Текст книги "Адмирал Нахимов"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

дня, когда мы, после наполеоновских войн, на шпиле флагманского

корабля, делили призы и мне достался на мою долю полный

миллион фунтов стерлингов». На это Павел Степанович заметил: «Чго

это за счастье, ежели подумать, сколько пришлось сжечь

неприятельских транспортов, сколько погубить людей для того, чтобы

одному адмиралу получить плату в миллион фунтов стерлингов!..

...Я полагаю, что это совсем не прельстило бы русского

адмирала, например, М. П. Лазарева... Вот было бы лестно итти драться

с неприятелем, когда ваши корабли в боевой готовности, когда вы

уверены в своих офицерах и командах... Да, это я понимаю!.. И

когда после одержанной славной победы вы можете с гордостью

сказать, что исполнили свой долг...»

К характеристике Нахимова прибавим, что он всегда

участвовал в экзаменационной комиссии мичманов, задавая сам им разные

вопросы из морской практики, что и заносилось им в его памятную

книжку, а в собрании флагманов и капитанов принималось в расчет

при назначении офицеров в предстоящее плаванье.

О морском офицерском собрании адмирал очень заботился, как

один из старших: обед там бывал хороший, недорогой; азартные же

игры и ночные засиживанья не допускались.

Наш фрегат «Коварна» простоял в Новороссийске более

месяца: нам предстояла трудная работа – поднять затонувший тендер

« Струя» .

Зима предыдущего года была очень бурная. У берегов Кавказа

и Новороссийска свирепствовала «бора» 2 с морозом. Суда, стояз^-

шие на рейде, заковывало толстым слоем льда. И счастливы были

те, кто мог или уйти в море, или расклепать якорные цепи и

выброситься на берег!..

Тендер «Струя» не был в состоянии сделать то или другое и

весь обледенелый, через несколько суток ужасного положения,

затонул со всей командою. Над поверхностью воды можно было видеть

салинг и клотик , как бы могильный крест. Конечно, будь на рейде

несколько бочек и мертвых якорей, такого несчастья не могло бы

случиться.

Для подъема тендера пришлось ожидать привода шаланд2 и

водолазов из Севастополя.

Окончив эту работу, мы выходили в море крейсировать и

осматривать берега, ближайшие бухты, лет ли военных контрабандистов,

а увидя где-нибудь на берегу вытащенную чектырму, разбивали ее

ядрами.

Во время этой кампании мне часто приходилось бывать за

адмиральским столом у Нахимова.

Обед был хороший, вкусный и разнообразный, а вино —

неизбежная марсала. Разговоры велись служебные. Конечно, говорили

только старшие. Старые лейтенанты вступали в разговоры и даже

иногда спорили с адмиралом, а мы, молодые мичманы, молчали и

слушали.

Павел Степанович был англоманом, получал «Тайме», читал

постоянно английские газеты. Он высоко ставил английский флот и

хвалил английских моряков за то, что они занимаются своим! делом,

причем ворчал на русских моряков, которые, выйдя из морского

корпуса недоучками, забрасывают свои учебные книги и морскою

службою совсем не занимаются, зная все, кроме этой службы.

Между современными ему русскими адмиралами Нахимов

высоко ставил (считая его идеалом моряка) М. П. Лазарева, бывшего

в то время главным командиром.

Лазарев в тридцатых годах, будучи назначен в Черное море,

перевел к себе выдающихся офицеров – Путятина, Вл. Истомина„

Нахимова, Шестакова, Унковского и многих других.

Эти офицеры были вполне учениками его, Лазарева. В свою

очередь они давали тон остальным морякам.

Таким образом и составилась та блестящая школа черноморских

моряков, те стойкие морские команды, которые так отличились во

время знаменитой обороны Севастополя.

После наполеоновских войн и во время сближения нашего

с Англиею в последнюю послано было несколько молодых людей для

практики в английском флоте, в том числе и М. П. Лазарев.

Сохранилось в памяти людей, как Лазарев впоследствии

геройски отстаивал свою самостоятельность в качестве командира

компанейского корабля 3 у знаменитого Баранова, в Се в

еро-Американской компании. Затем он командовал фрегатом «Надежда» и в

продолжение трех лет совершил кругосветное путешествие. На этом

фрегате было несколько гардемарин, в том числе и Нахимов.

Рассказывая об этом интересном плавании во время нашей кампании,

Павел Степанович говорил, что это было трудное плаванье, что»

гардемарины обучались на бизань-мачте, а во чремя парусных

маневров ставили и убирали крюйсель4.

Тут-то однажды по жалобе на гардемарин старшего офицера

Лазарев велел на вантах обрезать выблинки и затем послал

гардемарин на марс продолжать ученье. На берег гардемарины

съезжали только наливаться водою *, делать промеры или обучаться на

гребных судах.

«Биография М. П. Лазарева была бы весьма поучительна для на-

ших моряков, если бы нашлись люди, которые ее разработали бы»,

говорил Павел Степанович.

К сожалению, за подобный труд, кажется, еще никто не брался.

Эти месяцы плаванья под флагом Нахимова явились временем,

когда я мог его видеть близко.

К тому же плаванью относится рассказ В. И. Зарудного под

заглавием «Фрегат «Бальчик».

К сожалению, этой статьи талантливого рассказчика нет у меня

под рукою.

Со времени этого плаванья прошло еще несколько лет. К

России приближалась грозная Крымская кампания – кампания,

убийственная для Черноморского флота. Во время нее мы, моряки, еще

более сблизились с Нахимовым, на которого мы смотрели с особым

уважением и любовью.

Припоминаю, что после Синопской победы, когда Черноморский

флот стоял на рейде Севастополя под флагом адмирала Корнилова,

я увидел однажды Нахимова, прогуливающегося на Графской

пристани с зрительной трубкой под мышкою. Я поздоровался с Павлом

Степановичем, и он сам завел разговор о том, что на каком судне,

по замечанию его, делается.

«Вот-с, г. Ухтомский, – с горечью в голосе сказал мне

Нахимов: – Я теперь, как курица, которая вывела утят, бегает по

берегу и смотрит с берега, как они плавают...»

Известно, что после Синопской победы император Николай I

щедро наградил моряков: адмирал Нахимов получил орден св.

Георгия 2-й степени; командиры судов были тоже награждены, а

все офицеры получили следующие чины. Недаром же государь

сказал: «Меня удивили черноморские моряки, удивлю и я их».

По поводу наград чинами Нахимов выражался, что этого не

следовало делать; что такое производство только вызовет путаницу

по службе, ибо морской офицер обязательно должен пройти все чины

согласно положению, «без выскочек», а иначе он будет лишним

балластом во флоте.

В Синопском сражении, к сожалению моему, я не участвовал,

будучи командирован в то время к берегам Кавказа, почему и

никаких личных подробностей о нем сообщить не могу...

...Между прочим про Синопское сражение передавали, что

велено было кормовые флаги прибить гвоздиками, чтобы перебитый

фалик2 не означал еще, что флаг спущен. Главная потеря во время

сражения на судах была тогда, когда по диспозиции «Завози

шпринги» не велено было стрелять и лишь потом, когда шпринги

были уже вытянуты, начался наш убийственный огонь. Во время

самого боя, когда пороховой дым застилал небо, мешая и смотреть,

и говорить, Нахимов послал сигнальщика принести стакан воды из

адмиральской каюты. Возвращая стакан матросу, Павел Степанович

заметил ему: «Смотри, не разбей! Это мне подарок Михаила

Петровича Лазарева». Потом немало смеялись над матросом, когда он,

желая уберечь стакан, так крепко сжал его в руках, что тот

раздавился.

Нахимов рассказывал, что когда уходили из Синопа, то было

свежо, а многие корабли имели большие повреждения. Между

прочим Кутров, командир корабля «Трех святителей», делает сигнал:

«Не могу итти!» Получается адмиральский ответ: «Возвратиться

в Синоп!» Ну, и корабль справился, благополучно вернувшись в

Севастополь...

...Во время обороны Севастополя адмирал Нахимов, будучи

назначен помощником начальника севастопольского гарнизона генерала

Остен-Сакена, а вскоре и командиром Севастопольского порта,

бывал повсюду.

Как адъютант штаба, припоминаю, что переписки он терпеть не

мог, а запросов министерства просто боялся.

В это время Павла Степановича можно было назвать душою

обороны: он постоянно объезжал бастионы, справлялся, кому что

надо – кому снаряды, кому материалы на блиндажи, кому

артиллерийскую прислугу и пр. Нужно было постоянно торопиться, чтобы

за ночь исправить то, что разрушал днем неприятель. Он настоял

на том, чтобы матросам, находящимся на береговых батареях,

привозилась морская провизия, а впоследствии ее выдавали и

солдатам, поставленным к нашим орудиям взамен все убывавших

матросов. Квартира адмирала преобразилась в лазарет для раненых

морских офицеров; личные же деньги его шли на помощь

отъезжающим семействам моряков. И бывало для каждого бастиона

большим удовольствием видеть у себя адмирала. Служащие на

батареях при его посещениях показывали ему «фарватер», т. е. те

тропинки, по которым меньше падали неприятельские бомбы...

Кажется, что это было в конце июля – в тот период обороны,

когда неприятель особенно обратил свои удары на Малахов курган.

Адмирал поехал туда, взошел на бруствер для того, чтобы лучше

высмотретъ, откуда сильнее бьет француз, где надо прибавить

орудие, где усилить стрелков, ибо французы траншеями уже подошли

к нашему рву. Несмотря на предостережение начальника бастиона,

Павел Степанович смотрел в зрительную трубу, и этот блестящий

предмет был заметной мишенью: неприятельская пуля попала

адмиралу в висок, остановившись в задней части черепа. Он упал к

общему нашему ужасу и огорчению. Его перенесли на Северную сто-

рону, положили в лазарет, где два дня он пролежал, не приходя

в сознание, и тихо скончался.

Хоронили Нахимова в Михайловской церкви торжественно,

насколько позволяли боевые обстоятельства. Гроб его покрыт был

простреленным кормовым флагом с корабля «Императрица Мария»,

на котором адмирал находился в Синопском сражении.

Так умер герой флота. Вечная ему память!

Нельзя... достаточно сильно выразить того значения, которое

имел адмирал Нахимов в эти трудные для Севастополя минуты. Не

взывая в приказах ни к геройству, ни к мужеству моряков, он

поддерживал в них последнюю энергию простым, но самым действи

тельным способом: он сам поступил на бастионы, как по

справедливости можно выразиться, ибо он ежедневно туда являлся,

умышленно или нечаянно останавливался для отдачи приказаний и расспросов

на самых открытых и опасных местах, а когда ему замечали, что здесь

бьют, то он отвечал что-нибудь в роде того, чтобы пустяков не

говорили, что из пушки в человека целить не станут и тому подобное.

Останавливаться для беседы в таких местах, конечно, было не

очень приятно, многие находили это странным, но еси адмирал

делал это умышленно, то расчет его был верен. Из трех способов

действовать на подчиненных: наградами, страхом и примером,

последний есть вернейший. Результат выходил тот, что, делая это

ежедневно в продолжение нескольких месяцев, адмирал вселял убеждение,

что жертвовать собою для исполнения долга – дело самое простое,

обыденное, и вместе с тем в каждом являлась какая-то уверенность

в своей собственной неуязвимости. Имевший с адмиралом

ежедневное дело И. П. Комаровский (бывший смотритель госпиталя)

рассказывал мне, что, придя однажды по службе, он был встречен

адмиралом вопросом: «Видали ли вы подлость?» Думая, что это относится

к какой-либо неисправности, И. П. Комаровский ожидал

разъяснений; адмирал, повторив свой вопрос, сказал: «Разве не видели, что

готовят мост чрез бухту?» Другой офицер Г., начальник бастиона,

при посещении адмирала доложил ему, что англичане заложили

батарею, которая будет поражать его в тыл. «Что ж такое? – спросил

адмирал, и потом в виде ободрения сказал: – Не беспокойтесь, гос-

подин Г., все мы здесь останемся». Такие и подобные идеи,

высказанные то там, то здесь, ясно показывают, что другого исхода, как

стоять и умереть в Севастополе, адмирал не видел.

Но невзирая на эти малоутешительные слова, появление адмирала

на бастионах всегда приносило какое-то успокоение и примирение с

своим положением, потому что все видели в нем самом не только че-

овека с полным самоотвержением и полной готовностью умереть

для своего долга, но и все знали, что адмирал не пожалеет ни

трудов, ни себя не только для того, чтобы уменьшить потери и

сохранить жизнь и здоровье подчиненных, но для доставления личных

удобств каждому. С того момента, когда при выходе из Севастополя

князь Меншиков поручил адмиралу защиту Южной стороны, он не

переставал быть самым верным представителем той мысли, что

Севастополь .нужно каждому отстаивать всеми силами; с своей стороны

он это исполнил до фанатизма, жертвою которого он и сделался, но

фанатизм этот был направлен к славе и пользе государства и был

полезен потому, что он сообщился многим и в высшей степени

способствовал тому, что при многих неблагоприятных обстоятельствах

моряки до конца осады оставались теми же, какими явились вначале,

и заслужили себе почетное место в истории.

Со смертью адмирала Нахимова, хотя не было никаких громких

выражений печали потому, что тогда демонстрации не были еще в

обыкновении, но всеми чувствовалось, что недостает той

объединяющей силы и той крепости убеждения в необходимости держаться до

крайности. Хотя оставались еще весьма почтенные и уважаемые

личности, но они не могли заменить Нахимова. Тотлебен был сам

сильно ранен; князь Васильчиков и Хрулев пользовались большою

популярностью, первый более между офицерами, а последний и

между офицерами и между солдатами, но ни популярность эта, ни их

значение и влияние не имели такой всеобщности, как влияние

Нахимова. В продолжение сорока лет все действия и жизнь адмирала

были постоянно на виду у подчиненных и начальников в своем морском

сословии, а в 10 месяцев осады весь гарнизон – и моряки и

сухопутные – успели хорошо узнать и усвоить себе и наружность, и

мысли, и открытые действия адмирала, а без этой способности быть

скоро понятым массою можно достигнуть только временной так

называемой популярности и то между офицерами, но ни авторитета, ни

нравственного влияния на массу, столь необходимых начальнику и с

которыми он может быть уверен, что не только его слова, но его

взгляд будут поняты так, как он хочет.

... Вскоре по прибытии на 4-й бастион, после одной из

утомительных рабочих ночей, я был разбужен и узнал, что требует меня

адмирал. Выбежавши из блиндажа по траншеям бастиона, я увидел

неизвестного мне адмирала, который, спросив меня, знаю ли я дорогу на

редут Шварца, просил провести его туда кратчайшим путем. Я

направился на правый фланг бастиона, а адмирал с незначительной

свитой шел за мною. Затем я не пошел по наружной ограде,

тянувшейся к редуту Шварца, а повернул за линию батарей, так как

упомянутая стенка была ниже грудной высоты и я счел неуместным

провести адмирала со свитой его под выстрелами французских стрелков,

неотступно стороживших тут каждую появлявшуюся голову. Адмирал

громким голосом остановил меня: «Куда вы меня ведете-с?» Я

заметил, что по стенке придется итти совершенно открыто, между тем

как за батареями безопаснее. «Вас извиняет, молодой человек,

только то-с, что не знаете, кого вы ведете-с. Я Нахимов-с и по

трущобам не хожу-с!» Слова эти были сказаны резко. Он добавил:

«Извольте итти по стенке-с!» Мы прошли по стенке, где один из

боцманов, шедших за адмиралом, убит был на месте штуцерною пулею.

Французские пули провожали нас учащенным огнем до самого

редута. На редуте адмирал попросил у меня трубу и долго рассматривал

положение неприятельских подступов, спрашивая изредка мое мнение.

Затем, обратившись ко мне, ласково подал мне руку, спросил мою

фамилию и сказал: «Теперь знакомы-с мы с вами – уж больше

ссориться не будем-с».

После того я встречал почти ежедневно знаменитого адмирала на

4-м бастионе и всегда по утрам, нередко преодолевая утомление

после рабочих ночей. Каждый раз Павел Степанович брал у меня трубу

н внимательно рассматривал новые неприятельские работы,

интересуясь каждым моим замечанием по ходу этих работ и обвораживая

меня простою речью и меткими замечаниями. В каждой фразе

Нахимова обнаруживалось понимание всех последствий неприятельских

работ и стремление к изучению способов противодействия неприятелю.

Его слова дышали сердечным желанием отстоять родной ему

Севастополь.

Последний раз я видел Нахимова 25 мая. Прошло с того времени

почти 16 лет, но твердо я помню это число. Последние слова его ко

мне, сопровожденные искренним пожатием моей руки, были: «Chv

стоим или помрем с честью, любезнейший-с». Как известно, на

другой день Нахимов принимал деятельное участие в выбитии

французов из Камчатского редута, причем едва не попал в плен. 27 мая я

был контужен и во время моего нахождения в госпитале Нахимова

Бульмеринг в чине подпоручика прибыл в апреле 1855 г. в Севастополь и

принимал участие в обороне города.

уже не стало. Весть о его смерти меня истинно поразила. Я не

знавал более благородного, боевого труженика. Но Нахимов не умер...

С гордостью имя его будет произноситься и в будущих поколениям

русской армии, обожавшего его Черноморского флота и всего

великого русского народа...

... На второй или третий день неприятель опять возобновил

канонаду и усилил штуцерный огонь, который до того наносил нам вред,

что нельзя было зарядить орудия без того, чтобы кого-нибудь не

ранило. Даже щиты, повешенные в амбразурах, мало помогали. Нельзя

было пройти мимо амбразуры без того, чтобы в это мгновение возле

не пролетело несколько пуль.

В эти-то дни вечером был смертельно ранен храбрый адмирал

Нахимов. Подходя к 3-му бастиону из Корабельной слободки, я

встретил толпу матросов, которые с осторожностию и грустным

почтением несли его на руках.

Нужно было находиться в то время между моряками, чтобы

понять и оценить их глубокую печаль, когда дошла весть, что синоп-

ского победителя не стало. Передать этого тяжелого впечатления,

безмолвного отчаяния словами невозможно. Надобно было быть

очевидцем всего этого...

Артиллерийское, так же как и всякое другое, ученье

производилось на «Бальчике» всегда под непосредственным надзором Павла

Степановича. Как заклятый враг бесполезной формальности,

стесняющей не вполне развитых простолюдинов, Павел Степанович

доводил все приемы до возможной простоты и свободы, но требовал стро-

гого исполнения всего необходимого и полезного; он не любил также

сухости и бесплодной строгости артиллерийских педагогов, часто сам

вмешивался в объяснения и был неподражаем в этом отношении. В

последнее время вошли в моду в Черноморском флоте вопросы и

ответы, относящиеся до артиллерийского дела, род уроков и экзаменов

для макросов. Эти экзамены составляли камень преткновения для

многих. Умный, лихой матрос, который не задумался бы решиться на

самое отчаянное дело, робел перед экзаминатором и с бледным лицом

давал нелепые ответы; у иных губы дрожали и это, по

непростительной ошибке, некоторые относили к трусости и неспособности к

военному морскому делу. Тысячи примеров доказывали неосновательность

подобных заключений. Павел Степанович упрощал и облегчал

подобные экзамены до-нельзя.

– Что за вздор-с, – говорил он офицерам, – не учите их, как

попугаев, пожалуйста, не мучьте и не пугайте их; не слова, а мысль

им передавайте.

– Муха. – сказал Павел Степанович одному молодому матросу,

имевшему глуповатое выражение лица, – чем разнится бомба от

ядра?

Матрос дико посмотрел на адмирала, потом ворочал глазами во

все стороны.

– Ты видал бомбу?

– Видал.

– Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро?

Матрос молчал.

– Ты знаешь, что такое булка?

– Знаю.

– И пирог знаешь, что такое?

– Знаю.

– Ну вот тебе: булка – ядро, а пирог – бомба, только в нее

не сыр, а порох кладут. Ну, что такое бомба?

– Ядро с порохом, – отвечал матрос.

– Дельно, дельно! Довольно с тебя на первый раз.

Не все понимали величайшее значение подобного вмешательства

адмирала в военную педагогию, и редко кто постигал всю

утонченность ума, избирающего кратчайший путь к цели. Некоторые

слушали подобные объяснения с двусмысленной улыбкой и приписывали

счастливой простоте то направление, которое внушено высшим умом

и оправдано трудовым опытом.

Нужно быть истинным патриотом для того, чтобы пренебрегать

открыто выраженными насмешками и равнодушно встречать

оппозицию, вызываемую чувствами, а не убеждениями. Ничто так не

возбуждает зависть во всех слоях общества, как нравственный успех

человека, ясно обнаруживающий полезное влияние его на других.

Зависть соперничества нередко высказывалась самому Нахимову,

иногда в остроумных выражениях и изящной форме. Сановник должен

быть героем, чтобы рисковать утратить от сближения с толпой с

трудом приобретенное почетное место в общественном мнении,

потоку что люди не всегда расположены смотреть бл*гопоиятными

глазами на подобное уменьшение наружного блеска начальника. Рассмаг-

риваемое таким образом сближение начальника с нижними чинами

далеко не так опасно, как короткие отношения его с молодыми

офицерами. Нахимов был до такой степени храбр и благороден и так

сильно было в нем развито чувство патриотизма, что он не боялся

и этого последнего сближения. С благоразумною умеренностью в

беседах своих с молодыми офицерами Павел Степанович постепенно

воодушевлял их чувством патриотизма и бескорыстным стремлением

к служебной деятельности. При этом в нем обнаруживалась ясно

выраженная система, принятая им для обеспечения успеха. Без всякого

сожаления к себе выставлял он свои прежние ошибки; с юношескими

увлечениями обозначал влияние их на свою судьбу, вероятно, для

того, чтобы обратить внимание слушателя на его собственные

недостатки и без малейшего оскорбления самолюбия объяснить

невыгодные стороны дурного направления. В противоположность этому

молодой офицер смело мог хвастать Павлу Степановичу своими

житейскими и служебными подвигами и находил в нем теплое сочувствие.

– Нужно быть деятельным, – говорил Павел Степанович, —

деятельность великое дело-с, у нее есть большие права.

Все можно отнять у человека: славу, значение в обществе;

можно приписать ему дурные качества, которые служат ему

побудительными двигателями, например честолюбие, эгоизм, глупость, все что

хотите; одного невозможно отнять: благодетельных последствий

деятельности, ежели она направлена на что-нибудь полезное для

общества и правительства.

Павел Степанович никогда не говорил порядочному молодому

человеку: будьте таким, как я, а не таким, как вы; напротив того, он

говорил: во мне вот что было дурно, желал бы я, чтобы у вас этого

не было, и не показывал вида, что он знает своего собеседника

насквозь, со всеми хорошими и дурными его качествами. Вот что

послужило источником многих анекдотов и насмешек, оттого Нахимов и

заслужил двусмысленную репутацию простого человека. Павел

Степанович видел это и понятно, что огорчался ежедневными

разочарованиями в молодых офицерах, подававших, повидимому, надежду на

нечто хорошее и в то же время для красного словца

распространявших о нем без всякой жалости неблагоприятные слухи, которые

доставляли много удовольствия некоторым соперникам адмирала как

морского педагога. Я сам имел несчастие принадлежать к числу

подобных молодых людей. Это, конечно, несчастие, потому что похвала,

отдаваемая человеку после смерти, есть ничто в сравнении с

огорчениями, сделанными ему при жизни его.

Несмотря на ежедневные неудачи, Павел Степанович с

удивительною стойкостью продолжал держаться своей системы и был

неизменен до конца жизни; вероятно, его поддерживало внутреннее

сознание своего достоинства. При ясном уме он, конечно, постигал всю

пользу своего влияния на общество и предчувствовал славу, которую

он заслуживал в будущем. Странно видеть, как некоторые писатели

в прозе и стихах положительно утверждают, что Нахимов по

добродушию и чистоте сердца не сознавал своего значения в обществе.

Ежели Павел Степанович не высказывался другим, что доказывает

его скромность, то из этого не должно заключать, что он не

понимал самого себя.

Впрочем, репутация Нахимова как морского педагога никогда не

уступала его известности как военного человека, и во время жизни

своей Павел Степанович был достаточно вознагражден сочувствием

бескорыстных специалистов, которые умели понять и оценить его

поразительное и оригинальное влияние на морское сословие наше. Но

совершенства нет в природе. Если бы Павел Степанович был более

воздержен в деятельности, имел бы умеренный темперамент и более

обширное поле действия, то он удивил бы весь свет результатами

морского воспитания, совершил бы переворот изменением

направления умов у всех молодых морских офицеров и сделал бы это без

прибавки даже и одного вершка к масштабу своего образования...

В этот день Павел Степанович пригласил к своему столу по

обыкновению несколько офицеров. Командир фрегата постоянно обедал

вместе с ним...

С удовольствием сели мы за стол.

– Просматривал я газеты, полученные с последней почтой, —

сказал Павел Степанович, садясь за стол, – думал найти в

фельетоне что-нибудь о новой книжке «Морского сборника». Нет ни слова,

а как много пишут они пустяков! Споры ни на что не похожи-с; я

был заинтересован последним спором, захотел узнать, из чего они

бьются, как скучно ни было, прочел довольно много. Дело вот в

чем-с. Один писатель ошибся, слово какое-то неверно написал-с;

другой заметил ему это довольно колко, а тот вместо того, чтобы

поблагодарить его за это, давай браниться! И пошла история недели на

две; что ни почта, то все новая брань. Нет право-с, эти литераторы

непонятный народ-с; не худо бы назначить их хоть в крейсерство у

кавказских берегов, месяцев на шесть, а там пусть пишут, что

следует.

Все засмеялись и Павел Степанович также.

– Да не досадно ли, право-с, – продолжал адмирал, – ведь

вот хоть бы «Морской сборник», – радостное явление в литературе!

Нужно же поддержать его, указывая на недостатки, исправляя слог

не в специальных, а в маленьких литературных статьях. Наши стали

бы лучше писать от этого-с.

– Как критиковать начнут, так и охота пропадет писать, —

сказал один из мичманов хриплым голосом.

– Не то, не то вы говорите-с; критиковать – значит указывать

на достоинства и недостатки литературного труда. Если бы я писал

сам, то был бы очень рад, если бы меня исправлял кто-нибудь, а не

пишу я потому, что достиг таких лет, когда гораздо приятнее читать

то, что молодые пишут, чем самому соперничать с ними.

– У нас и без того хорошо пишут, – заметил тот же хриплый

господин.

– Едва ли так-с. Мне, по крайней мере, кажется, что у нас

чего-то недостает: сравните с другими журналами, увидите разницу,

иначе и быть не может. Всякое дело идет лучше у того, кто посвятил

на него всю свою жизнь. Что же хорошего в нашем журнале, когда

он весь покрыт одной краской, когда не видишь в нем сотой доли

того разнообразия, которое мы замечаем на службе?

Я решился возразить Павлу Степановичу и заметил ему, что, по

моему мнению, в специальном журнале все должно быть подведено

под одну форму.

– Не в том дело-с, г. Корчагин не о форме говорю я, а о

содержании.

– Да и на службе все однообразно, здесь каждый день одно и

то же делается.

– Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами

тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? Иногда

особенности эти свойственны не одному лицу, а целой области, в

которой он родился. Я уверен, что между двумя губерниями существует

всегда разница в этом отношении, а между двумя областями и

подавно. Очень любопытно наблюдать за этими различиями, а в нашей

службе это легко: стоит только спрашивать всякого замечательного

человека, какой он губернии; через несколько лет подобного

упражнения откроется столько нового и занимательного в нашей службе,

что она покажется в другом виде.

Мысль эта необыкновенно поразила меня. В первый раз я

услышал ее от Павла Степановича, и с тех пор она не выходила из моей

головы. Наблюдения над людьми, в особенности, когда они спорят,

исследование нрава человека, с которым мы сами приведены в

столкновение, очень любопытны. Преодолевая порывы собственного

негодования и отстраняя влияние пристрастия, можно упражнять

наблюдательные способности свои; тогда, не допуская помрачения ума,

случающегося в минуту вспыльчивости, можно с . удивительною

ясностью определять отличительные черты характера и темперамента

людей. В этом отношении действительно каждая губерния и каждый

человек должен иметь свою особенность, зависящую от

климатических и других внешних условий, особенность, которую безбоязненно

можно назвать оригинальностию. Павел Степанович Нахимов

обладал в высшей степени подобною наблюдательною способностью,

которая развивается житейской практикой, следовательно, не легко

приобретается.

Кроме того, Нахимов, как народный юморист имел доступ ко

всякому подчиненному; кто говорил с ним хоть один раз, тот его

никогда не боялся и понимал все мысли его и желания. Такие качества

составляют не простоту, понимаемую в смысле простодушия, а

утонченность ума и энергию светлой воли, направленные к известной

цели. Этими обстоятельствами и объясняется очевидное,

могущественное влияние Нахимова на большие массы разнохарактерных людей.

Как специалист и превосходный практик он быстро достигал своей

главной цели: приучить и приохотить подчиненных ему матросов и

офицеров к военному морскому ремеслу.

Счастливый результат куплен им ценою бесчисленных

неприятностей и самых разнообразных огорчений, употребленных в пользу

философией твердого ума, который не избегал, а искал неприятностей,

когда ожидал от них хороших последствий. Подобные характеры,

редкие по своей силе и настойчивости, развиваются не под влиянием

надзора товарищей и нравоучений начальников, а напротив,

укрепляются под гнетом зависти и злобы первых и себялюбивых угнетении

последних. Ничто не в состоянии подавить творческую силу природы

хорошо созданного человека, силу, которая, подобно стальной

пружине, выпрямляется при малейшем облегчении. Вот выгодная

сторона службы на море, вот что развивает характеры многих моряков.

Но та же причина убивает энергию молодых, неукрепившихся умов

и дает им ложное направление в жизни.

– Мало того, что служба представится нам в другом виде, —

продолжает Павел Степанович, – да сами-то мы совсем другое

значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно

действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и

в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками.

Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у

него нет ничего общего со всеми подчиненными и что он совершенно

не понимает своих соотечественников. А это очень важно.

Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира