Текст книги "Адмирал Нахимов"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Бери принадлежности и отступай за прикрытие!»

При отступлении находился мичман Бегичев, а мичману

Харламову поручено было заклепывать орудия с артиллерийскими

кондукторами. Прикрытие было выбито из отступной траншеи штыками

неприятеля, направилось на батарею Жерве, чему последовал мичман Бегичев.

Но так как батарея Жерве открыла картечный огонь по

преследовавшему нас неприятелю, то прикрытие люнета и матросы много

пострадали. И когда меня проносили по этому же пути, я увидел убитого

мичмана Бегичева. Думаю, что он был убит своей картечью, ибо

лежал головой от батареи. Благополучно, лишившись своих, однако,

конвоиров, я дополз уже до рва батареи.

Благодаря картечному огню преследование было замедлено и

дало возможность спастись от плена или смерти. Меня подняли из рва,

положили на носилки и принесли сначала к «Владимиру», а потом

переправили на корабль «Ягудиил», где и была сделана владимирским

медиком А. Н. Новиковым первая перевязка ноги. Падающие в

корабль бомбы (одна из них даже сделала на корабле пожар)

заставили переправить всех нас, раненых, на Северную сторону, в офицерский

госпиталь, что было уже на третий день моей раны.

Не могу забыть до сих пор внимания, которым я пользовался в

болезни своей, от капитана своего Г. И. Б.  от экипажного

командира Б. И. Б., от смотрителя госпиталя И. И. К. и от сестер милосердия.

На третий день раны своей я подал рапорт с представлением

донесения о 26 мая и просил назначить следствие во избежание нареканий,

могущих быть, за оборону люнета. Результатом просьбы моей было

письмо от Павла Степановича, которое при сем помещаю как живое

доказательство справедливости всего журнала моего, так и внимания

героя-начальника к своим питомцам.

Вот письмо, полученное мною (от 4 июня) на Северной стороне.

«Бывши личным свидетелем разрушенного и совершенно

беззащитного состояния, в котором находился редут ваш, и, несмотря на

это, бодрого и молодецкого духа команды и тех усилий, которые

употребляли вы к очищению амбразур и приведению в возможность

действовать хоть несколькими орудиями, наконец, видевши прикрытие

значительно уменьшенным огнем неприятеля, я не только не нахожу

нужным назначение какого-либо следствия, но признаю поведение

ваше в эти критические минуты в высшей степени благородным.

Защищая редут до последней крайности, заклепавши орудия и взявши

с собою хотя принадлежность г, чем отняли у неприятеля

возможность вредить вам при отступлении, и, наконец, оставивши редут

последним, когда были два раза ранены, вы выказали1 настоящий

военный характер, вполне заслуживающий награды, и я не замедлю

ходатайствовать об этом перед г. главнокомандующим.

Адмирал Нахимов.

По неимению при здешнем порте старого такелажа, потребного на

бастионы и батареи оборонительной линии для поделки тросовых

щитов к защит!е людей от неприятельских выстрелов, я разрешил

конторе над портом по крайней необходимости в щитах расходовать

новый такелаж.

О чем донося вашему сиятельству, имею честь испрашивать на это

разрешение .

Адмирал Нахимов

,

В дополнение приказа моего № 309 назначаю по представлению

начальника севастопольского гарнизона еще 107 знаков отличия

Военного ордена для возложения их, по распределению адмирала Нахимов

ва на нижних чинов морского ведомства, наиболее отличившихся при

отбитии штурма б^го сего июня.

Главнокомандующий генерал– адъютант Горчаков

Государь император всемилостивейше пожаловать изволил

адмиралу Нахимову в награду отличных воинских подвигов и оказанных

при последнем отбитом штурме Севастопольских укреплений заслуг

аренду по чину.

Имею честь уведомить о сей высочайшей воле ваше сиятельство

для зависящего от вас распоряжения, прося о последующем уведомить.

Управляющий Морским министерством барон Врангель

.

Артиллерийский гарнизон за недостатком 5-пудовых бомб не

может более производить отпуска их, а потому я приказал в 5-пудовых

брандскугелях морского ведомства забить излишние дырья

чугунными пулями, заливая края свинцом и снарядив их подобно бомбам,

отпускать вместо них по требованиям на бастионы, но так как брандску-

гели имеют значительный зазор в мортирах сухопутного ведомства

нового литья, то я предписываю всем гг. начальникам артиллерии на

дистанциях по докладу гг. начальникам отделений озаботиться

немедленным приемом их и пересортировкою таким образом, чтобы к

мортирам нового литья употреблялись исключительно 5-пудовые бомбы;

к мортирам же старого литья за недостатком бомб – брандскугели.

Адмирал Нахимов

Под вечер посетил нашу батарею адмирал Нахимов, часто

обходивший бастионы. Всегда твердый, спокойный, как ангел-утешитель,

являлся он морякам, готовым в огонь и в воду по одному мановению

своего отца-адмирала. Злияние Нахимова на матросов было

неограниченное. В него веровали они, и мощный рычаг для них был слово

Нахимова. Во время мартовского бомбардирования в один день

неприятель особенно сильно стал громить 4-й бастион: «всего

разворотил», как поразительно верно выражались моряки.

Донесли Нахимову, чтю нет сил исправить повреждения. Он тотчас

приехал туда сам.

«Что это за страм-с, – с гневом обратился он к матросам, —

шесть месяцев-с учат нас под огнем строиться и исправляться. Пора

бы-с приноровиться, сметку иметь».

«Рады стараться!.. Будет сделано!» дружно вскричали матросы,

у которых все закипело. И действительно, они исполнили почти

невозможное.

Не забуду также следующего случая, которому я сам был

свидетелем.

26 мая, в то время, как неприятель бросился на штурм редутов и

Камчатского люнета, одна матроска, стоя у дверей своего домика,

навзрыд плакала.

«Чего, баба, разревелась?» -спросил ее проходивший матрос.

О-о,ох! сердешный ты мой, как не плакать-то головушке моей

бедной, сынок-то мой на Камчатском, а вишь ты... што там за страсти!»

«Ээ... баба! да ведь и Нахимов там».

«И вправду! Ну, слава те, господи!» проговорила матроска, будто

ожившись и крестясь весело.

На вид Павел Степанович был угрюм и серьезен, особливо во

время осады Севастополя. Речь его была отрывиста, но вместе с тем ясна

и определительна. Иногда одного меткого слова его достаточно было

для уразумения самого сложного обстоятельства. Одет он был теперь

по обыкновению в сюртуке с эполетами и Георгием. Адмирал был

выше среднего роста, но держался немного сутуловато. Сложенный

плотно, лицом румяный, он казался совершенно здоровым, в сущности

же Павел Степанович страдал как от давнишнего своего недуга, так и

контузии 2, полученной им в Севастополе, о которой он не хотел и

думать и только раз как-то проговорился.

Все матросы радостно высыпали назстречу своему любимому

адмиралу. В то время, когда адмирал проходил по нашей батарее,

неприятельское ядро подбило одно орудие: двадцатичетырехфунтовую

пушку-каронаду, стоявшую на кремальере; Нахимов тотчас же

подошел к ней и приказал снять занавесивший амбразуру щит. Один из

матросов, работавших около подбитого орудия, тотчас же полез

исполнять приказание, но снял наперед фуражку перед адмиралом.

«Я ему дело говорю делать, а он-с фуражку ломает», с досадой

сказал Нахимов. «А все-таки молодец», прибавил адмирал, видя,

что матрос, несмотря на посыпавшиеся на него пули, стал снимать

щит со стороны неприятеля. Со вниманием осмотревши направление

амбразуры и позицию неприятеля, адмирал пошел далее, сказавши

ласково матросу: «Когда дело велят делать, пустяками заниматься

нечего-с».

Ершов А. И. Севастопольские воспоминания

«...Павел Степанович продолжает ездить по бастионам, но на-

днях, бедный, заболел холериной; сегодня ему, слава богу, лучше.

Благодаря бога у нас холера еще не в сильной степени, так что

капли, употребляемые против *нее, помогают. Да она, я думаю, и не

будет сильна, потому что по случаю военных действий фруктов

почти никаких нет и не будет, а матросы и солдаты находятся

постоянно на батареях, и, следовательно, если б фрукты и были, то

они не в состоянии ими объесться. Я вам сперва писал, что Шеста-

ков1 находится в плену, но теперь известно, что его там нет, потому

что Нахимов просил чрез парламентера узнать о нем, но ни в

французском, ни в английском лагере его не оказалось; между тем,

и между мертвыми телами его не нашли; может быть, он не показал

себя офицером, а простым солдатом; впрочем, он тогда, вероятно,

написал бы сюда несколько слов. Если только он убит, то жаль

его; славный был офицер и добрый товарищ; все до единого его

жалеют...»

...Наш Павел Степанович Нахимов такой молодец, что чудо!

Постарел немного, но это не беда; лишь бы остался жив и не

ранен; а то если и он выбудет из нашей семьи, то тогда мы останемся

совершенно одни; теперь только он один и есть у нас...

Вчера в 8 часов вечера доблестный адмирал Нахимов ранен на

3-м бастионе штуцерною пулею в голову. Состояние его безнадежно,

и ожидают его кончины с часу на час.

Доводя до сведения вашего императорского высочества о сей

невозвратной потере для флота и для России, считаю долгом

донести, что для выгоды службы я нашел необходимым:

1) Оставив вице-адмирала Юхарина при настоящей обязанности

начальника эскадры, поручил контр-адмиралу Панфилову временное

исполнение должностей: помощника начальника севастопольского

гарнизона по части морской, военного губернатора г. Севастополя

и командира порта.

2) Пригласить вице-адмирала Метлина прибыть на несколько

дней в Севастополь для устройства здесь хозяйственной и

распорядительной частей Морского ведомства.

Генерал-адъютант князь Горчаков

Еще одна жертва России, еще не стало у нас одного

севастопольского героя, не стало героя Синопа, не стало Павла

Степановича Нахимова! Правда, великая душа его еще не разлучилась с

телом, но это живой мертвец: он умер уже для медиков, скоро умрет

и для всех. Вчера он ранен на Корниловском бастионе (на Мала-

ховом кургане) штуцерною пулею в левый висок на вылет; пуля

пробила череп (всю височную кость) от лица к затылку и

повредила мозг.

Вчера в восемь часов вечера его принесли к нам в госпиталь

(на Северную сторону), а после перевязки перенесли в смежный с

нашим госпиталем, морской.

Он лежит без чувств, жизнь его выражается одним сильным

дыханием, пульсом и бессознательными движениями рук и ног.

Сейчас только я от него... Какая трогательна^ картина не только

для русского, но даже для всякого сколько-нибудь чувствующего

человека.

В теле нашего героя еще таится дух жизни, то же величие

в чертах его лица, но эти черты уже более ничего собою не

выражают: правый глаз его постоянно открыт, левый постоянно закрыт;

изредка открываются оба глаза, изредка и оба закрываются; еще

реже бывает, что он устремит глаза свои на того или другого

человека, на ту или другую сторону; вот все, чем выражалась жизнь его

в одиннадцатом часу утра... Когда я вошел, профессор киевского

университета Гюббенет приготовлялся делать ему обливание головы

тонкою струею холодной воды. Когда были вылиты два больших

чайника воды на голову, легко было заметить благоприятную

перемену в нашем полупокойнике: он обратился глазами на г. Гюббе-

нета, потом закрыл глаза, как бы сбираясь заснуть под таким

приятным ощущением. В промежутке между обливаниями он как будто

просыпался, открывал глаза и смотрел на профессора, а когда

поливали, снова закрывал их. Когда я выливал третий чайник, прибыли

к нему с Инкерманских высот г. главнокомандующий кн. Горчаков

с г. начальником главного штаба генерал-адъютантом Коцебу.

При первом взгляде на умирающего главнокомандующий горько

заплакал, а Павел Степанович минут пять смотрел на князя, не

сводя глаз. Профессор Гюббенет порывался еще вырвать у нашего

героя хоть одно слово в присутствии его посетителей: в то время,

когда я выливал на голову его 4-й чайник, профессор спросил: «Не

холодно ли вам?» Но не только не последовало ответа, не было

даже признака, чтобы наш незабвенный герой слышал эти слова.

Г. Гюббенет несколько раз повторил этот вопрос и все без успеха:

заметно было, что умирающий шевелил губами, слышался какой-то

шопот, но бог весть, с сознанием ли это было? Главнокомандующий

простоял несколько времени у кровати ратного сотрудника,

удерживая рыдания, и вышел со слезами на глазах.

Вчера герой Синопа, желая посмотреть на траншеи и позицию

неприятелей, остановился у амбразуры бастиона; в это время

поразила его роковая пуля неприятеля из траншей.

Итак, и нашего незабвенного героя не стало. Может быть, дух

не оставит бренного его тела еще несколько дней или часов, но все-

таки его не станет. Так говорит нам наша наука, иначе едва ли

может быть, если не прострет над ним свою десницу всемогущий.

Военный медик П. Дьяконов

П. С. Нахимов, 28 июня около 7 часов вечера на Малаховом

кургане раненый в голову штуцерною пулею, был немедленно

перевезен через бухту в морской госпиталь на Северной стороне.

Первое пособие было ему подано морскими медиками; оно состояло

в соединении обоих отверстий раны, извлечений 'из нее осколков

кости, очищений от крови, прикрытии раны корпиею, намоченною

Aq. Haemostatica Нелюбина и наложении повязки.

Прибыв с Южной стороны Севастополя в 9-м часу вечера, я

нашел больного в следующем состояни'и: он был совершенно бледен

и, повидимому, без всякого самосознания, не владел языком и ле-

;кал на спине, склонившись несколько на правый бок. Правые

конечности оказались бездейственными, левою же рукою он постоянно

хватался за рану. Левый глаз закрыт верхним веком, посиневшим

несколько от подтека, а правый вскрывался от времени до времени;

рот был полуоткрыт и левый угол его несколько приподнят. Во

взоре больного выражалось еще несколько следов самосознания,

которое, однакож, не обнаруживалось никакими знаками, ни движениями.

На правой руке пульс был мал, 60 ударов в минуту, на левой

несколько полнее. Дыхание редкое, но ровно и спокойно.

По снятии перевязки оказалось, что рана начиналась от левого

Пугра лобной кости на один дюйм выше левого глазного края и,

простираясь горизонтально назад по краю левой височной и темян-

ной кости, оканчивалась на один дюйм выше левого уха. Все

протяжение раны занимало в длину 6, а ширину 2 поперечные пальца.

Пуля прошла спереди назад; отверстие входа свободно пропускало

указательный палец и было меньше отверстия выхода. По вскрытии

раны, чрез соединение обоих отверстий, прежде моего прибытия

извлечены были из раны 18 осколков раздробленной кости (10 боль

ших и 8 мелких).

Во время самой операции, как передали мне морские медики,

больной изредка стонал и подносил левую руку к ране;

кровотечение при этом, вначале довольно обильное, скоро остановилось.

По снятии первой повязки я покрыл рану одною лишь корпиею

и назначил холодные примочки на время, пока принесут лед.

В 10-м часу вечера пульс начал возвышаться и доходил до /5

в минуту, дыханий около 30 в минуту. В 11-м часу пульс 85,

дыханий 30 в минуту. В 12 часов пульс 100, дыханий 35. Больному от

времени до времени давали по чайной ложечке холодной воды,

которую он глотал с большим трудом.

В это время явилась небольшая испарина и движения левою

рукою сделались чаще; больной попрежнему лежал на спине,

приклонившись на правый бок.

В исходе 1-го часа пульс упал на 80 ударов в минуту, дыхание

ма 32, конечности холоднее, правая рука неподвижна, левая

постоянно протягивается к голове.

В 6 часов утра 29 июня пульс 76, дыхание 24 в минуту, боль-

нон начал открывать глаза и левую руку чаще проводить к ране.

Когда ему мешали в этом, то он едва внятным голосом, по

донесению дежурного медика, раз проговорил: «Эх, Боже мой, что за

вздор!»

До 9 часов утра не обнаруживалось никакой перемены. Теперь

я велел сделать больному обливание головы холодной водою с

известной высоты. Но обливания эти, несколько раз повторенные, не

обнаружили в это время непосредственной реакции.

Спустя лишь % часа больной стал чаще открывать глаза и

пополудни движением левой руки, казалось, давал знак, чтобы ему

дали одеться, и потом немного посидел.

В 6-м часу вечера эти следы самосознания опять совершенно

исчезли; больной спал и дышал довольно спокойно.

Когда он проснулся, час спустя, я велел опять повторить

довольно продолжительные холодные обливания, но действие их было

не весьма значительно; пульс ускорился от 60 до 75 и стал

несколько полнее; он открывал несколько раз глаза, но сознание не

пробудилось. Корпия на ране была переменена. До 9 часов больной

часто переворачивался, сколько ему это позволяло ограниченное

владение членами, то на бок, то на спину, брался постоянно за голову

и несколько раз покашливал.

При посещении моем в 12-м часу ночи я застал больного

лежащего неподвижно, со значительным хрипящим и поверхностным,

более брюшным дыханием (resp. Abdominalis). Пульс на обеих

руках весьма слаб и мал (начало агонии).

30 июня с 2 часов пополуночи пульс, до того времени

нитеобразный, то исчезает, то появляется снова; дыхание такое же, как с

полуночи, сделалось только чаще, пальцы и подошвы ног холодны.

В 4 часа утра пульс стал опять несколько полнее, но сделался

весьма частым.

В 6 часов судороги продолжались две минуты, пульс исчез

почти совершенно при постоянном подергивании сгибательных мышц

руки.

В 8 часов утра больной успокоился, но дыхание попрежнему

ускоренное, поверхностное, а пульс едва слышен; это состояние

продолжалось до 10, с которого времени дыхание стало более и более

затрудняться.

В 10У2 дыхание появлялось только чрез каждые гА минуты и в

11 часов и 5 минут больной совершил последнее дыхание.

.

Храбрые защитники Севастополя!

Провидению угодно испытать нас новою тяжкою потерею:

адмирал Нахимов, пораженный неприятельскою пулею на Корниловой

бастионе, сего числа (30 июня) скончался.

Не мы одни будем оплакивать потерю доблестного сослуживца,

достойнейшего начальника, витязя без страха и упрека, – вся

Россия вместе с нами прольет слезы искреннего сожаления о кончине

героя синопского.

Моряки Черноморского флота! Он был свидетелем всех ваших

доблестей, он умел ценить ваше несравненное самоотвержение, он

разделял с вами опасности, руководил вас на пути славы и победы.

Преждевременная смерть доблестного адмирала возлагает на нас

обязанность дорогою ценою воздать неприятелю за понесенную нами

потерю.

Каждый воин, стоящий на оборонительной линии Севастополя,

жаждет, я, несомненно, уверен, исполнить этот священный долг;

каждый матрос удесятерит усилие для славы русского оружия.

Завтрашнего числа в 5 часов после обеда имеет быть погребение

умершего от раны адмирала Нахимова, для чего назначаются: 4-й

баталион Модлинского резервного пехотного полка в полном

составе, имея во взводе по 17 рядов, с хором горнистов и барабанщиков,

а другой сводный батальон от экипажей Черноморского порта по

наряду от Управления командира порта, хор музыки от

Екатеринбургского пехотного полка; 6 орудий от резерва полевой

артиллерии по назначению генерал-майора Шейдемана, баталионам на ружье

и на каждое орудие иметь по три холостых заряда; всем этим

войскам прибыть к церкви адмиралтейского собора к 4^2 часам после

©беда, выслав заблаговременно линейных унтер-офицеров для

занятия места, которое укажет генерального штаба подполковник

Циммерман; отрядом этим господин начальник гарнизона приказать

изволил командовать командующему 16-ю резервною дивизиею

генерал-майору Липскому; независимо от сего, по распоряжению

управления командира порта должен быть назначен почетный караул от войск

Черноморского флота по чину покойника, от коего и поставить

часовых, равно должно быть назначено «определенное число штаб– и

обер-офицеров для несения орденов покойника и прочего по

положению; к погребению покойника приглашаются те только гг.

генералы, штаб-обер-офицеры, которые не заняты обязанностями службы;

форма одежды для офицеров в параде и при погребении в

сюртуках без эполет и без шарфов.

Генерал-майор князь Васильчиков

Грустно мне писать это письмо, дорогие мои друзья, но что же

делать? И вы, вероятно, еще прежде получения этого письма знали

о незаменимой потере, которую испытал наш Черноморский флот.

28-го числа в 6 часов вечера ранен штуцерной пулей Павел

Степанович Нахимов и ранен в голову, так что рана чрезвычайно опасна,

но что грустнее для меня, это то, что он ранен на моей батарее.

Вот подробности этого несчастия. 28-го числа вечером мы служили

вечерню перед праздником, и во время нашего служения нам дали

знать, что приехал Павел Степанович и отправился на мою батарею.

Керн и я сейчас же побежали его встретить и застали его,

осматривающего неприятельские работы. Я помню еще, как он, узнав,

что Керн был на молитве, сказал ему: «Зачем вы пришли? Я вас

вовсе не беспокою». Осмотревши работы неприятеля с одной стороны,

и так как моя батарея расположена полукругом, он пошел на

другую сторону и, взойдя на барбет, устроенный для полевых орудий,

начал осматривать работы, и хотя его предупреждали, чтобы не

высовывался слишком, но он, как и постоянно 10 месяцев, не

поберег себя и продолжал осматривать работы, совершенно высунув из-

за мешков голову, несколько пуль просвистало мимо, но он не

обращал на них внимания и продолжал смотреть; наконец, какая-то

проклятая ударила его в голову, и удар был так силен, что Павел

Степанович моментально упал навзничь без чувств. Все

окружавшие его так и охнули, и у всех опустились руки. Я побежал

поскорее за носилками и потом уже увидел, как его сносят с моей

батареи. Между прочим, кровь из раны струится, я схватил свой

носовой платок и перевязал им голову Павла Степановича. Когда его

принесли на перевязочный пункт, устроенный на кургане, то там

сделала ему настоящую перевязку сестра милосердия, которая

живет у нас на батарее. Оттуда Павла Степановича отвезли на

Северную сторону в дом, и к этому времени успели собраться доктора,

которые, перевязав рану, увидели, что кость черепа повреждена

и череп вдался до мозга. Вот положение, в каком находится Павел

Степанович в настоящее время: смотрит на всех пристально, ни

слова не может выговорить, – должно быть, язык отнялся; одна

рука разбита параличом, но сознание бывает порою; это можно

заключить из того, что ему предлагали напиться морсу, – он

отодвинул стакан рукой; потом ему хотели снять примочку с головы,

думая, что она согрелась, – он рукой придержал ее, а через гА часа

сам стал тащить ее; видно, бедный, чувствует себе облегчение,

когда примочка холодна. Формально ничего не ест и не пьет. Рана

его вот какая: пуля ударила выше правого глаза и вышла позади

виска. Страдание должно быть очень сильно. Доктора говорят, что

они не надеются, но что бывают чудеса, а вообще эти раны

чрезвычайно трудные. Вы, конечно, можете себе представить все наше

горе, когда всеми любимый, как отец родной, и уважаемый, как

хороший и справедливый начальник, уже не в состоянии

распоряжаться нами, а мы без него сироты; он один только у нас и

остался, который заботился о нас и поддерживал дух. Матросы жалеют

его, как отца родного; они знают его давно и знают, как он о них

всегда заботился; все свое довольствие он раздавал им. Курган

наш, это проклятое место, где был убит Корнилов, ранен Павел

Степанович и убит тоже Истомин, хоть и не на этом самом

кургане, но он был начальником на нем все время. Итак, мы лишились

всех трех адмиралов, на которых имели огромную надежду. Теперь

из адмиралов, которые были главными действующими лицами при

обороне Севастополя, остался только один, – это контр-адмирал

Панфилов, бывший все время начальником 3-го бастиона.

Воображаю, как огорчило Константина Николаевича известие о ране Павла

Степановича; он его чрезвычайно как любил и уважал. Дай господи,

чтоб Павел Степанович выздоровел, тогда, может быть,

деревенский воздух ему и помог бы несколько. Но только, кажется,

надежды питать нечего; рана слишком тяжела, да и лета его не

молодые. А жаль его, старика, всем; даже солдаты, которые почти

совсем его не знают, и те интересуются о нем и приходят с

участием спрашивать о его здоровье. Теперь у нас во флоте нет

никого, кто б мог заменить Павла Степановича. Уж не говорю про то,

что добрых и благородных людей, как он, трудно и поискать на

всем белом свете. Панфилов пока занял место Нахимова, но,

вероятно, приедет из Николаева Новосильский. Но и десять

адмиралов не сделают того, что делал один Павел Степанович. Будем

надеяться, что авось господь сжалится над нами и пошлет ему

облегчение; по крайней мере хоть еще несколько бы времени прожил.

Да, признаться сказать, никто из нас не думал, что Павел

Степанович будет ранен прежде нас; все как-то твердо верили в его

счастливую звезду, потому что с самого начала осады он нисколько не

берег себя и являлся всегда там, где больше опасности. Сию

секунду прислали нам сказать, что Павел Степанович умер. Мир праху

твоему, добрый наш начальник, и вечная память. Вот как скоро

переходит человек в вечность. Пожалуйста, друзья мои, отслужите

по нем панихиду. Хоть вы его и не знали, но должны были любить,

во-первых, потому, что он был верный слуга царю и отечеству,

а во-вторых, и человек такой благородной души, каких мало. Оно,

может быть, и к лучшему, что он скончался; по крайней мере, не

будет страдать. Жаль, что я не буду на похоронах – нельзя отлу-

читься с батареи, но помолюсь за него один искренно. Грустно,

друзья мои, потерять такого человека, как Павел Степанович;

поверите ли, что при одной мысли об этом слезы навертываются на

глазах.

Сегодня настала тяжкая, печальная минута, которой

Севастополь так долго страшился. Сегодня Черноморский флот лишился

своего героя-вождя и облекся в тот сердечный траур, который не

знает ни меры, ни срока! Доблестный наш адмирал незабвенный

Нахимов скончался сего числа в 11 часов и 10 минут утра и

скончался, не увидав конца начатого им достославного дела, в то

именно время, когда все ожили в ожидании того блаженного часа, в

который черноморской семье суждено будет отпраздновать

освобождение Севастополя под победоносным флагом своего возлюбленного

начальника. Павел Степанович так часто и так явно был храним

промыслом, что все невольно привыкли считать его жизнь

заветною, по крайней мере, до тех пор, пока сам Севастополь не

погребет его в своих развалинах.

Среди общей скорби я едва смею говорить о собственной своей

печали; нет матроса и офицера, который бы не оплакивал в

Нахимове заботливого отца; нет храброго воина, который бы не

потерял в нем путеводителя на стези долга и отваги.

С последних чисел минувшего мая, в особенности после

бедственного занятия неприятелем наших редутов, адмирал был

постоянно мрачен и очень страдал от полученных им 3 или 4 контузий,

хотя всегда это скрывал. Счастливое отражение штурма его

обрадовало, но не увлекло, как всех других; вообще, не будучи

оптимистом, он оставался озабоченным, а о себе не переставал

повторять: «Что ведь когда же нибудь да убьют его». Деятельность его

не ослабевала ни на минуту; раз только изнуренный усталостью

он решился два дня не выходить из дому, но беспокойство взяло

верх над телесным утомлением, и Павел Степанович продолжал по-

прежнему беспрестанно посещать самые опасные места,

пренебрегая всеми просьбами и увещаниями. Когда вследствие приближения

неприятельских верков вся Екатерининская улица и площадь вокруг

Дворянского Собрания, следовательно, и дом, занимаемый

адмиралом, стали подвергаться ежеминутной опасности, г.

главнокомандующий просил Павла Степановича перебраться под своды

Николаевской батареи, где можно хотя спать в некотором покое, но адмирал

ни за что не согласился выехать из своей квартиры, считая

излишним искать защиты в доме, когда почти целые сутки должно ему

быть на бастионах. Последнюю неделю пред своею кончиною

адмирал был сравнительно покойнее, но 27-го числа, когда на 3-й бастион

внезапно открылась усиленная канонада, был опять в тревожном

состоянии; 28-го числа около 4 часов пополудни адмирал собрался

ехатъ снова на бастионы; племянник и постоянный сотрудник его

капитан 2-го ранга Воеводский уговаривал его не ездить туда при

неимении особенной надобности, но П. С. возразил, что он обязан

исполнить свое намерение для успокоения души, и отправился на

3-й бастион, где продолжалась довольно сильная перестрелка. Обо-

шедши все батареи невредимо, адмирал пошел на Малахов курган,

стоивший Севастополю столько уже драгоценной крови; огня здесь

почти вовсе не было, одни штуцерные пули изредка показывали,

что неприятельские стрелки зорко следят за неосторожными

храбрецами. Желая высмотреть что-то в траншеях осаждающих, адмирал

не хотел послушать увещаний и просьб окружавших его лиц и

поднялся так, что голова и эполеты ясно стали видны неприятельским

сторожевым; одна пуля, попавшая в мешок подле самого П. С,

послужила доказательством, что опасность близка. Адмирал только

пошутил над неудачею стрелка, как другая пуля, бессмысленное

орудие бездушного врага, поразила героя нашего в голову и

пробила череп насквозь выше левого виска. Адмирал упал без

памяти, не выговорив ни слова, и через Ушакова балку без памяти

же перенесен был прямо в бараки – в домик, занимаемый аптекою

Морского госпиталя. Принесли адмирала в ЬУч часов вечера, и,

несмотря на все медицинские пособия, он в память не входил, был

постоянно в безнадежном положении и скончался бессознательно;

несколько раз доблестный страдалец открывал глаза, но, повиди-

мому, не узнавал окружающих, редко стонал и только изредка

инстинктивно отводил руки врачей, перевязывавших его рану.

Сегодня можно было удостовериться, наконец, в

действительности контузий, в которых бедный адмирал наш не хотел

признаваться, '– спина его была совершенно синяя.

Одев покойного, совершили над ним литию и понесли на

госпитальной кровати к пристани в Куриной балке, где приготовлены

были барказы для перенесения тела усопшего в квартиру его.

В этот день дул чрезвычайно сильный ветер; последнее

путешествие совершено было синопским победителем через родную для

него Севастопольскую бухту, и еще раз, в последний, случилось

ему бороться с волнами и ветром, которые он 37 лет побеждал

к чести и славе возлюбленной нашей России.

Завтра после вечерни должно быть совершено погребение тела

хранителя и души Севастополя, в месте, уготованном им для себя —

около Корнилова и Истомина, жертв товарищей его по Малахову

кургану, и возле Лазарева, общего их наставника. Таким образом

никого уже не осталось из трех любимцев Михаила Петровича, все

трое пали на одном месте, вместе будут покоиться и нераздельно

будут жить в памяти Черноморского флота и всего отечества.

Не нужно мне, конечно, говорить о глубокой и душевной

скорби всего Севастополя: здесь нет единой души, которая не была бы