Текст книги "С НАМЕРЕНИЕМ ОСКОРБИТЬ (1998—2001)"

Автор книги: Артуро Перес-Реверте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

ЗАНУДА ХЕРВА

Хервасио Санчес прислал мне последнюю книгу своих фотографий: сорок лиц косовской трагедии. Вы, должно быть, уже и не помните, что такое Косово. Это было давно, еще до Тимора и Чечни. Его вечно путают с Боснией, хотя Босния была даже раньше, чем Руанда, – вскоре после Хорватии. Хорватия, Босния, Руанда, Косово, Тимор, Чечня. Не много ли за восемь лет? А ведь были и другие войны, войны второго ряда, о которых не рассказывали в новостях.

Я сам наверняка забыл упомянуть какую-нибудь войну. Все они похожи друг на друга – по крайней мере, на фотографиях Хервы. Труп мужчины, онемевшая от ужаса женщина, плачущий ребенок и ублюдок с автоматом. Иногда меняются отдельные нюансы. Бывает, что мужчина оплакивает мертвого ребенка. Но ублюдок с автоматом есть на любой фотографии.

Херва – мой друг, великий фотограф и славный человек. И все же его посылка отравила безмятежное послевоенное существование автора этих строк. В прежние времена, которые я описал в «Территории команчей», мы с Хервой делили чужие войны, потерянные иллюзии и погибших друзей. Я завязал, а он остался. Теперь почти ничего в моей жизни не напоминает о годах на передовой. Я провожу время в библиотеке и под парусом, убеждая себя, что мне вполне хватило двадцати одного года внутри фотографий Хервы, среди имен и фамилий, голосов и слез тех, кто остается для других плоскими черно-белыми фигурами. Я счастлив, что больше не надо спать в самолетах, давать взятки пограничникам, идти мрачным утром по битому стеклу, сражаться со спутниковой связью, стоять лицом к стене, ощущая спиной дуло «калашникова» или перебегать улицу, уворачиваясь от снайперских пуль, пока какой-нибудь пижон со своей пижонской камерой орет, чтобы ты ушел из кадра. Теперь мне приходится поминать недобрым словом мать Хавьера Соланы не потому, что начальство опять отправило меня черт знает куда с утра пораньше. Я свободен. Мне повезло вовремя смыться, и больше не нужно рисковать своей задницей, чтобы донье Лоле и Борхе Луису было что пустить в эфир между «Сердце мое, сердце» и «После уроков». И все же…

Все не так просто. Когда я получил книгу Хервы, у меня появилось плохое чувство. Странное чувство. Чем дольше я всматривался в фотографии, тем страшнее мне становилось. Я уволился в девяносто четвертом и в Косове не был. И все же я узнавал каждый кадр, каждое лицо, каждый труп. Эту испуганную женщину, несущую на спине спящего ребенка я видел столько раз, что без труда смог бы восстановить всю ее историю. Она идет по дороге вместе с другими женщинами и детьми. Ее мужа на снимке нет: он сражается или лежит в могиле. Женщине повезло, ее не изнасиловали. Это я знаю точно, потому что она добралась до границы, хотя молода и красива. А на Балканах молодых и красивых женщин почти никогда не отпускают после изнасилования. Их тащат в солдатские бордели и там насилуют снова и снова, днем и ночью, и убивают, если они забеременели. Я узнаю́ эту женщину, узнаю образы и других фотографий с войны: раздачу хлеба, беженцев, трупы, обглоданные собаками. А ведь мне казалось, что теперь я в безопасности, вдалеке от всего этого. И тут появляется Херва, чтобы напомнить мне: это и есть единственный реальный мир, в котором мы живем, а все остальное – наваждение, обман, и в один прекрасный день мертвецом на фото буду я, а ребенком, спящим на спине у матери, будет моя дочь. Как-то ночью, в девяносто первом, когда сербы забрасывали нас бомбами в Вуковаре, Херва сказал мне: «Если меня убьют по твоей милости, я тебе этого никогда не прощу». Его не убили, но я все равно не могу себя простить. Это он пробудил мою совесть, наслал на меня непрошеные призраки прошлого. Этот Херва полагает, что, если он до сих пор не утратил веру в человека и продолжает мотаться по всему миру со своим несчастным «Никоном» и в пуленепробиваемом жилете с чужого плеча, сопротивляясь старости, у него есть право будить нас от спячки своими треклятыми фотографиями. Этакий несносный Пепито Грильо. Чертов зануда.

ТЕЛЕФОННЫЙ БРЕД

Сколько же развелось мобильных телефонов, и пейджеров, и автоответчиков, говорящих на разные голоса. И ладно бы еще твой приятель говорил «привет, меня нет дома» своим голосом. Так нет же! Мобильники противными голосами кукол Барби сообщают тебе, что «аппарат отключен или находится вне зоны доступа». В автоответчиках водятся электронные монстры, повторяющие: «В данный момент я не могу подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте свое сообщение после сигнала». Такой звонок считается бесплатным. Ничего подобного. На самом деле это форменный грабеж. Все равно придется платить, как за настоящий разговор, потому что счетчик включается в тот момент, когда раздается голос – неважно, механический или голос твоего друга в записи.

Другими словами, звонишь ты домой своей Кончите, а она в это время развлекается с сердечным другом. Ты звонишь десять раз подряд, и всякий раз тебе отвечает твой собственный или искусственный голос. Твоя благоверная с любовником наслаждаются жизнью, а в это время телефонная компания засчитывает тебе десять звонков по три минуты. Получается, что ты полчаса, как идиот, болтал по телефону, пока твоя половина стонала: да, Мариано, еще, еще! Недаром в народе говорят, что, отрастив рога, теряешь деньги.

Отдельная история – офисные автоответчики. Их сообщения составлены вопреки всем законам синтаксиса, эстетики и здравого смысла. Похоже, их авторы всерьез убеждены в том, что красота и ясность текста определяются его витиеватостью. Чтобы сообщить, что кого-то нет на рабочем месте – обычное дело для мадридских контор с одиннадцати до полудня, – автоответчик выдает фразу: «Запрашиваемое вами персональное расширение в данный момент недоступно». Однако пальма первенства среди нелепых сообщений принадлежит моему любимому тексту из мобильного телефона: «У номера, по которому вы звоните, истекли входящие звонки».

Мне так нравится это сообщение, что я потратил не один час в бессмысленных попытках расшифровать его. Иногда мне казалось, что телефон, о котором идет речь, просто не работает. Но нет, у столь нелепой загадки не может быть простого решения. Здесь что-то другое. Согласно словарю, истечь – значит пролиться, исчерпать возможности, завершиться, сократиться. «У телефона пролились входящие звонки». Бред. Вариант «У телефона закончились звонки», пожалуй, и рассматривать не стоит. Не представляю, как они могут закончиться. «Телефон исчерпал возможности для входящих звонков». Не знаю, какие возможности были у него раньше. По-моему, существует лишь возможность того, что хозяин телефона не берет трубку. Я уже готов предпочесть слово «сократиться». Сокращаться, как известно, могут расстояния или размеры. Но о каких расстояниях и размерах мобильного телефона идет речь? Сплошные тайны.

Ладно, тут уж ничего не поделаешь. Я готов примириться с действительностью и признать, что входящие звонки действительно истекли. Но скажите мне во имя господа нашего, что же тогда произошло с исходящими.

ИТАЛЬЯНСКИЕ ОФИЦИАНТЫ

Мне нравятся маленькие и шумные итальянские ресторанчики. Я выбираю их по возрасту официантов: доверять стоит тому заведению, где они пожилые, а зал уютный и скромный. В таком ресторане вы найдете покой и великолепную пасту. Лучше всего, если большинству официантов уже исполнилось пятьдесят, а их ресторан состарился вместе с ними. Италия – единственное место в Европе, где они останавливаются поболтать между переменами блюд и обсуждают все на свете, не понижая голоса. Повар высовывается из кухни, чтобы принять участие в дискуссии. Иногда в зале появляется хозяйка заведения, полная сеньора: фетуччини остывают, надо бы поторопиться. Тогда Педро, Марио и Паоло сникают, поправляют свои черные бабочки и снова подхватывают подносы. Они же профессионалы.

Картина была бы неполной без чудесного акцента итальянских официантов, певучего венецианского выговора. Я наслаждаюсь им, поглощая равиоли в траттории «Алле Цаттере», в пяти метрах от канала Гвидекка. «Алле Цаттере» – траттория такая крошечная, что у нее даже нет вывески. В сырую погоду ее пропахшие плесенью стены впитывают влагу канала и ближайшей лагуны; зато в ясные зимние дни, когда стены домов на Дорсодуро до самой Морской Таможни, купаются в солнечном свете, это самое прекрасное место в Венеции. Однажды я повстречал там Вечного Жида, но это уже совсем другая история. Бывая в Венеции, я стараюсь обедать и ужинать здесь.

За соседним столиком расположились три туристки. Я убежден, что европейцам необходимо проявить избирательную ксенофобию и не пускать в некоторые места туристов – да и местных – определенного типа. Критерием отбора должен стать не имущественный ценз, а внешний вид, манеры и вкусы. Эти туристки были из Штатов, судя по их особой естественной грации. Мать и две дочери, все три – блондинки. Они заедали спагетти карбонара жареной картошкой и запивали кока-колой, управляясь с приборами с милой, непосредственной грацией, свойственной жителям Небраски, пытаясь порезать длинные макароны. Содержимое их тарелок разлеталось во все стороны. Я бы с наслаждением помог их пищеварению посредством «магнума» сорок четвертого калибра. Пиф-паф! Убирайтесь в свой «МакБургер», дурехи!

Помогавшие туристкам официанты поглядывали на них с вежливой, утонченной, изысканной насмешкой. А норманнки с лошадиными подбородками хихикали и повторяли «о, йес, вандерфул!» с фальшивым дружелюбием, к которому прибегают все англосаксы, когда хотят быть толерантными к низшим латинским расам. Людям свойственно презирать то, что им непонятно. Помню, как в Кордове туристы поблагодарили кого-то – «грацие танте» – с апломбом спустившихся на землю богов. Самым лучшим во всей этой венецианской истории было лицо официанта Марио, когда он, отвернувшись от надоедливых клиенток, посмотрел на своих товарищей, будто говоря: ну что за дурочки. При взгляде на него, стройного, сдержанного, сосредоточенного, одетого в безупречно белую куртку, не оставалось никакого сомнения в том, кто здесь в действительности представитель высшей касты. Было ясно, что это официант принадлежит к высокой, древней и мудрой расе, что он любезен со своими клиентами в силу своего благородства, а вовсе не из-за чаевых, и он прекрасно понимает, кто в этой ситуации выглядит дураком. Смеясь в глаза своим клиентам, как смеялся над всеми завоевателями, три тысячи лет наводнявшими его землю: в форме вермахта, на американских танках или с фотоаппаратом в руках.

Испанец едва ли сумел бы обслуживать тупую американку с достоинством и здравомыслием, присущими истинным аристократам. У наших официантов слишком кислые физиономии. Вместо того, чтобы смеяться в глаза роняющим с вилок спагетти американкам, как эти старые, мудрые венецианцы, испанский официант стал бы заискивать перед ними или, наоборот, швырнул тарелку с едой им в лицо с извечной грубостью трактирщика. А перед этим панибратски поинтересовался бы: «Что будешь есть?» Невежда против хама. Игра на равных.

КОЛОКОЛЬНИ И ЛАТЫНЬ

Я терпеть не могу подниматься на смотровые площадки. Все эти панорамные виды мне, признаться, до фонаря. Могу похвастаться тем, что никогда не был на Эйфелевой башне, несмотря на тот весомый аргумент, что это единственное место в Париже откуда ее не видно. На Хиральду я привык смотреть с террасы отеля «Донья Мария», а на Кампаниле и озаренный зимним солнцем собор Сан-Марко – из кафе «Квадри». Спрятавшись в тени среди камней, я наблюдал, как вереницы похожих издали на муравьев отважных скалолазов взбираются на пирамиду Теотиуакан, едва не падая под тяжестью своих фотоаппаратов. Лишь один раз, в Бейруте, во время «отельной войны» 1976 года я поднялся на крышу двадцатиэтажного «Шератона», чтобы сделать несколько снимков. Это приключение навсегда отбило у меня охоту к скалолазанию. Поймите меня правильно: я ничего не имею против благородного стремления забраться повыше – и все же предпочитаю оставаться внизу. Мне всегда казалось, что многие пейзажи можно разглядеть как следует именно так. К тому же разве это не замечательно – сидеть под тентом, попивая турецкий кофе, и наблюдать, как туристы в костюмах от «Полковника Тапиоки», высунув языки, карабкаются на пирамиду Хеопса, готовые свалиться с инсультом, только бы сфотографировать еще один уникальный вид.

Однажды, гуляя по прелестному андалусскому городку, я наткнулся на огромную очередь из желающих залезть на колокольню. На почтенных старых камнях здания виднелась неровная латинская надпись. Мне отвратительна привычка иных людей оставлять низкие следы своего присутствия на стенах домов и памятниках. Но эта надпись, не скрою, показалась мне интересной. Латинское изречение: «Non pudet obsidione teneri». Фраза была знакомой, что-то из школьного детства, когда я твердил наизусть: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Я решил, что это из Цицерона, какая-нибудь катилинария. «Не стыдно ли вам жить в неволе?» – перевел я более менее близко к оригиналу, порывшись в старом словаре Вокса и собственной памяти. Потом мой друг, учитель грамматики Пепе Перона сказал, что я не прав. Это не Цицерон, это Вергилий. «Энеида», 9, 598.

Я думаю, что надпись на стене собора была лозунгом сопротивления. На этой площади, где переплелись четыре культуры, где на римской мостовой стояли старая мечеть, христианский собор и синагога, в стране, у которой князьки-бандиты и мошенники от политики украли историю и самосознание, кто-то решил напомнить нам, кто мы есть на самом деле. Он не случайно выбрал латынь. Без нее невозможно понять историю Испании, неотделимую от истории Рима и всей Европы, без нее не существовало бы церквей и права, астрономии и медицины, морфологии и синтаксиса, не было бы Сенеки и Квинтиллиана, Альфонса X, Грасиана и Сервантеса. Потому здесь, в центре тысячелетнего города, кто-то обратился к словам Вергилия, чтобы сказать нам, что все мы – бессовестные ничтожества или, если выразиться помягче, полное дерьмо. Мы лезем на хиральды, пизанские башни и пирамиды, ездим в Бангкок и Нью-Йорк, но ничего не знаем об улице, на которой живем. Мы ничего не знаем о стране, в которой живем, не догадываемся, о чем свидетельствуют камни, по которым мы ступаем. Мы фотографируем памятники прошлого, о котором с каждым днем помним все меньше. Мы начинаем интересоваться Веласкесом и Гойей, лишь когда очередное министерство решает угробить кучу денег на очередной помпезный юбилей с иллюминацией и многочасовыми очередями в музеи, куда можно спокойно попасть в обычные дни. Мы глупы настолько, чтобы, разинув рты, рассматривать обложки книг, которые никогда не откроем, фотографируем картины, не имея понятия, кто, когда и зачем их написал, и взбираемся на колокольни, чтобы полюбоваться пейзажами, знакомыми нам по американским фильмам. Non pudet obsidione teneri. Мы в плену у собственного невежества. И хуже всего то, что нам ни капельки не стыдно.

ВЕСЬ ЭТОТ СБРОД

До чего же мы любим линчевать. Как же нам нравится собираться на площадях и, подбадривая друг друга, избивать людей. С каким энтузиазмом мы сбиваемся в стаи, чтобы гарантировать себе безнаказанность. В толпе легче орудовать ножом, кулаком или бейсбольной битой. Кто убил? «Овечий Источник»! Мы с радостным воем бросаемся вымещать свои мелкие обиды на слабом, на том, кто мечется в поисках убежища, на беззащитном. Нам все равно, заколоть телочку к деревенскому празднику или забить до смерти араба. Всего полчаса назад я видел, как озверевшая толпа, вооруженная палками, громит допотопную машину какого-то несчастного марокканца. По радио сказали, что мы – нация расистов и ксенофобов. Неправда. Мы – нация ублюдков.

Нам не хватает смелости. Мы не способны подняться против тех, кто нас угнетает. Накопленную веками ненависть к плохим правителям, святошам, политикам военным и богатеям, подкрепленную нашим собственным невежеством, завистью и жестокостью, мы при первом удобном случае выплескиваем на тех, кто слабее нас, кто одинок и беззащитен. Пока немногочисленные храбрецы встают лицом к лицу с настоящими врагами, большинство остается героями с большой дороги, фалангистами первого апреля. Мы расстреливаем учителей, режем картины, сжигаем церкви, потому что не решаемся сжечь тюрьмы. Мы обрекает благородных людей на смерть в нищете, отправляем в изгнание Мачадо, Гойю и Моратина. Мы набрасываемся на свои жертвы прямо на глазах их жен и детей. Мы не осаждаем дворцы сильных мира сего – ведь у входа всегда есть охрана. Куда проще пнуть чью-нибудь развалюху или избить бездомного. Слишком страшно идти навстречу пулям полицейских. Мы предпочитаем ударить ножом в городской сутолоке, выстрелить врагу в затылок, когда он направляется в бар со своей женой, подложить в машину бомбу и взорвать ее издалека, не подвергая себя риску. Мы называем себя крестоносцами, сепаратистами, защитниками веры, патриотами, националистами, демократами. Каких только названий мы ни придумываем, чтобы оправдать свою жестокость и слабость.

Нам не хватает культуры. Телеведущие, политики, эксперты подменяют здравые аргументы банальной демагогией. Мало кто способен объяснить, что же происходит на самом деле, установить причинно-следственную связь, раскрыть исторические, культурные, социальные обстоятельства, определившие ту или иную ситуацию. Мы не можем понять, откуда берется наш гнев, и тщетно ищем пути решения проблем, не представляя, каковы их истоки. А те, кто призван защищать нас, дают происходящему заведомо неверные оценки и строят утопические планы, которые никогда не будут воплощены в жизнь.

Нам на хватает здравого смысла. Все, что происходит сейчас, повторяется из века в век, но никто не пытается учиться у прошлого. А еще нам не хватает великодушия. Мы довольны, когда услужливый негр или араб приходит мыть наши окна, но не хотим хоть немного облегчить его жизнь. Нас возмущает, что он тоже мечтает о белом домике, белой машине и белой женщине. Мы безответственные эгоисты, которыми управляет сброд, привыкший креститься, только если грянет гром, людишки, которые отлично понимают, что надвигается беда, но ничего не делают, потому что надо готовиться к выборам и проталкивать в парламенте нужные законы.

Нам не хватает доброты и способности к состраданию. Мы бдительно охраняем свои интересы и забываем о чужих проблемах. Идиотский сериал волнует нас больше, чем пожар в соседнем доме. А хуже всего то, что нам не больно смотреть на себя в зеркало. Чего нам действительно не хватает – так это совести.

МОБИЛЬНИК

Послушай, Маноло, Пако, Мария Луиса, или как там тебя зовут. Извини, что приходится обращаться к тебе вот так, в письменной форме, более-менее публично. Таким образом я избавлю себя от необходимости говорить тебе это в лицо, когда мы в следующий раз столкнемся в аэропорту или кафе. Теперь я смогу не доставать собственный телефон и орать в трубку неважно кому: привет, я тут решил тебе позвонить, ты знаешь, тут рядом какой-то придурок рассказывает по телефону всю свою жизнь, а я не знаю, куда деваться. Драться с тобой мне все же не хотелось бы. Потому я и пишу эти строки. В следующий раз, поймав посреди своей бессовестной болтовни мой пристальный взгляд, ты будешь знать, что я думаю о тебе и твоем чертовом мобильнике. Не исключено, что так думаю не только я, но и все остальные. К сожалению, у большинства людей нет возможности для самовыражения в газетной колонке. Я готов сделать это за них.

Твой телефон у меня уже поперек горло. Клянусь, чувак. Или чувиха. Повстречав тебя на улице, я решил, что ты сумасшедший. А что еще можно подумать о человеке, который громко разговаривает сам с собой и отчаянно жестикулирует. Форменный псих. Только разглядев прижатую к твоему уху трубку, я понял в чем дело. А заодно узнал, что неделя кончается, а ПВХ не пришел, и что поставщик из Сьюдад-Реаль его подводит. Мне, по правде, ПВХ и поставщик были до фонаря. Однако в тот момент к моим собственным проблемам прибавились твои. «Нельзя оставаться равнодушным, – сказал я себе. – Ни один человек не подобен острову». И пошел своей дорогой.

Через полчаса я снова повстречал тебя в кафе. Я сразу узнал тебя по глупой физиономии и манере орать в телефонную трубку. Я как раз купил замечательную старую книгу о далеких берегах и мореплавателях прошлого. Мне хотелось прочесть несколько страниц и ощутить их прелесть. Вместо этого пришлось выслушать, что ты здесь в кафе (это я, положим, и так знал – ты же сидел за соседним столиком), и вернешься в Сарагосу не раньше, чем в понедельник вечером. «Интересно, почему вечером, а не утром», – подумал я и зачем-то посмотрел на Альфонсо, торговца табаком. Тот пожал плечами, словно говоря: а мне-то что. «Должно быть, на то есть серьезные причины, – решил я, призвав на помощь дедуктивный метод. Например, женщина, или растрата, или выступление в парламенте». В конце концов, он раскрыл тайну, сообщив, что Ордоньес приезжает в Ла-Корунью в полдень. Я сразу успокоился. «Отлично, значит, речь идет об Ордоньесе», – подумал я и пересел за другой столик.

На следующий день ты был в аэропорту. Я знаю это, потому что стоял за тобой в очереди и слышал, как ты объяснял сынишке, что бензопила сломана. Я так и не понял, зачем твоему сыну в столь юном возрасте понадобился этот инструмент, – могу лишь сказать, что через пять минут я сам стал специалистом по бензопилам. Домой я возвращался в поезде, и там, разумеется, тоже был ты. Я узнал тебя по мелодии из «Бонанзы» в твоем телефоне. Она звучала раз пятнадцать, и могу поклясться, что за это время я успел люто возненавидеть семейство Картрайтов. На этот раз ты превратился в делового человека, решительного и напористого, но по сути ничего не изменилось. Вскоре весь вагон был в курсе мельчайших подробностей твоей профессиональной деятельности. Наверное, ты орал так громко, чтобы перекричать другие голоса и переливы звонков, споривших с тобой из разных концов вагона. В тот день ты раздваивался и растраивался. Справа ты говорил о воскресном футбольном матче, слева болтал со своей семьей, сзади рассказывал о том, каково пришлось Оливаресу в Нью-Йорке. Меня окружили, как чеченцев в Грозном. Это было ужасно. Возможно, поэтому, когда я вышел на перрон, включил собственный телефон, который обычно держу выключенным, и заговорил вполголоса, прикрывая мембрану ладонью, проводница посмотрела на меня с недоверием. Парню, который говорит так тихо, точно есть что скрывать.