Текст книги "Липовый чай (Повести и рассказы)"
Автор книги: Авигея Бархоленко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)
– Время строить дома и время разрушать дома, – сказала Ийка. – Значит, для тебя пришло время разрушить.
– Я собираюсь строить, – возразила Лика.
Мудрая Ийка покачала головой:
– Ты разрушаешь…
* * *
Лика пришла на автостанцию, когда на автобус началась посадка. В кассе билетов не было, она направилась к автобусу, дождалась, пока контролер разберется с пассажирами. Когда все уселись и успокоились, она попросила:
– Мне очень нужно уехать самым ранним рейсом…
– Билет! – коротко сказала контролер.
– У меня нет билета, но, может быть…
– Приобретите в кассе!
– В кассе тоже нет, – глупо сказала Лика. Она уже ненавидела себя, но не могла остановиться. – Вы же видите, что два места свободны…
– Значит, проданы!
– Но они не заняты…
– Значит, придут!
– Но время отправления уже истекло…
– Значит, опаздывают!
– Вы хоть бы не сидели спиной, когда разговариваете с человеком…
– Скажите пожалуйста! Спиной! Обниматься мне с каждым!
– Я согласна с вами не обниматься. Но мне нужно уехать…
– А мне нужно выиграть в спортлото! Удивительно даже, до чего попадаются настырные личности! Купите билет и поезжайте хоть в Америку!
– У попа была собака, – идиотским голосом сказала Лика.
– Я вас в милицию отведу! – взвилась контролер.
Тут явились три парня с рюкзаками и гитарой.
– Мамаша, – сказали парни контролеру, – скоро отправляемся?
– Скоро, – сказала мамаша материнским голосом.
Парни влезли в автобус и, минуя свободные сиденья, отправились в дальний конец. Контролер смотрела в окно.
– Послушайте… – сказала Лика.
Контролер не слушала.
– Послушайте! – повторила Лика, чувствуя яростную слабость в ногах. С ближайшего сиденья не выдержали:
– Да зашли бы и сели! Что это в самом деле!
Контролер тут же загородила собой дверь.
Неторопливо вошел шофер, снисходительно оглядел пассажиров. Свободный разворот плеч, уверенные движения – царь и бог этой минуты, вершитель судеб. Интересно, как он выглядит, когда протягивает права милиционеру?
Лика подошла к его окну. Шофер перегнулся через опущенное стекло:
– Давай за угол, я остановлюсь… – И вдруг рявкнул могучим басом: – Сказал нет – значит нет! У меня не частная лавочка, а предприятие в государственном масштабе!
Железная контролерша смотрела торжествующе. Наслаждалась.
Автобус действительно остановился за углом. Лика вошла. Шофер выглянул из кабины:
– Эй, друг! Ты, ты – с гитарой… Освободи женщине место.
«Друг» вскочил, шутовски раскланялся, забрякал на гитаре что-то тоже, в общем, хамское.
– Высажу, – коротко сказал шофер.
Гитара затихла.
Лика села и закрыла глаза.
* * *
По знакомой улочке Лика поднималась к лесничеству. Слева блестел пруд. Баба вальком выбивала белье. Мальчишки в широких трусах, обхватив себя тонкими руками, тряслись от водяного холода. По дороге впереди Лики целеустремленно и самостоятельно, болтая из стороны в сторону длинным выменем, шла черная коза. Улица была безлюдна.
Лесничество, как и большинство служб в этом городе, находилось в старом доме, по-братски деля его с пожарной охраной. В открытом гараже пожарников устрашающе поблескивали чистенькие красные машины, а сами пожарники бездеятельно сидели на скамеечке перед гаражом, все в одинаковых фуражках и темных кителях. Они дружно проводили нездешнюю бабенку одинаковыми взглядами и, похоже, нашли долгую тему для разговора. Лесничего опять не было.
– Он сегодня на объекте…
– Сегодня на объекте…
– Объекте… – тройным эхо сказали в бухгалтерии.
– А где у вас объект? – спросила Лика.
Три руки молча показали в три окна.
За окнами в утренней дымке голубели горные леса. Со множеством озер, зайцев, тетеревов и одним лесничим.
– Да, объект…
В прошлый раз лесничий был на совещании. Бухгалтерия сочувственно вздохнула и опустила глаза.
* * *
Подходя к землянке, Лика с удивлением заметила, что стог с шалашом исчез, вместо него зиял черный круг с тонким слоем пепла. Лика поначалу обеспокоилась, но из леса донеслись дальние вполне мирные голоса, и Петин голос тоже. Лика уже хотела пойти на них, но голоса умолкли. Лика снова взглянула на черный круг и подумала, что, может быть, ничего необычного в этом нет, сено, наверное, вывезли, а мусор сожгли. Она свернула к землянке и достала из щели ключ. Посидела на чистой Петиной постели, заскучала и побрела к воде.
Уже подходило к полдню, все нагрелось, хотелось искупаться, но берег был в камышах, мелководье тоже метров на двадцать покрыто зыбким плавучим настилом из корней и отмирающих трав, Петя ходил по нему безбоязненно, а Лика попробовала раз и больше не отваживалась: с непривычки жутковато было чувствовать под ногой не твердь, а нечто пружинящее, изменчивое, сочащееся теплой водой с жуками и личинками. А когда Петя в прошлый раз для ее уверенности воткнул в лабзу шестиметровый кол и кол вошел в податливую глыбь по макушку, и Пете пришлось искать осинку подлиннее, у Лики и вовсе не стало духу повторять попытку добраться до чистой воды, как ни манило ее искупаться в тот вечер.
– Да чего бояться-то? – удивлялся Петя. – Кол – он узкий, он, конечно, в глубину пойдет. А ты-то поширше, чего с тобой случится? А и провалишься – эко дело! Ложись плашмя и ползи по-пластунски. Да чего ты на одном месте топчешься? Конечное дело, так дырку вывертишь. Ты давай быстренько, без пугливости – раз, раз, и делов всего… А с другой стороны, коль ложку держать не умеешь, то и в рот не попадешь. Ладно, я тебе мостки настелю…
Мостки и в самом деле были настелены. Аккуратная дорожка из белых березовых плашек, атласной корой кверху, плашки ровные, меряные. Лика осторожно на них ступила – держало привычно, как на земле. У чистой воды был настелен плотик, а сбоку стояла скамеечка, все березовое, чистое, будто прибранное белым снегом.
И разом забылись мелочные утренние неприятности, исчезли из памяти и контролер, и неуловимый лесничий. Лика разделась, подошла к краю плота и увидела в воде две березовые ступеньки, свисающие вниз. По ним можно было бесшумно сойти в озеро.
Плавала она долго и бездумно, с ясным удовольствием – прохлада, чистота, ласковая податливость воды. Потом очевидность удовольствия ослабла, остались вода и движение. Вода и движение: наверно, так чувствуют себя рыбы.
Лика повернулась на спину и закрыла глаза. Сквозь веки розово просвечивало солнце. Вода послушно держала тепло. Полудрема, полуотдых.
Что-то легко касается щеки, Лика открывает глаза. Белая лилия проплывает мимо, белая лилия проплывает вдоль бока и ног, Лика осторожно разворачивается, и лилия плывет с другой стороны. Лика тихо смеется и направляется к берегу.
Одевалась поспешно – к мокрому телу липли тупые слепни, кусали пронзительно-зло. Лика скрылась в тени, там слепни поотстали. Снова послышались голоса. Лика направилась к ним и вышла на поляну, на чей-то покос.
На краю покоса сидел Петя и еще двое мужиков, а голый по пояс молодой парень, тяжело взмахивая косой, доканчивал полосу.
Мужики сидели сумрачно и тяжелыми взглядами следили за парнем. У парня по спине бежал пот, один бок был сожжен солнцем. Видно, махал косой не один час и работал на пределе. Лика взглянула на мужиков, недоумевая, почему те сидят, когда человек чуть не валится с ног от напряжения. Петя поймал ее взгляд, поманил к себе.
Он молча шел впереди, она за ним. Минут через десять они остановились на поляне, уже скошенной и колючей, с черным кругом посредине. Над кругом вился дымок, тлел дерн.
– Что это? – удивилась Лика, вспомнив такой же черный круг у землянки.
– Сено, – лаконично сказал Петя и повернул обратно.
И, помолчав еще, неохотно рассказал, что приехали на рыбалку два городских парня на мотоцикле. Неизвестно, как порыбачили, но пол-литру распили – это точно, переночевали в стогу, выспались, поели и покурили, а окурки ткнули в стог. Стогу много не надо, ему и пять минут с избытком, полыхнуло и нет ничего. Петя в неположенном месте дым увидел, кинулся из деревни бегом бежать. Парни тем временем разохотились, стрельнули горящими спичками еще в четыре стога и жизнерадостно ржали. Увидев запально дышащего Петю, кинулись к мотоциклу, газанули да влетели в яму, мотоцикл на бок. Сообразили, бросились в разные стороны, бежать за ними – какой смысл. Петя поднял мотоцикл да мотанул к хозяевам покосов. Прикатили сюда ждать-пождать, должен же за машиной который-нибудь явиться.
Как стемнело, явился. Дождался, видно, чтоб убежать, если чего.
– Не убьете? – спросил.
– Не убьем, – сказали.
Пришел. Велели спать лечь. А солнышку взойти – подняли, косу в руки, и давай, пошел.
– Не умею, – сказал.
– Научим, – ответили.
Пригодится, может. Чем в тюрьме-то сидеть.
Делать нечего, пошел махать. Поправили, где надо, приловчился. Кончил уже, небось.
Когда Лика и Петя вернулись к мужикам, парень и в самом деле докончил покос и лежал на земле, распластав руки.
Лика подошла к нему, спросила:
– Ничего?
– Ничего… – сказал парень и отвернулся.
– Вода есть? – спросила она у мужиков.
Вода была, полбидона. Она поднесла парню:
– Пей…
Он благодарно кивнул и выпил почти все.
– Уйди с припека, – сказала Лика. – В тени ляг.
Парень переполз под куст и затих.
Мужики достали еду, пригласили Лику обедать.
– А ему? – спросила Лика, кивнув на куст.
– Ему не до этого, – ответили мужики. – Не пойдет ему еда.
Поели и тоже улеглись. Петя и Лика отошли подальше, чтоб не мешать разговорами.
Часа через два мужики заворочались, проснулись, неторопливо покалякали о том, о сем. Потом один поднялся, пощупал сено. День был жаркий, и скошенная трава, выродившаяся и тощая, уже высохла. Мужик для верности пощупал в другом месте, сказал:
– Готово вроде.
Подошел другой, помял побледневшие стебли, определил:
– Готово.
Вернулись к опушке, закурили.
– Значит, сгребать пора.
– Выходит, пора.
Парень по-прежнему лежал под кустом, но было видно, что тоже проснулся. В круг разговора его, естественно, не принимали, мужики говорили между собой. Но и мужики, и парень знали, что все, что говорится, адресовано ему, парню. Когда сказали, что пора сгребать, парень встал, взял прислоненные к осине легкие грабли, и, не взглянув на мужиков, будто их тут и не было, принялся за работу.
Поначалу деревянные грабли втыкались у него в землю, парень не знал этого дела. Лика подумала, что с косой у него было еще хуже. Но парень скоро приловчился, убрал ненужную силу, и уже помахивал граблями играючи. Похоже, работа ему даже нравилась, лицо утратило напряжение, и он теперь на самом деле забыл про мужиков, соорудил посреди поляны стожок, хотя сена было мало и его следовало просто сгрести в копну. Но парень, видимо, решил, что сену положена определенная форма, хотя бы затем, чтобы по конусу верха стекал дождь.
Отбытие повинности кончилось. Мужики повеселели, оживились и подошли к стожку. Парень все еще делал вид, что не замечает их, и смотрел в сторону.
Мужики остановились, закурили по новой, рассматривали парня вполне доброжелательно. Парень это сразу ощутил, повернулся к ним лицом, но еще не смотрел прямо.
– Как звать-то? – спросил один мужик.
– Петька, – ответил парень.
– Гляди-ко! – удивился Петя. – Выходит, тезка.
Тезка быстро взглянул на Петю и вроде хотел улыбнуться ему, будто одинаковое имя роднило их и каким-то образом объединяло. Но, видать, подумал, что улыбаться, может быть, и рановато, и опять стал смотреть мимо.
– Рубаху надень, – сказал Петя.
Тезка послушно пошел за рубахой.
– Как сенцо-то, соленое? – спросили мужики.
Парень не ответил. Чего тут отвечать.
– Ну, ладно, – сказали мужики. – Считай, что зачет ты нам сдал. Да, дела… Так вроде бы и парень ничего, силенкой бог не обидел.
Глаза у парня прояснились, и он решился, наконец, взглянуть на мужиков. Те смотрели без подвоха, вполне открыто. «Ничего себе морды», – подумал парень и ощутил к «мордам» что-то вроде симпатии.
– Прогулял работу-то? – спросили его.
– Мне в ночь, – ответил парень.
– Где робишь?
– В шахте.
– Ну? – приятно удивились мужики. – Мы тоже. Обратно, значит, тезки.
– Либо по домам, мужики? – сказал Петя. – Твой мотоцикл, тезка, вон за тем бугром.
– Либо и правда, пора, – сказали, докуривая, мужики. – Весь день проваландались.
– Эко, один раз на рыбалку не пошли, – сказал Петя.
Но мужики не больно и огорчились, что проваландались. Собрали свои шмотки и неторопливо зашагали к тропе. А проходя мимо свежего стожка, бросили окурки в сено.
Только Петя, показалось Лике, бросил мимо.
Парень сначала ничего не понял. И даже когда увидел дым, тоже ничего не понял, а смотрел в спины удаляющимся мужикам, ожидая, что они вернутся и от этого никакого дыма не будет. Но они уходили, а сено горело, горел его непривычный, соленый труд, от которого под конец даже пришло удовольствие. Да если бы и не было удовольствия, все равно это был его труд, ценность, им созданная, и чтобы эта ценность вдруг уничтожилась, было так же несправедливо, как если бы стал уничтожаться он сам.
Парень кинулся к сену, топтал чернеющие места, но бесцветный огонь, как язва, въедался глубже. Парень содрал с себя рубаху, стегал ею сочащиеся дымом боковины стожка, но занималось с другой стороны, и он, бегая вокруг, не успевал угнаться за всеми огнями, И поняв, что не осилит, схватил верхушку стожка, чтобы хоть клок кинуть в сторону, но из середины вырвалось пламя, и он разжал руки. Жар огня оттолкнул его на шаг, на другой, попятил к кусту, под которым он недавно спал. Там парень сел, потом лег ничком на землю.
Мужики ушли, а Петя вернулся, чтобы, как он сказал, не допустить пала.
Он видел лежащего вниз лицом парня, но подошел к нему не сразу, а сначала проверил, не взялся ли огонь за траву и прошлогодний палый лист, притоптал кое-где. Лике казалось, что он ищет себе дело, чтобы не смотреть на парня, что на душе у него нехорошо, нечисто, хотя он вполне добровольно принимал во всем участие. Спина его непривычно сутулилась, розовые волосы поникли, он выглядел маленьким и виноватым.
Он сел рядом с парнем и посидел молча. А когда парень чуть шевельнулся, проговорил:
– Давай домой, тезка… Давай домой, сынок.
Парень не отозвался.
– Зря это мы, конечно, – сказал Петя.
Вздохнул и сказал еще:
– Ты, значит, прости, тезка.
Посидел еще, но больше не говорил. Потому что говорить было нечего. Потом встал и пошел к землянке.
И не вышел, когда Лика позвала его ужинать.
* * *
На следующее утро Лика снова отправилась в лесничество. И удивилась, найдя всегда запертую дверь с надписью «Лесничий» приоткрытой. А войдя, удивилась еще больше, обнаружив за столом молодого человека, должно быть, недавнего студента, круглолицего и полноватого. Впрочем, в лице его было что-то и не очень молодое, даже старое, даже совсем дряблое. Ощущение это исходило, скорее всего, от тусклых, сонных глаз. А когда лесничий заговорил, то и голос у него оказался тусклый и старый.
– Некогда мне сегодня, – сказал лесничий, посмотрев на протянутую Ликой бумагу и по какой-то причине ничего, как показалось Лике, из нее не восприняв. Потом взглянул в окно на свои в утренней дымке объекты с озерами, тетеревами и зайцами, вздохнул и добавил: – Завтра.
– Нет уж! – возразила Лика весьма решительно.
Лесничий остановил на ней тусклый, засыпающий взгляд.
– Завтра, – сказал лесничий просительно.
– Сегодня, – не согласилась Лика.
– Некогда сегодня, – трудно сказал лесничий.
– А мне завтра некогда, – сердито ответила Лика.
Лесничий опустил голову и подумал. Подумав, сказал вежливо:
– Не морочь ты мне голову.
– Это ты не морочь мне голову! – воскликнула Лика.
– Так ведь начальство тут я, – кротко сказал лесничий. И не сказал, а вроде пожаловался.
– А я, может, тоже, – сказала Лика.
– Что тоже? – спросил лесничий.
– А начальство! Из народного контроля, дорогуша! Полчаса с бабой говоришь, а даже сесть не предложил, голубчик! И скажи-ка, где ты был три дня подряд, миленький?
За открытым окном хохотнули. Скучающая на скамейке пожарная команда слушала разговор.
Видимо, длинная Ликина речь убедила лесничего, и он, с отчаянием взглянув на председателеву резолюцию, взялся за телефон.
– Але, кордон! Кордон, кордон!
Кордон не торопился отвечать.
– Ну, сама пойдешь, – мучаясь, сказал лесничий. – Скажешь леснику, чего тебе надо. Лекся – он сделает.
– Да нет, хороший мой, давай лучше на бумаге напиши, – сказала Лика, нимало не сдвигаясь с места.
– На бумаге? – поморщился лесничий. Вздохнул тяжело и опять поднатужился: – Кордон, кордон! Ага… Здорово, Лекся! Как у тебя? Ага… Жена как? Ага… Телка пропала? На втором поселке спроси, приблудилась какая-то… Ага. Ну, бывай.
– Это как – бывай? – угрожающе поднялась Лика.
– А, да, Лекся, Лекся… Тут к тебе баба придет… Женщина то есть. Областная. Да не фамилия, а из области. Ага. Ну, и значит, она все объяснит.
– Участок, – подсказала Лика.
– Ага, участок. Участок ей…
– На Тихом, – подсказала Лика.
– Ну да, на Тихом… Дача, что ли? – сообразил лесничий.
– Дача, – подтвердила Лика.
– Значит, дача, – сказал лесничий в трубку. – Пошли кого ни то… Ага!
Положил трубку, взглянул обессиленно:
– Все…
– Почти, – уточнила Лика и ткнула в угол многострадальной бумаги: – Пиши!
Лесничий обреченно взял ручку и нацарапал несколько слов. Лика поинтересовалась:
– А сразу нельзя было?
– Что – сразу? – измученно спросил лесничий.
– Позвонить и написать?
– Да некогда мне! – воскликнул лесничий.
– Да что у тебя за дело? – никак не могла понять Лика.
– С похмелья я… – удручился лесничий.
* * *
Кордоном оказалась небольшая усадьба чуть в стороне от дороги, с жилым домом и хозяйственными постройками. Дом и постройки были расположены квадратом, каждую сторону которого образовывала наружная сторона жилья или сарая, и стены таким образом служили и забором, а где не доставало их длины, там шел собственно забор, но тоже из бревен, таких же толстых, из каких были подняты и строения. Кордон стоял на отлогом склоне горы, невысокой, как и остальные горы вокруг, и, замкнутый со всех сторон, с закрытыми воротами, казался крепостью, приготовившейся к долгой осаде. Впрочем, калитка, прорезанная в воротах, была не заперта, во дворе таскали тряпку три щенка, а две беспородные собачонки взлаяли больше для порядка, чем со злости, возвещая о приходе чужого. Из сарая вышла хозяйка, маленькая и худенькая, с большими глазами на усохшем лице.
– Мне бы лесника, – поздоровавшись, сказала Лика, досадуя, что не узнала заблаговременно имени-отчества нужного человека.
– Лексея Иваныча? А он на пункте, – ответила хозяйка, показывая за сарай в сторону леса. – Коли скоро надо, так лучше подняться к нему, он только к вечеру дома будет.
Женщина указала на вторую калитку, в задней стороне усадьбы. Оттуда начиналась узкая, утоптанная тропинка. Тропинка ввела в смурый сосновый лес. Стволы деревьев были с длинными ребристыми надрезами, внизу надрезы кончались углом, и в каждом из них светлели желтоватые комочки. Лика догадалась, что из этих надрезов собирают смолу.
Тропинка круто забирала в гору, пришлось остановиться и передохнуть, а дальше идти потише. Издали гора казалась маленькой, а сейчас ей не видно было конца, сосны да сосны, все с пиками надрезов, да редкая стрельчатая трава сквозь хвою. Лика вдруг подумала о том, что за последние дни встретила так много нового для себя, что становится даже обидно. Обидно оттого, что она не знает. Не знает, например, как называется эта трава, не знала, что из сосен берут смолу, не знает, для чего эта смола нужна и что такое пункт, на котором находится Лекся, а, наверно, можно было жить так, чтобы знать. И Лика подумала, сколько потеряла интересного и нужного для себя, и сожаление об этом оказалось таким личностным, таким щемящим, будто она прошла мимо людей, которые, приостановись она хоть ненадолго, стали бы ее друзьями.
Наконец, крутизна подъема кончилась, лес поредел, сделался насквозь солнечным и доброжелательным. Лика вышла на открытую макушку горы, поросшую земляникой. Там посреди поляны стояла вышка, вроде сторожевой, с открытой будочкой наверху. Из будочки смотрел на Лику и улыбался лесник Лекся.
– Лезь сюда, лезь! – крикнул он.
Под наклонными, сизыми от времени опорами вышки была крутая лестница. Лика вступила на нее, стала осторожно подниматься. Ступени скрипуче вздыхали.
Лекся протянул руку, помог войти в будочку.
А будочка была, скорее, не будочка, а терраса, с деревянной крышей, крохотная, как обеденный стол. Вершины самых высоких сосен шумели ниже ее, вокруг был ничем не замутненный простор, и не простор уже, а пространство. Пространство уходило в прохладный солнечный верх, а внизу опиралось на синие леса гор и голубую таинственность распадков. Видно было на десятки километров, Лика узнала геометрические линии шлаковой громады Райгородка, отсюда громада виделась такой же голубой и естественной, каким голубым и естественным было все вокруг. И десятки озер светлели среди этих гор и лесов, и где-то среди них маленькое озеро Тихое, часть необъятного целого. И такой же частью станет ее дом, если она его построит. Мысль о доме впервые наполнила ее упругой радостью, и Лика ощутила себя молодой.
Она была благодарна Лексе, который не торопился говорить. Останавливаясь, чтобы посмотреть, она обошла все стороны вышки, и всякий раз, когда переходила на другое место, Лекся незаметно отступал назад, чтобы не мешать ей воспринять и подумать.
Она проговорила задумчиво:
– Здесь, наверное, нельзя быть плохим человеком…
Лекся кивнул, соглашаясь, и тут же качнул головой отрицательно:
– Всякое бывает…
Тоже посмотрел непривыкшим взором на красоту земли и еще сказал:
– Хотя без всего этого душа скудеет, это конечно… А Тихое – вон ваше Тихое, – и указал рукой. – Завтра с утра пришлю двоих, отметят участок.
Бумагу Лекся взял, но заглядывать в нее не стал. И за это она тоже испытала благодарность.
– Алексей Иванович, – сказала она, – говорят, ваше лесничество делает срубы?
– Значит, срубом хочешь покупать? – спросил Лекся. – А то у вас в городе много домов сносят, это дешевле бы.
– Пусть не дешевле, – возразила она. Представила старые городские домишки, которые сносят, представила, как в них жили и умирали, может быть, дрались и пьянствовали, что стены впитали запах чужих отношений и слов, и, подавив поднявшуюся брезгливость, торопливо повторила: – Пусть не дешевле…
Он кивнул, не расспрашивая: пусть. Сгреб лежавшие на крохотном пристенном столике придавленные камнями бумаги, затолкал их в полевую сумку на длинном ремне, объяснил попутно:
– Отчет вот, да заметки кой-какие… Ну, пойдем, покажу.
– Что покажете, Алексей Иванович?
– Ты про сруб спрашивала? Сруб и покажу.
Они спустились с вышки.
Лекся повел ее прямо через лес, придерживал ветки, чтоб не ударили больно, говорил:
– Ты вот из города, хоть и не совсем еще, а бежишь. А у меня сыновей четверо, хорошие сыновья, и одна девка, тоже ничего девка. И все в полном составе – в город. Дочь, стало быть, апельсинами в лотке торгует, сыновья – двое на строительстве, двое на заводе. Все в общежитиях, комнаты на четверых. Побывал, посмотрел, спрашиваю: довольны? Отвечают: довольны. Чем, спрашиваю. Отвечают: удобства. Вода для того, вода для этого, чай – за пять минут, стены сами топятся. Ладно, думаю. Приезжают через год в отпуск, а у меня: газовая плита – пожалуйста, горячие батареи – сколько угодно, желательно в ванну – сделайте милость. Тогда они мне – культура, говорят. Театры, говорят, и концерты. Спрашиваю: ну, и сколько раз ты в театре был? Глаза опустил. Про концерты я уж не уточнял. Так что, выходит, в другом дело.
– А в чем, по-вашему?
– Кто ж знает… Побежали в стадо, побежали на готовое, дубы здоровые. Чтоб им жевали и в рот клали. А сами на что? Ну, я их с довольствия и снял.
– С какого довольствия?
– С домашнего. Картошечки, там, сальца, маслица. Дудки, ребятушки, сказал я. У вас магазины с удобствами под боком, тем и довольствуйтесь. А хотите знать мое мнение – так слабоваты вы, ребятки. Ну, поехали бы вы южный полюс осваивать, или в горящий вулкан полезли, или еще в вас интерес какой – это бы я понял, это бы я всем сердцем за! Смолоду трудности не искать – под старость думать не о чем будет. А вас только и хватило, чтоб в клозете не дуло. Тонковата у вас жила, ребята, сказал я.
– А они что?
– А что они? Старший уже на Чукотке, накаркал я на свою голову, – Лекся хохотнул с удовольствием. – Остальные в затылках пока скребут…
Потом мечтательно:
– Младший-то, может, и вернется, заскучал что-то. Приспособлю его, пока время у меня есть, к лесному делу. В лес-то ведь с топором да с ружьем больше, а с заботой мало кто. А оно живое все, его жалеть надо. Где подсобить, где полечить, где почистить, где покой дать…
Он похлопал по щелистому стволу старой сосны:
– Живое оно…
Деликатный человек Лекся, не стал говорить впрямую грубо: не руби, не вреди, ты приходишь в дом, где есть свои правила, соблюдай их, раз приходишь.
Лика тоже положила руку на морщинистое тело старого дерева и сказала:
– Я не обижу их, Алексей Иванович.
Лекся кивнул, довольный.
Сруб стоял двумя равными коробками, светился свежей желтизной ошкуренных бревен, держал около себя густой и свежий запах смолы. Нижние венцы заросли травой, от кучи прелой щепы шел жаркий винный дух, вокруг было нехожено, во множестве торчали сопливые валуи. Сруб пока оставался частью леса, и не очень верилось, что он станет домом.
– Там еще два, – сказал Лекся.
Они пошли дальше, осмотрели другие два сруба. Другие, наверно, были ничем не хуже, но Лика вернулась к первому, возможно, потому, что с ним уже связались какие-то ощущения, и он поэтому был предпочтительнее.
– Я возьму этот, – сказала она. Лекся кивнул.
– Хороший лес, – проговорил он с большим уважением к этому лесу.
Еще постояли, потом Лекся взглянул вопросительно.
Лика сказала:
– Я посижу здесь немного.
Лекся опять кивнул, показал ей на просеку, по которой можно выйти к дороге, попрощался и ушел.
Лика отошла в тень, устроилась так, чтобы можно было видеть сруб, который уже почти принадлежал ей и тем вызывал к себе родственное чувство. Она подумала, что Лекся, наверно, опять поднимается на свою вышку, подумала, что она одна в лесу, одна, может быть, на многие километры, но не почувствовала себя ни заброшенной, ни испуганной, а, даже наоборот, ощутила от этого успокоение и уверенность в себе.
Человеку необходимо бывать одному, думала она, в постоянном сообществе он теряет себя, теряет свою индивидуальность и вырождается в мелочного, придирчивого, капризного эгоиста. В городе она нередко томилась потребностью спокойного одиночества, которое позволило бы без помех подумать о себе, оценить свои поступки и поступки других, выделить главное из шумной шелухи ежеминутного общения. Хотя это почти никогда не достигало цели, она в такое время или закрывалась в своей комнате, или без цели бродила по улицам, даже стояла в очередях за ненужными вещами, или шла в кино. Сейчас она усмехнулась, вспоминая это, и пренебрежительно подумала, что в таких случаях одиночество заменялось суррогатом одиночества и оборачивалось не покоем, а его противоположностью: она казалась себе никому не нужной, казалось, что ее не любит муж, не уважают дети, что нет друга, который понимал бы ее, уродливо разбухали незначительные неприятности на работе, и она начинала считать себя неудачницей. Это состояние ничем серьезным, собственно говоря, не вызывалось и оттого казалось еще более безысходным и бессмысленным. Кончалось все бурными слезами, жалостью к себе и обычно сном, после которого еще несколько дней длилось подавленное состояние духа и физическая разбитость. Тогда она глотала шарики витаминов, в великой тайне от всех опускалась до рыбьего жира и сажала семью на вегетарианскую диету, в основном на салаты из хилой магазинной зелени.
Вероятно, и без салатов все пришло бы в норму само собой, но ее ущемляла мысль о неуправляемости происходящих процессов, и она громоздила баррикаду и размахивала боевым знаменем, не зная, впрочем, по какую сторону баррикады находится враг.
Не оттого ли случайное, по сути дела, посещение этих мест вдруг стало вехой в ее жизни, круто повело в непредвиденную сторону. Годами напряженные нервы ощутили благотворную тишину и жадно отдыхали. Редкие встречи с людьми нисколько не мешали этой тишине, были даже необходимы ей, как составная ее часть. Это было совсем не похоже на бесконечную и однообразную вереницу городских лиц, где обилие оборачивается скудостью, потому что мозг обессиливает перед нескончаемым потоком однообразной информации, и человек обороняется от избытка равнодушием или грубостью. Здесь людей можно было рассмотреть, забыто удивиться тому, что они не столь уж и похожи друг на друга, и даже без раздражения допустить к себе чужую заботу или настроение. И обрадоваться тому, что по тебе не скользнут равнодушно пустым (взглядом, а посмотрят с любопытством: а кто ты? и что в тебе интересного? А не окажется интересного, так хотя бы узнают, откуда ты родом, с кем знаком и какая у тебя работа, и это тоже придаст тебе отличный от всех оттенок, потому что родом ты из другого места, знаком с другими людьми, и место твое в работе иное, чем у них.
Впрочем, она подспудно чувствовала, что восхищается преувеличенно, но пока не позволяла сомнению расстроить приятные впечатления.
* * *
На Тихое Лика вернулась к вечеру. Петя был уже там, ходил по взгоркам, постукивал ломиком, и по звуку найдя неустойчивый камень, поддевал его и выворачивал. Их уже чернело по сторонам немало, этих камней.
– Зачем они тебе? – спросила Лика.
– Не мне они, а тебе, – отозвался Петя. – Фундамент из чего строить будешь?
– Ох, Петя, – воскликнула Лика, – ну да, ведь еще и фундамент!
Петя на это засмеялся и смеялся долго, а потом сказал:
– Давай место выбери. Пока суть да дело, мы хоть углы сложим.
И они чуть не до сумерек ходили меж деревьев, и оттуда смотрели, и отсюда, прикидывали, чтоб и озеро видать из будущих окон, чтоб восход и юг в лицо дому, и чтоб подъезд удобный, и чтоб красиво, и чтоб деревьев не губить. И, наконец, заметили, что уже который раз возвращаются к веселой куртине берез, и старых уже, с почерневшими стволами, с толстой, отслаивающейся корой, с кистями ветвей до самой земли, и среднего возраста, белоствольных и стройных. Была среди берез ласковая полянка, маленькая и поначалу незаметная, но словно приготовленная для того, чтобы поставить тут дом. Лика взглянула на Петю, и Петя тут же отозвался:
– И правильно, душевное место.
Он вбил колышки, натянул бечеву, выверил углы. Лесничество делало стандартные срубы, и размеры их Петя знал, несколько лет назад ставил сыну такой же дом.
Взяли лопаты и стали снимать дерн.
