Текст книги "Липовый чай (Повести и рассказы)"
Автор книги: Авигея Бархоленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
Остановилась посреди двора, освещенная луной:
– Дом…
И повторила, удивляясь:
– Дом?
И ответила себе тихо:
– Дом…
И засмеялась, прислонившись к сараю.
За дверью хлева мыкнула корова. Павла открыла дверь, корова протянула морду. Павла уткнулась в длинную щеку, гладила мягкие замшевые уши и пошла дальше, вдоль плетеного забора.
И за плетеным забором увидела Павла согнутую фигуру Марии. Молча и неподвижно сидела Мария под яблоней, сидела, сжав руками виски. И неподвижный лунный свет бледно лежал на ее лице.
Из дома пришел голос Афанасия:
– Павла!
И тут не пошевелилась Мария.
Наутро, длинно ругнувшись, пошел пастух с колотушкой по деревне в третий раз.
Загулявшая деревня не хотела просыпаться.
Павла додаивала корову. Корова любопытно косила на нее темным овальным глазом.
– Вот и все, моя хорошая, вот и все, красавушка, – приговаривала Павла. – А как зовут-то тебя, я и не знаю. Хочешь, Красавушкой буду звать? Ну, чего смотришь, милая, ну, чего? На-ка хлебушка, сольцой тебе посыпала… Вкусно? – Ласково потрепала, подтолкнула из хлева: – Иди, иди!
Понесла молоко в дом, процедила.
В другой комнате Афанасий сидел за столом, макал ученическую ручку в пузырек с чернилами, медленно писал.
– Чего там сочиняешь-то? – спросила Павла.
– Иди сюда… Подпиши, – отозвался Афанасий.
– Чего подписать, Афоня?
– Заявление, – ответил Афанасий. – В район поеду, отдам. Чтоб на работу тебя не ждали.
– Да как же так сразу? – спросила Павла, останавливаясь около и вытирая руки о фартук.
– Дела и здесь хватит, – сказал Афанасий. – Давай по-быстрому, а то Мишка-шельмец без меня укатит.
Павла и нахмурилась, и улыбнулась одновременно.
– Распоряжаешься уже? – не очень протестуя, спросила она у Афанасия.
Ей нравилось, что он распоряжается. Не она сама о себе заботится, а муж заботится о ней. Чудно. Непривычно. Приятно.
– Дорога на семьдесят верст тянется. Не будешь за столько на работу ездить, – солидно доказывал Афанасий.
– Не буду, пожалуй, – согласилась Павла.
Обмакнула перо в пузырек, долго примерялась, заметила волосок на пере, сняла его двумя пальцами и подписала заявление высокими буквами.
Афанасий забрал бумагу, направился к двери.
– Подожди-ка, – остановила его Павла. – Дай сюда.
Взяла у него заявление, расправила сгибы и пониже своей прежней подписи – Соколова – крупно вывела новую: Шестибратова.
Афанасий следил из-за ее плеча, улыбался. И она с улыбкой повернулась к нему. Он прижал ее голову к себе, осторожно, чтобы волосы не цеплялись за его заусеницы, погладил. И подумал про стервеца Мишку, который ни за что не станет ждать.
Павла откинула голову и посмотрела на него.
Он засмущался, заторопился:
– Мишка этот, пропади он пропадом…
И быстро ушел.
Его уже не было, а Павла смотрела на дверь и улыбалась.
Потом подумала, как много дел ждет ее рук, и эта мысль тоже обрадовала ее.
Она заставила в печное нутро огромные чугуны, разожгла огонь, вынесла корм свиньям, почесала у обеих за ухом, насыпала зерна курам, набрала охапку дров и увидела на крыше рыжего кота.
– Чего, шельмец? – спросила у него Павла.
Кот сверкнул зеленым глазом, ничуть не веря Павле, промолчал, остался на крыше.
– Вот я тебя! – посмеиваясь, сказала Павла.
Кот пренебрежительно вздрогнул кончиком хвоста.
Павла отнесла дрова домой и снова вышла и заметила у калитки виноватую морду Жучки. Жучка скулила от волнения – и войти хотела, и войти не решалась.
– Ты чья? – спросила у нее Павла, подходя ближе.
Нет уж, лучше улизнуть, испугалась Жучка.
– Стой, стой! – сказала ей Павла, сама останавливаясь. – Ты же есть хочешь… Подожди.
Жучка заглянула Павле в лицо и деликатно села у калитки. Павла вынесла миску с едой.
– Иди сюда… Иди, не бойся.
Жучка, доверившись голосу, подошла.
– Что же ты? – сказала Павла. – Хозяина не имеешь? Без хозяина плохо, собачья жизнь без хозяина… Ешь, ешь!
Павла погладила Жучку. Жучка, оторвавшись от еды, лизнула Павле руку.
И опять дела, множество, бесконечность, круговерть радостных для Павлы домашних дел.
А утро было хорошее и солнечное, и никогда раньше не было такого хорошего и солнечного утра.
У дома остановился грузовик. Мишка-шофер выскочил из кабины, принял от Афанасия большую коробку.
– Эх, жаль! – сказал Мишка.
– Чего это тебе жаль? – спросил Афанасий, вылезая из машины.
– А то мне жаль, – ответствовал Мишка, опуская коробку на землю, – что довожусь тебе, дядя Афанасий, родней, магарыч с тебя содрать нет возможности.
– С других сдерешь! – засмеялся Афанасий.
– Ха, другие! Другие из-за пятака жмутся, – скривился Мишка, – а ты бы сегодня явно пятерку отвалил.
– Ты, Мишка, прохиндей, я давно заметил. Держи!
– Неужели красненькая? – вытаращил глаза Мишка. – Ах, моя ладушка! – И быстро влез в кабину, боясь, как бы дядюшка не опамятовался.
Со двора подошла Павла. Мишка ей из кабины – улыбка до ушей:
– С покупкой вас, тетенька! И наше вам нижайшее!
Рванул грузовичок, только пыль тетеньке под нос.
– Вот черт неумытый! – больше для порядка и для того, чтобы не сразу взглянуть на Павлу, обругал Мишку Афанасий.
– Да ты что привез-то, Афоня? – спросила Павла.
– Что приказано, то и привез, – равнодушно вроде ответил Афанасий. – Подкати мне тачку, там за сараем лежит.
Павла торопливо пошла за тачкой, а Афанасий подхватил коробку и скорехонько в дом. Водрузил на стол, вспорол коробку ножом, выдвинул на середину телевизор.
Павла вошла, остановилась в дверях.
– Вот, – сказал ей Афанасий. – Купил, значит.
– Телевизор… Я-то, дура, сказала, а ты и побежал… Шутила я тогда, Афанасий, – виновато проговорила Павла.
– А пусть и у нас, как у людей, – сказал Афанасий. – Пусть уж, Павла, и у нас…
И взглянул вопросительно. Потому что совсем не о телевизоре говорил сейчас.
Тут раздался стук в окно.
– Эй, соседка! Корову-то доить пойдешь ли? Али еще спишь-почиваешь, Афанасия обнимаешь?
– Побегу, Афанасий, – заторопилась Павла. – Поесть я приготовила, вот тут все собрано…
И остановилась, взглянула прямо:
– Спасибо, Афанасий…
Афанасий стоял, смотрел на нее.
Он не видел, как она подходит, он только видел, что ее лицо становится все ближе.
Соседка занавесочку на окне раздвинула, рожу просунула:
– Так и есть! Целуются! В полдень-то!
Хохочет-заливается и рожу из окна не убирает.
Павла вышла со двора. Увидела под подоконником стоящую на перевернутом ведре толстуху Исидору.
– Да ты через дверь зашла бы, соседушка, – сказала Павла.
Исидора оступилась, подойник звонко покатился в сторону. Хохотнули собравшиеся женщины.
Павла подошла к ним. Они с долгими улыбками на нее смотрели. Павла спокойно ждала.
– Ну? Все увидали? – спросила Павла.
Женщины опять хохотнули, и Павла засмеялась с ними. И они пошли, все в белых платках, и Павла повязала платок так, как повязывали они.
Женщин молча догнала Мария.
Босые, припыленные ноги приминали цветущий клевер-кашку. Трава была нежна, прохладна, душиста. В бесконечном небе плыли белые лебяжьи облака.
– Травы нынче уродились, – сказала бабка Гланя.
– Люблю, бабы, сенокос, – почти пропела Палага. – Прямо праздник, хоть любовь играй! Травы пахнут, пчелы жужжат, в голове хмельно, в теле бражно…
– У тебя все хмельно да бражно! – намекнула на что-то Исидора.
– Непривычно мне будет без работы, – задумчиво сказала Павла.
– У нас этаких нет, которые без работы, – возразила Домкратиха. – Не в поле – так на ферме, не на ферме – так дома. Только поворачивайся!
– На поля-то да на скотные дворы машин понагнали, гляди сколько народу освободилось, – сказала молодайка, потрясающе быстро лузгая семечки. – А дома – как было две руки, так и осталось.
– Ты, подруга, в сомнение не входи, – доверительно приблизилась к Павле Домкратиха. – Афанасий у тебя и на тракторе может, и на комбайне. У таких всегда первый заработок.
– У нас всем платят хорошо, мы уж который год крепкие, – сказала Исидора.
– У которых, поди-ка, зерно с третьего года не тронуто, – добавила Палага.
– Ну, с третьего-то мало, а за два года у всех, если кто сам не продал, – уточнила молодайка.
– Муж тебе достался первой статьи, – сообщила бабка Гланя, ковыляя позади всех, держась за поясницу и ничуть от всех не отставая. – Здоровья он крепкого, характером не буйный, пьет по маленькой, до баб не скоромник – счастье.
– Может, и так, – согласилась Павла.
– Сомневаешься вроде? – удивилась Исидора.
– Да где же человеку с первого дня все в толк взять? – защитила Павлу Домкратиха.
– А познакомились вы как? Давно ли? – пролезла вперед бабка Гланя, забыв про радикулит.
– Вчера и познакомились, – с улыбкой ответила Павла.
– Ну уж! – обиделась бабка Гланя.
– Тоже, видать, мастерица сказки накручивать! – засмеялась Исидора.
– А что, бабы, – вдруг согласилась бабка Гланя, – вот всегда чего ни то про себя выдумать охота. И с чего бы такое?
И рассуждая, с чего бы такое могло быть, женщины вышли за околицу, и по недавно нахоженной тропинке двинулись к лугу, где пестрело стадо. Одна лишь Мария не участвовала в разговоре, отстранение молчала всю дорогу.
Завидев женщин, коровы замычали призывно. Женщины заговорили с ними ласково, разошлись в стороны.
Павла посмотрела на женщин, посмотрела на пестрое стадо, на небо с высоким солнцем, прислушалась ко всему и к себе прислушалась.
– Счастье?
К ней приблизилась и с ожиданием на нее смотрела корова.
– Красавушка, неуж меня признала? Ах ты, хорошая моя, милая моя… Да что же это я, будто опасаюсь чего, будто не верю, будто во сне все со мной? Кого же я спрашиваю, счастье все это мне или нет? Господи, да, конечно же, счастье! Чего же еще-то? Счастье это мне, счастье. Красавушка ты моя! Давай, давай подою тебя, милая…
Корова удовлетворенно жевала жвачку.
Через месяц убрали хлеб. После круглосуточного рева моторов, напряжения, пыли, охрипших глоток опять пришла тишина.
Великий покой опустился на землю. Земля родила хлеб и отдыхала. Стояли скирды соломы в пустынных полях, по-осеннему опустело небо, в безветрии медленно проплывали белые нити паутин.
У дома Афанасий сгружал мешки с зерном. Председатель протянул руку из кабины:
– С хорошим заработком тебя, Афанасий Михайлович!
– Спасибо, Яков Захарович. И тебя поздравляю – хлебное удалось лето.
– Побаловала погодка, – согласился председатель и, еще раз пожав руку Афанасию, велел Мишке ехать дальше.
Но из кузова застучал в кабину завхоз-счетовод:
– Стой, стой! Тебе, Афоня, еще полтора мешка, твоя супруга заработала.
– А что? Для начала неплохо, – улыбнулся председатель. – Ну, будь, Афанасий Михайлович! Двигай, Михаил, другие ждут…
Грузовик отъехал. У ног Афанасия остались полтора мешка. Афанасий посмотрел на свои мешки, посмотрел на эти, заметил идущую по двору Павлу, торопливо присоединил ее заработок к своему.
– Что это, Афанасий? – спросила Павла.
– А вот… Зарплату нам привезли.
– И мне?
– Все тут… А ну, помоги-ка!
Павла помогла Афанасию взвалить мешок на спину.
Афанасий ушел, а она все стояла, все смотрела на тугие мешки, и привиделись ей жилистые старушечьи руки, когда-то большим ножом резавшие хлеб, одна скибка, другая скибка, третья… Остальное жилистые руки завернули в чистый платок и унесли, а на выскобленном столе остались только три тонких ломтика, дневная порция ей, матери и бабке…
– Чего задумалась? – спросил вернувшийся Афанасий.
– Афанасий, – сказала Павла, – а ведь там у нас еще прошлогоднее зерно стоит?
– Пусть стоит, места не жаль… Оп-ля!
Афанасий доволен.
– Афанасий, – говорит Павла, когда он возвращается, – но ведь нам столько не нужно?
– Не нужно сегодня, нужно завтра. Это – хлеб… Засуху видала? Забыла уже? Ну, и хорошо, что забыла…
– Я не про то… Не про засуху я.
Афанасий выглянул из-за мешка:
– А про что?
– Сама не знаю, – смутилась Павла. – Так чего-то…
Павла поставила мешок на мешок, взвалила на спину, понесла. Глядя на нее, Афанасий ощутил шеей холодную тяжесть зерна и улыбнулся.
Вечером он сидел за столом, читал газету. Павла, подоив корову, возилась на кухне. Удивилась, услышав, что муж ругается в одиночестве не слишком громко, но основательно. Заглянула к нему:
– Ты чего, Афоня?
– В Китае-то… Что делают… Выкормили на свою голову…
Ну, если из-за газеты, то не страшно.
– Опять молоко некуда лить, – пожаловалась Павла. – Что с ним делать, Афоня?
– С чем? – не понял Афанасий.
– Все кринки молоком заняты, – сказала Павла. – Прямо хоть в бадье оставляй!
– Сметаны насобирай, – посоветовал Афанасий. – Можно масло сбить, творог отдавить…
– А потом? – спросила Павла.
– А потом на базар, – ответил Афанасий.
– Куда? – удивилась Павла.
– Война им нужна… Накормить людей не могут, а туда же – война!
Афанасий отшвырнул газету.
Утром Павла с ведром и корзиной села в автобус. В автобусе полно всякого люда, а больше бабы с корзинами. Тоже на базар.
Автобус проехал мимо работавших на дороге женщин, Павла подалась к окну, увидела знакомые лица, оживилась, заулыбалась, замахала, но ее не заметили. Автобус взобрался на отремонтированный участок, увеличил скорость и покатил дальше.
На рынке Павла встала за длинный высокий стол, расставила творог, сметану, масло. Рядом разбитная бабенка в веснушках зазывала:
– Налетай-покупай! Творожок что снежок, сметана не разбавлена!
Павла стояла молча, с непроницаемым лицом. Появился покупатель, остановился около голосистой бабенки:
– Не разбавлена, говорите?
Бабенка фыркнула:
– Я себе враг, что ли? Воду-то на загривке двадцать верст переть!
– А если бы тут жили? – поинтересовался покупатель.
– А тут бы жила – прямо бы у водокачки торговала! – подмигнула бабенка. – Ну? Берешь?
– Жидковата вроде, – усомнился покупатель.
– А не берешь – товар не заслоняй! – обиделась бабенка. Затрещала снова: – Налетай-покупай, полкопейки скину!
Покупатель передвинулся к Павле. Взглянул на нее, взглянул на товар, сказал решительно:
– Творогу!
В глазах Павлы вопрос.
– Килограмм! – ответил покупатель и похоже – себе изумился. – Э-э… Два! Да, представьте себе – два килограмма…
Бабенка в веснушках даже примолкла на минуту, поморгала и тут же завела с новой силой:
– Налетай! Покупай!
В конце ряда появилась женщина.
– Творожок, творожок, берите творожок! – старалась бабенка.
Женщина остановилась около нее, попробовала творог. Павла позвала тихо:
– Катерина…
Женщина подняла глаза, посмотрела на Павлу, окинула взглядом ее хозяйство, помедлила, улыбнулась неохотно:
– Здравствуй…
– Катеринушка, милая ты моя… – радовалась Павла. – Ой, здравствуй, ой, здравствуй!
– Торгуешь? – спросила Катерина.
– Да это так, – отмахнулась Павла, ей не терпелось узнать другое: – Как вы там? А ты-то что не на работе?
– Сметанки мне. В баночку, – сказала Катерина.
– Господи, да бери! – Павла ливанула сметану прямо из ведра, налила с верхом, через верх, заглядывала в лицо, тревожилась: – Бледная ты что-то? Нездоровится?
– Куда столько? – остановила ее Катерина. – Мне копеек на пятьдесят, больше не надо.
– Стыдно, Катя, какие копейки… – упрекнула Павла.
– На больничном я, – отозвалась наконец чем-то личным Катерина. – С желудком что-то.
– Ничего, поправишься, ничего, – уговаривала Павла. – Остальные-то как?
– Да так, по-старому… А ты и не заглянула к нам ни разу, Павла…
Это скорее не упрек, а объяснение тому, отчего Катерина так сдержана с подругой.
– Верно, Катюша… Все верно, Катюша… – Руки Павлы поправляли, передвигали товар, руки не могли найти места. – Боюсь я…
– Чего боишься? – не поняла Катерина.
– Заглядывать к вам боюсь…
Павла не смотрела на Катерину, смотрела куда-то в сторону.
– Новое дело! – усмехнулась Катерина. Но не отстраненно, как до этого, а уже дружески.
Прорвавшееся беспокойство Павлы сблизило их. Катерина присмотрелась к подруге внимательнее, спросила уже без иронии:
– Не ладится что?
– Да ладится, все ладится, все хорошо, все лучше некуда… А вот не так что-то. Слушай-ка… Давай сюда свою сметану, на вот тебе ведро. А я остальное…
Павла быстро все смела в корзину, пролезла под столом:
– Пошли!
Бабенка в веснушках долго провожала их взглядом, и лишь когда они скрылись из вида, спохватилась:
– Налетай-покупай!..
Все то же было в общежитии. Так же аккуратно заправлены четыре койки в комнате.
– Кто теперь на моей-то? – спросила Павла.
– Любаша Данилова, – ответила Катерина, крупно нарезая белый хлеб.
Базарные творог, сметана и масло стояли на столе, но почему-то казались здесь чужими. Павла подумала, что на большом деревенском столе все это выглядит лучше.
Катерина заваривала чай.
Павла сказала задумчиво:
– Жучка у нас есть… Собачонка ничейная. Ее приветишь, слово доброе скажешь, кусок дашь – только что не плачет от счастья, на брюхе ползает от благодарности… Жучка без хозяина не может, ей тошно одной, хоть плюгавенький, да хозяин…
– То собака… – неопределенно отозвалась Катерина. – Ей так природой сказано.
Павла покачала головой:
– Ой, Катюша, нет… Доброму-то слову кто не рад? Себя вспомни. Да у всякого бывало. Особо если припрет со всех сторон. И вдруг тебе кто-то – добро, хоть маленькое, хоть копеечное, а добро… Внутренность от благодарности переворачивается, жизнь бы в ту минуту отдала! Жучка, она не дура. Она от высоких чувств на животе ползет.
Катерина нахмурилась, отвернулась, посмотрела в окно:
– Матильда прошла… Чего-то не вовремя с работы явилась.
– В общежитие не перешла? – спросила Павла про Матильду.
– Да нет, квартира у нее… Не пойму я, Павла, к чему ты разговор свой ведешь.
– А думаешь – я знаю? – доверчиво улыбнулась Павла. – Плещется во мне что-то, сразу-то и не скажешь – что… Чувствую, стоит передо мной вроде стена, а что за стена такая – добраться не могу. Только с самого начала, как в деревне оказалась, об эту стену лбом стукаюсь. Все вроде хорошо-распрекрасно, и вдруг – тресь! Шишка…
– Детей-то не будет? – не глядя на Павлу, спросила Катерина.
– Матушка, да мне пятьдесят!
– В газете пишут – и в шестьдесят родила…
Павла покачала головой. Проговорила медленно, без обиды и жалобы:
– Поздно я семью завела, Катюша.
Катерина не выдержала нейтрального тона, гневно посмотрела на Павлу:
– Радоваться надо, а ты Лазаря тянешь!
– То-то и дело, что радости нет! – воскликнула Павла.
– Муж не нравится?
Павла вздохнула, налила чай Катерине, налила чай себе.
– Тебе сладкий? – спросила Павла. – Я-то все вприкуску – как после войны привыкла, так до сих пор…
Катерина помешивает чай ложечкой, а пить почему-то не пьет. Ожидает чего-то. Павла медлит:
– Кто же это подушечки-то так красиво вышил?
– Любаша все…
– Мастерица.
– И вяжет хорошо. Гляди, кофту мне какую придумала.
– Складно… В двадцать шесть осталась я вдовой. Сама себе и зам, и зав, и местный комитет. Лес валила, торф резала, вагоны грузила, судна из-под больных выносила – не перечтешь всего. Много, ох, много силы требовалось! – Павла невидяще смотрела в дальний угол комнаты. – С девчонкой-то одна-то… Ночи глухие, длинные… – Перевела взгляд на Катерину. – Но не так это отчаянно, если поймешь, что кроме как на себя надеяться не на кого. Ну, и рванешь через жизнь без оглядки! – И вдруг с усмешечкой к себе: – Как кляча через гору, лишь бы вывести… Гляди, сила во мне – во!
И опять задумчиво:
– Силу несчастье множит… И давно уж мне ничего не страшно.
Катерина молчала, поняв, что нужно молчать. Слушала, вникала. А Павла говорила:
– Ничего мне не страшно, и оттого свободно. Все сама могу. Через любую трудность – сама могу! И вот в этом-то и сидит заноза… Что такое жена мужу? Помощница. Что такое муж жене? Помощник. А я – одна могу. Слабости мне недостает, вот чего… А ну, нальем теперь горяченького. Э, да остыл чайник-то! Включи плитку, Катенька…
– Все одни могут, когда нужда заставляет, – проговорила Катерина, не глядя втыкая вилку в штепсель.
– Не то… – качнула головой Павла. – Не то, Катенька! Нужда в начале была, а потом – натура. Теперь уж природа во мне такая – не нужен мне помощник! Да и я – в помощники не гожусь… А? Ты чувствуешь, что получается?
– А ну тебя к лешему, наговорила всякого! Дали бы вот мне сейчас мужа тихого, непьющего…
Катерину прервал стук в окно. Всполошный голос с улицы крикнул:
– Эй! Катерина! Сотникова!..
Катерина неторопливо поднялась, неторопливо выглянула:
– Ну? Чего орешь?
– Матильда в реке топится!
Павла вскочила, опрокинула стул, кинулась к двери. Катерина, сорвав с головы косынку, за ней.
На берегу реки лежала Матильда. К светлому платью прилипли водоросли. Глаза спокойно закрыты.
Поодаль, не решаясь подойти ближе, стояли люди.
Павла спросила:
– Жива?
– Откачали… «Скорую» вызвали…
– С чего она?
Кто-то торопливо и охотно, не в первый раз:
– Да пришла с работы пораньше, чувствовала, видать, а полюбовник ейный – в постели с другой.
Павла скрипнула зубами, развернула обратно. Шла тяжело, как танк. Смотреть на нее было страшно.
Рванула дверь Матильдиной комнаты.
Перед зеркалом завязывал галстук мужчина лет тридцати. Усики под кавказца, румяные щеки. Сердцеед районного масштаба.
Сердцеед спросил с улыбочкой:
– Вы ко мне, мадам?
Мадам развернула ручищу, хрястнула в улыбочку. Сердцеед вошел в зеркало.
Поднялся, сохранив силы для возмущения, но возмутиться не успел, вылетел в соседнюю дверь.
Дверь стала вихляться в обе стороны.
Павла шагнула за ним.
За дверью была кухня. Грохнула посуда. Упало что-то тяжелое. Потом стало падать равномерно, сопровождаемое мелодичным посудным звоном.
Из коридора заглянул любопытствующий молодой человек. Спросил комнатную пустоту:
– Что здесь происходит? – Подошел к раненой кухонной двери. Постучал деликатно.
Дверь всхлипнула. Перешагнув через сердцееда, вышла Павла.
– Это вы хулиганите, мамаша? – изумился молодой человек.
Павла, наклонив голову, боком пошла на него. Молодой человек попятился, оступился и вместе с дверью приземлился в кухне. Павла вышла во двор. Брызнули в стороны любопытные.
По улице проехала «скорая помощь».
Павла чуть не силой увезла Матильду к себе.
Три дня Матильда провалялась в постели, Павла поила ее свежим молоком, пекла пирожки с мясом, пирожки с грибами, пирожки с картошкой и луком. А на четвертый уперла руки в бока и приказала:
– А ну вставай!
Матильда послушно встала.
– Пойдем!
Матильда пошла.
– Бери пилу.
– Чего?
– Пилу… Пилить умеешь?
– Нет…
– Научу!
Матильда вздохнула и покорилась.
Полчаса пилили, час пилили. Матильда с опасливым удивлением косилась на кучу атласных березовых стволов и переводила взгляд на жиденький разнобой отпиленных коротышек, и лицо ее выражало единственный вопрос: на кой черт?..
Распиленное бревно развалилось, упало в траву. Матильда выпрямилась, запрокинула руки за голову, потянулась.
Рассыпались роскошные волосы. В волосах запуталось солнце.
Павла кинула на козлы новое бревно.
– А ну еще!
Пристроила пилу, ждала. Но Матильда не подошла. Павла оглянулась.
Матильда сидела на хаотичном сплетении белых атласных стволов, откинув голову, закрыв глаза, чуть покачиваясь. И Павла подумала вдруг, что березовые стволы будто для того и существовали, для того и появились здесь, чтобы эта женщина могла на минуту присесть на них, и случайный их беспорядок вдруг приобрел какой-то смысл, вступил в сговор с распущенными волосами, с изгибом тела и атласной кожей, и было в этом сговоре что-то отъединенное от всех, притягательное и порочное.
Когда Матильда сидела вот так с закрытыми глазами, казалось, что она в это время видит себя, как бы сама на себя смотрит с немым восхищением, и Павла уже знала, что так она может сидеть долго, может сидеть часами, не меняя позы, не скучая, ни о чем не думая.
Ей не нужно думать. Она просто есть.
Павла еще раз взглянула на нее и усмехнулась без осуждения. И ловко начала пилить двуручной пилой одна.
Пришел Афанасий, поставил у стены ведерко с краской, направился к Павле, взялся за свободный конец пилы. Пила, ни разу не споткнувшись, пошла быстрее.
Матильда неторопливо поднялась, ушла в дом.
– Надолго она у нас? – кивнул в ее сторону Афанасий.
– А сколько захочет, – ответила Павла.
– Не похоже, чтобы такая топилась, – недовольно сказал Афанасий.
– А тебе-то что? – насмешливо спросила Павла.
Они допилили бревно. Павла прислонила пилу к козлам. Позвала:
– Пошли ужинать.
С крыши соскочил рыжий кот и, задрав хвост, солидно зашагал за Павлой.
Афанасий умылся из рукомойника, привешенного к стволу старой черемухи, и, утираясь, вошел в комнату.
– Я там краски принес, – сказал он. – Оконные наличники подновить.
– Простые-то теплее глядят, – возразила Павла.
– У всех крашеные, – сказал Афанасий. – И мы других не беднее.
В другой комнате Матильда лежала на кровати поверх расшитого птицами покрывала. Перед кроватью уселся кот и смотрел на Матильду зелеными, хитрыми глазами.
– Ты почему рыжий? – спросила у него Матильда.
Возмутился кот, дернул хвостом и пошел тереться о хозяйкины ноги.
– А у Ивана однорукого сын из армии вернулся, – сказал Афанасий. – Гулять будут.
– Часто у вас гуляют, – сказала Павла.
– Живут хорошо, – сказал Афанасий.
– Да, сыто живут, – сказала Павла.
Она неторопливо собирала ужин.
– Я вот думаю – не пустить ли нам теленка в зиму? – размышлял Афанасий.
– Можно и пустить, – согласилась Павла.
– Спички куда-то делись, – похлопал себя по карманам Афанасий.
Павла достала из фартука коробок, протянула мужу.
Муж сказал:
– Мне председатель говорит: не хочешь ли ты, Афанасий, на совещание механизаторов поехать? А я ему: нет, говорю, не хочу.
– Мог бы и поехать, – сказала Павла. – Новое бы что узнал.
– Про новое в газетах напишут, – сказал Афанасий. – А у нас и дома дел полно.
Павла не возражала. И в самом деле, и огород, и сад, и скотина, там подремонтировать, там залатать. Хватает дел.
– Еще бы сена прикупить пудов пятьдесят, – сказал Афанасий.
– Можно и прикупить, – сказала Павла. Постучала в косяк двери: – Матильда, ужинать!
Матильда неслышно появилась в дверях, постояла, неслышно села к столу.
Вкусно пахло тушеным мясом.
Ели без аппетита, молчали.
Афанасий не выдержал:
– Леший знает, что за бабы! На двоих – ни одного слова не молвят!
– А и в самом деле, – заулыбалась, заторопилась, заизвинялась Павла, – задумалась чего-то, а о чем – и сама не знаю. Как говядинка, утушилась?
– Хороша, – признал Афанасий. – Только перцу многовато. А чесночку бы поболе.
– А у нас вот Верка Стриженая мастерица говядину готовить, – сказала Павла. – Тот же перец положит, тот же лист, а вкус наособицу, и хоть тресни, а так не сделаешь.
– Секрет знает, – сказал Афанасий.
– Да нет, все на виду, – сказала Павла.
– Во времени секрет, – сказал Афанасий.
– Разве что во времени, – сказала Павла, отсутствуя. И тут же снова спохватилась: – Чай пить станешь?
– Лучше квасу, – сказал Афанасий, – а то жарко. Пойду прохлажусь, покурю немного.
Он вышел.
Павла и Матильда остались за столом. Не ели, сидели, молчали. На лице Павлы проступило недоумение.
Матильда одним пальцем гладила кота. Кот щурился, нервно вздрагивал.
Павла посмотрела в окно. Увидела, как к забору подошла соседка Мария, как остановилась Мария и тихо глядела на что-то. Павла поднялась и вышла из дома.
Афанасий колол дрова. У забора, за его спиной, стояла Мария и неотрывно смотрела на него.
Афанасий выпрямился, потрогал лезвие топора ногтем, пошел в сарай наточить.
Павла подошла к Марии, помедлила. Мария все не замечала ее. Павла спросила:
– Любишь его?
Мария вздрогнула, повернулась к Павле, выпрямилась, хотела вызовом прикрыть застигнутую врасплох боль, но Павла с таким странным сочувствием глядела на нее, что как-то уже незачем, не от кого стало защищаться. Мария стащила с головы платок, будто он ей мешал, будто только он и виноват был во всем, и пошла, а платок тянулся за ней по земле.
Матильда осталась лежать на покрывале с вышитыми птицами, а Павла пошла на каждодневную полуденную дойку.
– А что, бабы, – спросила Павла, – председатель у вас ничего не собирается строить?
Было сейчас в Павле что-то насмешливое над собой, и непонятно было бабам, то ли всерьез она говорит, то ли так мелет.
– А что нам строить? – ответила Палага. – Школа есть, клуб есть, больница есть.
– Завод какой-нибудь, – с ходу предложила Павла.
– Какой еще завод? – удивилась бабка Гланя.
– Или стадион, – тревожно посмеивалась Павла.
– Скажешь тоже! Мяч-то гонять и так места хватает, – отмахнулась Домкратиха.
– Или какой-нибудь пере-мото-кат… – на ходу выдумала Павла.
– А чего это? – полюбопытствовала Исидора.
– А я знаю? – сказала Павла. И уже не улыбалась. – Штука какая-нибудь… Какой раньше не было.
– Зачем? – спросила Палага.
Глаза Павлы потускнели, смотрели в сторону и ни на что.
– Зацепиться бы мне… – медленно сказала Павла. – Зыбко мне под ногами…
– Мудришь, Павла! – укорила Домкратиха. – В твои-то годы – смех ведь!
– А чего уж в мои-то годы – человеку себя и уважать не нужно? – больше не другим, больше самой себе говорила Павла.
– Вона как! – сердито отдулась Исидора. – Нас, по-твоему, и уважать не за что? Полмира, поди-ка, кормим!
– Так, бабы, так! – жарко согласилась Павла. – Верно, все верно вы говорите! И я всю жизнь ваш хлеб ела… Хотя, поди, и вы моими руками кой-где пользовались!
– Да мы разве что, – примирительно сказала Домкратиха. – Тут никто сказать не может, все работают.
– Сама родом из деревни, а гляди-ка – носом водишь, – удивилась бабка Гланя.
– Нету здесь моей нужности, – с тихой силой проговорила Павла. – Нету моей нужности, хоть что тут!
– На шоссейке-то лучше, что ли? – насмешливо спросила Палага, поплевывая семечками.
– Там – дорога, – не очень понятно сказала Павла. Вздохнула: – Там я при деле.
– Ну, и что – дорога? – уставилась на нее Исидора.
– Нет ей конца, дороге… – прищурилась вдаль Павла. – Идешь по ней, идешь, и вот нету ей конца…
– Конечно, у кого к чему сердце лежит, – согласилась Домкратиха. – У кого преданность земле, а у которого машине, а я так всю жизнь с телятами…
– Ты, Павла, про дорогу теперь и думать забудь, к нашему труду возвращайся, – посоветовала, потребовала бабка Гланя.
– Бабоньки, да ведь не про то я! – опять начала свое Павла. – Мне никакой труд не в новину. Я ведь про нужность говорю, про идею вроде самую главную, чтоб была необходимость во мне позарез… Тут уж все стерплю, тут хоть лоб расшибу! Ну, был бы у вас колхоз никудышный, так я бы у вас, может, председателем стала. А то так-то мне что ж теперь на готовом-то!
– Эка дура-баба! – не выдержала бабка Гланя. – Да радоваться надо, что на готовом!
– Я и сама думала – обрадуюсь, – виновато сказала Павла. Сказала, будто оправдаться хотела. – Думала – хоть теперь поживу, как сама всю жизнь во сне видела. А вот на тебе! Нет покою, да и только!
Замолчали все, задумались. Побрякивали ведра на сгибах локтей, светило нежаркое солнце. В синем-синем небе белая паутина. Бабье лето.
