Текст книги "Липовый чай (Повести и рассказы)"

Автор книги: Авигея Бархоленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Простите, – пробормотал он. – Теперь это рефлекс – ценить себя в полтора раза дороже того, что стоишь. Вдруг кто-нибудь да поверит… Я вас слушаю, Гликерия Викторовна. – И просительно дотронулся до ее руки.

Ей еще сильнее захотелось уйти. Уйти, чтобы огорчить его, чтобы помучить, чтобы он бежал за ней и просил прощения – неизвестно за что, просто так, потому что любой мужчина заранее виноват перед женщиной.

Она с изумлением внимала своим смутным движениям: что-то подобное бывало с ней лет двадцать назад, тогда она легко убегала, легко обижалась, не так уж легко, но все же добивалась, чтобы у нее просили прощения. Почему? За что? Логика, признаться, тут не участвовала, просто ей так надо было, и ей тогда не приходило в голову усомниться в необходимости своих желаний.

– Я хочу построить дом, – трезво сказала она, отстраняя от себя ненадежное, запоздало-молодое ожидание чего-то.

Он взглянул с любопытством и уточнил:

– Дачу?

– Дом, – упрямо повторила она.

– Да я не отговариваю! – засмеялся он. – Строить дом ничем не хуже, чем собирать этикетки от бутылок или любить джаз. Я просто выясняю обстоятельства… Построить дом и при этом сохранить квартиру в городе?

– Разумеется.

– В таком случае ваш дом все-таки будет именоваться дачей, – сказал он.

– Ну, пусть дача, – поморщилась она.

– Следующий вопрос: где?

– В трех километрах от Малушина, на берегу озера. Там ни души…

– Где вы живете? – воскликнул он. – На луне?

– А в чем дело? – удивилась она.

– Индивидуальное строительство дач запрещено. Только кооператив!

– Ну, так организуйте кооператив!

Он обессилел от смеха и сел на скамью. Она молча ждала.

– Ладно, – наконец проговорил он. – Задача интересная. Но я буду действовать самостоятельно, вы не против? Идите домой и сидите у телефона.

Одного дня для его самостоятельных действий не хватило, он прихватил еще два. Чтобы кое-как убить это время, Лика затеяла генеральную уборку, потом генеральную стирку, потом генеральное писание писем и, наконец, не выдержала, позвонила Садчикову.

– Вы что – сбежали от меня?

– Это не так просто, как вам кажется, – ответил неисправимый Садчиков.

– Что – не так просто? Сбежать?

Трубка хмыкнула с удовольствием.

– Разумеется, я кое-чего добился…

Опять в словах какой-то намек.

– Нет, вы невыносимы! – воскликнула Лика и бросила трубку. Но не успела отойти от телефона, как раздался звонок.

– Я хороший, – сказал Садчиков покорно.

– Посмотрим, – ответила Лика.

– Вы завтра в какую смену?

– Ни в какую, я в отпуске! – сказала Лика сердито.

– А, ну да. Мне во вторую, приходите с утра.

– Куда?

– В сквер, – вздохнул Садчиков.

Они встретились на следующий день. Садчиков потребовал, чтобы Лика снабжала его двухкопеечными монетами, и надолго расположился в телефонной будке.

Лика побежала по киоскам разменивать рубль. Рубль нигде не меняли, от скуки киоскеры не хотели шевелиться. Лика начала покупать газеты, ручки, какие-то уродливые значки и, доведя виртуозной расчетливостью торгующие точки до предынфарктного состояния, вернулась к телефонной будке победительницей – в сумочке лежало около двух десятков желтых монеток.

Садчиков вдохновенно отругивался от желающих звонить именно по этому телефону:

– Здесь не работает… Алло! Таисия Федоровна?.. Не мешайте уголовному розыску… Наталья Спиридоновна, как чувствует себя ваш великолепный шов?.. Имейте же сочувствие, товарищи, меня оставила женщина!

Желающие звонить ругались, улыбались, грозили вызвать милицию, однако направлялись на поиски нового телефона.

Через полчаса Садчиков покинул будку, бросив на ходу:

– Сидите здесь! Без исчезновений!

Лика послушно сидела.

Дважды Садчиков прибегал к ней, и они сочиняли деловые бумаги, раз пять ему пришлось уточнять, к какому району относится озеро, в каком направлении оно находится, в чьем подчинении местное лесничество. Не теряя присутствия духа от маловразумительных Ликиных ответов, приволок крупномасштабную карту, и Лика, тщательно ее изучив, ткнула пальцем в расплывчатую голубую звезду.

– Ага, квадрат пятьдесят семь – шестьдесят девять, – таинственно сообщил Садчиков и опять надолго исчез.

Наконец он пришел с бумагой, которая давала возможность перенести место действия из областного центра в районный, и запаренно произнес:

– Операции на прямой кишке легче.

Лика прочитала бумагу и с сомнением покачала головой:

– Всего только личная просьба к председателю райисполкома?

– Но кого и откуда! – с энтузиазмом продавца подержанных товаров воскликнул Садчиков. – Для района такая просьба хуже приказа!

– Не знаю, не знаю…

– Надеюсь, вы не потащите меня еще и в Малушино? – с подозрением спросил Садчиков.

– Успокойтесь, – улыбнулась она, – там я сама.

– В таком случае, я счастлив! Здесь наши бумаги пойдут своим чередом, и через некоторое время, я надеюсь, мы получим разрешение. И я, на зло вам, выстрою свой дворец перед вашим резным крылечком, обнесу двухметровым забором и заведу трех собак. Испугались? Страшно? Но если вы будете ссориться со мной не слишком часто, я, так и быть, начну стройку не слишком скоро. А вы с этим письмом можете разворачиваться немедленно. Ведь именно это и нужно было – чтобы немедленно?

– Именно.

– Хорошенький вы мне устроили отгул! Побывать в гостях у двадцати человек… Вы знаете, во сколько я лег спать? В три ночи! А знаете, что я вчера пил? Кефир, самогон, квас, шампанское, вермут и бальзам.

– Вы жаждали препятствий.

– Такого не вынесла бы ни одна скаковая лошадь! Отпустите меня, больше я ни на что не годен.

– Я вам благодарна, Геннадий Васильевич.

– Ладно, потом сочтемся, – все-таки не утерпел он.

Садчиков помахал рукой и пошел по песчаной дорожке, ленясь перейти в тень. Теперь по его спине было видно, что идет немолодой и усталый человек, и даже отличный костюм почему-то выглядел блекло.

Лика подумала, что вечером ему будет одиноко, и он, наверно, будет пить водку.

* * *

Районный городок лежал от Малушино в двадцати километрах, и от Малушино весьма отличался. Отличался хотя бы тем, что Малушино возникло по непонятной причине, а причина возникновения Райгородка еще существовала: в центре его, с одной стороны подпираемый крутым склоном горы, со всех других окруженный гладью огромного пруда, стоял медеплавильный завод с частоколом темных, разновеликих труб. Сейчас уже с трудом верилось, что около десятка квадратных километров пруда образовались из хилой травянистой речонки, пруд казался озером, умно раскинувшимся в самом удобном для города месте. Сотню лет пруд поил завод, полоскал бабам белье и с детства закалял мужское население. По берегу, повторяя его изгибы, шла главная городская улица, от нее, как ветви от южной стороны ствола, взбирались на пологие склоны черные домики с зелеными квадратами малинника и смородины – рядом с черным зелень смотрелась особенно ярко. Это были два основных цвета города, придававшие ему весьма своеобразный колорит, нисколько не мрачный, как можно было подумать, а, наоборот, какой-то стойкий и упорный, откровенно рабочий. Весь город говорил: не знаю, что делаете вы, а я работаю. Работаю дымом труб, работаю водой, работаю терриконами шлака. Да, эти терриконы были потрясающим зрелищем. Более ста лет завод работал днем и ночью, ночью и днем, добывая из чрева горы породу, пережевывая ее грохочущими челюстями, высасывая самое лакомое – горькую, желтую медь, и скапливал опустелые шлаки в отвалах у кромки леса. За сто лет эти отвалы стали уже не отвалы, а горы, и высокий березовый лес у их подножия казался теперь не выше ранней весенней травы у муравьиной кучи. Этих сверкающих черных холмов было много, они соединялись в гряды, они образовывали черные горные хребты. По самому их верху подкатывал платформы нового шлака крохотный паровозик. Чуть ниже работал на склоне вовсе игрушечный бульдозер, сгоняя вниз сухие, черные волны. Эти искусственные горы с расстояния в двадцать километров казались нежно-голубыми, и Лика вспомнила, что любовалась их правильными конусовидными очертаниями всякий раз, когда приезжала в Малушино.

Лика подошла по жестко хрустевшей массе к ровному, будто по линейке очерченному крутому склону, не наклоняясь взяла горсть черного песка. На склоне остались вдавлины от ее пальцев, похожие на птичий след. От черной горы исходило горячее и трудное дыхание, она прокалилась солнцем, пахла пустыней и серой, и непонятно было, как сквозь ее косой склон растет молодая березка со свежей зеленой листвой.

Лика разжала руку, песчинки шлака ссыпались, оставив на ладони совсем мелкую пыль. Лика подумала, что до нее этих песчинок так или иначе касались руки многих людей, руки труда, что эта шлаковая гора не просто шлаковая гора, а память о тех, кто жил и сто лет назад, и раньше, и кто живет сейчас, но кого она не знает, что это прикосновение к тому совершаемому сонмом людей созиданию, с которым она сталкивается поминутно, но никогда не думает об этом. Сейчас, потрясенная грандиозностью вывороченной наизнанку горной гряды, она ощутила с этим созиданием родство и единство, ощутила братскую сопричастность всех к чему-то общему. Это ощущается не всегда, но все-таки есть, и называется то трудовым героизмом, то преобразованием природы, то строительством будущего, а Ликой воспринималось сейчас как сопротивление небытию.

Ей, ежедневно сталкивающейся с хрупкостью и болью человеческих тел, с таким несложным переходом от живого к неживому, когда на титульном листе истории болезни остаются лишь фамилия, адрес и место работы (завод, институт, магазин – пустые звуки), – ей нужно было ощутить нечто более постоянное, не столь подверженное времени, и не столь зависящее от артериального давления и сахара в моче. И она преисполнилась благодарностью и даже нежностью к черно-зеленому цвету этого города, который твердо знал, что человек живет для того, чтобы делать свое дело, что дело человеческое просто, как хлеб, и так же, как хлеб, трудно.

Председателя райисполкома звали Иван Кузьмич, райисполком выглядел как дом на большую семью, со скрипучими полами из досок и пестрой кошкой на окне. Ни записи, ни очередей на прием не было и даже не происходило никакого важного совещания, дверь в кабинет председателя была открыта настежь. Лика увидела, что (кабинет этот тих, безлюден, за большим столом никто не сидит, а у сводчатого окна, за которым виднелись трубы медеплавильного завода, стоит в задумчивости невысокий человек. Это было непривычно – пустой кабинет и задумчивое начальство, Лика даже приостановилась. Человек у окна повернулся к ней, и они несколько мгновений смотрели друг на друга, и Лике захотелось войти в кабинет, и человек у окна – она была уверена в этом – тоже хотел, чтобы она вошла, и она даже чуть повернулась в его сторону, но тут приветливая секретарша осведомилась о ее деле, а дверь, чтобы не мешать ни председателю, ни Лике, тактично прикрыла.

Выяснилось, что с письмом, которое выбегал Садчиков, произошла путаница. Письмо было адресовано Ивану Кузьмичу Мыльникову, но Лике объяснили, что Мыльников сейчас не председатель, да и раньше только исполнял обязанности председателя, а настоящее его место в замах, председателем же теперь другой Иван Кузьмич – Фильчагин.

– Так вы к кому пойдете? – спросила секретарша, сидевшая меж двух кабинетов и совсем не похожая на секретаршу высокого начальства: в простой прическе, негустой пучок на затылке без всякой начинки, шерстяная кофточка обычная, магазинная, пойди да купи. То ли дело в большом Ликином городе! Там секретарши так секретарши – как манекенщицы с выставки заграничных мод, там входишь – если входишь – в одну из охраняемых манекенщицей дверей с сознанием своей незначительности и незначительности своего дела. А тут перед Ликой сидела молодая женщина, руки которой с неброским маникюром явно знали работу по дому, наверно, кололи дрова и доили корову, во всяком случае не устрашали посетителя длиной и кровавым цветом ногтей. И нисколько о себе не думала, что она что-то, а все приходящие сюда ничто, и не собиралась до последнего охранять предвариваемые ею двери, а предлагала войти в любую.

Лика улыбнулась ей, и лицо секретарши тут же осветилось ответной улыбкой.

– Тогда я все-таки к заму, раз письмо получилось к нему, – решила Лика и с сожалением взглянула на недавно закрытую дверь.

Иван Кузьмич Мыльников сидел за большим столом и что-то писал. Он кивнул Лике, добрался до точки, жестом указал на стул и молча откинулся на спинку стула.

Лика протянула письмо.

Зам прочитал и посмотрел на Лику. Лика посмотрела на зама.

– Гм… – сказал зам и стал читать письмо во второй раз. После чего сказал: – Видите ли… – И побарабанил корявыми пальцами по столу. Лике показалось, что эти пальцы она уже видела.

– Данное письмо адресовано, так сказать, председателю…

– Я в курсе, – отозвалась Лика, всматриваясь в пальцы. Пальцы застеснялись и уползли под стол.

– Так что… – произнес зам и сделал движение головой, которое должно было объяснить все остальное.

– А именно? – насторожилась Лика.

– Я же говорю – к председателю это. А я – в замах, – сокрушенно вздохнул Иван Кузьмич Мыльников.

– Ну, и что? – спросила Лика.

– Ну, как же? – скромно отозвался Мыльников. – Я же не председатель.

– Но вы – Мыльников?

– Это верно. Я, конечно, Мыльников. Но с другой стороны…

Она вспомнила. Почки. Он был у нее на рентгене около полугода назад. Она, как обычно, приехала в Малушино, а за ней прислали машину из района, и вообще тогда было много суеты.

Иван Кузьмич Мыльников опять взялся за письмо.

– Участок… дачи… – Пожал плечами. – Да почему у нас? Никто у нас никаких дач не ставил.

– Место понравилось, – объяснила Лика.

– Мало ли что понравилось, – возразил зам. – Мне, может, чужая жена нравится.

– За чужую жену можно выговор схлопотать, – сказала Лика с некоторым намеком, – а тут вас из области уважительно просят.

– Просят – это конечно… – тяжело вздохнул зам.

Все-таки сильно сомневался человек. Просят – не приказывают. А с другой стороны – область. То есть начальство, стало быть. А ему до пенсии два года. И чья это перед ним баба, опять неизвестно. Надо полагать, не просто баба. И письмо это… Случись что, скажут – превысил, раз письмо председателю. Зачем-то люди дачи строят. Когда можно просто – лодка да удочка, рыбачь себе. Какое озеро-то? Ага, Тихое. Гиблое место, сроду никакой рыбы. Либо и мне в субботу махнуть? В Садке, говорят, лещ берет…

Зам вздрогнул, услышав вопрос:

– Операцию вам во второй областной делали?

– Во второй… – не сразу сообразив, что к чему, кивнул Мыльников.

– Кириллов делал? – спросила Лика.

– Кириллов, – замигал зам.

– Почки он хорошо режет, – сказала Лика.

При слове «режет» зам побелел несколько.

– А вы, я извиняюсь… – хотел полюбопытствовать он.

– Два камня в левой почке, так? На память не взяли?

– Эту гадость? – отпрянул зам.

– Некоторые на цепочку вешают.

– На цепочку?

– А один серебром оправил, на пальце носит.

– А вы, я извиняюсь…

– А я вас на операцию направляла. Кстати, у вас там заявление от Малушинского главврача по поводу ремонта. Вы уже рассмотрели?

– Да, да… Ремонт? Конечно!

– А то он жалуется, что третий год тянется.

– На следующей неделе приступаем… Да, да, на следующей…

Дверь отворилась, и в кабинет вошел тот маленький изящный человек, что недавно стоял у окна в кабинете напротив. Зам засуетился, протянул письмо, неуверенно спросил:

– Как вы считаете, Иван Кузьмич? Дело-то новое…

– Какое дело? – быстро пробежав глазами письмо, спросил вошедший.

– Ну, так сказать, охрана природы, а тут участок просят.

– Вот и решайте… Сводка Фокина у вас?

Едва он вошел, Лика смутилась отчего-то. Ей хотелось получше рассмотреть председателя, но она не решалась взглянуть на него, только поняла вдруг, что сводка – предлог, он не за сводкой сюда вошел, для сводок есть секретарши.

И опять что-то произошло. Зам суетливо рылся в ящиках, но был вроде далеко, в другом измерении, Лика перестала слышать его вздохи, шелест бумаг под его пальцами, кабинет зама перегородился невидимой стеной, которая отделила Лику и председателя от всего остального, и под защитой этой стены Лика решилась, наконец, взглянуть на него.

Он был довольно молод и мог бы выглядеть еще моложе, если бы лицо его не было столь серьезно. Взгляд карих глаз, внимательно остановившихся на Лике, был нетороплив, умен и тяжеловат, от этого взгляда Лике захотелось тоже быть значительной и умной, и она с некоторым смущением поняла, что никакого повода для проявления ее значительности и ума в настоящей ситуации нет, да, наверно, и в других ситуациях давно не было. Мгновенная тоска обдала ее неприятным жаром, тоска по другой жизни, по невоплощенной возможности, когда-то и где-то упущенной ею. Она почему-то представила, что это она спрашивает у своего заместителя сводку, представила какое-то совещание, на котором она внимательно слушает выступающих и легко замечает их сильные и слабые стороны, и делает заметки в своем блокноте, и сама выступает сжато и дельно, и сразу после совещания едет на какой-то объект, на какую-то стройку и в расписании ее рабочего дня это только начало, а день длинен, и она сделает много, а завтра сделает еще больше…

Председатель взял сводку и вышел.

Его заместитель Мыльников долго смотрел на закрывшуюся дверь и вдруг вдохновился, решительно придвинул к себе Ликину бумагу и что-то решительно на ней написал.

Лика механически попрощалась и вышла и только в приемной взглянула на косую надпись в углу злополучного письма. Перед огромной, толстыми буквами, подписью зама стояло: «На усмотрение тов. Фильч.».

Она постучала в кабинет председателя и, услышав энергично-нетерпеливое «Да, да!», вошла.

– Вот… к вам, – проговорила она извиняющимся голосом.

Фильчагин кивнул, как старой знакомой, замовской резолюции, коротко написал свое: «Сделать». Решение ее вопроса заняло меньше минуты, можно было поблагодарить и уйти, но она медлила и чувствовала при этом, что и Фильчагин не хочет, чтобы она ушла так быстро. Она, совсем позабыв о своем письме, оглядела спартанскую обстановку кабинета. И обстановка, и хозяин, этот маленький изящный человек в хорошем костюме, вызывали нарастающее беспокойство, она, все больше волнуясь, торопливо выискивала, о чем бы следовало говорить здесь, какой важный вопрос можно было бы поднять, какое неожиданно-умное предложение скромно выдвинуть. Однако ни важное, ни умное в голову не шло, она ничего, собственно, не знала, и от этого рассердилась на себя и на председателя, сразу вспомнила о своем минутном деле, пробормотала: «Спасибо» – и хотела уйти.

Председатель остановил ее вопросом:

– Вы первый раз в нашем городе?

– Первый… Если не считать случая, когда я видела дорогу до вашей больницы, да и то из машины.

– И каким он вам показался? – спросил председатель. – Я имею в виду город.

– Работающим, – не задумываясь, ответила Лика. Фильчагин кивнул, словно и не ожидал другого. Помолчал, глядя в окно, и проговорил со странной интонацией:

– Да, работающим… Как работает пенсионер, у которого не хватает духа остаться дома.

– Пенсионер? – удивилась Лика.

Фильчагин встал и подошел к окну. Его неудержимо тянуло туда, ему не сиделось за столом, ему было тесно и беспокойно в этом кабинете.

Председатель сказал негромко, как говорил бы самому себе:

– Наш город – это завод, все остальное постольку-поскольку. А завод… Запасы руды иссякли, сырье привозят издалека, оборудование устарело, производство нерентабельно… – И вдруг, резко повернувшись, спросил в упор: – Что бы вы делали?

Лика тоже посмотрела в окно на трубы и пруд.

– Не знаю… – проговорила она растерянно.

Председатель слегка кивнул: да, вы не знаете, вы не обязаны знать, а я…

– Я здесь родился. Я… люблю все это. Но я… вижу. Вижу то, что, может быть, не хотят видеть другие. Город бесперспективен…

Он повернулся лицом к Лике, смотрел прямо в глаза, произносил короткие, напряженные фразы:

– Собственно говоря, город умирает. За десять лет население уменьшилось вдвое. Молодежь уезжает, здесь нечего делать. Условия труда старые. Перестраивать производство никто не будет, это бессмысленно…

Сколько же нужно было передумать, сколько пережить сомнений и сколько перестрадать, чтобы говорить так сдержанно, так стойко и так печально, и какая детская надежда трепетала в нем, если он кинулся к ней, чужому и случайному человеку, со своей болью, со своими неразрешенными вопросами, где-то в глубине ожидая от нее не то чтобы прямого участия, а скорее испробуя еще один крохотный шанс: вдруг она взглянет на дело с какой-то иной точки и в силу этого стороннего зрения предложит не замеченный им, председателем, ход…

– А через десять лет? – говорил Фильчагин. – Через двадцать? У нас почти нет жилищного строительства, на девяносто процентов частный сектор. Ну, и все, что с этим связано… Я хочу строить и знаю, что не надо строить. Я должен изменить условия труда, но я не сделаю этого… Я реакционер.

Он спокойно и строго смотрел на Лику, но она понимала, что он не видит ее. Он разговаривал с городом, он любил его, он возложил на себя ответственность за него, и плечи его дрожали под этой ношей.

И ее вдруг охватила жалость к этому человеку, к его пустому кабинету, и к этому дому со скрипучими полами, и ко всему городу, который не в силах поспеть за временем.

Выйдя на улицу, Лика оглянулась на окна исполкома, на высокие и узкие окна старого здания, и на всякий случай приподняла руку, как бы еще раз прощаясь или утешая, и пошла искать лесничество, уже стыдясь своей цели, потому что ее забота была не соизмерима с заботой председателя, была слишком мелкой, и, в сущности, заниматься ею не стоило, если очевидна была другая забота, большая и важная, которая не под силу одному человеку, и следовало бы подключиться к этой большой заботе, чтобы разделить ее, осмыслить и разрешить.

И, понимая все это ясно и отчетливо, Лика спрашивала, где находится лесничество, благодарно кивала подробным объяснениям и продвигалась к своей цели.

* * *

– Наконец-то! – воскликнула Ийка, открыв дверь. – Ты считаешь, что у меня мало своих волнений, так я должна не находить места из-за тебя?

На Лике повисли трое Ийкиных ребятишек, требовавших покружить, покачать, сделать козу и рассказать про Муху-Цокотуху.

– Васька! – крикнула Ия в глубину квартиры, и Лика не поняла, кому она кричит – то ли мужу, то ли коту, которого тоже звали Васькой. – Я беру выходной! Ребятня и кухня на тебе, а у меня гости!

Значит, все-таки мужу, кот такого не потерпел бы.

Василий подошел, поздоровался, хотел возразить, но кивнул.

– Молодец! – одобрила его Ийка. – Раз в месяц жене нужно уступать, чтобы в остальное время уступала она. Забирай эту ораву, к нам вход запрещен.

Она повела Лику в дальнюю комнату и заперла дверь на ключ.

– Господи, благодать-то! – воскликнула Ийка, забираясь с ногами в кресло. – Ты приходи почаще, а? Хоть сигарету выкурить!

Ийка уже год покуривала, и муж знал об этом, но каждый раз, когда видел в присутствии жены курящую женщину, брезгливо морщился. Лика подозревала, что нарочно, чтобы хоть как-то оградить безудержную Ийку от новой напасти. У Ийки это был третий брак, и друзья надеялись, что последний.

– Как на работе? – спросила Лика.

Ийка работала в той же больнице, в хирургическом отделении.

– Почти нормально, – ответила она.

– Что входит в твое почти? – поинтересовалась Лика.

– А в мое почти входит ваш сумасшедший Садчиков. Сегодня он сделал три операции, и все гениальные. Это плохо кончится.

– Что плохо? Операции?

– При чем тут операции! Я же сказала, что этот идиот резал гениально. По-моему, с ним что-то стряслось. Или он скоро помрет, или он уже влюбился. Ощущение, что он прыгает через пропасть. Или в пропасть.

Лика почувствовала, как холодеет и натягивается кожа на лице.

– Ну вот, только обмороков мне не хватает, – не двигаясь с места, брезгливым голосом произнесла Ийка.

– Каких обмороков… с чего ты? – через силу проговорила Лика.

– А с того, что не будешь притворяться, – хохотнула Ийка, с удовольствием докуривая сигарету. – Влюбилась – так и говори, что влюбилась!

– Он отличный хирург, – сказала Лика, чтобы что-нибудь сказать.

– Ну, ну… – Ийка ухмыльнулась.

– Нет, правда, он всегда был отличным хирургом.

– А я спорю, да?

– Да не влюблена я, с чего ты взяла? Все это, если хочешь знать, гораздо бессмысленнее.

В глазах Ийки мгновенно пробудился интерес. Она требовательно уставилась на Лику. Теперь не отцепится, пока не поймет, в чем дело.

– Интересно знать, достижимо ли  э т о  когда-нибудь…

– Что – это? – нетерпеливо дернулась Ийка.

– Например, идеальный человек, – сказала Лика.

Ийку перекосило. Потом она расхохоталась. Потом вздохнула.

– Конечно, – сказала она скромно. – Женщина может достичь всего.

– В самом деле? – усмехнулась Лика.

– Не принимай меня за дуру! – возмутилась Ийка. – Я не о себе! Может – в принципе. Потому что наш путь биологического совершенствования в весьма отдаленном прошлом связался с совершенствованием нравственным. Все нравственные нормы рождены женщиной. Не убей, не укради, не возжелай жены ближнего своего – это что, мужики придумали? Да они до сих пор убивают и хоть бы хны! Это матери и жены во все века кричали: не убивайте, не убивайте!

И Ийка выжидающе уставилась на подругу: какие еще вопросы, прошу!

– Я не о принципе, – возразила Лика. – Я конкретно: ты, я, твой муж, мой муж, да хотя бы и Садчиков. Не обязательно всех должно заботить, но у кого-то и возникнет: кто я? Что сумел? Почему во мне столько дряни? Почему я лгу? Почему делаю пошлости? Где я хороший?..

– Ага… Твой муж таких вопросов не задает, мой Васька, естественно, тоже. Значит, ты о Садчикове?

– Я о себе… Все такие, как я, или Садчикову опять не повезло?

– Почему это ему не повезло?

– Он считает, что я другая. Что я лучше.

Ийка задумалась на мгновение и тут же приказала:

– А ну, встань!

– Зачем?

– Встань, говорю! Повернись… Ага. Так-то вроде бы ничего, и фигура тоже… Но не восемнадцать же лет! Нет, с тобой с ума сойти…

– Это ерунда – восемнадцать! В восемнадцать дикари и эгоисты, понимают не больше гусыни. Впрочем, с них редко и спрашивают. Но мне-то не восемнадцать, с меня спросят!

– Ты хотела бы любить его?

– Ах, боже мой, да не в любви тут дело! А все в том же: кто я, что я, что смогла? Стала такой, что меня можно любить? Или все это впустую – все эти сорок лет? Что в бездумные семнадцать я была сильнее, чем сейчас? Что я становилась хуже, а не лучше?

– Да почему хуже? Нет, с ума сойти…

– Не мешай мне думать… Вот он смотрит на меня: она прелесть. Но я-то знаю, какая я прелесть! И я смотрю на него: он лучше других, он замечательный… Но он-то, наверно, тоже знает о себе, какой он замечательный! Теперь я знаю, почему любят в молодости… Потому что ничего не знают.

– Нет, я больше не могу! Если Джоконду разложить на составные части, будет куча хлама! Ты стала занудой! Не будем подсчитывать, сколько раз я влюблялась, но я третий раз замужем, и небольшой опыт у меня есть. Какой идиот придумал, что любовь должна длиться вечно? Надо успеть в жизни и кое-что кроме любви! Прекрасно, когда она приходит, еще прекраснее, когда она кончается!

– На твоем корабле развевается пиратский флаг, Ийка.

– Ничуть! А если и так… Кесарю – кесарево, богу – богово! Коктейль из любви, ликбеза и философии – это же отравиться можно!

– Почему ликбеза? – рассмеялась Лика.

– Не придирайся! И вообще у меня пересохло горло, я хочу пить!

Ийка убежала на кухню.

Лика сидела в одиночестве и прислушивалась к остро-приятному, завораживающему возбуждению, которое волнами нарастало в ней во время разговора. Она недовольно хмурилась, сдвигала брови, Потом, наконец, направилась к телефону и набрала номер Садчикова. Там сняли трубку и молча ждали. Лика слушала это молчание, оно было пустым, и в эту пустоту быстро утекало волнение, она успокаивалась и была довольна, что телефон молчит, и, успокоившись совсем, с холодной усмешкой стала опускать трубку. Нажатие рычага оборвало в трубке какое-то торопливое слово. На мгновение Лика ощутила сожаление, что своей волей сломала это слово, что часть его рассыпалась в этой комнате, а часть осталась где-то еще, что сказанное одним человеком не услышано другим, потом ее охватила усталость, и она легла на диван.

Опять коварно и затаенно, как злые демоны, крались звуки и шорохи, опять нагнеталась тупая боль в затылке. Лика выдерживала характер, терпела. И только когда за оконной шторой стало быстро светлеть, нашарила в сумочке таблетки.

Ей приснилось, что она снова едет в тряском автобусе в Малушино, сидит на отдельном сиденье у кабины шофера, в автобусе непривычно тихо, будто он пустой, но он не пустой, она точно знает, что все сиденья заняты, но не хочет смотреть, кто едет вместе с ней, чтобы не утерять этой редкой тишины, а шофер все увеличивает скорость, автобус уже мчится прямо через лес, и она узнает место, узнает впереди старую слоистую скалу, которая обрывается в озеро, она говорит шоферу, чтобы он свернул, потому что вперед нельзя, там утонул жадный мужик Гавря, нельзя тонуть на этом же месте, потому что оно занято, и тут она оглядывается на сиденья и видит, что в автобусе сидят Ийки, на каждом сиденье две Ийки, и волосы у них медленно плещутся за их головами, будто шевелятся водоросли, и Лика понимает, что они уже утонули, поэтому так и тихо в автобусе, и чувствует, что совершила преступление, наслаждаясь тишиной, которая смерть, и кидается к шоферу, чтобы остановить автобус и убежать, но шофер поворачивается к ней, и это не шофер, а Садчиков. И Садчиков говорит, что убежать от этого нельзя, оставляет руль и садится рядом с ней, спрашивая, отвели ли участок для дач, а неуправляемый автобус въезжает на скалу, Лика кидается на руль, чтобы повернуть его, но тело как вата, сила за пределом ее воли, и последнее мгновение растягивается в длинный, беззвучный ужас…

Ийка ее тормошит, но Лика долго не может выбраться из глубины сновидения. Тело налито белой слабостью, распятое сознание жалко пульсирует в глубине.

– Ты хотела на утренний автобус… – говорит Ийка.

Лика слышит про автобус и с ужасом смотрит на Ийку. Распущенные Ийкины волосы спокойно лежат на плечах.

– Ты?..

– Опоздаешь на автобус, – говорит Ийка и зевает.

– Я сейчас… – отозвалась Лика.

Заспанная Ийка чмокнула ее в висок и сказала:

– Я тебя люблю.

– Я тоже, – сказала Лика.

– Потому что ты дура, – сказала Ийка.

– И я поэтому, – сказала Лика.

Ийка хохотнула и спросила, не сделать ли яичницу.

– Нет, – сказала Лика, – мне трястись сто километров.

Ийка заболтала ногой в золотой босоножке.