Текст книги "Приключения Кати"

Автор книги: Астрид Линдгрен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Мы идем по нашим улицам!

Как сон… весь этот остров, где время остановилось.

Как сон… мягкий серый свет над проточной водой реки, над меланхоличными тополями набережной, над крышами и шпилями башен.

Мы обходим остров St.-Louis и идем обратно к Notre Dame, сворачиваем на Quai aux Fleurs.

Ах, Абеляр и Элоиза^[585], здесь идут Леннарт с Кати и вспоминают любовную сагу, так трагически окончившуюся восемьсот лет назад. Много слез было пролито над вами с тех пор, послужит ли это вам каким-либо утешением? Именно здесь и жила она – прекрасная Элоиза!

– Я рада, что мы не Абеляр и Элоиза, – сказала я Леннарту. – Если у меня будет сын, нам не придется идти из-за этого в монастырь.

– Нет, слава Богу! – воскликнул Леннарт. – Если у тебя будет сын… Подумать только, если это будет!

Подбежав к одной из цветочниц, он купил большой пучок фиалок.

– Фиалки – маме, – сообщил он и приколол цветы к моему пальто.

Он взял меня под руку, и мы пошли дальше, такие радостные, хотя это и был наш последний день в Париже.

Мы шли по нашим улицам, проследовали по набережной Сены до самого Pont au Change^[586], наслаждаясь роскошной цветовой гаммой цветочных киосков и не чувствуя легких капель моросящего дождя. Но средневековая башня Консьержери и тонкий шпиль Sainte-Chapelle^[587] уже вырисовываются на фоне неба, где серебро сгустилось в темно-серую окраску – скоро дождь польет всерьез.

Надежнее поспешить обратно на левый берег, к Place St.-Michel^[588], это все равно что быть уже дома, в отеле. Rue du Chat qui Péche, улица Ловящей Рыбу Кошки, тоже наша, хотя это самый маленький переулок Парижа и хотя Ева утверждает, что, судя по запаху, ее лучше назвать «Улица Писающей Кошки». Еве не следовало бы проявлять такое высокомерие! Разве ей не известно, что кошкины предки обитали во времена Данте и упоминаются в его «Paradiso»?^[589]

Rue de la Huchett, Rue Saint-Severin, Rue de la Bûcherie! О, все эти извилистые темные улицы – здесь каждый камень говорит на латыни! Здесь центр старинного квартала, раскинувшегося вокруг старейшего университета Европы! Здесь студенты сидели на снопах соломы посреди улицы и слушали, как их достопочтенные учителя читают лекции из открытого окна какого-нибудь расположенного поблизости дома.

Здесь мне хорошо, несмотря на то что этот квартал пользуется дурной славой. Дома здесь такие ветхие, люди, которые живут в них, возможно, такие же.

Снова над нашими головами льет дождь. Но мы знаем, где искать пристанище. Saint-Severin, самая чудесная маленькая церквушка, какая только есть в Париже, встречает нас ароматом курений и мягким сиянием восковых свечей. Здесь мы остаемся, пока небо пытается затопить весь Quartier Latin и всех, кто там есть.

Но все, кто там есть, спешат укрыться в воротах и спокойно стоят в ожидании… Они знают, что дождь кончится, а парижское небо капризно не только в апреле.

По мне, пусть льет дождь. Я нашла себе такое интересное занятие: я читаю книгу. Здесь, в церкви Saint-Severin, есть большая книга, в которой люди излагают Всевышнему свое горе и заботы! Книга эта – своего рода непосредственная переписка с Богом. Раз в неделю, во время службы, все пожелания читаются вслух, возможно, для того, чтобы Бог их лучше услышал. С трогательным доверием просят несчастные о помощи. Один кается в своих дурных поступках, другой хочет избавиться от болезни, третий надеется, что хорошо сдаст экзамен, а несчастная мать желает, чтобы Бог положил конец постоянным раздорам сына с его женой.

Пока за стенами церкви льет дождь, я читаю и читаю, усердно переворачивая большие страницы. В самом низу последней страницы написано мелким волнующим почерком:

«Seigneur, rendez-moi топ ami»

– «Господи, верни мне моего друга».

Да, Господи, сделай это – во имя всех любящих, во имя Леннарта и Кати, – верни бедной девушке ее друга! Ты один знаешь, как она страдает! О, я хотела бы тоже написать в эту книгу. Но книга Saint-Severin, возможно, предназначена только для католиков. А вообще-то я знаю, что я написала бы: «Господи, дай мне сына…» или: «Если Тебе так угодно – маленькую дочку, сделай это, о Господи… поскорее!»

Когда мы выходим из церкви, небо голубое, солнце сияет! Улицы чисто вымыты и воздух свеж. На Boulevard St.-Michel молодежь так и кишит. Молодежь, молодежь со всех стран света. Мы с Леннартом идем среди них и прощаемся с Парижем. Прощай, Париж, старый Париж! Париж – молодой!

Капли дождя сверкают на деревьях Люксембургского сада, и на еще влажной скамье сидит там студент со своей девушкой, и они горячо, от всего сердца целуются. The last time I saw Paris, her heart was warm and gay^[590]…

У него на сердце было тепло и радостно. Старый город с молодым сердцем. Как она выразилась, эта lа grande mademoiselle? «Дамы моего ранга всегда молоды!»

XII

амо́к в прихожей щелкнул. Ева вернулась домой из конторы. Я услышала, как она поет. «Comme un p’tit coquelicot…» – пела она, и я знала, что она причесывается, стоя перед зеркалом. Потом она вошла в свою комнату. А потом заглянула ко мне.

Она остановилась на пороге, глядя на опустошение… И глаза ее медленно наполнились слезами.

– Здесь жила Кати, – тихо сказала она. – Мир ее памяти!

– О Ева! – воскликнула я, не в силах выговорить больше ни слова.

Я протянула руку и неуклюже погладила ее по щеке. От прикосновения моих пальцев на щеке осталось пять черных пятен. От хлопот с переездом всегда столько грязи!

Я могла себе представить чувства, которые испытывала Ева. Осталась только пустая комната с кучей хлама на полу и пятнами на обоях, по которым можно увидеть, где висели картины.

Мы молча стояли, и я знаю, что обе мы думали о том, как все было раньше.

Если бы был такой же день, как обычно, то мы с Евой шли бы домой из конторы вместе. Мы приготовили бы вместе обед и ели бы за столом в моей комнате. Возможно, вечером у нас собрались бы друзья, и мы бы вскипятили чай и приготовили бутерброды. Возможно, мы отправились бы в кино, а потом, сидя на оттоманке в комнате Евы, болтали о фильме, который смотрели, и о многих других важных вещах. Мы бы без конца хохотали, а Ева, жестикулируя, рассказывала бы о Курре и Альберте, и о Ёране, и о Буссе, и еще о нескольких в придачу, а я бы говорила только о Леннарте.

Всему этому настал конец. Конец нашему веселому соседству в этой двухкомнатной квартирке! Только теперь эта мысль начала причинять боль. Ах, почему нельзя получить что-нибудь в этой жизни, не пожертвовав чем-то другим?

Сегодня было так весело! Я с величайшим удовольствием смотрела, как грузчики переносили мою мебель наискосок через тамбур в мой новый дом. Я с трудом перетаскала туда книги и картины, разобрала шкаф и выбросила все старье. И все время, делая это, я напевала вполголоса самой себе коротенькие веселые песенки.

Я радовалась тому часу, когда Леннарт вернется домой с работы и увидит, сколько я успела сделать. Когда настанет вечер, у нас с Леннартом будет общий дом. Всякий раз, думая об этом, я ликовала. А о Еве до сих пор не подумала!

– Завтра рано утром будет немного чудно, когда никто не дернет меня за волосы, чтобы я проснулась! – в конце концов произнесла Ева.

– Я могу прийти и вырвать у тебя всю шевелюру, – услужливо предложила я.

О, я была готова сделать все, что угодно, только бы она не расстраивалась!

Тогда Ева заплакала.

– Как ты добра, – всхлипывала она, прижавшись к моему плечу. – Но ты ведь знаешь, какая у меня чувствительная кожа на голове!

Потом она вытерла глаза.

– Хотя прекрасно будет войти в ванную, без того чтобы предварительно достучаться и выгнать оттуда тебя, – добавила она.

На полу, там, где стоял угловой шкаф, лежала старая фотография. Я подняла ее и перевернула.

– Сейчас увидишь кое-что приятное, – сказала я.

И мы вместе стали рассматривать фотографию длинноногой девчонки в курточке, которая была ей слишком велика. Девчонка идиотски улыбалась, чтобы лучше продемонстрировать стальные пластинки на передних зубах. Грустно сознаваться, но фотография была моя.

Я помню еще, как меня снимали. В воскресенье мы с Тетушкой смотрели развод караула на Страндвеген; тут появился профессиональный уличный фотограф и предложил свои услуги. А я была так безмерно восхищена своей новой красной курточкой и хотела, чтобы меня в ней сфотографировали!

Как странно повзрослеть быстро! Ведь не так много времени прошло с тех пор, как был сделан этот моментальный снимок. И не так много времени прошло с тех пор, как я, сидя в этой оконной нише, делала свои первые уроки. А совсем недавно Тетушка подарила мне на Рождество самую красивую в мире куклу и сказала, что это мама прислала ее с Небес.

Я прожила в этой комнате… сколько же… посмотрим – семнадцать лет… ну да, тогда имеешь право немного всплакнуть… только на лице появляются такие красивые черточки, когда слезы прокладывают в грязи дорожки…

Ева тоже плакала.

– Никому не показывай э-э-эту фотографию, – всхлипывала она. – Иначе все п-п-подумают, что Леннарт женился на тебе из-за денег.

Потом она исчезла в ванной, дабы, по ее словам, «вразумить самое себя и сделать себе новое лицо».

А я осталась с разрисованным полосками лицом, когда в дверь позвонил Леннарт. Ничего страшного. Леннарт так умен! Он понял, что на лице могут появиться полоски, даже если надо переехать в квартиру, расположенную напротив.

И мы пошли «к нам», и он пришел в восторг от всего, что я сделала, и похвалил меня точь-в-точь так же умеренно, как всегда. А потом засучил рукава и спросил:

– Не глупо ли, что нам так весело от всей этой затеи с мебелью и прочим?

Спросил, как всегда, с выражением лица школьника в первый день летних каникул. Я обняла его своими грязными руками, и мы долго молча прыгали, кружась посреди комнаты в молчаливом, шумном, сумасшедшем танце.

Затем я побежала за Евой.

– Ни за что, – сначала отказалась она. – Думаю, вы справитесь сами!

– Но украшать полки декоративной бумагой мы не умеем. Никто не умеет так затягивать ею полки, как ты.

Она, сопротивляясь, последовала за мной. Леннарт, обняв ее за плечи, сказал:

– Ты наша первая гостья! Добро пожаловать!

Ах, как нам было весело в тот вечер!

Мы с Леннартом расставляли мебель, вешали картины и шторы, а Ева нарезала декоративную бумагу.

– «Никто не умеет целовать так, как ты», – пел томный голос по радио.

Там исполняли песню «Старые знакомые «по переписке»».

– Никто не умеет целовать так, как ты, Кати! – запел Леннарт так громко, что наверняка слышно было во всем квартале.

– Никто не умеет укладывать ДЕКОРАТИВНУЮ бумагу на полки так, как я! – запела в кухне Ева.

Но тут раздался звонок в дверь.

– Никто не умеет открывать дверь так, как я! – запела я и в доказательство своей правоты пошла и открыла дверь.

Это была тетя Виви, мама Леннарта. Я была рада, что успела умыться.

– Я принесла вам несколько бутербродов! – сказала она и протянула мне корзинку.

Я поблагодарила ее чуточку преувеличенно. Мне так хотелось ей понравиться, что, когда мы встречались, трудно было быть по-настоящему естественной.

Она всегда относилась ко мне дружелюбно. Но в глубине души она, вероятно, не могла искренне любить ту, что отняла у нее единственного сына. Она была вдова, мать одного-единственного сына – Леннарта, а я отняла его. Да и особо желанной невесткой я, пожалуй, тоже не была. Бедная конторская служащая без влиятельных родственников или чего-то в этом роде.

Разумеется, Леннарт не раз говорил, перефразируя пословицу: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе», что лучше жена, которая сама себя обеспечивает, в руках, чем десять наследниц в лесу, но я не уверена, что тетя Виви разделяла его мнение. Она всегда была ласкова со мной, да, это так! Но я знала, как она страдает оттого, что отпустила Леннарта. Она чувствовала себя одинокой и старой – это-то я понимала. «Одинокой и старой, – говорила я себе, – помни это, Кати, помни это всегда!»

– Как мило, что вы, тетя Виви, заглянули к нам! – сказала я.

Я сказала то, что думала, и поэтому была очень недовольна, что эти слова прозвучали так неестественно. Но возможно, тетя Виви была не так чутка к интонации.

Я накрыла круглый стол в гостиной, достала из корзинки все ее вкусные бутерброды, и мы поели.

Это была наша первая трапеза в нашем собственном доме.

– Будьте счастливы! – сказала тетя Виви и оглядела комнату. – Вы должны быть счастливы!

Она посмотрела, как расставлена мебель. Диван, по ее мнению, стоял не на месте. Его лучше поставить в углу между открытым очагом и окном, посоветовала она. Леннарт довольно невежливо заметил:

– Думаю, эти вопросы Кати решит сама!

– Да-да, конечно, – уступчиво согласилась тетя Виви.

Однако я поспешила сказать, что ее предложение – гораздо лучше, и это действительно было так. Если бы даже это и было иначе, думаю, я все равно сделала бы так, как ей хотелось. Я была готова подвесить диван на веревке к потолку, только бы это доставило ей хоть малейшую радость! У меня был Леннарт, я могла быть великодушна! И лучше воспользоваться случаем вовремя, ведь никто не знает, какой буду я, когда стану старой и одинокой!

Но в глубине души я была рада, что Леннарт так ответил матери. Я знала, что мой муж относится к тем людям, которые покинут отца с матерью и останутся с женой, если когда-нибудь встанет вопрос о выборе. Он был привязан к матери, и я радовалась этому. Но он никогда не должен забывать, что он мой муж, а это – наш дом!

Мы с Леннартом проводили тетю Виви до дверей, когда она собралась уходить.

– Кири-кири-ки! – сказал Леннарт и пощекотал ее под подбородком. – А теперь мы пойдем домой, примем немного снотворного и будем крепко спать ночью. И мечтать о том счастливом времени, когда нам придется нянчить внучат. Кири-кири-ки!

Тетя Виви улыбнулась, но улыбка была бледной.

– Ты ведь хочешь, чтобы у тебя были маленькие хорошенькие внучата? – умоляюще спросил Леннарт.

– Разумеется, конечно хочу, – ответила тетя Виви.

– Ну тогда так, – резюмировал Леннарт. – Ты ведь понимаешь, что для тебя технически невозможно стать бабушкой без содействия с ее стороны, – сказал он и показал на меня.

Тетя Виви погладила меня и дружелюбно кивнула.

– Приходи к нам почаще, – сказала я, и это прозвучало совершенно естественно.

Я почувствовала, что в этот вечер немного расположила к себе тетю Виви. Совсем не той историей с диваном, но… все же!

– Тогда спокойной ночи, дорогие дети! – сказала тетя Виви и ушла.

Леннарт тотчас же снова ринулся в работу, а я, оставшись в тамбуре, задумалась. Почему мы с Леннартом заставляем печалиться двоих людей только ради того, чтобы быть счастливыми, – до чего странная штука жизнь!

«Никто не умеет укладывать ДЕКОРАТИВНУЮ бумагу на полки так, как я, – пела в кухне Ева. – И никто не умеет ЦЕЛОВАТЬСЯ так, как я…»

Боже мой, ее горе было, видно, такое, что быстро проходит.

В два часа ночи у нас почти все было готово.

– Совершеннейший ужас, до чего же здесь красиво! – воскликнула я.

Леннарт и Ева согласились со мной.

Мы снова успели проголодаться и пошли на кухню, где стоя съели по бутерброду с тушеной телятиной и выпили по стакану молока.

– Спокойной ночи! – попрощалась Ева. – Если вам еще понадобится декоративная бумага на полки, постучите!

И Леннарт поцеловал ее в щеку, поблагодарил и сказал: он, мол, надеется, что это был не последний бутерброд с тушеной телятиной, который она ела в нашем доме.

– О нет, – ответила Ева. – Только если ты не посыпал его мышьяком.

Я и ее проводила в тамбур.

– Ева, если бы ты только знала… – начала было я.

– Да, я знаю, – отрезала она.

И я еще некоторое время стояла, глядя на дверь, которая захлопнулась за ней. Потом побежала к Леннарту.

XIII

ов моего сердца в церкви Saint-Severin был услышан: случилось то, чего я пожелала. В тот день, когда медицинская наука подтвердила этот факт, я во весь опор ринулась из конторы домой, чтобы рассказать об этом Леннарту. Это была великая новость, и я не могла наслаждаться ею в одиночестве ни минуты, а я не знала, сколько времени потребуется, чтобы подняться на наш четвертый этаж.

Леннарт, в виде исключения, вернулся домой раньше меня и накрывал на стол в кухне.

Я кинулась на него, словно ураган, но ничего не сказала. Я только поцеловала его и заставила станцевать со мной наш молчаливый танец радости. Мы всегда так танцуем, когда случается что-нибудь веселое и надо дать выход нашим чувствам. Леннарт называет это «тихим сумасшествием», и, возможно, так оно и есть, откуда я знаю!

– Можно узнать причину такого веселья? – спросил Леннарт.

Опустив руки, я молча стояла, глядя на него.

– Надеюсь, у него будут твои глаза, – сказала я.

– У кого?.. – начал было Леннарт. – Нет, это в самом деле правда?

– Да, но это будет продолжаться так долго, так долго, самое меньшее – восемь месяцев, как мне дождаться этого?

Мы снова начали танцевать, молча и увлеченно!

– Мама должна узнать эту новость, – сказал Леннарт. – Интересно, это мальчик или девочка?

Назавтра я спросила Еву:

– Как по-твоему, кто у меня будет, мальчик или девочка?

И она спокойно ответила:

– Я думаю, мальчик или девочка. У большинства людей так оно и бывает.

Вообще-то все равно, кто будет.

Но до чего ж удивительно иметь члена семьи, о котором ничего не знаешь, существо, которое начало жить своей собственной тихой жизнью, и оно уже на пути к тому, чтобы стать человеком со своими собственными, особыми чертами характера и со своей особой внешностью, но которое пока уклоняется от более близкого знакомства.

– Как мы назовем его… или ее? – спросила я Леннарта, когда мы в конце концов уселись за обеденный стол. – Нам надо иметь условное имя!

– Большинство условных имен для не рожденных еще детей, которые я слышал, ужасно дурацкие, – сказал Леннарт. – Николина и Карл-Август и прочие… Нельзя развлекаться за счет детей, даже еще не рожденных!

– Решительно нет! – воскликнула я. – Но еще хуже, когда бедных крошек называют «золотко» и дают им другие приторные прозвища. У меня от них озноб!

– Один из моих коллег в ратуше называет своего «малыш-карапуз». Надеюсь, ребенок сможет впоследствии привлечь своего папашу к суду за оскорбление его чести.

– Пока что назовем нашего ребенка условно «ребенок», – предложила я.

Так мы и сделали. И весь вечер называли ребенка «ребенком». Мы не могли говорить ни о чем другом. Я сказала Леннарту, что рада жить сейчас, а не во времена наших бабушек. Ведь тогда наверняка стеснялись признаться близким, что ждут ребенка.

По крайней мере такое впечатление создается из отвратительных описаний в романах того времени. Когда молодая жена, обычно не раньше чем на четвертом месяце, понимает, что происходит, она не идет, сияя от радости, к своему бородатому мужу и не рассказывает об этом. Нет, она втихомолку крадется в лавку, покупает розовую шерсть и начинает вязать.

Каждый день в течение нескольких месяцев она, сидя в гостиной среди фамильных портретов, вяжет. Но когда ее бородатый муж возвращается домой, она быстро прячет компрометирующее рукоделие под салфеточкой на спинке ближайшего кресла. Так как ума ему не занимать, он быстро складывает 2 + 2… Эти розовые, как поросята, носочки в соединении с непростительно округлившимся за последнее время животиком жены могут означать только одно. И она, пряча свое зардевшееся лицо в его бороде, шепчет:

– Карл, я ношу под сердцем твое дитя!

После чего Карл, с таким же зардевшимся лицом, совершенно охрипшим от восторга голосом заверяет ее, что он – счастливейший муж на свете. В самом ли деле? Есть ли причина для такого счастья? Разве не носит его жена свое дитя в таком странном и абсолютно порочном месте? Не следовало ли ему, вместо того чтобы радоваться, поднять тревогу, вызвать ближайшего врача и попытаться сделать что-нибудь?

Нет, я рада, что не живу во времена бабушек. Я рада, что сейчас же, без обиняков, могу сообщить Леннарту, что скоро нас будет трое!

Мне трудно было заснуть в тот вечер. Я лежала без сна в темноте и целовала воображаемую маленькую головку, лежащую рядом на подушке, я обвивала рукой мое дитя, оберегая его: не бойся, твоя мать защищает тебя!

В двух метрах от меня спокойно и уверенно спал отец моего ребенка. Для него ребенок не был еще реальностью. Не в такой степени, как для меня.

Для меня ребенок был глубокой и чудесной реальностью.

Я поздно заснула и проснулась не раньше, чем Леннарт, уже одетый, подошел и поставил поднос с чаем мне на кровать.

– Послушай! – сказал он. – Вчера вечером я от радости забыл сказать тебе одну вещь! Угадай, кто к нам придет!

– Ах, чепуха!

– Отгадай с трех раз, если все три раза отгадаешь неправильно, я тебя поцелую!

– Его величество король, ее величество королева и дядюшка юльтомте^[591], – сказала я, – ай… берегись, опрокинешь поднос!

– Петер Бьёркман, – через минуту или чуть побольше сообщил Леннарт, – я встретил его вчера на улице Арсенальсгатан.

– Как хорошо, – обрадовалась я. – Интересно, что скажет Ева?

– Где я видела эту физиономию? – спросила Ева и задумчиво остановилась перед Петером. – Где… а, подождите, уж не в полицейских ли объявлениях о розыске?

Думаю, Ева была удивлена и чуточку оскорблена тем, что Петер не давал о себе знать, хотя, должно быть, уже несколько недель был дома. Она привыкла командовать мужчинами, как ей хотелось: «Приходи и уходи, кури и отчаливай», – примерно так она рассуждала.

Думаю, ей приходило в голову, что Петеру надо бы поспешить кинуться к ее ногам, как только он вернется в Стокгольм.

– Чем ты вообще занимался? – спросила она, садясь рядом с ним на наш цветастый диван.

– Продавал печатные станки, – ответил Петер и улыбнулся. – Ну а ты? Какие-нибудь новые Анри, и французы, и прочие?

– Нет, они не цветут так далеко на Севере, – объяснила Ева. – Но есть довольно выносливая туземная разновидность – чрезвычайно стойкая и нормальная!

– Не сомневаюсь, – заявил Петер.

– Насколько я понимаю, тебе, вероятно, меня жутко не хватало! – язвительно воскликнула Ева.

– Да, – как ни странно, согласился Петер. – Больше, чем ты того заслуживаешь. Но не расстраивайся. Это уже прошло.

– Так я этому и поверила… Ведь теперь я уже здесь! – усмехнулась Ева.

Потом Петер часто приходил к нам. Но впечатления, будто он приходит ради Евы, не было… вначале не было. Он сидел в углу дивана, болтал с Леннартом и со мной и явно прекрасно себя чувствовал. Но почему-то все-таки казалось, что он нуждается в обществе Евы, поднимающем его настроение.

Его лицо начинало сиять всякий раз, когда он слышал ее быстрые, нетерпеливые сигналы бедствия в дверной колокольчик и спешил открыть ей дверь прежде, чем кто-то из нас успевал это сделать. И мы слышали, как они поддразнивают друг друга.

– Привет, Ева, сколько у тебя сегодня шейхов?^[592] Кто-нибудь новенький с тех пор, как мы виделись в последний раз?

– Еще бы! – отвечала Ева. – Он художник и будет писать мой портрет. Говорит, будто я похожа на лесную дриаду!

– Ну и ну! Мне бы никогда такого не придумать! Откуда у людей все это берется?

– Они чуточку стараются, – говорила Ева. – В отличие от некоторых!

Да, Петер действительно ничуть не старался. Ему хотелось, чтобы Ева сидела рядом с ним на нашем диване, но он никогда не делал попыток встретиться с ней наедине. Однажды я спросила его: почему?

– Объясняю, – сказал он. – Я терпеть не могу стоять в очереди. А вокруг этих лесных дриад всегда такая нудная давка.

За эту «лесную дриаду» Еве пришлось через некоторое время поплатиться. Сидя в углу дивана, она изо всех сил старалась как можно больше походить на дриаду и все распространялась об этом художнике и о том, как приятно, что он напишет ее портрет.

– Пожалуй, мы не часто будем видеться в ближайшее время? – спросил Леннарт. – Когда он начнет тебя писать?

– Завтра, – ответила Ева. – Сначала он будет изучать меня. Чтобы «уловить мою душу», так он говорит.

– Да, если он «уловит ее», ему придется выложиться, – заметил Леннарт. – Твоя душа… она порхает, как крыло маленького жаворонка.

– Так, по-твоему! – сказала Ева. – Моя душа глубока, ясна и прекрасна, как родник.

– Это утверждает тот самый художник? – спросил Петер.

– Да-а, – протянула Ева. Затем, откинув назад голову, она засмеялась изо всех сил: – Я говорю, как ты, Петер: «Откуда у людей все это берется?»

Мне было жалко беднягу художника. Ему следовало остерегаться. Если он считал Еву обычной маленькой фрёкен, которая проглотит все, что угодно, он основательно ошибался.

– Спокойной ночи, дриада! – сказал Петер, когда в тот вечер Ева пошла к себе.

Утром я, как обычно, позвонила ей в дверь, чтобы вместе пойти в контору. И кто же высунул голову в дверную щелку? Совсем не лесная дриада!

– Что случилось? – спросила я. – У тебя свинка?

– Зуб мудрости, – пожаловалась Ева. – Болел всю ночь.

Одна щека Евы похожа была на пышную булку, вид у нее был абсолютно смехотворный, и мне было трудно сохранять серьезность.

– Ты не пойдешь со мной в контору? – спросила я.

Ева посмотрела на меня оскорбленным взглядом.

– Если вам хочется посмеяться, купите себе несколько юмористических газет, – посоветовала она. Затем начала сетовать: – Ох! Придется выдрать этот негодный зуб! Но по-моему, чтобы попасть на прием к зубному врачу в июле, надо, вероятно, чтобы зуб заболел в марте!

Все-таки Еве удалось попасть к зубному врачу, который сделал свое дело основательно. Вернувшись домой, я заглянула к ней и нашла совершенно отчаявшуюся, пораженную немотой Еву. Нацарапав несколько слов на клочке бумаги, она сунула ее мне под нос.

«Он так оглушил меня наркозом, что я не могу говорить», —

написала она.

Я страшно испугалась, я никогда не слышала о таком глубоко проникающем действии наркоза. Необходимы были срочные хорошие советы. Мне пришлось позвонить зубному врачу и получить инструкции, что делать.

«Как фамилия зубного врача?» —

написала я на клочке бумаги. Тут Ева упала на оттоманку и жалобно застонала от хохота. Затем, отняв у меня ручку, написала:

«Я не глухая, а только оглушена наркозом» .

Да, да, иногда даже мой мозг дает осечку!

Ева кокетка, это несомненно. Но одновременно она поразительно естественна. Ей и в голову не приходило скрывать от кого-то свою опухшую физиономию. Она явилась к нам, как обычно, вечером и спокойно позволила высмеять себя Петеру и Леннарту.

– Лесная дриада, – сказал Леннарт. – Разве не сегодня вечером должны были писать твой портрет?

– Произошли изменения, – ответила Ева. Ее немота прошла, а свою булкообразную физиономию она носила, словно розу в волосах.

Петер помог мне принести чайные чашки, и, когда мы остались на кухне одни, он сказал:

– Кати, я начинаю бояться! Сегодня вечером она со своей опухшей щекой нравится мне почти больше, чем всегда. Подумать только, неужели я влюбляюсь всерьез!

Тогда-то я и спросила его, почему он никогда не пытался встретиться с ней наедине, и он сказал, что не желает стоять в очереди среди толпы других мужчин.

– Ну да, ты ведь тоже из тех, кто все время жаждет разнообразия, – сказала я.

– Да, – сознался Петер. – Но с Евой все так удивительно! С ней ведь всегда испытываешь ощущение разнообразия!

Я не передала Еве слова Петера. Я думала о «Песни Песней», где сказано:

«Не тревожь любовь, прежде чем она сама того не захочет!»

Существуют небольшие промежутки времени, отдельные часы, которые вспоминаешь! Часы абсолютной законченности, абсолютного совершенства, когда ничего больше не требуешь, ничего не желаешь. Стоишь, держа кубок жизни в руках, и не смеешь шевельнуться, чтобы не расплескать ни единой драгоценной капли. Иногда этими летними вечерами я испытывала такие чувства… Небо мрачнело за нашим окном, но по-настоящему темно не становилось. Мы сидели в сумерках, и я слышала, как болтают и смеются Леннарт с Петером и Евой. Шутка на легких крыльях так и летала между ними, а я сидела молча, боясь шевельнуться…

О Леннарт! Из какого дальнего райского уголка прилетает в наше окно ночной ветер? И неужели это и вправду мой дом? Мой дом… мой Леннарт… а как я люблю Еву и Петера… и мои чайные чашки… и мою белую вазу, ты так красива, красива, красива, ты скоро треснешь, ведь такое краткое время отпущено для той, что так совершенна…

А где-то в самой глубине моей души живет удивительная уверенность… ребенок?

– Кати, ты сегодня вечером чем-то огорчена? – спрашивает Леннарт.

– Огорчена! ОГОРЧЕНА! Я могла бы заплакать оттого, что я так счастлива!

XIV

стественно, случались и не такие розово-алые часы. Случались и часы, когда я уставала. Собственно говоря, я не понимала, почему мне приходилось теперь работать гораздо больше, чем раньше. У нас с Евой тоже было маленькое хозяйство на двоих. Почему же хозяйство мое с Леннартом было куда более обременительным? Ведь Леннарт помогал мне, сколько мог. Он накрывал на стол, и вытирал посуду, и застилал свою кровать. А иногда пылесосил квартиру, выражение его лица было как у маленького мальчика, получившего в подарок новую игрушечную машину для развлечения. Создавалось впечатление, что пыль для него – дело второстепенное, гораздо важнее было выяснить, с какого точно расстояния может поглотить пылесос определенный клочок бумаги. Кроме того, Леннарт частенько считал уборку излишней. «Здесь ведь так красиво! – говорил он. – Пойдем погуляем лучше в Юргордене».

И я охотно швыряла тогда все, что было под рукой. Я постановила для себя, что Леннарт всегда будет для меня на первом плане, а хлопоты по хозяйству – на втором. Ведь лето так коротко, а вечера так красивы! Темными дорогами бродили мы вдоль залива Юргордсбруннсвикен и смотрели, как августовская луна, словно большой сочный апельсин, поднимается над дубовыми рощами Юргордена. И я говорила себе, что эти странствия с Леннартом я буду вспоминать до девяноста лет. Мне ни в коем случае, когда настанет осень моих дней, не придется сказать: «Все лето напролет я занималась уборкой. Это было первое лето нашей жизни, а потом мы так состарились, а потом настал конец!»

Но тем не менее иной раз приходилось делать уборку. Я ненавижу пепельницы, полные окурков, клочья пыли под мебелью, полуувядшие цветы и крошки под столом. Я так люблю свой дом! Каждый день, приходя из конторы, я, стоя в дверях гостиной, молюсь. Это лучше всего делать именно здесь. Мои глаза блуждают по комнате – книжная полка под окном, красивый старинный шкаф из дома Леннарта, наш круглый белый стол, акварели над цветастым диваном, светлые шторы…

Мне все нравится, и я не желаю обманывать себя в этот миг наслаждения, совершенно пренебрегая уборкой.

Было и еще кое-что. Прежде мне нужно было содержать в порядке лишь мои собственные платья. Теперь же внезапно в мешке для грязного белья оказывалось множество грязных рубашек. Приготовление же еды для двоих, когда эти двое были Леннарт и я, было что-то совсем другое, чем для меня и Евы. Теперь мне одной приходилось выдумывать меню к обеду, бегать на рынок Хёторсхаллен^[593] во время перерывов на ленч и желательно приготовлять обед, когда Леннарт приходил домой на час позднее меня. Иногда мне в голову приходило, что еда и ее приготовление – тоже нудное занятие, и почему ученые не могут придумать вместо нее какие-нибудь пилюли? Но ученые, разумеется, были мужчины, и им не надо было каждое утро разрешать сложную проблему, что готовить: голубцы или овощной суп? Ведь в том, что надо каждый день в течение всей жизни обедать, таилось что-то чрезвычайно неприятное. Иногда я не могла отделаться от мыслей обо всех этих голубцах и рыбных котлетах, и я видела, как они длинным бесконечным рядом тянутся на моем жизненном пути. Я считала, что, возможно, привычка есть регулярно каждый день – глупая, и однажды сделала попытку спросить Леннарта: