Текст книги "Липовый чай (Повести и рассказы)"
Автор книги: Авигея Бархоленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Встретив его вопросительный взгляд, она сказала, морщась:
– Баб жалко…
Он улыбнулся снисходительно, не принимая ее слов всерьез, и с этой снисходительной улыбкой оглядел столики. Лика увидела, что большинство женщин отвечали на его взгляд как могли приятнее и только у некоторых неумело-неприступно деревенело лицо. Лика подумала, что все они, вернувшись из ресторана, не раз будут рассказывать, что сидел рядом один, страшно интересный, и так смотрел, так смотрел, что просто ужас. И Лика поняла, что Садчикову давно надоело это запрограммированное внимание, что понимать и жалеть женщин так, как понимает и жалеет она, он не может, потому что у него иная точка отсчета.
– Да, конечно, – проговорила она. – Вы другие.
– Потому что тебе их жалко, а мне нет?
– Потому что ты меряешь их своей постелью.
– Позволь, позволь! – воскликнул он. – А они?
– И они, – согласилась она. – Но с небольшой разницей. То, что почти для всех вас конец, то почти для всех нас – начало.
– Такова природа, – пошловато сказал он. Быть серьезным на эту тему ему не хотелось.
– Оставь! – воскликнула она. – Природа кончилась на изобретении дубинки.
Он как-то вдруг стушевался, будто испугался ее, и она это сразу ощутила.
– Вот видишь, – сказала она, – даже ты боишься.
– Позволь, позволь! – закричал он. – Чего боюсь?
– Откуда я знаю, чего вы все боитесь! – воскликнула она. – Вам нравится оставаться животными, но мы хотим другого! Мы! Другого!
– Ты просто сумасшедшая! – сказал он, схватив ее руки, которыми она тихо колотила по столу. – Ты сумасшедшая, – повторил он убежденно и с большим интересом. – Ты хочешь сказать, что мы отстали от вас?
– А ты посмотри! Ты посмотри на себя! – показала она в сторону столиков. – Это у тебя сальная рожа, это ты щиплешь за ляжку! Ты! Все они – это ты!..
Он торопливо отпустил ее руки. И тут же усмехнулся, делая вид, что ее слова нисколько его не задевают. А она, пригнув голову к салатам из сельди и зеленого горошка, упираясь в него бешеным взглядом, шипела разъяренной кошкой:
– Вы не отстали, вы деградируете! Вам до сих пор нравится убивать, вы губите землю радиацией и заводскими стоками, вы травите наших детей алкоголем, приготовленным из автомобильных шин! Это вы сумасшедшие! Вы боитесь чувств, боитесь мыслей, боитесь начальства, боитесь самих себя! Вы перестали быть мужчинами!.. Пусти меня! Пусти, я не хочу быть там, где нет мужчин!
Она и в самом деле вскочила и стремительно пошла к выходу. Ей уступали дорогу и смотрели вслед. Женщины смотрели с превосходством: у нас-то ведь все хорошо, не правда ли, милый?
* * *
Муж ждал ее на автобусной остановке.
– Испортился телевизор? – спросила она.
– Где ты была? – воскликнул муж. – Так долго? Я считал, что ты у Никитиных, но Ия Константиновна…
– Я была в ресторане, – нетерпеливо сказала она.
– Где? – изумился он. Нахмурился торопливо: – С кем?
Она усмехнулась его натужной ревности. Нисколько его не интересовало, где и с кем, но он соблюдал приличия.
– Я была с Садчиковым. Он очень нравится женщинам. А как его находишь ты?
Муж был недоволен. Но не тем недоволен, что она была с кем-то, а тем, что она не захотела скрыть, с кем была, и этим вынуждала его и дальше разыгрывать ревность. Он что-то невыразительно выговаривал ей, но она шла на полшага впереди и не слушала. Когда они вошли в подъезд, муж остановился у почтового ящика, чтобы достать вечернюю газету.
В гостиной работал телевизор. Толстое лицо на экране тянуло про любовь липким тенором. Лику передернуло от отвращения. Пожалуй, с меня хватит, сказала она и вытащила из-под телевизора одну из четырех рахитичных ножек. Телевизор стоял на трех и пел. Лика злорадно толкнула его на охромевшую сторону, он грохнулся на пол и осип. Он был со Знаком качества и пытался работать в лежачем положении. Лика запустила в экран тихоокеанской раковиной. В телевизоре нехотя что-то взорвалось.
Но террористическая акция потребовала слишком долгих усилий и облегчения не принесла.
Муж вошел в ее комнату, когда она переодевалась. Ни возмущения, ни удивления в нем не было, он просто спросил, где инструмент, ему нужны паяльник и отвертка.
– Ты мог бы стучаться перед тем, как войти.
– Стучаться? – Он пожал плечами. – Через двадцать лет?
Она скомкала только что снятое платье и закричала противным, срывающимся голосом:
– Сию минуту!.. Выйди!.. И постучись!..
Он повернулся и аккуратно прикрыл за собой дверь.
Она слышала, как он шарил по квартире в поисках паяльника и отвертки, слышала его дыхание, когда он заглядывал на антресоли, его чертыханье шепотом, когда он уколол палец, слышала его возню в ванной, слышала, как он зачем-то отодвигал диван – зачем? – слышала каждый его шаг, и это оказалось еще хуже, чем телевизионные передачи, передачи все-таки можно было выключить, хотя бы теоретически, но выключить мужа – это уже невозможно. Когда же он угомонился, сдавшись обстоятельствам, и затих, на нее хлынула лавина новых звуков из соседних квартир. Какие-то чужие и бессмысленные слова, выхваченные болезненно обостренным слухом, капризный плач ребенка, грохочущее мычанье трамвая, песня отдаленного застолья, стук молотка в стену, хлопанье входной двери, гитара под чьим-то окном, шаги, машины, тиканье часов, орущий в ресторане квинтет…
Муж постучал, но она не ответила. Помедлив, он все-таки вошел. Она лежала на полу в глубоком обмороке.
* * *
На следующее утро она вошла в кабинет Главной:
– Роза Гавриловна, мне нужен отпуск.
Главная посмотрела на нее с подчеркнутым недоумением. Поскольку подчеркнутое недоумение на Лику никак не подействовало, Главная вздохнула очень неодобрительно, открыла стол и вытащила аккуратную папку. Перелистав несколько бумажек, назидательно вскинула выщипанные в ниточку брови:
– Ваш отпуск, уважаемая Гликерия Викторовна, через месяц. По графику. – Аккуратно завязала тесемочки на папке, убрала папку в стол. Пояснила: – График существует для всех. Я ни для кого не делаю исключений.
– Я не могу работать. Я не совсем здорова.
– Вы думаете, я совсем здорова? Почему же я могу работать?
– Дайте мне две недели за свой счет…
Главная покраснела, будто услышала что-то неприличное.
– Надеюсь, вы шутите, Гликерия Викторовна? Если все пойдут за свой счет, кто же будет работать?
Брови ниточкой вызывали тошноту. Хотелось протянуть руку и стереть их, как стирают грязь.
– В таком случае я вынуждена уволиться, – с трудом сохраняя спокойствие, проговорила Лика.
Главная оскорбленно выпрямилась.
– Надеюсь, вы знаете, что должны отработать две недели?
– К сожалению, я не могу этого сделать…
Зачем она выщипывает брови?!
– Я… Я уволю вас за прогул!
– Как вам угодно, – уже от двери сказала Лика.
Не было сил возвращаться в темный рентгеновский кабинет с его специфическим запахом просвинцованной резины и остывающей обмотки. Кто-то внутри нее голосом Главной напомнил о врачебном долге перед больными, но об этом тоже не было сил думать, она лишь бессильно вспомнила, что за шестнадцать лет работы рентгенологом ни разу не была на больничном листе. Она вышла в чахлый садик и села на скамейку. Кто-то из своих проходил мимо, кто-то говорил с ней, она отвечала, а может, и не отвечала, – день выпал из памяти. Когда привычный внутренний звонок возвестил, что рабочее время истекло, она поднялась и снова направилась в кабинет Главной.
И Главная сказала:
– Это было трудно, Гликерия Викторовна, но я, учитывая ваше прошлое добросовестное отношение к работе, решила пойти вам навстречу. Я нашла вам замену на две недели, вы можете использовать половину своего отпуска. Считая с сегодняшнего дня.
Лика кивнула и вышла, оставив за бесшумной дверью разочарованное лицо Главной – все-таки ее следовало поблагодарить.
* * *
На последний малушинский автобус она опоздала. Пришлось добираться поездом, долгим кружным путем, с ночной пересадкой. Маленький вокзальчик промежуточной станции был пуст, непутевых пассажиров вроде нее не было. Она обрадовалась одиночеству и задремала сидя, стесняясь прилечь на жесткую скамью. Но через час уже освоилась в этом вокзальчике, привыкла к его давно не беленным стенам и алюминиевому бачку с кружкой на цепочке, со звонким ведром под краном, в которое минут в десять раз падала медленная капля, привыкла к размеренной гулкости товарных составов, темно и мощно проносящихся за решетчатым окном, и почувствовала себя вроде как дома, сняла туфли, деликатно задвинула их под сиденье, легла на деревянную скамью, подложив под голову полупустую сумку, и спокойно заснула.
С рассветом в вокзальчике возникло осторожное движение. Лика проснулась и села. Пожилая женщина, осторожно двигаясь, подметала пол. Лика подивилась, отчего женщина старается не шуметь, и только когда та украдкой взглянула в ее сторону, поняла, что не шумели из-за нее.
– Спасибо, – благодарно улыбнулась Лика.
– За что, милая? – остановилась женщина.
– Да вот… Старалась не разбудить.
– А как же? Сон – святое дело. Во сне человеку тихо должно быть, чтобы забота могла из тела выбраться. Она ведь пугливая, как мышонок, забота-то. Чуть всполохнись – забьется в тебе подальше, и на весь день тягость одна. – Женщина улыбалась, предупреждала улыбкой, что это так, сказочка, кто возразит, так спорить не стану, а коли за правду примешь, так и совсем хорошо. Лика закивала, и женщина улыбнулась совсем по-родственному.
– Куда едешь-то, милая? – спросила она.
– В Малушино, – ответила Лика и подумала, что если бы в городе ее спросили, куда она едет, она бы только взглянула недоуменно и не ответила или пробормотала бы что-то вроде – а вам какое дело. А здесь почему-то было приятно, что незнакомый человек спрашивает, куда она едет, и она отвечала не просто так, чтобы отвязаться, а вполне серьезно, потому что ей хотелось, чтобы женщина знала, что она, Лика, едет именно в Малушино, а не в какое-нибудь Петухово.
– А к кому там, в Малушине-то?
– Я на озеро, отпуск у меня, – ответила Лика. – Рыбак один пригласил.
– Не Петя ли? – спросила женщина.
– Петя, – подтвердила Лика, удивляясь, что за сорок километров можно догадаться, кто тебя пригласил.
– Это ты к хорошему человеку едешь, это можно… – Женщина присела рядом на скамейку, прислонив в сторонке швабру, обмотанную тряпкой. – У нас одно время покосы рядом были, я ведь тоже малушинская, да вот дочь сюда замуж вышла, так я уж с ней, внуков тетешкать. А Пете от меня поклон передай, от Марии, мол, которая на станции, они меня знают.
Она задумалась, вспоминая свое. Потом вдруг прислушалась, склонив голову на бок, и поднялась.
– А вот и поезд твой загудел. Через три минуты прибудет, – сообщила она.
Лика подхватила свою полупустую сумку и направилась к высоким стрельчатым дверям, но вдруг остановилась, шагнула к женщине и приткнулась лицом к ее груди, как к матери или старшей сестре.
– Милая ты моя… – ласково проговорила та.
Они вздохнули обе и разошлись.
Подошел короткий поезд – три пассажирских вагона и один почтовый. Около почтового остановилась тележка, с нее перекинули в темное нутро почтового несколько ящиков и пакетов, такие же ящики и пакеты перекинули из темного нутра на тележку, будто они не понравились там или кто-то понарошку играл в расстояние и время, и то, что хотели отправить с этой безымянной станции, никуда не отправлялось, а только делало вид, что отправилось. Из вагонов никто не вышел.
Лика прошла вдоль пустых, сумрачных купе, пахнущих застарелой угольной пылью, с обрывками газет и остатками еды на столиках, и, выбрав место и окно почище, села со странным ощущением, что и здесь люди играют в непонятную игру, лишь напоминая о своем присутствии, но не присутствуя на самом деле.
За окном сдвинулся с места телеграфный столб, проплыло наивное дощатое сооружение с крупными буквами, длинный склад с пронумерованными дверями. Навстречу устремился утренний туман в низинах, простертый в обозримую бесконечность покой темных сосен, и что-то напряглось в душе забытым усилием, забытой родственностью тому, что проплывало за пыльным окном. И это пыльное, неумытое окно вдруг вызвало ненависть. И вся эта грязь, эти окурки и засохшие кефирные бутылки, мчащиеся через утренний лес в закупоренном вагоне, вдруг сделались нестерпимо стыдными, и Лика поднялась и стала сгребать на развернутый журнал с чьим-то лакированным лицом все валявшееся на столах и скамейках, и этой работы вполне хватило до ее остановки.
Малушино встретило Лику тишиной и медлительным стадом коров. Верховой мальчишка-пастух остановил коня, поздоровался и ждал вопросов, потому что Лика тут новый человек и знать всего не может, а он бы все объяснил и рассказал. Лика улыбнулась и пошла дальше, а мальчишка, удивленный тем, что она идет не к жилью, а от жилья, долго смотрел ей вслед. И когда она была совсем уже далеко, крикнул:
– Тетенька-а! Там нету никого-о! Там ле-ес!
Она помахала ему рукой и пошла по едва заметной дороге, скорее тропинке даже, да и то не очень исхоженной, которая этой своей неопределенностью и привлекла ее в прошлый раз. Она тогда подумала, что тропинка, наверное, затеряется и кончится ничем, но тропинка все не кончалась, все вилась меж березовых и сосновых стволов. Кое-где темнели старые пеньки, видно, когда-то деревья тут уж очень мешали проезду, и их срубили, но срубили с расчетом и бережностью, не прихватив ни одного сверх необходимости. В низинах были навалены стволы молодых березок. Стволы наполовину всохли в землю, но все равно светились белизной.
Озеро уже просвечивало сквозь деревья, но Лика не стала спускаться к нему, а взяла левее, в гору, и долго карабкалась по камням и малиннику с еще зеленой ягодой, пока не оказалась на лысой вершине, без кустов и травы, из одного черного в оспинах камня, оспины в нем были выедены водой и временем. Лика подумала, что камню этому наверняка столько же лет, сколько и всей Земле, что он уже дряхлый и устал жить, но умереть не может.
Озеро отсюда виднелось целиком, с заводями и островами, с камышовыми зарослями и одинокой рыбацкой лодкой у дальнего берега. Над водой все еще стлался редкий косматый туман, розово пронизанный ранним солнцем, а солнце, красное и тоже косматое, едва оторвалось от леса и было в этот час родственно близким. Лике вдруг показалось, что все вокруг включено в тайный разговор, доступный всем, кроме нее, показалось, что в этот час совершается что-то важное и мудрое, но это мудрое обтекает ее, как вода обтекает камень, и ей позволено только присутствовать, не понимая и не участвуя. Она – выпавшее звено в цепи этой старой горы, деревьев и звучащей и неслышимой фантасмагории красок над озером. Цепь замкнута без нее, и неизвестно, есть ли возможность снова включиться в тайную перекличку всего сущего, и не оттого ли наше беспокойство, наши метания и наша бедность. И она протянула руки к солнцу, и в тот же миг устыдилась этого движения, потому что солнце – всего лишь огненный шар, деревья идут на столы и бумагу, а черная в оспинах гора давно выжила из ума от старости.
Лика опустилась и села на холодный камень, почувствовала, как в трудную глубь горы утекает тепло ее тела, и наверно, если сидеть долго, то тепло утечет совсем, и тогда тоже станешь камнем. Она усмехнулась своим мыслям и пересела на сумку. Все эти мечтания про цепь живого и неживого, конечно, вздор, по деревьям прошумел ветер, туман исчез, озеро стало гладким и непроницаемым, на черный камень села изумрудная стрекоза, задолбил сосну красногрудый дятел, зашевелилась и занялась дневными делами всякая божья мелочь. Солнце оторвалось от озера и стало обычным круглым солнцем.
Лика опустилась к землянке. Дверь была прикрыта, но замка не было, Петя находился где-то рядом. Лика поискала, что бы сделать, но посуда была чистая, постель убрана, костер аккуратно затушен. Она пошла собирать сушняк и насобирала его на неделю, куча получилась здоровая и портила берег. Лика отыскала топор и стала рубить, и кажется, пришлось ей заниматься этим впервые, и теоретически никакой премудрости в этом не было, а на практике обрубленный сучок саданул ей прямо в лоб, хорошо хоть не в глаз, шишка вздулась здоровая. Она с сомнением осмотрела топор, махнула посильней, и острый сук просвистел около уха. Что-то там хитрил второй закон механики, она попробовала наставлять топор наискось, и сучья стали отлетать в стороны, как им и положено. Самостоятельность открытия доставила ей долгое удовольствие, и она с наслаждением перерубила всю кучу. Потом нашла тяпку и пошла окучивать картошку в маленьком огородике за землянкой.
Петя явился только к вечеру, с косой и граблями на веснушчатом плече и ворохом белых грибов в верхней рубахе.
– Ну? Гляди-ка! – обрадовался Петя. – И картошечка горяченькая? Дело, дело… Умоюсь только, ага?
Он заторопился к озеру, а Лика перебирала тугие, толстоногие грибы, любовно обрезанные и зачищенные, заново удивляясь белизне и аромату земельного плода.
– Комарье-то ничего, не донимает?
– Терплю.
Плавучий травяной настил под Петей прогнулся, ноги погрузились в воду по колени и погружались еще дальше, Лике было жутковато на это смотреть, илистая глубина там была на метры, а Петя все поплескивал на себя и не спешил.
– Пообвыкнешь – легче будет, – говорил он с удовольствием. – Поначалу жуть как кидаются. По запаху нового человека чуют. Ну, скажи ты на милость, что в нем, в комаре? Одна мелкая видимость, а нюх как у гончей. Сейчас мы в костер осинки подкинем, дымом их осадит малость… Притомилась с непривычки-то?
– Да нет, ничего.
– А я только на дальний покос вышел, слышу – топор у землянки тюкает. Удар не мужской, дробный. Не ребятня ли озорует? Обратно топать – время жаль, роса высохнет, по сухой траве не косьба. Вышел к берегу, откуда землянку видать, и на березу: ага, бабье платье мелькает. Ну, одна баба худа не сделает.
– Почему одна? – улыбнулась Лика. – Может, я с кем-то?
– А коли б с кем-то, так не ты бы дрова рубила.
– Ну, теперь и мужчины есть, которые топора в руках не держали.
– Ладно-ко, ты наше сословие не обижай, – сказал Петя, выбираясь на берег. – Мужик он все равно мужик, все равно он трудности на себя берет.
– А если ему брать нечего? – спросила Лика.
– Чтоб такое было – этого быть не может, – убежденно сказал Петя. – Чтоб человек без дела – какой же он человек?
– Да нет, – протянула Лика, – работают, конечно. Как и положено, восемь часов.
– А потом? – спросил Петя.
– А потом пиво пьют.
– Ты, Викторовна, мне голову не морочь: восемь часов – это восемь часов. А куда еще столько же?
– Ну, в кино, или в гости, или в домино…
– Куда? – не понял Петя.
– Книги читают, журналы…
– Книги – это хорошо. А только – зачем?
– Не любишь читать?
– Люблю, не люблю… Люблю-то ведь я тоже зачем-то, а не для пустого места? Если я бабу люблю, так у меня дети будут, то есть из жизни я не пропаду, потому что пропадать мне нипочем неохота. Если я сто книг про рыб прочитал, так и это нужно мне не просто так. Я не глухой мешок, в который что ни попадет, то сгинет. Во мне преобразование всему происходит, а потом это преобразование опять в жизни участвует, и тоже для какого-нибудь человека будет как топливо для топки, чтобы в иную работу выйти… Твой муж чем занимается?
– Инженер.
– На заводе?
– В НИИ.
– Где?
– В научно-исследовательском институте.
– А ты говоришь! Ученый человек, исследует что-то!
– Ничего он не исследует… Бумажки подписывает.
– Какие бумажки?
– Ненужные.
– Разлюбила мужика, ага? – неожиданно спросил Петя.
– Может, и разлюбила, – согласилась Лика. – Да только сам ты говорил, что причина всему должна быть. Так и тому, что разлюбила, причина, надо полагать, сыщется.
– Это вроде как верно… – протянул Петя и прицепился к ней прищуренным взглядом: – Другого повстречала? Лучше? Новее? Комар и тот не дурак новенького отведать!
– Да нет, Петя, – ответила она, не обращая внимания на его выпад, – никого не повстречала, и сколько живу с мужем, никого у меня другого не было…
Петя засмущался вдруг, красное его лицо стало еще краснее. Он завозился с костром, взвилось искристое пламя, осветило жарким оранжевым светом его голову, легкие волосы метнулись огнем, будто вспыхнули, наклоненное лицо прикрылось тенью. На миг показалось, что Петя исчез, что Лика опять одна, и от этого что-то тоскливое стало сворачиваться в желудке.
Но через минуту Петя поднял на нее глаза, посмотрел, не отклоняясь от дыма, чтобы и его видели и ему лучше видеть.
– Ты, Викторовна, не того… Сморозил я малость. Легко нынче жен-мужей кидают, не признаю я этого. У меня племянница с мужем из-за комода разошлась. Он говорит – выбросим комод, а она – ни за что! Я к нему как мужик к мужику – на какого тебе рожна с тем комодом? А он: а почему она со мной не считается, если я ей муж? Я ему: да разве же комодами человеку с человеком считаться надо? Толковал, толковал – пустой номер, разъехались.
– Может, и лучше, что разъехались, если без любви…
– А не по одной любви люди живут, а и по уважению, и по уступчивости, и по доброте – мало ли у человека хорошего. Любовь – это тебе праздник, а праздник как ни протягивай – на каждый будень не достанет…
В его речи не было зряшных слов, не было скрытых подтекстов, о которых догадываешься на следующий день, он не увертывался и не прикрывался, в его устах слова значили то, что значили. Это успокаивало, расслабляло, тоскливый комок размяк, захотелось рассказать этому человеку о своей жизни, о том, с чего началось и к чему пришло, захотелось задать ему какой-то очень важный вопрос или чтобы он задал этот важный, самый главный вопрос, чтобы понять, о чем нужно думать, чем мерить и что судить. И она, глядя в неуловимо текучее пламя, то вдруг опадающее, то мгновенно вспыхивающее в пустотах меж обуглившихся сучьев, загипнотизированная этим оранжевым движением, услышала свой неуверенный, спотыкающийся голос:
– Мы студентами поженились, молодые совсем… Теперь не разобрать, что тогда на самом деле было, что придумали друг о друге…
Петя еще подбросил сучьев в костер, устроился поудобнее, смотрел на Лику с внимательным ожиданием, понимая, что ей нужно рассказать о себе, и молчаливо предлагая рассказывать.
А она смотрела в себя, в свое прошлое, в свое теперешнее, говорила медленно, будто ощупывая слова, будто сомневаясь, те ли они, да и так ли все было, как видится сейчас.
– Все вроде славно, хорошо… Да не вроде, а тогда и на самом деле славно и хорошо… Институты кончили, он в аспирантуре остался, у меня двое ребятишек… Суматошное время! Суматошное, перегруженное донельзя, остановиться бы на день да подумать: так ли все, того ли хочу, туда ли у нас идет? Да где этот день взять, чтобы подумать? У мужа диссертация, у меня работа, а кроме работы то доклад, то насморк, то конференция… А в общем-то нормально шло, как и у других. Даже лучше. Дети почти не болели, я их с пеленок в холодной воде купала, а потом по снегу босиком пускала – соседки раз чуть не прибили меня за это…
– Соседки могут, – усмехнулся Петя.
– Потом муж диссертацию защитил, зарплата большая, квартиру получили, вещи хорошие. Все, как у наших знакомых. Даже лучше. Ни выпивки у нас, ни скандалов. Образцово-показательные, в общем. А годы идут, идут, дети вот-вот школу закончат, уж и подумать нашлось бы время… Да я, может, и пыталась подумать, да проверить нашу такую хорошую жизнь было нечем. Конечно, муж никакой не ученый, но и ту работу, которую он делает, тоже, вероятно, кто-то должен делать. Правда, когда я смотрела, как он недовольно поднимается по утрам на работу, а вечером с раздражением отмахивается от моих вопросов о том, что нового у них в отделе, мне иногда казалось, что ему скучно жить. Но пока с нами были дети, я думала об этом только иногда. А потом мы остались вдвоем…
– Ага, прикрыться нечем, понимаю, – кивнул Петя.
– И я уже не могла отвязаться от этой мысли… От мысли, что молодой, здоровый мужчина – сорок два разве возраст сейчас? – пять часов подряд сидит перед телевизором и смотрит, как другие играют в хоккей, как другие строят машины, как другие выращивают хлеб, как другие, другие… И у него нет желания самому играть, строить, выращивать, открывать, у него глаза без выражения и бледные женские руки…
Она замолчала. На лице ее застыло недоумение и брезгливость. Потом она повернулась к Пете и с тем же брезгливым выражением губ и темным огнем в глазах воскликнула:
– Трудность! Ты говоришь – трудность на себя берут! Да у него мышцы одрябли от безделья, руки никогда не знали мозолей, а голова облысела совсем не оттого, что он много думал!
Петя обеспокоенно завозился, шевелил палкой в костре, глаз не подымал, обиделся ее словами. Она чувствовала исходящую от него волну несогласия и вдруг подумала: к чему это она? Зачем слова, возмущение, зачем она что-то говорит чужому человеку? Ее охватило презрение к себе и равнодушие ко всему остальному, она отвернулась к озеру и подумала, что никакого отдыха у нее не получится и двух недель здесь не протянет.
– А леший его знает! – вдруг тихо воскликнул Петя. – Жизнь-то и в самом деле сытая пошла. Заботы особой о куске хлеба нет, все дается-прилагается, а мы все так же, как тыщу лет назад: урвать бы! Раньше-то урвать было необходимо, чтобы ноги не протянуть, а теперь и сам не знаешь, зачем урываешь…
Смущение послышалось в его голосе, и Лика взглянула с изумлением: он-то при чем? Почему смотрит так, будто виноват, и признает, что виноват? Или опять она выдумывает, и никакого смущения и никакой вины в этом человеке нет?
Петя, подавшись к ней, говорил:
– Это ты верно, Викторовна, это ты вовсе даже хорошо – требуй с нашего брата! Какого хрена, какого, стало быть, рожна богатырями перестали быть? Широту российскую на какие штучки-дрючки разменяли? Ага, есть, тоскливо это душе и прискорбно…
Глаза его сияли, в них множился неровный, вспыхивающий свет – или отражалось опадающее пламя костра – в них что-то трепетало, уплотнялось, они стали совсем темными и распахнутыми, и Лика отвернулась от этих глаз, почувствовав некоторое раздражение и некоторую зависть. Раздражала наивная доверчивость Пети, не свойственная, в представлении Лики, мужчине, да в их возрасте и женщине, и, как ни странно, эта же доверчивость вызывала и зависть: может ли она, Лика, хоть на что-нибудь смотреть такими вот глазами?
Петя вдруг поднялся.
– Не забоишься одна? – спросил он опять же виновато. – Мне бы в поселок сбегать, а потом бы я пришел… Или уж завтра лучше?
– Да нет, нет! – заторопилась она. – Иди, раз надо, чего тут бояться! Иди, иди, Петя…
– Ты в землянке устраивайся, – говорил Петя, – у меня там чистое все. А я, как вернусь, сенца принесу и в сене на бережку, ночи теплые… Или как?
– Конечно, конечно…
– Там лампа есть, керосину я утром налил… Я вернусь! – крикнул Петя уже на ходу.
Лика осталась сидеть у тихо догорающего костра, даже обрадовавшись тому, что Петя ушел. Можно не говорить, не стыдиться сказанного, не тяготиться неприятием, можно сидеть у костра и не ворошить ни прошлого, ни настоящего, можно смотреть в огонь и под занудливое комариное пение прислушиваться к медленно расслабляющимся мышцам и придвигающемуся покою.
В лесу меж деревьев уже собралась темнота, а небо и озеро еще блекло светились. Лика подумала, что неправильно, что ночь спускается на землю, – ночь поднимается от земли, поднимается от деревьев и кустов, будто прорастают, заполняя пространство, дневные плоские тени.
Над головой бесшумно, ниоткуда возникло что-то большое, Лика испуганно отпрянула. Большое исчезло и явилось снова совой с раскинутыми широкими крыльями, бесшумными, как рисунок. Сова склонилась крылом в одну сторону, в другую и, удовлетворив любопытство, взяла вверх и исчезла.
В камышах осторожно шуршало, с острова донесся протяжный стон, лесная темень отозвалась ему детским плачем, настолько похожим на плач испуганного и усталого ребенка, что хотелось броситься на помощь, но через минуту испуганный голос раздался с другой стороны, и Лика догадалась, что кричит какой-то лесной зверь, возможно, олень, измаянный комарьем. От звуков этих, от непонятного движения где-то совсем рядом стало жутковато. Лика поспешила в землянку и, прикрыв дверь, зажгла керосиновую лампу.
Темнота за маленьким оконцем мгновенно стала непроницаемой и мрачной. Лика пожалела, что оконце ничем не завешено, что снаружи можно заглянуть в землянку и увидеть, как она боится, хотя она знала, что заглядывать некому, а боится она не так уж сильно. За оконцем зашуршало, запостукивало – о стекло бились толстые ночные бабочки.
Лика привернула лампу, а потом и вовсе задула и не раздеваясь легла на топчан, застеленный стеганым одеялом, с подушкой, туго набитой колким, пахучим сеном. И, еще раз вняв всем лесным стонам, плачам, стрекотаньям и шуршанию сена под головой, мгновенно заснула.
* * *
Поднялась она до восхода солнца, разбуженная Петиными шагами у землянки, а может, и не Петиными шагами вовсе, потому что в мягкой траве они были почти не слышны, а тем древним, оставшимся в крови от безвестных прабабок сигналом, который с рассветом поднимал женщин земли на дневные заботы. И озабоченность ее была такова, будто дышала за спиной многочисленная семья, а за дверью ждала ее внимания и ухода домашняя живность, и стучали в крови еще какие-то заботы, и беды, и опасения, и нужно было взглянуть на небо, то ли боясь дождя, то его ожидая, и она вышла, и взглянула, и в рассветной небесной неопределенности ничего не разобрала, смахивало на пасмурность, а Петя, увидев ее, сказал:
– Хороший будет денек!
И улыбнулся ей широкой улыбкой. И потом тоже все улыбался, как может улыбаться человек, совершивший хорошую глупость, которую ему давно хотелось совершить. Так оно и оказалось. Через час прибежала женщина, еще издали запричитала:
– Ах ты, идол поперечный, рыбий колдун! Ты чего же наворотил, чучело рыжее?..
Петя одобрительно посмеивался, будто веселую песню слушал. Лика догадалась, что пришла его жена.
Жена между причитаниями стрельнула глазом в сторону Лики, и Лике показалось, что она силится удержать улыбку, но поскольку в это время жена почти нараспев говорила следующее: «Ах ты, гусак ты ощипанный, поросячье корыто! Мало я с тобой натерпелась, так ты еще и деньги этой проклятой бабе отдал, полынное семя!» – то Лика решила, что улыбка ей только почудилась.
Жена села на пригорок, трубно высморкалась в клетчатый фартук и вдруг сказала обычным голосом:
– Долго тянул, надо было в тот же день отдать, самолюбия у тебя никакого!
– Ладно-ко, Поля, гостья у нас, мы тут завтрак сообразили…
Уже потом Лика узнала, о каких деньгах шла речь. В прошлом году у Пети с Полиной утонула, провалившись в заброшенную копь, корова. Через какое-то время подвернулась для покупки другая, денег не припасли, заняли в одной семье двести рублей, а получив страховку, тут же отдали долг, однако кредиторы про отданное почему-то забыли и недавно потребовали долг снова. Полина пригрозила подлой бабе все руки-ноги повыдергать, но на чужой роток не накинешь замок, пошли суды-пересуды, да еще подлая баба смотрела свысока. Полине и в голову не приходило отдавать деньги по второму разу, так что сегодня, вернувшись с ночного дежурства на железнодорожном переезде и узнав о мужней глупости, она уже на весь поселок пообещала повыдергать руки-ноги своему блаженненькому Пете, а как она выполнила обещание, уже известно.
