Текст книги "Липовый чай (Повести и рассказы)"
Автор книги: Авигея Бархоленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
Увидев темный прямоугольник раскрытой земли, Лика вдруг удивилась реальности происходящего. Значит, и в самом деле она что-то строит, значит, и в самом деле передвинутся сюда те смоляные венцы сруба, у которого она отдыхала сегодня днем. Но в то же время оставалось в происходящем не совсем реальное, будто происходило все это в очень достоверном сне.
Тихо текли медленные летние сумерки. Петя разжег костер, повесил на закопченную палку котелок с водой. Покопавшись на берегу, принес узловатых кореньев, разрубил их, как дрова, на пеньке, промыл и заложил в котелок.
– Шиповник, – сказал он. – Вашей медициной тоже одобряется.
Петя каждый раз заваривал для чая новые коренья и травы. Поначалу Лика не верила, что это может быть вкусно, но вскоре признала себя побежденной и теперь дивилась как количеству пригодных для заварки растений, так и всеобщему их городскому незнанию. Она уже помнила горьковатый и волнующий запах заложенных в кипяток молодых березовых листьев, винную насыщенность цвета, которую дают брусничные стебли, нежный вкус и золотую прозрачность заварки из кипрея, сладковатую мягкость и кофейный запах корней одуванчика, резко-насыщенный, прозрачный аромат смородинного чая… И все это росло рядом, попиралось ногами, пропадало. Город, заковав землю в асфальт, постепенно забывал о материнской щедрости ее даров. В каменных домах и на асфальтированных улицах вырастали новые поколения незрячих и неведающих, и Лика вспомнила, как после дождей все брезгливо обходят занесенную тяжелыми машинами жирную земляную грязь, и ей вдруг показалось, что люди нетерпеливо спешат порвать с землей связь и тем от всего освободиться, развязать себе руки и ничего больше не любить, а став свободными от любви, стать дикарями.
А я? – подумала Лика.
И я, – сказала она себе.
Она вспомнила, как сколько-то лет назад ее мальчишки, тогда еще школьники, заставили окна уродливыми колючими кактусами, неделю увлеченно возились с ними, потом изменили им ради действующей модели подводной лодки. Покинутые кактусы пылились, протереть их было невозможно, Лика рассердилась и выкинула колючих уродцев в мусоропровод, провела генеральную уборку, и в квартире воцарилась стерильная чистота. Чистота с никем не улавливаемым запахом пустоты и отсутствия.
Она посмотрела в сторону начатого фундамента, но поляна уже наполнилась тенью, раскопанной земли было не видно, все слилось в общих сумерках, и это явилось как бы подтверждением нереальности задуманного Ликой.
– Странно… – проговорила она.
– Не верится? – тут же подхватил Петя, проследив ее взгляд. – Вот и хорошо, лучше помнить будешь. Ты это, Викторовна, правильно, что строить взялась. Это надо – строить. Это оправдывает. Человека воспитать да дерево вырастить, дом построить и хоть раз кого-нибудь от беды избавить. Вот тогда прошел по земле, как положено. Жить было не стыдно и умирать будет не страшно.
– Значит, я – для того, чтобы мне умереть не страшно? – с любопытством спросила Лика.
– Смерть – важное мероприятие, Викторовна. Черта под твоей жизнью, главная ревизия. Чтоб умереть не страшно – большое это дело… Видно, мало об этом думала?
– Мне много об этом нельзя. У меня это каждый день на глазах.
– Робеешь, выходит. Зря…
– Ты, Петя, о естественном конце говоришь, когда шестьдесят или восемьдесят. А если перед тобой в двадцать лет или в тридцать?.. Тогда это совсем другое. Это другое, Петя, потому что у них не было времени построить дом…
Так говорили они о жизни и смерти, вечер был долог и тих, а перед глазами, притягивая темноту, опадал и распускался древний цветок костра.
* * *
Наутро Лика поехала в город, чтобы взять со сберкнижки деньги.
Муж был на работе. Большая их квартира с дорогой мебелью и привычным порядком показалась Лике чужой. Надо было бы позвонить мужу, но она представила, какие будут длинные паузы в разговоре, и набрала другой номер. Мысль о муже тоже была чужой и необязательной.
– Слушаю, – сказал Ийкин голос.
– Это я, – сказала Лика, ни о чем не думая.
Ийка бурно обрадовалась, телефонные провода прогнулись от ее энергии и новостей на единицу времени. Но уловив равнодушное молчание Лики, Ийка возмутилась:
– Одичала ты, мать! Впрочем, понимаю! В таком состоянии все другое – неинтересно!
Ийка ненадолго оставила в неведении, какое такое состояние она имеет в виду, принизила голос и заговорила о Садчикове:
– Представляешь? Приходит, взор потусторонний, спрашивает что-нибудь вроде: она – то есть я должна понимать, что ты, – она любит стихи или прозу? шоколад или мармелад? или, может быть, она любит летать самолетом? Что значит – не ври? Ей-богу, спрашивал! И где ты училась, и кто у тебя муж, и любят ли тебя твои дети. Как будто я существую для того, чтобы пропагандировать твои достоинства! Пожалуйста, уже рвет у меня трубку…
Впрочем, Ийка неплотно прикрыла микрофон, до Лики донеслось:
– Хочешь поговорить?
Лика нажала рычажок телефонного аппарата. Но все равно она знала, что происходит сейчас там.
– Как тебе это нравится?.. – возмущается Ийка, услышав короткие гудки.
– Очень нравится, – говорит Садчиков там, на другом конце города.
– Нет, – сказала Лика здесь, – нет. Мне это не нужно. Я этого не хочу. Я знаю, что этого не будет.
На что маленький внутренний бес усмехнулся многозначительно, хотя и промолчал. Лика сделала вид, что беса не заметила, взяла из ящика письменного стола сберкнижку и вышла из дома.
Яркая толпа мозаично перемещалась по солнечным тротуарам, нарастала у лотков с мороженым и ранними ягодами, у кинотеатров и магазинов. Лике казалось, что по тротуарам идут не отдельные люди, а течет единая живая масса, как едино текут из помпы вода и песок на очищаемой городской речке, что здесь нет отдельных судеб и лиц, а есть одна судьба и одно лицо. И когда на перекрестке за мостом взвыла сирена «скорой помощи», Лика отметила это, по сути дела, равнодушно, но обвинила, не замечая подстановки, в равнодушии всех остальных, а не себя. В единое лицо живой уличной массы это происшествие не внесло, в общем, никаких изменений, не нарушило ни солнечно-ярких нарядов, ни общего хорошего настроения. Просто на миг в теле массы образовалась крохотная брешь, но ни боли, ни огорчения в едином теле это не вызвало, брешь мгновенно заполнилась, вслед за «скорой» уехала и милицейская машина.
Но Лике не захотелось быть соучастницей равнодушия, ей хотелось огорчиться происшедшим, и она протестующе свернула в скверик. И с удовольствием отметила, что никто, кроме нее, не свернул в сторону, никто, кроме нее, не сел на скамейку среди пыльных кустов сирени, чтобы подумать о чем-то важном, никто не помолчал из-за увезенного на скорой помощи всем незнакомого человека, которого, вполне возможно, ее коллеги добросовестно соберут и заштопают и снова пустят в оборот… Она не без удовольствия подумала о своей обособленности от всех, подчеркнуто подумала о своей чуждости неуязвимому сердцу миллионного города, о своей, несколько запоздалой, сентиментальности, но, забывшись, ослабила удобный поводок, на котором прогуливались ее мысли, и под скользким сентиментальным покровом натолкнулась на твердое ядро привычной черствости.
Она замигала, будто заметила что-то неожиданное и не слишком приличное, и тут же незаметно и вполне естественно перескочила мыслью на другое, обнаружила в своей руке размякший вафельный стаканчик с мороженым, опустила его в заплеванную урну и встала.
Получив в сберкассе деньги, Лика взяла такси, хотя в это время можно было свободно попасть на автобус.
Она предпочла заднее сиденье. Шофер оглянулся и сказал, что впереди лучше. Она отрицательно качнула головой, а шофер спросил, куда она и зачем, и как зовут, и где работает, и смотрела ли она вчера футбол, и хорошо бы сейчас куда-нибудь в Сочи, неужели она не хочет в Сочи?
– Я хочу помолчать, – недружелюбно ответила она шоферскому затылку.
Шофер удивился. У нее неприятности? Тогда ее нужно разговорить, уж он-то знает, что нужно, сейчас строят новую дорогу, им придется в объезд, потрясающе, как разросся город, он тоже получил новую квартиру, и даже есть телефон, и на прошлой неделе они купили цветной телевизор.
– Обратно, – сказала Лика шоферскому затылку.
– Что? – не понял шофер.
– Поезжайте обратно, – повторила Лика.
Шофер взглянул на нее, буркнул не очень разборчивое, с визгом крутанул машину в развороте, но молчать больше минуты не смог, он, например, когда настроение не очень, натирает в новой квартире полы, у них ведь паркет, так жена приноровилась портить ему настроение нарочно, он с работы, а обеда нет, человеку с работы обед нужен, а жена говорит – она тоже с работы, и как там дело насчет равноправия, и приходится готовить самому, но он всегда пересаливает, а пересоленное это уже не еда, со злости он начинает мыть посуду, а от посуды до полов – рядом. Ей куда, прямо или на остановку?
– Прямо на остановку, – сказала Лика в ненавидимый затылок.
На остановке стояло три свободных машины. Лика выбрала самую мрачную шоферскую физиономию, она оказалась второй, и села. Передний шофер возмутился, сказал, что сначала его очередь, что пассажиры не соблюдают никакого порядка, что так, конечно, ничего не заработаешь, это не по-товарищески и вообще безобразие. На все это Лика и мрачный шофер непроницаемо молчали и ждали минут пять, пока передний таксист получит пассажира и уедет. После этого Ликин шофер плавно тронул с места, красиво влился в ряд движения, его машина была бесшумна, ничто в ней не тарахтело и не прыгало, и казалось, что человек тут ни при чем, машина сама несется легко и мягко, ей нравится ехать и быть здоровой. Лика с улыбкой взглянула в лицо шофера, отражавшееся в зеркальце, шофер тоже в зеркальце понял, что Лика оценила и его машину, и его езду, и улыбнулся, и между ними установилось доброжелательное молчание друзей.
Мастерская езда приносила наслаждение. Явилось чувство освобождения, совершенно работающая машина заразила Лику своим здоровьем. Недавние перепады настроений показались беспричинными, и Лика подумала, что быть счастливым человеку совсем не трудно, только открой глаза и смотри, только вдыхай грудью быстрый воздух, тугой и прозрачный, как вода каменистой речки, только наберись смелости и признайся, что ты счастлив сегодня, а не откладываешь счастье на неопределенное будущее.
– Спасибо, – сказала Лика шоферу, когда они приехали в Райгородок.
– Спасибо, – ответил шофер совсем не на деньги.
Они кивнули друг другу, и Лика пошла мимо дружной пожарной команды в лесничество. В бухгалтерии оформили акт купли-продажи с тщанием и серьезностью, будто служили в храме, никто не нашел странным то, что Лика отдает деньги здесь, чтобы стоящий там сруб начал принадлежать ей. «До чего же нелепыми покажутся когда-нибудь подобные операции», – усмехнулась Лика. Право же, она совсем не против жить в том обществе, где сумеют обойтись без этого безликого, на все потребного эквивалента.
Теперь, раз сруб уже принадлежал ей, его можно было перевезти на Тихое. Она подошла к женщинам на автобусной остановке, поздоровалась, и с ней охотно поздоровались, и она спросила, где можно достать машину. Женщины объяснили, что есть трансагентство, туда и нужно пройти, а пройти можно по этой улице, а еще можно договориться с каким-нибудь шофером, лучше всего постоять на заправке, а к заправке тоже можно пройти по этой улице, только дальше.
Женщины были довольны, что так хорошо все объяснили и помогли человеку. Лика улыбнулась им с большим расположением, женщины улыбнулись тоже и пожалели, что она не осталась поговорить с ними подольше.
Трансагентством была комнатушка рядом с продуктовым магазином. В комнатушке сидели за столами три симпатичные девушки.
– Здравствуйте, – сказала Лика и улыбнулась приятно. У нее было хорошее настроение.
– Здравствуйте, – строго сказали девушки.
– У вас можно заказать машину? – спросила Лика.
– С какой целью? – спросила черненькая.
– С целью перевозки сруба, – серьезно ответила Лика.
– Какого сруба? – спросила черненькая.
– Моего сруба, – сказала Лика и поклялась ответить на все вопросы, которые будут. – Сруба, который я купила. Так что мне бы насчет лесовоза.
– Лесовозов нам не дают, – отрезала черненькая.
– Значит, вы не можете дать машину с целью перевозки сруба?
– Почему же не можем, нам план надо выполнять, мы вам «колхиду» дадим. – Девушка взялась за телефон. – Иван Иваныча… Иван Иваныч? Здравствуйте, это Рая из трансагентства. Тут у нас клиент «колхиду» просит, дадите? Что повезет? Сруб повезет. Откуда? Сейчас спрошу… Откуда повезете?
– Из леса, – сказала Лика.
– Говорят – из леса… Куда? Сейчас спрошу… Куда повезете?
– В лес, – сказала Лика.
– Говорят – в лес… А я знаю?.. Значит, дадите? Хорошо, что дадите. Когда? В четверг, хорошо… На четверг вам машину.
– Спасибо, на четверг мне не нужно, – сказала Лика.
– Почему не нужно? – строго спросила черненькая.
– Потому что мне нужно на субботу, – сказала Лика.
– А почему сразу не сказали? Теперь прямо не знаю… – Черненькая нахмурилась и снова набрала номер. – Иван Иваныча… Иван Иваныч? Это Рая из трансагентства. Нужно не в четверг, а в субботу. Я говорю – «колхиду» на субботу нужно. Сруб из леса, сруб… Может, и для дачи, сейчас спрошу… Для дачи?
– Для дачи, – сказала Лика.
– Говорят, для дачи. Где? Сейчас спрошу… Где?
– На Тихом.
– Говорят, на Тихом… Ладно, скажу. Иван Иваныч говорит, что зря на Тихом, там не клюет.
– Мне не надо, чтобы клевало, – вкрадчиво пояснила Лика, – мне надо, чтобы перевезли…
Потом она заполняла бланк, который тоже интересовался, куда, откуда и с какой целью, потом платила деньги и при этом думала, что платит не понятно за что, потому что оплата ничего, собственно, не гарантирует, до субботы еще три дня, и какое к тому времени будет настроение у Иван Иваныча, никому не известно, и вообще зачем эта допрашивающая анкета, какого криминала опасается трансагентство, и помешали ли хоть одному жулику все эти вопросы. Потом она спросила у девушек, где в их городе можно купить материалы на полы, на крышу – словом, что нужно для дома. Девушки сказали, что все это в стройучастке, и даже подробно растолковали, как в стройучасток пройти: сначала автобусом, а можно пешком, и еще километра два в сторону.
«Прекрасно», – подумала Лика и отправилась пешком и в сторону.
В сторону от главной шли улочки горбатые и кривые, повторяющие очертания лысой горы, на которую они и взбирались, Улочки были без тротуаров и без зелени, с выщербленной ногами и машинами слоистой галькой, с крохотными огородиками за сплошными дощатыми заборами. Эти огородики казались чудом на обнаженно-каменистой почве, даже представить было трудно, скольких усилий они стоили людям, обитающим в маленьких, аккуратных домах, если вся гора не могла произвести собственными силами ни одного куста.
Лысых гор было несколько, четыре или пять, все вокруг медеплавильного завода, из труб которого полтора столетия валил едкий дым. Но людям дым был вроде как нипочем, они застроили эти склоны и развели вокруг своих жилищ малиновые садики, а вид из окон украсили длинными стрелами мальв, и разноцветные мальвы на фоне бревенчатых аспидно-черных стен смотрелись великолепно.
Стройучасток – большой двор с лесопилкой, кузницей, складами, столярным цехом и конторой – был заметным в городе предприятием, во всяком случае, в глазах его начальника, человека с космической шевелюрой и замечательным именем Рубин, который, увидев в заявлении Лики слово «участок», энергично зачеркнул его, крупно написал «управление» и толкнул заявление назад. Лика вышла из его кабинета и попросила у робкой секретарши новый лист бумаги, а переписав заявление, дала его секретарше на проверку. Секретарша прочитала и покачала головой.
– Опять не так? – изумилась Лика. – Может, вместо управления нужно написать главк? Или министерство?
Секретарша застенчиво улыбнулась:
– Пройдите к мастеру, он объяснит.
Мастер находился в соседней комнате и произносил речь примерно следующего содержания:
– Сколько раз говорить, тудыть твою! Что за народ, растудыть твою! Уйду к чертям, перетудыть твою!
Речь с интересом слушали двое парней в спецовках.
– А мне тоже не кошмарно надо, – загадочно произнесла одна спецовка.
– И даже более того, – подтвердила другая.
– А расперетудыть твою? – осведомился мастер.
Парни величественно удалились, а мастер вздохнул и обреченно взял протянутое заявление.
– Ах ты, боже мой! – сморщился мастер, словно у него дернуло зуб. – Не так все! Не так! Зачем пишешь – на постройку? Мы ремонтируем!
– Значит, у вас нельзя?
– Да почему нельзя, ах, боже мой! Можно, все можно! Оплатишь накладные расходы девятнадцать процентов…
– Пятую часть? – изумилась Лика. Мастер скорбно на нее смотрел. – Хотя если ваши рабочие приедут и сделают все, что нужно…
– Ах, боже мой, как они приедут? На чем? Двадцать километров, ах, боже мой! Ты дашь им автобус?
– Не дам, – вздохнула Лика.
– Так я тоже не дам, – сказал мастер. – Ах, боже мой, хотя бы потому, что у меня его нет!
– Но девятнадцать процентов…
– Ну, так пиши заявление! О поступлении на работу!
– Но я…
– Я что, требую у тебя паспорт? Трудовую книжку? Ах, боже мой! Пиши, что устраиваешься плотником! Ты, конечно, баба, но у нас равенство. Через полмесяца получаешь зарплату – эти самые, перетудыть твою, девятнадцать процентов, поняла?..
Полной уверенности, что она поняла, у нее не было, даже закралось сомнение, не потешается ли мастер в свое удовольствие. Однако же заявление о ремонте еще не построенного дома и второе заявление с просьбой принять ее на работу в качестве плотника она написала. Мастер прочитал и остался доволен, а ей стало как-то не по себе, будто ей уже всучили топор и послали перекрывать крышу в каком-нибудь домике, где под окнами растут мальвы.
– Теперь завтра, – сказал мастер.
– Что – завтра? – не поняла Лика.
– Ах, боже мой, завтра приходи! – сказал мастер, кося в сторону.
– Да? А вы, может быть, пришлете за мной автобус?..
Мастер вздохнул тяжко и начал заполнять бланк под копирку в трех экземплярах. Писал с трудом, даже мучительно, будто выполнял тяжелую и ненавистную работу, и лицо его от писания искренне мучилось, и Лика тоже стала мучиться вместе с ним и уже не меньше хотела, чтобы эта писанина скорее кончилась, чтобы не страдал человек на ее глазах так долго.
Потом Лика поняла, что для мастера это были весьма ответственные и вполне творческие часы, потому что нужно было Ликину потребность в строительном материале выразить соответствующей потребностью в стройучастковой работе, попробуйте-ка это сами, если, например, Лике нужна тысяча штук кирпича, а по строительному управлению этот кирпич проходит то как кладка печи, то как кладка стены дома, то как кладка стены сарая, а сарай, понятно, это совсем другое, чем дом, а то еще может быть и кладка ограды, и у каждой кладки свои нормы материалов и свои расценки, да еще выражается все это не в штуках, а в кубометрах, и нужно изловчиться так, чтобы не пострадал интерес строительного управления, где мастер получает зарплату и прогрессивку, и при всем при том не совсем уж до нитки обобрать заказчика, потому что от этого заказчика, по сути дела, все и зависит… Ах, боже мой, да перетудыть твою!!
– Теперь все? – спросила Лика.
– К экономисту, – расслабленно проговорил мастер.
От экономиста ее послали в бухгалтерию.
В бухгалтерии заказ проверил средний бухгалтер и подписал не проверяя старший.
– В кассу!
В кассе Лика дрожащими пальцами отсчитала деньги, получила квитанцию и ринулась вон.
А там уже солнце клонилось к западу.
* * *
Странное было состояние. Похоже на сон, сместивший обычные понятия, сон, в котором события сорвались с шампура обязательной логики, когда, вроде бы естественно действуя, сознаешь нелепость образующихся построений. Или это была какая-то незатруднительная болезнь, наделившая ее долгим удивлением перед совершенно обычными явлениями, удивлением, которого, казалось ей, лишены остальные люди. Никто, видимо, не находил необычным мастера стройучастка, или лесничего, или, например, Садчикова, образующего дачный кооператив, да и сама она изумлялась этому только здесь, в тишине и одиночестве, только в эту минуту, а завтра, наверно, перестанет удивляться и будет сама совершать что-то не слишком нужное и не слишком умное. Но сейчас она отчетливо видела, что живет странно, и другие живут странно, а надо бы жить иначе, она ясно чувствовала, что надо иначе, она даже почти знала, как надо, и знание этой другой жизни было рядом – руку протянуть, сделать шаг, и тогда все окажется и умно, и честно, и достойно. А так, как жила она и как жили другие рядом с ней, было недостойно. То есть ничего особенно плохого или явно бесчестного они, понятно, не совершали, но не совершали и определенного хорошего, и главная вина всех и ее в первую очередь была в том, что они жили бессознательно, текучим, податливым потоком, ничему не сопротивляясь и ничего особенно не любя.
Она была немолода и уже не могла сказать, что то, что есть, есть временно, а настоящая жизнь начнется потом. Потом у нее не было, пора было признать, что потом – это сейчас, и то, что было сейчас, никак не подходило под определение настоящей жизни и очень подходило под презираемое всеми понятие мещанства. Она беспомощно барахталась во всех этих мыслях, не зная не только, как поступать дальше, но и как дальше думать.
Незаметно стало светлеть, короткая ночь кончалась. Лика вышла из землянки и остановилась на берегу озера.
Над озером чуть шевелились космы тумана, тянулись бесшумно кверху, поднимались над прикрывающей низину утренней тенью и, освещенные багровой зарей с востока, зловеще насыщались красным, а поднявшись еще, редели и таинственно исчезали. Рядом, так же беззвучно и медленно, поднимались от неподвижного зеркала воды другие седые пряди и пропадали столь же непонятно, как непонятно зародились. Что-то дикое и первобытное было в этих бесшумных превращениях, что-то почти понятное и завораживающее. Лика, поддавшись этому зову, прошла по березовому настилу к самой воде, сняла одежду и тихо, без единого всплеска, вошла в туманное озеро и поплыла на восток, в сторону утра.
Над водой было сумрачно. Неподвижная гладь озера отсвечивала тусклым серебром, влажная седая прохлада касалась лица. Лика заплыла далеко, берега не стало, только раскрывала губы темная, жутковатая вода и зыбкие столбы тумана росли со всех сторон.
Лика повернула обратно.
* * *
В субботу утром у дома лесника Лекси собрались несколько мужиков, которых Петя с Полиной уговорили на погрузку сруба. Лика пришла раньше всех. Перекинувшись с Лексей и его большеглазой женой несколькими словами, она обеспокоенно посмотрела на дорогу, опасаясь, что машина придет раньше, пока нет грузчиков.
– Да придут, раз обещались, – успокоил ее Лекся. – Да и я помогу, все будет в лучшем виде.
А часом позже уже не только Лика поглядывала на дорогу. Мужики сидели на травке, покуривали, неторопливо говорили о приблудившейся корове, о травостое, какого не бывало лет семь, о детях, которые уезжают и уезжают в город, и не в Райгородок даже, а обязательно все в областной, почему и образуется заметный перекос, давние места хиреют, а взгляда хозяйского на это у молодых нет. Разговор был не новый, привычный, но удивление перед тем, что хозяйского взгляда нет, не старело. Времени было десятый час, дорога пустынно проглядывалась в обе стороны, но даже дальнего звука мотора не слышалось.
Лика вначале активно поддерживала разговор, чтобы не очень замечали мужики пустое время, но волнение оттого, что машины нет, а люди ждут, одолело ее, и она больше не могла говорить и даже отсела от мужиков подальше. Она чувствовала себя неудачливой и виноватой, и как это вообще можно – обещали машину, а машины нет, и не обещали даже, а должны были, потому что за машину ею уплачены деньги, и машина на сегодняшний день принадлежит ей, и у кого теперь искать управы, если сегодня выходной. Может, сказать мужикам, чтобы расходились по домам? А может, машина сломалась по дороге, все-таки двадцать километров от Райгородка. Если мужики уйдут, а машина подъедет, совсем будет нелепо.
Петя куда-то исчез, но Лекся сидел с мужиками, жена его несколько раз показывалась в воротах, но не звала, управлялась во дворе одна. Дорога как вымерла, уже доходит одиннадцать, хоть плачь, хоть пешком беги, чтобы узнать, будет или не будет машина, надо бы извиниться, неудобно перед людьми, которые так охотно согласились помочь ей.
Из леса явился Петя, с сумкой, нагруженной основательно. Лика обрадованно пошла к нему, Петя велел ей самой разгрузить все, чтобы угощение было от нее.
Лика побежала расстилать клеенку перед мужиками и выставлять из сумки и бутылки, и графинчик, и соленые грибки, и огурчики, и всякую другую снедь.
Мужики заулыбались, уважительно обласкали взглядами и графинчик, и бутылки, и даже прочую снедь, а Лекся кликнул свою большеглазую жену, и та тоже вынесла из погреба всякого и сама села со всеми, и Лика тоже села и отпила из стаканчика без всякого отвращения и даже почувствовала приятность оттого, что отпила.
Опять пошел общий разговор, обругали неизвестного шофера и весь райгородковский автопарк, рассудили, что теперь запросто так мало что сделаешь, а делают теперь по-другому.
– Не бери ты, Викторовна, этого в голову, а давай пей, жизнь впереди длинная, может, и построишься, а места у нас, конечно, хорошие, а что твои сыновья, Лекся, так и прилепились, видать, к городу, а нам бы только и надо, чтоб летом живую траву косить, а зимой печь с живым огнем видеть да иногда зайчишку ружьем пугнуть, а что слыхать нынче насчет охоты, лосей много развелось и косуль, и урожайное лето на утку, и на хлебные шарики хорошо берет лещ, и объясни ты нам, Викторовна, чем живут люди в твоем городе, если там ни рыбалки, ни охоты, ни сенокоса, ну вот ты сама, отработала семь часов, а потом?
– У меня пять часов, у меня рентген, – сказала Лика.
– А пять – так тем более! Пять работать да семь спать, а еще куда половину жизни?
– У какой женщины дела не найдется, – примирительно проговорила жена Лекси.
– Так-то оно так, – покрутили головой мужики, – да не все вам только стирать да гладить, а уж при теперешних удобствах это и вовсе не самое главное, а мы вот о самом главном спрашиваем, как у тебя с главным, Викторовна?
– А никак у меня с главным, мужики. Не знаю, где оно и в чем. О других не скажу, другие, может, и знают, а у меня затосковала душа без главного, поэтому, должно быть, и сижу я тут, поэтому и затеяла все это. Но то ли затеяла, не знаю, но что людей встретила хороших, это знаю. Это, может, и есть главное, и давайте я за вас выпью, и за тебя, Тося, тоже, будьте все здоровы и счастливы.
От таких слов мужики разулыбались, дружно взмахнули стакашками, с удовольствием крякнули, смущенно взглянули на опустевший графинчик. Лекся мигнул жене, Тося взяла пустой и принесла полный, кто-то ехавший на мотоцикле как раз сломался напротив, повозился с минуту с пуском, но ему крикнули, что мотору тоже нужен выходной, и позвали посидеть со всеми, и кто-то подошел с охотой и лукавой улыбкой, ему, потеснившись, дали место, подвинули стопки с двух сторон, а закуску с трех, и кто-то ни от чего не отказался, а сбегал к мотоциклу и принес в кошелке свой улов, штук пять килограммовых лещей и трех толстых окуней. Тося очистила рыбу и пошла жарить. Лика для компании двинулась за ней. Мужики дружно галдели под окном. Женщины поставили на огонь три сковородки.
А машина, естественно, так и не пришла.
* * *
Через день нужно было выходить на работу. В понедельник Главная проверит не только ее присутствие, но и за сколько минут до восьми Лика зайдет в свой кабинет. У Главной была прекрасная привычка: снимать с руки часы и, держа их на ладони, многозначительно поглядывать на запыхавшийся персонал.
При мысли о необходимости вернуться Лика почувствовала раздражение. Раздражал не сам факт возвращения, а его непременность, не подлежащая сомнению обязательность, а в последнее время она хотела сомневаться во всем. Она с ненавистью подумала о тонких губах и холодных глазах Главной, неужели какой-нибудь мужчина любит эти глаза и целует эти губы. Лика передернулась с отвращением, и тут же с отвращением подумала, что в городе еще миллион глаз и губ, и все кого-то любят, кому-то изменяют и у всех есть телевизор. Люди смотрят одинаковые передачи, одинаково спят и одинаково лгут.
Лике нравилось ненавидеть город. Она видела в нем причину недовольства собственной жизнью, считала его равнодушным, не догадываясь, что равнодушна сама, считала его слепым и эгоистичным, не замечая собственной слепоты и эгоизма. Частностям она придавала глобальный масштаб, и это помогало ей не распространять вину на себя.
Потом она подумала о том, что кинула квартиру и мужа без присмотра. Впрочем, насчет присмотра она подумала просто так, по заведенному убеждению, что без женщины ничего в доме не делается. Было же как раз наоборот, муж – аккуратный человек, и уедь Лика хоть на месяц, хоть на год – все осталось бы на своих местах, и даже, признаться, Лика вносила в жилье больше беспорядка, чем муж: не там оставленный кошелек, забытая книга, кухонный нож у телефона. Муж молча водворял вещи на место, и это злило ее ужасно. И сейчас, вспомнив мужа, она раздражалась еще более, муж тоже был обязанностью, как и работа. Но бунтуя против них, она все же собрала свои немногие вещи, все же деловито шла через лес, все же села в автобус и вернулась в город.
Естественно, на полную мощь орал телевизор, ни шагов, ни слов не слышно, ей нужно было сделать усилие, чтобы не бежать из собственной квартиры, она это усилие сделала, сняла кеды, надела домашние тапочки и прошла в гостиную. Мужа в комнате не было, телевизор вдохновенно пел серванту и чайной посуде.
И другие комнаты были пусты. Лика направилась к кухне, открыла дверь и остановилась в недоумении.
Посреди кухни стоял муж. Глаза у него были закрыты. Он плакал.
Стоял аккуратно посредине, ни до чего не дотрагиваясь, ни на что не опираясь, не нарушая порядка, будто отделенный от всего силовым барьером, стоял чужой в собственной квартире и плакал, и лицо его при этом тоже было, в общем-то, в порядке, не морщилось и не кривилось, только бежали проторенными кривыми дорожками по щекам слезные ручейки.
Плачущий муж не слишком частое явление. Во всяком случае, Лика видела это впервые и удивилась чрезвычайно, как удивилась бы, если бы чайник за завтраком приподнял крышку и сказал: «Здрасте!» Но сочувствия это в ней не вызвало.
