Текст книги "Адмирал Нахимов"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

им облагодетельствована, посему, надеюсь, нет равнодушных.

Господи боже, какая горькая весть сейчас пронеслась между нами:

Нахимова убили или смертельно ранили на Малаховом кургане! Вот

жертвенник, на котором богу брани принесены уже три великие жерт-

ьы: Корнилов, Истомин, Нахимов! Печаль и горе видимо

распространились по Севастополю; всех потрясла страшная весть о новой

незаменимой потере.

Вечер

К общему сокрушению весть о ране Нахимова подтверждается?

говорят, она смертельна.

Нахимов составил себе имя, славу, народность в одну войну как

человек и герой. Если Черноморскому флоту суждено было бы

подняться со дна морского, можно надеяться, что Нахимов к венцу,

свитому им на Синопском рейде, прибавил бы лучезарные листки.

Этот морской Суворов, боготворимый моряками, конечно, наделал бы

чудес с этим едва ли не самым геройским флотом в мире и страшную

бы совершил месть своим врагам, по злобе которых величавый флот

этот должен был погибнуть не в честном бою, а как невинная жертва,

щбнущая в темнице, потрясая своими цепями.

Сейчас пришел ко мне от женина брата Вас. Вас. Безобразова, с

батареи, комендор Сосин; спрашиваю: «Правда ли, что Нахимова

убили?»

«Помилуйте, ваше благородие, разве возможно? Ранили пулею в

грудь и руку, как это-с? Будет, слава тебе господи, жив!»

30 июня

Нахимов умер!.. Уныло звонит колокол единственной

севастопольской церкви, ему жалобно вторит колокол Корабельной стороны; эти

печальные звуки, сливаясь в один общий потрясающий звук, с

редкими выстрелами орудий, несутся по бухте, будто стоны Севастополя

над свежим прахом своего славного вождя, стремятся на ту сторону

бухты, чтобы пронестись по обширному пространству нашего

отечества, везде вызывая сердечные слезы, везде потрясая души горем и

печалью...

1 ию л я

Итак, больше нет сомнения: Нахимова не существует! Приказ,

приглашающий на похороны героя, ясное тому доказательство.

Да, Россия понесла тяжелую потерю...

28 июня полковник Малевский послал о чем-то спросить

приказания Нахимова по делу обороны.

«А вот сейчас я сам к нему приеду», отвечал адмирал и,

действительно, не более как через полчаса он явился на третий бастион и сел

на скамье у блиндажа батарейного командира, капитана 2-го ранга

Никонова. Тут стояло еще несколько человек морских и пехотных

офицеров, толковали о служебных делах, как вдруг слышат,

спускается бомба в нескольких от них шагах; все бросились в блиндаж и

едва успели вскочить в него, как она лопнула в самом близком

расстоянии, осыпав место, где они стояли, землею, осколками и камнями, но

Нахимов как сидел, так и не шевельнулся, казалось, и не думая о

своем спасении, хотя не прошло еще нескольких дней, как он

предписывал своим подчиненным правила благоразумной осторожности и

самоохранения. Опасность миновалась, офицеры вышли из блиндажа,

на мгновенье прерванный разговор ст^ал продолжаться; о бомбе и

помину не было. Кончив дело на 3-м бастионе, Нахимов поехал дальше

на своей маленькой серенькой лошадке. На Малаховом кургане он

долго наблюдал в трубу неприятельские работы, резко отличаясь от

других черным цветом своего сюртука и золотыми эполетами, – костюм,

который мы все, кроме Нахимова, давно променяли на солдатские

шинели. Кто-то из людей решился напомнить ему о грозящей ему

опасности, он отвечал: «Это дело случая!» Но вслед за произнесенными

словами он был уже смертельно ранен.

Да, смерть Нахимова, как будто весть о проигранном сражении,

уронила нашу нравственную силу и, конечно, возвысила нравственную

силу неприятеля.

Вечер 1 июля

Сию минуту воротился с церемонии истинно печальной – с

похорон Нахимова. Да, несколько минут как мы похоронили славу

Черноморского флота!

Боцман, старик почтенного вида, вез меня с Графской. Мы разго-

ЕОрились с ним о случившемся. «Эх, ваше благородие, – отвечал он

мне, – если б у покойного вначале руки не были связаны, не то бь*

было!» – «А что ж, например?>> – «Да вот что: он с флотом

беспременно вышел бы в море тогда, как они шли выгружать войска в

Евпаторию! Тогда они были загружены, они не могли бы действовать, как

следует, а мы-то налегке, мы бы их и прихлопнули. Им тогда не то

войска высаживать, не то в бой вступать!» – «Послушай, старинуш-

ка, подумай только, что у них конвой, верно, был, всегда готовый к

бою, да и то сообрази, в драку вступить легко сказать, а ведь их по

десяти корабликов, я чай, на наш один пришлось бы, да еще наши-то

парусные, неповоротливые, нашим-то все приходится плясать по

дудке ветра, а те паровые, так они бы нам такого чесу задали, что и

Севастополя некому было бы защищать и бухту нечем было бы

запрудить». – «Может быть, ваше благородие, слова нет, может, мы и

погибли бы и флот погиб бы, да разве он теперь не погиб, а тогда,

по крайности, знали бы, каков он1 есть Черноморский-то флот! Да и

мы знали бы, как» погибнуть! Не то, что тут в хате лежишь аль

сидишь, а тебя, гляди, ежеминутно норовить или бомба разорвать, или

ядро пришибить; там бы сцепился с любым корабликом, который пог

грузнее, да и поднялся бы с ним на воздух!»

Быть может, эта идея так дерзка и безрассудна, что она никогда

не приходила в голову Нахимову, но она, высказанная простым чело-

183

веком, показывает то значение, какое придают моряки своему

Нахимову.

Приехав утром на Графскую, я еще застал прах Нахимова в его

скромном домике; он лежал в углу небольшой комнаты: моряки

составляли почетный караул; три флага приосеняли славный прах,

четвертый, тот, который развевался на корабле «Императрица Мария» в

славный Синопский день, прикрывал знаменитого покойника. Этот

флаг, изорванный в битвах, "изъеденный временем, был почетнейшим

покровом Нахимову. На столах лежали ордена; со стены смотрел на

боевой катафалк единственный в комнате портрет—Лазарева.

Медленно, внятно у гроба читал поп, в углу Берг рисовал простую, ко

полную глубокого значения картину гроба, к которому теснились для

последнего прощания любезная покойному его семья – моряки, тут

же теснились офицеры и солдаты всех родов оружия и ведомств,

каждый, кто был только свободен от службы, спешил в последний раз

поклониться Нахимову.

Модлинский батальон и моряки были уже построены с

артиллерией). Не волновались обвитые траурным крепом знамена. Суровы

казались лица присутствующих. Но вот выносят покойника

Загремел полный поход. Корабли приспустили флаги до половины мачт:

корабль «Великий князь Константин» стал салютовать. Гроб героя

синопского несли главнокомандующий – он плакал, граф Сакен,

генерал-адъютант Коцебу и толпа генералов и адмиралов. Величественно

было это безмолвное шествие в церковь посреди двух рядов солдат, с

ружьями на караул и при множестве военных зрителей... Церемония

тянулась долго. Все матросы простились с своим любимым

командиром. Конечно, мы проводили Нахимова до могилы, устроенной рядом

с могилою, им себе приготовленною, но добровольно им уступленною

опередившему его на кровавой стезе Истомину.

Алабин П. Четыре войны. Походные записки

...Вы, конечно^ знаете: мы лишились Нахимова, бесценного,

незаменимого! Он пал почти V-ам же, где пал Корнилов, – на Малаховом

1 Публикуемое письмо за подписью «Б» было впервые напечатано в журнале

М. Н. Погодина «Москвитянин», № 11 за 1855 г. Из друзей и сотрудников

М. Н. Погодина в Севастополе в этот период был художник Берг, издавший

впоследствии «Записки об осаде Севастополя». Сличение записок и^письма

Погодину показывает, что оба документа принадлежат Н. Бергу, который сделал

зарисовку с П. С. Нахимова в день его ранения (см. Берг, Записки, стр. 214).

Помимо этого, целый ряд абзацев письма и «Записок» совпадают текстуально, что

делает бесспорным вывод о Берге как авторе письма Погодину. Ему же

принадлежит и письмо от 5 июля 1855 г., написанное на фрегате «Коварна», куда он;

прибыл к вечеру 5 июля (см. документ № 156).

кургане, в нескольких шагах от Корниловского креста1. Вот небольшие

подробности печального события: 28-^о числа июня была сильная?

стрельба на 3-м бастионе; это занимало адмирала, и он (впрочем»

очень веселый и разговорчивый с самого утра) сказал за обедом-

(в 1-м часу) адъютантам: «Вы, господа, не расходитесь: после обеда?,

поедем по бастионам!» (Он всякий день объезжал бастионы и всегда Ri

сюртуке и в эполетах. Это был единственный человек, ходивший в

Севастополе в эполетах.) На бастионах вел себя необыкновенно смело»

высовывался из-за вала, так что иногда его почти оттаскивали. На~~

стойчиво увлекать его было невозможно – он не любил и наперекор,

еще дольше оставался в опасном месте. Обыкновенно отеодили его с

некоторой хитростью: «А вот, не угодно ли пожаловать сюда, здесь

любопытнее: неприятель возвел новые траншеи...» Что-нибудь в этом?*

роде. Он никогда не был ранен 2, и это делало его беспечным. Эти лю~-

ди всегда немного верят, что их не ранят. Впрочем, он был раз

контужен в спину осколком бомбы. Не знаю, известно ли это

кому-нибудь, но я слышал от него сам. Сколько могу припомнить, это

случилось в день занятия неприятелем Камчатского редута, где чуть была.

не захватили его в плен. Я приехал к нему тотчас., разумеется, не

совсем спокойный и огорченный потерей редутов. Он горячо меня

ободрял и указывал в окно на бодрых солдат: «Нет-с, у нас здесь нет-

уныния и быть не может... Я бы на месте главнокомандующего

расстрелял того, кто приведет в уныние. А что они будут теперь бить ria-

ши корабли, пускай бьют-с! Не конфектами, не яблочками

перебрасываемся! Вот меня сегодня самого чуть не убило осколком – спины не

могу разогнуть... Да это ничего еще, слава богу, не слег!»

После обеда он лег отдыхать и встал около 3-го часа. Стрельба^

было стихла, но в 4 часа началась опять. Адмирал велел оседлать

лошадь. «Господа, не угодно ли, пальба усилилась!» сказал он

адъютантам, и они выехали зтроем. Обыкновенно же он говорил: «Ну-с^

на коней-с!» На дороге к 3-му бастиону, близ Адмиралтейства,

бомба пролетела над самыми их головами. Он сказал какуюгто шуткуг

«Видите, приветствуют!» И был весел до конца. Всю дорогу

говорили. На 3-м бастионе он осмотрел все, что сделали вновь как у нас,

так и у неприятелей, и поехал на Малахов. Во весь путь не

свистнула ни одна пуля. Пройдя башню, он, поднялся на один из передних

банкетов, обращенный к Камчатскому редуту, высунулся из-за вала

и стал смотреть. Пуля пробила мешок. Командир бастиона Керн

сказал ему, что в башне служат вечерню; не угодно ли ему? Адмирал,

отвечал: «Я вас не держу-с!» Нередко в подобных случаях говорил:

«Не всякая пуля в лоб-с!» И нужно же было случиться, что пуля,

назначенная ему, именно попала в лоб. После ответа Керну он

смотрел, однакож, не долго и, обернувшись, стал отдавать трубу,

как вдруг упал на руки Кернова ординарца, матроса с фрегата.

«Коварна», Короткого (который мне и рассказывал об этих

минутах); пуля попала ему в лоб над левым глазом, наискось,

пробила череп и вышла около левого уха. Падая, он заговорил;

окружающие нагнулись; Керн был ближе всех и слышал, как

адмирал произнес: «Боже милосердный!» Его отнесли на

перевязочный пункт, устроенный на кургане же. Когда ему

вспрыснули водою голову и грудь, он пришел в себя, осмотрелся и что-то

проговорил, но ничего нельзя было разобрать. После этого адмирала

чпонесли на простых солдатских носилках в Аполлонову балку, ка

пристань, и положили в первый попавшийся ялик, но с парохода

«Владимир» был уже послан катер, с которым встретясь оставили

ялик, и на катере перевезли адмирала в один из северных бараков.

Между тем, в городе разнеслась ужасная весть. Все видели, как

провели лошадь адмирала, как поскакали адъютанты. Говорили

разно: кто говорил убит, кто – ранен. Говорили, что он отвезен в Ми-

хайловское укрепление. Я был в городе и бросился тотчас в Михай-

Ловское Там знали уже, но не говорили прямо. Кто-то сказал, что он

в северных бараках за 4-м номером. Я пошел туда (было уже темно)

и скоро обыскал барак, где лежал адмирал. Окно было растворено.

Комната полна докторами. Адъютанты стояли, утирая слезы. Под

окнами толпилось несколько офицеров. Адмирал лежал, тяжело

дыша, с закрытыми глазами и немного шевелил рукой. Меня просили

менять с него очерк, пока он не скончался, что я сделал немедля. Очерк

<яашли грустно схожим. На другой день утром в 7-м часу я зашел к

адмиралу: ему, казалось, было лучше. Где-то достали льду и

приложили к голове. (После ходил рассказ, что один из бывших его адъю-

тантсв, Шкотт, съездил в 7 часов в Симферополь туда и обратно —

120 верст, и привез льду, поливая его па дороге эфиром, Шкотта не

'было в Севастополе, и за льдом никто не ездил. Лед достали в Кора-

обельной, в трактире «Ростов-на-Дону», и то последний. Но я все-таки

лривожу этот рассказ потому, что он создан всеобщею любовью к

адмиралу.) Адмирал открывал глаза и останавливал их на входящих но,

кажется, без мысли. Зайдя в 1 часу, я нашел его еще лучше. Мне

'сказали, что он вставал с постели с помощью других, указал на

сапоги и надел их; показал на шею—ему повязали галстух и потом

накинули шинель. Он трогал осторожно повязку, не думая ее срывать, что

^делал прежде. Однако во все это время с начала прибытия в барак

он не говорил ничего. К утру 3-го ему стало хуже. В 7-м часу я нашел

его лежащим в постели не прямо, как прежде, а боком. Он очень тяж-

iko и часто дышал. В 10 часов с четвертью его не стало.

Около 2-го часа баркас, буксируемый катерами (потому что было

сильное волнение; море, потерявшее своего адмирала, сочувствовало

общему волнению), вез с Северной стороны тело, как обыкновенно, со

священником и крестом, на Графскую пристань. Народ, замечая

далеко печальный баркас, стекался к пристани толпами, снимая шапки и

^крестясь. Это были, разумеется, все матросы и солдаты. Другого на-

фода в Севастополе почти нет. Тело приняли морские офицеры и

контр-адмирал Панфилов и отнесли в» дом, где тотчас отслужили

панихиду. Адмирала накрыли флагом с корабля «Императрица Мария»,

на котором он дрался в синопский бой. Флаг был в нескольких местах

пробит ядрами. Потом было объявлено народу, что могут прощаться.

Юдин за другим входили в комнату макросы, солдаты, офицеры и

простые обыватели, и даже женщины, которым адмирал в последнее

время приказал выехать из Севастополя. Я видел одного горько

плачущего мужчину в обыкновенной одежде. Женщины почти все плакали.

На другой день в 6 часов вечера назначен был вынос. Адмирала

положили в гроб и осенили тремя флагами – контр-адмиральским,

вице-адмиральским и адмиральским. На стенах против принятого

обычая оставили не снятыми две картины: изображение

штурмуемого фрегата «Крейсер», на котором адмирал служил в

первых чинах под командою капитана Лазарева, и портрет

Лазарева. Я снял эту комнату со всем, что в ней было в ту минуту,

и, кроме того, 3 портрета и все это подарил морякам. Прибыл

главнокомандующий со всем штабом. Тело вынесли на руках

адъютанты покойного и другие моряки и пронесли до церкви

между двумя батальонами матросов и солдат, стоявших вдоль улицы

под ружьем. Несметные толпы народа наполняли улицу и все высоты.

Казалось, Севастополь никогда не видал на своих холмах столько

народа. Неприятель не стрелял. Даже распространился слух, что

английские корабли скрестили реи и спустили флаги. Но я до сих пор не

знаю, точно ли это было. Когда, по окончании службы в

Михайловском соборе и после того, как матросы простились с адмиралом (они

прощались, подходя по два, что продолжалось больше часа), мы все

поднялись на гору, провожая гроб в могилу, солнце уже село, а в это

время на море кончаются все церемонии. Мы увидали и их, и наши

корабли в обыкновенном виде.

Адмирала положили подле трех других: Лазарева, Корнилова и

Истомина, на месте, где заложен Владимирский собор... Кругом

теснились рыдающие матросы; всякому хотелось бросить горсть земли...

Прогремели почетные залпы. Нахимова не стало...

Едва разошлись толпы народа, как в бухту полетели ракеты и

бомбы.

Я послал в последнем письме к Степану Петровичу1 очерк с лица

адмирала. Не худо бы отпечатать. Он похож, если сохранять

малейшие оттенки. Только надо сделать на камне наоборот, чтобы вышло

так, как у меня. На той стрроне была рана. Ответ на остальные

пункты в следующем письме. Теперь поздно. Сажусь на коня и скачу на

почту: почтовый день.

Ваш душевно Б[ерг]

...Я писал вам « цршвлвм .письме о смерти П. С. Нахимова2, а

теперь скажу, как «го тсоргонили. Он умер на Северной стороне, в бес-

памятстве, и его в тот же день перевезли в город на квартиру. Когда

тело везли мимо флота, то он приспускал свои флаги до половины;

этим у нас отдается честь покойнику. Пока он лежал на квартире, то

над его телом читали постоянно монахи, в полном облачении, по

собственному их желанию. В параде участвовали сводный флотский

батальон, один армейский при 6 полевых орудиях. Панихиду в церкви

сл>жили 14 священников, из коих большая часть синопских монахов.

Потом все матросы, бывшие на параде, прощались с покойником,

почему и продолжалась церемония долго. При опускании тела из этих

батальонов и орудий сделаны были залпы, а когда тело покойного

выносили из дома в церковь, то тогда наши корабли приспускали

флаги и салютовали тем числом выстрелов, какое ему полагалось при

жизни. Жаль было расстаться с ним, друзья мои! Тем более, чт;э в

военное время он у всех у нас был в мыслях постоянно как

единственная наша надежда и опора. На его похоронах мы увиделись друг с

другом и встретились после долгой разлуки; меня многие считали из

наших офицеров убитым во время приступа на Камчатский редут и

чрезвычайно удивились, видя меня целым и невредимым. Нахимова

положили вместе с тремя его товарищами: Лазаревым, Корниловым

и Истоминым. В короткое время мы лишились наших самых славных

–адмиралов, украшавших собой русский флот. Тоска страшная...

Долгом считаю представить вашему императорскому высочеству

донесение о смерти адмирала Нахимова, составленное находящимся

тгри севастопольском гарнизоне ординарным профессором

императорского университета св. Владимира коллежским советником Гюббе-

нетом1.

Адмирал Нахимов ранен был смертельно штуцерною пулею в

голову 28 июня около 7 часов вечера на Кормиловском бастионе, в ту

минуту, когда он, невзирая на явную опасность, стоя на бастионе»

рассматривал в зрителЫную трубку осадные работы неприятелей.

Предсмертные страдания доблестного Нахимова длились более

сорока часов: он умер в 11 часов и 5 минут пополуночи 30 июня.

Тело адмирала, в сопровождении приличной духовной и воелнои

процессий и в присутствии всех свободных от службы генералов»

штаб-и обер-офицеров морского и сухопутного ведомств, предано

земле в склепе адмирала Лазарева, при строящемся соборе имени св.

Владимира, рядом с могилами падших при обороне Севастополя со-

служивцев его: вице-адмирала Корнилова и контр-адмирала Исто-

мина.

Генерал-адъютант князь Горчаков

28-го числа июня покойный адмирал, г. Фельдгаузен и я

поехала на 3-е и 4-е отделения (ибо там была бомбардировка); не

доезжая еще до доковой стены, покойный адмирал послал г. Фельдга-

узена к г. Воеводскому сказать, чтобы он приказом назначил

лейтенанта Янушевского на 3-й бастион (потому что в этот день

командиру 3-го бастиона лейтенанту Викорсту оторвало ногу и бастион

остался без командира) и чтобы он сам остался дома и не приезжал

обратно. Оставшись вдвоем, мы поехали сперва на 3-е отделение,

начиная с батареи г. Никонова, потом зашли в блиндаж к А. И.

Панфилову, напились у него лимонаду и отправились с ним же на 3-й бастион;

осмотревши его и остальную часть 3-го отделения окончательно —

конечно, я уж и не говорю, под самым страшным огнем, – мы сели

на коней и распрощались с А. И. Панфиловым и с офицерами

вообще; мы поехали шагом на 4-е отделение в сопровождении, можно

сказать, прицельных бомб, ядер и пуль на всем пути: господь нас

миловал, ничто не смело, по его воле, нас тронуть.

Во время этой дороги покойный адмирал был чрезвычайно весел

и любезен против обыкновения и все говорил: «как приятно ехать

такими молодцами, как мы с вами; так нужно, друг мой, ведь на

все воля бога и ежели ему угодно будет, то все может случиться:

что бы вы тут ни делали, за что бы ни прятались, чем бы ни

укрывались, ничто бы не противостояло его велению, а этим показали бы

мы только слабость характера своего. Чистый душой и благородный

человек будет всегда ожидать смерти спокойно и весело, а трус

боится смерти, как трус». После этих слов адмирал задумался, но лицо

его сохраняло попрежнему покойную и веселую улыбку.

Мы подгьехали к батарее Жерве (начало 4-го отделения) и сошли

с коней; адмирал, видя, что огонь неприятельской артиллерии тут

совсем слаб, приказал собрать вокруг себя всех матросов и прислугу

орудий. И когда люди были собраны, он, обратившись к ним по

обыкновению со словами: «здорово, наши молодцы», сказал: «ну,

друзья, я осмотрел вашу батарею, она далеко не та, какою была

прежде: она теперь хорошо укреплена; ну, так неприятель не должен

знать и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом

вторично прорваться. Смотри ж, друзья, докажите французу, что вы

такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то,

что вы хорошо деретесь, спасибо, ребята».

Не только слова, но одно присутствие покойного адмирала в

самую критическую минуту делало матросов чрезвычайно веселыми и

более энергическими, потому что они видели перед собой

начальника, которого они любили, как дети своего отца, готоеого умереть

с ними вместе.

Отдав кое-какие приказания самому г. Жерве, адмирал направил

свой путь на Малахов курган; взойдя туда, мы увидели, что» в башне

служили вечерню; адмирал, перекрестившись, пошел со мной вдвоем

(потому что начальник 4-го отделения Ф. С. Керн был у вечерни);

но едва мы успели пройти несколько шагов, как г. Керн нас догнал,

отрапортовал адмиралу, что все исправно, и, предложив зайти к

вечерне, просил ни о чем не беспокоиться, но адмирал не слушал и

шел вперед, захотевши, вероятно, осмотреть по обыкновению новые

работы неприятельские.

Он взошел на банкет, взял трубу у сигнальщика и стал смотреть

не в амбразуру из мешков, нарочно для того сделанную, а прямо

через бруствер, открыв себя почти по пояс. Тут г. Керн и я начали

его уговаривать смотреть пригнувшись или в амбразуру, но он не

слушал предостережения, как и всегда. В это время одна пуля

попала прямо в мешок около его левого локтя; вторая ударила в

бруствер и камешком от нее у меня разорвало козырек у фуражки.

Видя что это – прицельные пули, мы опять просили адмирала

сойти с банкета, но он не хотел, говоря, однакож, что «они сегодня

довольно метко целят». Только что успел он произнести эти слова,

как мгновенно упал без крика и стона. Все были поражены, когда

увидели, что пуля попала ему в левый висок на вылет. Я взял его

за руку и пощупал пульс; оказалось по несчастию, что он не бился.

Мне ничего более не оставалось делать, как приказать отнести на

время адмирала в блиндаж К г. Керну. Сам же я поскакал к графу

Сакену известить о смертельной ране нашего начальника. От графа

я прискакал домой и все комнаты опечатал. Возвращаясь на курган,

я узнал дорогой от своего казака, что адмирал еще жив и что его

повезли на Северную сторону в госпиталь. Я тотчас же воротился и

поехал туда.

Здесь я узнал, что рана Павла Степановича не дает никакой

надежды на его спасение и что вдобавок бок и легкие у него па*

рализованы. В таком положении он лежал до 30 июня. Во все время

он был без чувств и кое-как выговаривал только слова: «это вздор,

все пустяки». Более ничего не говорил и в 9 часов и 30 минут утра

скончался. 1 июля его хоронили с чрезвычайными почестями. Успели

кое-как снять с него портрет. Царство ему небесное, он нас любил,

как своих детей.

...Весть о горестной, тяжелой утрате нашей дошла уже до вас.

Право, не могу свыкнуться с мыслью; все еще не верится, что его уже нет..

Не только мы, родные2, но весь флот оплакивает адмирала, и только-

в эти минуты выказалось, какою всеобщею любовию он пользовался^

Что потеряли в нем защитники Севастополя, того не выразишь,

никакими словами.

Вот некоторые подробности: 28-го числа с утра открылась

сильная канонада против бастиона № 3. П. С. собрался ехать, но у меня?

было много бумаг, и мне удалось его удержать. В 4 часа пополудни

он велел оседлать лошадей. Уговорить не ехать мне не удалось; помню*

последние слова его: «Как едешь на бастион, так веселее дышишь».

Ме,ня в то же время послал он совсем в другую сторону, а с собою*

взял флаг-офицеров Фельдгаузена, Костырева и Колтовского.

Побывши около часа на 3-м бастионе, он поехал на бастион

Корнилова. Артиллерийского огня там не было, но ружей)ный довольно

сильный. В то время, когда, осматривая неприятельские траншеи, от

взошел на банкет и сделался открыт до пояса, ружейная пуля

ударила в мешок, у которого од стоял, но он не хотел оставить рокового

места и продолжал смотретЬ в трубу. В ту самую минуту, как он

повернулся, чтоб спуститься, пуля ударила его выше левого виска, и он»

упал без чувств. До самой кончины П. С. ни на минуту «е пришел

в себя. Никакая медицинская помощь не могла его возвратить к жизни.

Он скончался 30-го числа в 11 часов 7 минут пополуночи и погре-^

бен рядом с Михаилом Петровичем Лазаревым вечером: 1 июля.

« Морской сборник», 1855, № 7, учено-лит., стр. 167..

28 июня часов в 7 вечера я находился у раненого, всему

Севастополю дорогого Тотлебена и делал перевязку полученной им 8-го

числа штуцерной раны, принявшей сомнительный оборот от наступившего

воспаления жилистой оболочки. В это время вошел в комнату один из

подчиненных Тотлебену инженерных офицеров и, отозвав меня в

сторону, сообщил, что Нахимов убит штуцерною пулею на Малаховом»

кургане; он просил меня, чтобы я передал осторожно Тотлебену эту

печальную весть* Тотлебен с покойным адмиралом был в самых

близких отношениях. Эти два мужа, надежда Севастопольской обороны,

питали один к другому высокую степень уважения, чувствовали

взаимное друг к другу влечение и, устремляясь к одной и той же цели, в

мыслях и действиях своих представляли много общего. Мне досталось

счастие иметь с обоими частые, близкие и искренние сношения, и

потому я знаю, чуть ли не лучше всякого, как высоко каждый из них

ценил достоинства другого. При опасном состоянии раны Тотлебена и

сильной раздражительности, в какую его привели перенесенные при

девятимесячной беспримерной деятельности труды, я побоялся за

последствия такого тяжкого удара и запретил было сообщать ему об

сном, как вдруг внезапно вошедший офицер пригласил меня на

помощь Нахимову, перенесенному из Корабельной на Северную сторону

с опасною раною. Я поспешил туда и нашел его, окруженного врач?1-

ми, но в безнадежном состоянии. Пулею пробило череп навылет

через мозг. Адмирал лежал в предсмертных муках, которые

продолжались с вечера 28 до 11 часов 7 минут 30 июня, когда он испустил

последний вздох. 1-го июля последовало погребение.

Чего в лице этого мужа лишились Севастополь, флот, вся Россия,

того не в силах выразить мое неискусное перо. Я был свидетелем тех

восторженных чувств к нему, которыми одушевлен был флот и целое

войско; видел неограниченное доверие и беспредельную к нему

любовь простого солдата. При частых свиданиях с ним я имел случай

открывать в его сердце такие струны, которые не всякому были так

доступны, как мне. Всей Европе известны его высокое мужество и

блестящая храбрость, по мнению многих не имевшая границ. Он

ежедневно подвергал себя без малейшей осторожности неприятельскому

огню, избирал места самые опаснейшие, по крайней мере, никогда не

обходил их; останавливался на самых беззащитных пунктах

бастионов, а когда окружавшие почти насильно увлекали его прочь от

опасности, то он как бы с намерением замедлял шаги свои.

Все это делалось без малейшего тщеславия: напротив того, все

поступки его носили явный отпечаток величайшей скромности, и,

конечно, имея единственной целью возвысить общее мужество и

показать, что минута смерти определена провидением, независимо ни от

каких человеческих предосторожностей. И, действительно, его пример

имел беспредельное влияние на дух наших храбрых матросов, и за

упорную оборону порта отечество ему невыразимо обязано. Он до

того пренебрегал собственною безопасностью, что вся армия, наконец,

стала смотреть на него, как бы на человека, застраховавшего жизнь

свою, видя, в течение девяти месяцев сряду, в самом жарком огне, что

ядра как бы сами избегали встречи с ним. А казалось, небольшого

стоило бы труда врагу узнать Нахимова, ростом высокого,

единственного во всем Севастополе офицера, носившего эполеты, которых он

никогда не снимал с плеч. Мне случалось встречать его во всякое

время дня, и всегда при эполетах (он даже спал в них, ибо, как сам мне

признавался, что во все время 9-месячной осады он ни разу не

ложился спать раздетый). Таким образом он представлял постоянно цель

для неприятельских выстрелов, тем более, что весьма часто пренебре-

гал всяким прикрытием во время наблюдения неприятельских

действий и выказывался сверх бруствера, что сделал и в ту самую минуту,

когда получил последнюю рану.

О многочисленных его заслугах говорить не стану; приведу только

некоторые черты его характера, какие я успел узнать, состоя врачом

при севастопольском гарнизоне.

Деятельность его была неутомимая, неисчерпаемая. Помню, что

в самый разгар его трудов по званию начальника всего

Черноморского флота, главного командира порта, севастопольского губернатора и

помощника начальника гарнизона не только не останавливалось самое

малейшее дело, но никто не приходил к покойному адмиралу не

вовремя, коль скоро дело шло об облегчении положения больных —

будь это просьба, повидимому, самая ничтожная. Дела у него не

ограничивались словами или обещаниями: дело, представленное

адмиралу и им одобренное, можно было считать исполненным. С отрадным

чувством вспоминаю и поныне о его благородном стремлении и

живом, восторженном участии, какое он принимал во всяком добром

деле! Напротив того, с какою нещадною ненавистью клеймил он всякое

злоупотребление, особенно такое, от которого могли пострадать его

матросы; с какою готовностью выслушивал всякое предложение,

могущее повести хотя к малейшему улучшению. Неутомимый враг всякого

педантства, всякой бумажной деятельности, он отверг все

стеснительные при настоящих бедственных обстоятельствах формальности, и этим

только достиг возможности быстро и успешно осуществлять свои

намерения. Все его действия отличались юношескою пылкостью; все

доброе находило в нем заступника самого горячего и искреннего, и потому