в военной форме.

Первую ночь я не мог уснуть. В ушах слышались дикие вопли этих животных и автоматические очереди... На следующий день приказали вывозить лошадей. Никогда не забуду этого. Слышали ли вы, как плачут лошади?! Редкое зрелище. Они рыдали как дети. Поднимаешь кузов машины, а они кладут свои головы на кабину, стараясь как-то удержаться. И душу пронзает жуткий плач лошадей, которые летят в эту пропасть, круша себе кости. Я стоял, закрыв лицо руками. Огнемёты сверху облегчали мучения лошадей, но это всё же было похоже на ад.

...По ночам снится то, что я видел, и кошмар продолжается».

Сергей Кацуба, ученик 8 класса:

«Неотправленное письмо моему кумиру Александру Стовбе, лейтенанту, геройски погибшему в Афганистане.

Покой твоей душе, Саша! Сегодня мне приснился удивительный сон. Как будто вы живой и пришли побеседовать ко мне в гости. Мы сели на лавочке и долго-долго беседовали о жизни, об Афганистане и ещё о многом. Ты вздохнул:

– Счастливый ты, Серёга! Живёшь, а я рано ушёл из жизни, в 22 года.

Да, я знаю. Это было в 1979 году, когда я только родился. Значит, все эти годы я живу за Вас, Саша, за Ваших детей, которые так и не появились на свет.

Ах, Саша, Саша! Не завидуйте нам, живым.

Наверное, в своём детстве Вы не знали такие слова, как «радиация», «радионуклиды», «дозы», «фон», «кюри», а в нашу жизнь они непрошенно вошли и существуют который год!

Нам, 14-летним, приходится думать, как заработать свой рубль, чтобы помочь родителям.

Усиленное питание, соки, фрукты – это в мечтах и многим семьям недоступно.

Чернобыль в мой судьбе?

Увеличена щитовидная железа, хронический бронхит, с детства получен букет болезней, и этот тяжёлый груз я и мои сверстники будем нести через всю жизнь.

...Очень часто задаю себе вопрос: «Ради чего, Саша, погибли Вы и Ваши товарищи?» Я много читаю об Афганистане. Теперь об этом тоже говорят правду, как и о Чернобыле. Там было пекло без радиации.

Вы, Саша, писали свои стихи о войне, о любви, о подвигах...

Да, каждая беда болезненна по-своему. Но когда затрагивает детей, то болезненна вдвое... Простите, Саша, но моё письмо получилось слишком грустным. Теперь Вы знаете о нашей беде.

Я понимаю, что нельзя быть слабым, надо верить в будущее, радоваться жизни.

Уж вы в Афгане умели ценить жизнь! Поэтому каждому из нас надо приложить все силы, чтобы приблизить доброе и разумное завтра, в котором все дети будут здоровы, веселы и счастливы!

До свидания, Саша! Буду рад, если Вы когда-нибудь ещё явитесь мне во сне».

Ольга Детюк, ученица 11 класса.

«...Когда мама пришла от врача и рассказала всё, мне, наверное, логично было бы заплакать: „Мамочка! Почему я? За что?“

Но поскольку мама сделала это за меня: расплакалась, по-детски вытирая глаза ладонями, и всё спрашивала: «Оленька! Ну почему ты? Почему ты должна умереть?» – мне осталось только, сжав губы, растерянно промолчать. Я не знала, что мне делать: я ещё никогда не умирала.

...Я многое помню из детства. По утрам мама водила меня в детский сад, и всегда было очень холодно, и мама, я видела, дрожала в своём стареньком осеннем пальто, поэтому я всегда шла так, чтобы заслонить её от ветра. Потому что, кроме неё, у меня никого не было: отца молено не считать – он приходил только в праздники и приносил мне всегда по три конфетки: во всем любил точность и постоянство, любил число «три» – сейчас у него три сына, и конфет он мне больше уже не носит.

В детском саду я была очень резвой и весёлой девчушкой, и, играя, целовалась со всеми мальчишками нашей группы без исключения.

Смешное у меня было детство. Странная юность. Я любила брата моей подруги Артура, худющего и высоченного парня, который казался мне самым красивым мужчиной на Земле. Более, как я его любила! В звёздах ночного неба видела сотни его улыбающихся лиц. Если б он только позвал, я бы пошла куда угодно, не раздумывая... Но он не позвал...

Глупенькая школьница сохнет по взрослому мужчине. Смешно, да?

В тот день в воздухе пахло мятой. От слепящих солнечных лучей кружилась голова, птицы пели как обезумевшие. И от неожиданного счастья мне вдруг почему-то захотелось плакать. Я целый день сидела во дворе и дышала солнцем. И только через неделю узнала, что взорвалась атомная станция.

Дальше были страх, паника, беготня и слезы. Мы не могли достать билетов, чтобы выехать из Гомеля, бросались от железнодорожных касс к автобусным, плакали, просили, но нас никто не брал. Яне знала, что происходило в моём организме: что в костях откладывался цезий, что облучалась плоть, я узнала об этом лишь много лет спустя, когда мама, придя от врачей, сказала, что у меня последняя стадия рака.

Что мне делать? Я ведь не очень умная, правда. Я не могу придумать какой-нибудь красивой философии, доказывающей, что смерть – это хорошо. А ещё – я ведь не верю в Бога.

...Бледная, как привидение; девушка со страшными кругами под глазами, одетая в серый больничный халат, сжала мою руку тонкими пальцами, и, криво улыбнувшись, сказала: «Смешно, да?». Она часто так повторяла, пока рассказывала свою историю, но мне почему-то не хотелось смеяться... и что-то жгло глаза. У Оли рак крови, она умрёт через месяц, и это уже не смешно. От её улыбки болезненно саднит в груди и хочется закричать: «Чего ты смеёшься, глупая? Смерть – это же навсегда!». И словно отвечая на мои мысли, она перестала улыбаться и, глядя в окно, медленно сказала: «Умирать – это все-таки очень страшно. Ты напиши об этом. Пожалуйста. Папа прочтёт – узнает. А то он ещё не приезжал ни разу». И провела ладонью во сухим глазам.

Когда мне говорят о Чернобыле, я почему-то не представляю себе грандиозную АЭС, саркофаг и кучи графитовых стержней. Мне не приходят в голову и картины заражённых областей: заколоченные дома, заброшенные лысеющие собаки, всюду запах смерти и тления. Я вижу только умирающую Олю. Она как будто всё время извинялась. Просила прощения зато, что умирает, зато, что жила...

Оля любила маму. Оля любила жизнь.

Глупенькая, как можно любить жизнь в мире, наполненном радионуклидами, в мире, от которого отрёкся даже Бог?

Будь проклята глупость людей, будь проклят Чернобыль!