Текст книги "Гора трех скелетов"

Автор книги: Артур Баневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

– Марчин Малкош, – протянув руку, представился я. – А это Йованка, она… со мной.

Интересно мне было, как Йованка переведет мои последние слова, я насторожил уши, но Костас уже погнал коней во весь опор. Задыхаясь от восторга, он заговорил о красотах местных окрестностей, а когда узнал, что у нас есть палатка, чуть не зарыдал от счастья.

– Вот увидите, Босния – земной рай, – утирая подолом передника пот, стонал экспансивный грек. – Горы, долины, боснийские женщины!.. О, это божественно!

Уж не знаю, как насчет боснийских красавиц, но жареные колбаски с гарниром из лука и помидоров были действительно божественными. В колбасках было столько перца, жгучего, как холера, что я сидел с разинутым ртом и глазами, полными слез. Мои слезы еще больше вдохновляли восторженного хозяина. Он говорил и говорил, а бедная Йованка переводила за ним, не имея возможности откусить от наколотой на вилку колбаски. Смаргивая слезы, я от души сочувствовал ей, слушал и ел. Уверяю вас, никакая подлива, даже наша польская, не сравнится с тостом вошедшего в краеведческий рай аборигена. Папа Костас говорил о Боснии, но не о той, которая была за дверьми его подвальчика. Грек вспоминал страну своего детства, солнечную, счастливую, населенную добродушными, мирными людьми, называвшимися югославами. Вот за нее мы и чокнулись большими глиняными кружками.

Только после этого я увидел слезы. Слезы на глазах Йованки, колбаску так еще и не попробовавшей. Увидел и понял, что переводить Костаса ей вовсе не в тягость. Йованка упивалась его гимном прежней Боснии, той, которую и она помнила и любила, наверное, ничуть не меньше. Тушь на ресницах у нее поплыла. Она совсем забыла о том, что не любит пива. Когда моя спутница в очередной раз окунула нос в пивную пену, я все-таки позволил себе вмешаться в на диво удачный дуэт. Я перебил грека:

– Костас, вы упомянули Печинац. – Господи, я словно бы сунул палку в спицы велосипеда! – Мы, кажется, видели его утром. – Я перевел взор на Йованку: – Это ведь там нас задержал полицейский?

– Высокий, с усами, лет сорока?… Это Мило Недич, начальник участка, – безошибочно определил Папа Костас. – И чем кончилось?

– Он оштрафовал нас.

– Мило Недич задержал вас на перевале? – Грек снова угадал. – Там недавно разбились два сопляка на мотоциклах. У нас что-то вроде спорта. И во время войны некоторые пробовали проскочить перевал на скорости под обстрелом… Отцы у этих ребятишек воевали на Печинаце. А Мило ужас как не любит трупы на своей территории. Он и во время войны не любил этого.

– Да, он говорил, что воевал на Печинаце.

– Он сказал вам об этом? – удивился наш сотрапезник. – Вот уж о чем с ним невозможно говорить: он может и за пистолет схватиться. Там полегло много наших, сербов, а гору, на которой сидели муслимы, так и не взяли, и Султан ушел целехонький. А когда уже подписали перемирие, тот головорез убил брата Мило. Единственного, между прочим.

– Султан?

– Ну почему же Султан? – непонятно почему рассердился Костас. – Султан сидел себе на горе. Я говорю о Резнике, о снайпере, чтоб ему пусто было, негодяю!.. Извините за резкость. Но и у Султана руки по локоть в крови. Только Султан приказывал убивать, а Резник убивал собственноручно, у него был карабин с оптическим прицелом. Он и меня однажды чуть не достал…

– Вы тоже воевали?

– Я – югослав. Не серб, не хорват, не босниец – просто югослав. Как я мог воевать? С кем и на чьей стороне? И главное, за что? Я здесь построил дом, вырастил детей. Я грек по происхождению, но я был счастлив в Боснии. Если бы кто напал на Югославию, я бы пошел воевать за нее. Но на Югославию напали не чужие, ее уничтожали свои. – В глазах у Костаса сверкнули слезы. – Моей Родины, Югославии, больше нет. А за то новое, что возникнет на ее обломках, погибать не вижу смысла. – Он грустно улыбнулся. – Вам, должно быть, не нравится то, что я сказал?

Я пожал плечами:

– Ну почему же.

– Вы ведь военный? – (Я подтвердил его очередную догадку коротким кивком.) – Я так и думал. Кроме военных сюда мало кто приезжает. Для остального мира мы просто банда безумцев. Вместо того чтобы восторженно приветствовать пришествие демократии, мы зачем-то начали стрелять друг в друга. Да еще под предводительством убежденных интернационалистов. Я имею в виду наших дорогих вождей. Дикие темные горцы кинулись резать и душить друг друга, как только с них сняли кандалы коммунизма. Так это выглядит с вашей, польской, точки зрения?

– А есть такая? Я вот смотрю на все иначе.

– Но вы ведь военный, вас сюда послали наводить порядок. Свой порядок, не наш.

Я опять пожал плечами:

– Это моя работа. Я делал то, что мне приказывали делать. Я военный.

– Но приехали-то вы сюда добровольно. Сюда посылают только тех, кто подписывает контракт.

– Все верно. Я получал здесь больше тысячи долларов в месяц. В Польше моя зарплата не дотягивала и до пятисот. А потом мы ведь были убеждены, что едем помочь вам.

– И помогли?

– Опять же как посмотреть. Тут ведь многие были чуть ли не счастливы, когда самолеты НАТО бомбили Белград.

– Я не серб. Великая Сербия для меня – пустой звук. Но не сербы начали войну, как утверждаете вы. Почему только сербы – военные преступники и поджигатели войны? Гражданских войн не начинают те, у кого сила и власть. Не сербы хотели разрушить государство, которое существовало, и, как это ни странно, неплохо… Войну начали другие: хорваты, словенцы, мусульмане. Они и только они, даже если первый выстрел сделал какой-нибудь серб. У американцев тоже была гражданская война, но никому из них и в голову не придет назвать Линкольна преступником, поскидывать его памятники с постаментов. Все президенты до него и после него боролись с теми, кто покушался на целостность Америки. Все до единого. Так вот, друг мой, назовите мне страну, которая не пошлет войска против сепаратистов. Все борются с этим злом, и вы, военные…

– Я уже не служу, и давно.

– Ах так… Тогда пшепрашам, как говорят поляки. Скушно здесь, знаете ли, вот я, старый дурак, и разболтался…

– И правильно сделали, – поддержала грека Йованка. Глаза у нее горели, разговор явно взволновал ее.

– Во время войны я был умнее, – поблагодарил ее взглядом грек. – Тогда мой девиз был: ни слова о политике. Это меня и спасло. Городок трижды переходил из рук в руки. И каждый раз меня хотели расстрелять и не знали за что. Отец Ненад продырявил из автомата мою вывеску, она ему показалась богохульной. А мусульманам нравилась. Отец у меня был коммунистом, а я так и не крестился. Ненад хотел меня силой крестить, бзик у него такой был – всех обращать в православную веру. Но Костас Папастефану был сыном своего отца. И неверующим, с вашего разрешения. И все об этом знали. И даже Резник уважал мой нейтралитет.

– Тот, который стрелял с Печинаца.

– Тот самый. Только с Печинаца он не стрелял. Он ходил за перевал на гору Главу и там устраивал свои засады. Один бог знает, как ему удавалось. Ребята из батальона Мило Недича знали, откуда он стреляет в людей на перевале. Они сами за ним охотились. Только ведь Резник, он как дух: был, убил и исчез. На несколько недель пропадал куда-то и опять вдруг объявлялся на Главе. Стрелял. Снова исчезал. А на перевале прибавлялось свежих могил и сгоревших грузовиков.

– У него был гранатомет?

– Не думаю. По машинам стреляли с Печинаца. У них там была и артиллерия, слава богу в небольшом количестве.

– Слава богу?

– Что, не совсем нейтральный комментарий? – Костас усмехнулся. – Но ведь так и было. Здесь было много беженцев. Люди хотели пережить безумие, а потому и стремились сюда, на окраину Боснии. Дорога через перевал кормила всю сербскую часть страны. Люди ездили через границу, везли назад продукты, а кое-кто и оружие. Только мусульмане убивали их всех без разбору. Даже пеших, а это были в основном женщины. Поначалу Султан разрешал пропускать через перевал тех, кто шел только с ручной кладью. Но когда и бабы стали носить патроны, стрелять стали во всех, кто попадал на мушку. И тут уж Резнику не было равных! Стрелял он, как олимпийский чемпион, практически без промаха. Только ночью удавалось проскочить перевал, да и то не всегда…

– Вы тоже ходили за границу?

– Пару раз, зимой, когда другие пути засыпало снегом, а Резника с Главы прогонял мороз.

– И снайпера не могли убрать?

– Я же сказал, за ним охотились. У сербов тоже были снайперы. Мило посылал снайперов на Главу, а сам в очередной раз пытался взять штурмом Печинац. Только на одной горе приходилось воевать с призраком, а на другой с несчетным количеством мин. Для мусульман Печинац был важным стратегическим пунктом. Но фронт отошел в сторону, на горе остался Султан со своими бандитами, ну и мины…

– Один Султан?

– Султан и его банда. Они обороняли Печинац больше двух лет, – покачал головой Костас. – У мусульман он национальный герой. Он их лидер. – Грек показал вилкой на плакат, приколотый к стене: – Зульфикар Мехчич, доктор биологических наук, кандидат в депутаты. Для своих – просто Зук. А для тех, кто еще не забыл войну, – майор Султан, хозяин Печинаца.

Предвыборных плакатов в зале висело несколько. Тот, о котором шла речь, прикололи рядом с туалетом. Национальный герой мусульман оказался довольно-таки симпатичным блондином со светлыми глазами. Кто-то уже успел подрисовать ему рожки.

– Значит, Султан до сих пор жив?

– Чего и другим желает. Поговаривают, что собирается заехать в наш городок, он ведь входит в его избирательный округ. Только все враки. Пока Мило Недич носит пистолет на ремне, ноги Султана здесь не будет.

– Но кроме Недича есть еще миротворцы, власть?

– Мило сам себе и власть, и полиция.

– Кровная месть?

– До гробовой доски! Всю войну эти двое теряли родственников и друзей, гнили в болоте, голодали, мерзли, мечтая лишь об одном: собственноручно привести свой собственный приговор в исполнение. Мило принародно поклялся раздавить череп Султана башмаком. И ничего из этого не вышло. Не знаю, как Судтан, а Мило точно загубил жизнь на проклятой горе. Ну если уж не жизнь, то свою карьеру. Ему ведь прочили должность командира бригады. А Султан, тот и вовсе мог стать командующим восточным фронтом. Их коллеги своего шанса не упустили, стали большими людьми, политиками государственного масштаба, а эти… В общем, есть у них повод ненавидеть друг друга.

– Да еще брат Мило, – подсказал я.

– А тут и вовсе трагедия. Мило ушел из университета, чтобы брат не попал в семью двоюродного дяди. Они были сиротами, Мило воспитывал Младена. Потом Младен учился, потом на деньги Мило строил дом, чтобы жениться… И Младена застрелили. В первый же день мира. Всю войну Мило берег его, держал подальше от фронта, от выстрелов, и так вот получилось… Ну и теперь его буквально трясет, когда кто вспоминает о Резнике. Его череп он тоже обещал раздавить…

Костас вытер тарелку корочкой хлеба.

– Вы сказали: Резник чуть не убил вас? Где это случилось?

– Все там же, под Главой. Он только одного человека убил в другом месте, – видимо, шел на свою гору и нарвался на постового. Такой, знаете, сказочный дракон, пожирающий всех подходящих близко к его пещере. Может, он был поумнее других, убивал только в районе военных действий. Словно знал, что придется отвечать перед трибуналом в Гааге. А может, попросту… Хотя нет.

– Что нет?

– Я хотел сказать, что и у него были начальники. Только плевать хотел на них этот одинокий волк. В чем-то они с Мило похожи друг на друга… Если не ошибаюсь, это случилось зимой девяносто пятого. Шел снег. Тропы на перевале засыпало, а потом ударил мороз. Наст на сугробах был ледяной, масляный. Идеальные условия для охоты на зверя. Ребята Недича трое суток не спускали глаз с Главы. У них были даже приборы ночного видения. И опять же – пустой номер: гора как мертвая. Дали отмашку колонне с продовольствием. Ну не может человек высидеть трое суток в снегу на таком морозе. Колонна тронулась…

– А он только и ждал этого.

– Вот именно. Поджег четыре машины, убил одиннадцать сопровождающих… После этого пошел слух, что он не человек, а оборотень.

– Он жив? – тихо спросила Йованка.

– А кто его знает, – вздохнул грек. – Мы ведь даже не знаем, кто он, имени его человеческого не знаем… Сорок семь могил оставил он после себя на перевале. Да еще те, кто умер в госпиталях. Раненых и калек я и не считаю…

– Калек, – прошептала Йованка, на какое-то время забывшая, что нужно переводить. Впрочем, я и без нее понял почти все.

– У него был карабин полудюймового калибра. Форменная пушка. Бронебойная пуля из него прошивала насквозь мотор автомашины. Что уж тут говорить о человеке…

Йованка неожиданно встала и, спросив о чем-то Костаса, пошла к дверям, около которых висел плакат Зульфикара Мехчича. Наши с ним глаза встретились. Я пил пиво и смотрел на его светлое, человеколюбивое лицо борца за счастливое будущее своих избирателей.

Из туалета Йованка вернулась заметно просветлевшей.

– А как это у вас с Резником получилось? – спросила она Костаса.

Грек ненадолго задумался.

– Однажды я пошел через перевал. Утром, ранним туманным утром. Я уже был на седловине, когда он начал бабахать. Пуля ударила прямо передо мной, да так, что земля колыхнулась под ногами. Я сразу же остановился. Одну женщину он вот так же предупредил выстрелом, потом проверил ее сумки и отпустил. Судя по звуку выстрела, Резник был совсем рядом, метрах в двухстах. Бежать было бессмысленно. Он положил бы меня первым же выстрелом: по движущимся целям Резник стрелял бесподобно. Стою, жду, на всякий случай прощаюсь с жизнью, с близкими. И тут слышу, что-то звякает, словно железом стучат по железу. Мне даже в голову не пришло, что он сигналит мне. Ну, чтобы уходил я. Должно быть, патронов у него было мало… А я все стою как дурак. Резник, наверное, подумал, что я не слышу, ну и еще разок выстрелил, чуть глаза мне песком не попортил…

– А почему он не окликнул вас? – поинтересовался я. – Утром тихо. В горах голос разносится далеко.

– Я сам задумывался над этим. Думаю, он побоялся, что я не один на перевале. По крику легко вычислить место, где сидит снайпер. Выстрел несравненно громче, но он ведь краткий. А может, горло у него болело. Тоже ничего удивительного: кто знает, сколько дней он сидел в засаде. Выдержкой он и превосходил сербов. Они ведь тоже караулили Резника, но попробуй-ка высиди ночью в горах. Два наших снайпера умерли от воспаления легких, а сколько пообморозилось! И все из-за него, чтоб ему пусто было!.. Пусто было… Бабушка моя так ругалась. У нее это было самое страшное проклятие. Пусто… Как у нас в Боснии после войны… О чем это я? Ах да! До войны он, видимо, был хорошим охотником, тем ведь тоже приходится подолгу сидеть в засаде.

– Почему же он не убил вас? – спросил я без обиняков.

Йованка, покосившись на меня, перевела.

– В округе хорошо знали меня, – усмехнулся Костас. – А если перед войной он захаживал ко мне в подвальчик, пил греческое вино и оно ему нравилось?

– Думаете, он местный?

– Тут у каждого свои соображения. Резник – человек-легенда, если убийцу можно назвать человеком… Был тут один такой до войны, звали его Вук Спахович, лесничий. Жуткий бабник, ни одной юбки не пропускал. Так вот, видели его на Печинаце. Ходили слухи, что у него там был целый гарем… Только я слышал, что он погиб на Султанском мосту.

– Султанский? Где он?

– Его уже нет, сожгли. Да это был небольшой мостик через ущелье, внизу речка. Но тогда была весна, знаете какие у нас, в горах, весной речки? Деревни смывают! Отряд Султана отходил к Печинацу после операции. Подошли к мосту, он тогда по-другому назывался, а с другой стороны подъехал отец Ненад на джипе, с пулеметом, с выпивкой, с полным багажником «калашей». С ним были еще водитель и любовница.

– Любовница, у священника?

– Так люди рассказывают. Будто бы это была бывшая монашка из хорватского Вуковара, вся в черном, с большим крестом на груди. Она с отцом Ненадом не расставалась до самой его смерти, была такая же полоумная, как он. На гармошке играла, песни пела. Они потом так и погибли вместе.

– Откуда он ехал?

– Да, говорят, с крестин. Или с похорон. По-разному говорят. Брат у отца Ненада был большим человеком у Караджича. С этим бешеным попом даже Мило Надич предпочитал не связываться, страшно ругался, когда при нем вспоминали про него… Ну вот, парни Султана уже были на мосту, тут подъехал Ненад с пулеметом, и началось. Он первыми же очередями положил человек двенадцать. Толпа, давка, муслимы побежали назад, а по ним вдогонку уже из трех стволов. Монашка тоже любила пострелять по обрезанным. Человек тридцать осталось на мосту. Больше половины отряда Султана. Он сам чудом не погиб. До вечера шла перестрелка через реку. Потом, когда стемнело, Султан увел своих ниже по течению. В ущелье они спускались по веревке, несколько парней сорвались, двое разбились насмерть. – Грек невесело усмехнулся. – С тех пор у нас анекдот рассказывают. Умирает Султан. Ангелы смерти что-то напутали, отнесли его в христианское чистилище. Справа ангел, слева черт с вилами, на которые мусульман накалывает. «Ты кто такой?» – спрашивает ангел. «Свой, – отвечает Султан, – самый, что ни на есть православный!» – «Ах так, а ну скажи тогда, сколько Божьих заповедей?» – «Одиннадцать», – не задумываясь отвечает Султан. «То есть как одиннадцать?!» – «А десять тех, что в Библии, а одиннадцатая отца Ненада: "Никогда не ходи через наш сербский мост! Через мост – это на тот свет"». Йованка перевела анекдот, улыбаясь, и даже начала смеяться вместе с нами, но смех ее вдруг оборвался, лицо странно застыло. Перестали смеяться и мы с Костасом.

– Да, вот такие дела, – покачал головой грек. – А Вука Спаховича среди убитых на мосту не было. Я точно знаю.

– И вы думаете, что Резником был он?

Словно очнувшаяся, Йованка перевела.

– Ну как вам сказать… – Костас вздохнул. – Лесничий, хороший охотник, стрелок от Бога. Все вроде бы совпадает. И авантюрист, каких свет не видел. Он поменял веру, принял ислам… Я знал Вука. Он действительно был совершенно помешан на бабах. В самом начале войны сюда, в мою харчевню, зашли несколько парнишек из смешанных семей. Пили и решали, что делать дальше. Спахович встал и на всю залу заявил, что лично он будет бороться за исламскую Боснию, что он готов положить жизнь на алтарь борьбы, потому что кому как, а ему, Вуку, одной бабы в постели мало, что многоженство – единственно разумная форма сосуществования полов, а потому он и сделал свой выбор.

– Но Резник-то здесь при чем?

– Да вот ни при чем, казалось бы, и все же… Знаете, мои домыслы, не более того. После того как он не убил меня, я еще пару раз ходил через перевал: жить-то нужно было. И как-то раз я попал под артиллерийский обстрел. Стреляли наши, может быть по ошибке, не знаю, на войне такое случается: ошиблись корректировщики – и вспоминай, как звали мамочку! Снаряды рвались на дороге. Я побежал в сторону, вверх по склону Главы. И со страху высоко забрался, почти до скал: уж там-то осколки не достанут – я так думал, пока бежал. Забежал за большой камень, иду по лужку и вдруг – бах! – проваливаюсь куда-то, слава богу неглубоко. Оказалось, окопчик. Довольно широкий, на двух особ. Низ выстелен хвоей. В одном углу – стрелковая позиция с видом на перевал, в другом – санузел. Обустроено, что можно жить: газовая плитка, фонарь, консервы… И знаете, что я нашел там?

Грек победоносно вскинул голову в ожидании ответа.

– Записную книжку с адресами его любовниц? – пошутил я.

– Тампон! – воскликнул Костас. – Использованный тампон.

До меня не сразу дошло:

– Тампон?! Он был ранен?

Густо покрасневшая Йованка пояснила:

– Женский… Ну, понимаешь?

Костас радостно закивал головой.

– А может, совсем не то, о чем вы думаете, – не сдавался я. – На войне чем только не пользуются. Когда шел дождь, мои саперы натягивали на ствол автомата презерватив… Помогало.

– Тампон был совсем свежий. – Глаза грека торжествующе сияли. – И не карабин им протирали, уверяю вас. А еще я нашел помаду в тюбике и платочек с кружевами, надушенный такой! Там с ним была женщина!..

– Ну, знаете!.. – Я потянулся за кружкой. – А собственно, что удивительного?… Увидел на перевале женщину, не стал убивать, затащил в свое логово, изнасиловал…

Я взглянул на Йованку и не стал продолжать. От ее недавнего румянца не осталось и следа. Мертвенно-бледная, она смотрела куда-то мимо меня. Я оглянулся, но там, за моей спиной, никого не было.

– Нет, не изнасиловал! – возразил ликующий грек. – Он для нее, для этой женщины, все там устроил, в окопчике. Даже дамский туалет. Слушайте, и зеркальце приспособил, чтоб ей удобней было причесываться. Там этих волос клубками в углу, черных таких…

– Черных?

– Ну да, он брюнеток любил… Мужик, он ведь и в бутылку помочиться может, а с женщиной сложнее. Вот он и устроил коммунальные удобства в отдельно взятом блиндажике. Там из угла мочой пахло…

– Женской? – усмехнулся я.

Костас рассмеялся:

– Человеческой. Между прочим, баба его и убила. Сразу же после войны слух такой пронесся.

Я тогда подумал, что та монашка на мосту. Она стреляла из пулемета, когда отец Ненад получил пулю в плечо… – Костас хлопнул вдруг себя по лбу ладонью. – Ну да, конечно, как же я раньше-то!.. Не мог Резник на мосту погибнуть, колонну он позже, зимой, расстрелял. Так что если на мосту и погиб снайпер муслимов, был это не Резник, а кто-то другой… Или Резников было несколько…

– А отец Ненад тоже погиб, вы говорите. – Сам не знаю, почему я сказал это. Все они – и Вук Спахович, и отец Ненад, и Султан в мою версию не укладывались по одной простой причине: никакой своей версии у меня пока еще не было.

– Султан отплатил ему за мост. – Наконец-то Костас пригубил своего пива. – Нет-нет, не подумайте, он не лично убил отца Ненада. Руки в крови он предпочитает не пачкать. Хитер как лис. А поп к концу войны совсем соскочил с катушек. Такое здесь вытворял!.. Напился однажды и полез на Печинац с пулеметом и своей монашкой Божий суд творить. Мусульмане его и сцапали. Его, монашку и еще одного сумасшедшего. Кажется, он был не местный. Я не разглядел…

– Не разглядели?

– В бинокль. Я тогда вино ребятам на позиции привез: Мило готовился к генеральному, как он говорил, штурму. Плохо было видно с дороги. Далеко. Их троих приковали цепями к скале за минным полем. То самое поле, на которое наши загнали мусульманских коров. С пастухами, разумеется. Это не ребята Недича сделали, а приезжие, из Белграда… Шума потом было, в Европе по телевидению про этот случай рассказывали.

– А та монашка, вы ее видели?

– Мельком. Она недолго была с отцом Ненадом. Я же говорил, она не наша, не местная. Черненькая такая, симпатичная. И совершенно ненормальная. Тут был еще такой слух: будто она, эта монашка, дочка отца Ненада. Только ведь ей было далеко за двадцать, а отцу Ненаду и сорока не стукнуло… Короче, сладкая парочка. Нашли друг друга. Мы посидели еще с полчасика. Соскучившийся по слушателям, Костас все говорил и говорил. А потом, когда Йованка вознамерилась еще разок повторить по пиву, пришлось и мне сказать свое слово.

– Обеденный перерыв, к сожалению, закончен, – сказал я сотрапезникам.

На том наш с Костасом Папастефану разговор и завершился.

Я уже начал закрывать свой лимузин на ключ, когда Йованка, стоявшая перед зданием с окнами, стекла которых были выкрашены белой краской, сказала вдруг:

– Это не та клиника.

– Что значит «не та»? Ты же сама сказала, что другой больницы в Добое нет.

– Но я была не здесь.

Как назло, замок не закрывался. Йованка растерянно смотрела по сторонам.

– Нет, то здание были пониже, и тут много народа.

– Может, ты лежала во флигеле… Фу, слава богу! – Ключ наконец провернулся. – Ну, пошли.

– Это большая больница, – покачала головой Йованка. – Та была меньше… Нет, я лежала в другом месте. Та больница была частная.

Похоже, лечебное заведение специализировалось не только на гинекологии. За решеткой, в садике, гуляли загипсованные мужики на костылях. В приемную мы вошли без проблем. Остановленная мной медсестра в разговор с Йованкой вступила охотно, но продолжалась беседа с минуту, не больше. Сердито мотнув головой, сестра милосердия ушла с поджатыми губами.

– Та-ак, она не будет искать в картотеке твою медкарточку, – догадался я.

Но Йованка меня словно бы не услышала. Как в воду опущенная, стояла она посреди коридора, глядя вслед ушедшей.

– Кажется, я все испортила, – сообщила она убитым голосом. – Я слишком много сказала ей.

– Что именно?

– Я сказала, что не помню, кто я, и тогда она спросила меня, как ты: «А "Отче наш" вы, милочка, помните?…»

– И ты?…

– И я ответила, что не помню. «Значит, вы не там себя ищете, – сказала медсестра. – Ищите у мусульман…» Господи, как же они ненавидят друг друга! Ты видел ее глаза?

– И больше ничего она тебе не сказала? Есть тут другая больница?

– Тогда вроде бы не было… Но совсем другое здание, я помню.

Идя к машине, я впервые усомнился в успехе нашего предприятия. Ну что, черт побери, мы можем найти, если даже той ее лечебницы отыскать не в состоянии.

– Попробуем с другого конца, – хмуро сказал я. – Поищем тех, кто привез тебя в Добой.

– Где? В полбате?… Хочешь поговорить со своим Ольшевским?

В общем, испортила она, может быть, и не все, но мое настроение точно. Да еще замок: теперь он не хотел открываться.

– И окна! – пробормотала Йованка. – Там были совсем другие окна, стрельчатые, с решетками…

– Что ты сказала?

– А за окнами было здание, недалеко. Жилое здание. Я помню, как Роман мучился, не мог задернуть занавески. Цветные такие… Они смотрели из того здания.

Ключ, слава тебе, господи, провернулся. Я облегченно вздохнул.

– Цветные, говоришь? В клинике?… – Я мягко взглянул на нее. – Ты ведь была тяжелораненая, больная. Ты ничего не путаешь?

– Там был дом, – уперлась Йованка. – И Ромек мучился с занавесками, потому что я стеснялась. И только когда у него получилось… я смогла с ним. – (Я открыл ей дверцу, и она села.) – И в Польше я стеснялась, просила закрыть окно. Спальня у нас была на втором этаже, окнами в сад, подсматривать могли одни птицы, а я все равно стеснялась… Так что не надо мне про амнезию, окна я помню. И простыни… Я ведь была беременна, боялась перепачкать простыни. Вот видишь, сколько я помню… Только не смейся, пожалуйста.

– А я и не смеюсь, – тихо сказал я, осторожно тронув ее ладонь, лежавшую на колене.

Йованка вздрогнула.

– Не знаю, – нерешительно сказала она, – может, это и не имеет значения. Та медсестра сказала, что здесь абортов не делали. Было другое место… У частника. И Ромек уверял меня, что я лежала в частной клинике… Ничего не понимаю.

– А почему сестра вспомнила про аборты?

– Почему? Я спросила, где еще в Добое лечили людей, и она сказала, что было такое место, куда ложились сербские женщины, опозоренные мусульманами… Все! Больше ни о чем не спрашивай меня.

– Тогда поехали, – вздохнул я.

От здания остались часть закопченного фронтона и груды кирпича, заросшего кипреем. И – вот уж чудо! – пожар, скорее самый обыкновенный городской пожар, чем следствие обстрела, пощадил табличку у главного входа.

– Я правильно понял – это что-то связанное с гинекологией?

– Да, – кивнула Йованка. – Но где окна? Ни одного окна нет.

Я поднялся на кучу мусора. За остатками стены было все то же безрадостное пепелище, украшенное поставленной на попа ржавой кроватью с дырявой панцирной сеткой.

– Была клиника, и нет ее, – констатировал я.

Соседние дома стояли неподалеку: виллы, две двухэтажные пригородные виллы сразу же за яблоневым садом клиники, не тронутого пожаром.

– Кажется, это было здесь, – прошептала Йованка. – Яблони цвели, я помню, я точно помню…

Яблоки были крупные, еще не успевшие одичать. Я съел одно и сорвал парочку для Йованки, но когда оглянулся, у стены ее уже не было. Не было ее и на улице, куда я выбрался, весь перепачканный сажей. Я пошел вдоль пожарища, по чисто выметенному тротуару. За углом, на соседней улице, послышались голоса. Говорили женщины и одной из них была Йованка. Разговор внезапно прервался, и сначала я услышал запах Йованки, а потом ее саму, вылетевшую из-за угла.

– Ты?! – испугалась она. – Как ты меня нашел?

Я пожал плечами:

– Но я ведь детектив… И пожалуйста, не делай так больше. Это не Польша, это Босния…

– Да кому я нужна! – махнула рукой Йованка. Лоб у нее был наморщен, лицо озабоченное.

– Не ты, так твои деньги.

– Деньги, – усмехнулась моя работодательница. – Я осторожная, я никогда не ношу с собой сумочки. Она в машине. Пошли.

И мы пошли. Я не стал ни о чем расспрашивать Йованку, да и она не спешила делиться полученной информацией. Я дал ей яблоко, и она сочно хрумкала им. Светило почти по-летнему яркое солнце. Оглянувшись на нас, проехал пацан на велосипеде. Дорогу перебежала кошка, и, что характерно, не черная, обыкновенная серая кошка…

Я взялся за дверную ручку своего верного «малюха», и сердце у меня оборвалось. Ключ, который я достал из кармана, был уже ни к чему: дверь малолитражки была не заперта.

– Ты не замкнул дверь? – удивилась Йованка.

– Наверное, замок, – пробормотал я.

«Бардачок» был открыт. Пустой бумажник лежал на сиденье. На коврике валялись документы.

– Холера! – простонал я.

С минуту я тупо смотрел на свои водительские права. Потом открыл правую дверь, сел на свое кресло и закрыл глаза. Я слушал, как Йованка, сдавленно вскрикивая, копошится в куче тряпья на заднем сиденье так энергично, что «малюх» раскачивался. Потом наступила гробовая тишина… Я уже догадывался, что последует за ней.

– Господи!.. – прошептала она.

Ни единой слезинки не увидел я в глазах Йованки. Откинувшись на кресло, она не мигая смотрела на акацию у забора. Слабый ветерок шевелил сухонькие, жидкие листики деревца.

– За бензин я тебе верну, – тихо сказала Йованка.

– Много там было?

– Какая теперь разница, – вздохнула она. – Я во всем виновата.

Обе двери «малюха» были распахнуты настежь. Ветерок шевелил ей волосы на лбу. Черные, как у той сумасшедшей монашки.

– И суточные я верну тебе. Только не здесь, а в Польше. Ты отвезешь меня?

– А если нет, тогда что – поедешь автостопом?

– Это идея, – сказала она. – Так честнее, чем сидеть у тебя на шее. И потом, я ведь вижу…

– Что видишь?

– Что мы должны расстаться.

Странное дело, лицо моего товарища по несчастью не выражало особых эмоций.

– Ты увольняешь меня? – сухо спросил я.

– У меня нет другого выхода. Украли все мои деньги. Все, понимаешь?

– И что дальше? Что ты будешь делать, когда вернешься в Польшу?

– Пойду на работу.

– На какую работу?

– А ты как думаешь? – Она вяло пожала плечами. – Надо же как-то зарабатывать на жизнь… Как-нибудь выкручусь. Ты только подожди немного, я отдам…