Текст книги "Гора трех скелетов"

Автор книги: Артур Баневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Йованка проспала все на свете. Вряд ли до нее дошло, где мы находимся.

А были мы уже в Венгрии.

– Нужно решать, как поедем дальше: прямо, через Хорватию, или сворачиваем на мост, и через Сербию.

Она ненадолго задумалась, потом вдруг зевнула во весь рот.

– Я бы поехала самой короткой дорогой.

– Логично, – признал я. – Только вот я забыл сказать тебе, что не хочу ночевать в Венгрии: у венгров слишком уж дружественные отношения с поляками. Если пан Хыдзик объявит нас в розыск…

– А без ночевки никак?

– Можно и без ночевки, – вздохнул я, – только вот доедем ли? Годы уже не те. Теряю форму, я ведь уже пенсионер, в некотором смысле.

– Слушай, а если поведу я?

– Ты же не умеешь.

– А если вдруг вспомню, как это делается?

– Так ты действительно ничего не помнишь?

– Я же сказала тебе. – Голос ее похолодел. – Все, что до госпиталя, для меня черная дыра. Иногда что-то вроде как вспомню, как Шварценеггер в фильме… Фильм такой есть «Вспомнить все»… Я ведь была в коме после ранения.

– Ты не говорила мне.

– Боялась: испугаешься. Я и без того чокнутая. Муженьку вот нос сломала…

– Так это ты?!

– А нечего руки распускать.

Я присвистнул:

– Ну ты даешь!.. А в палатке драться не будешь?

– С тобой? С чего бы это. И потом, я ведь уже выздоровела… Ну почти. Да не бойся, Малкош, я в общем-то смирная. Разве что во сне ногами дрыгаю.

– Слушай. – Я смотрел на дорогу, а не на нее. – Это уже Дунайкоштам. Сейчас мы должны либо свернуть на мост, либо ехать прямо. Уже темнеет. Может, за мостом и заночуем… Там твоя Сербия.

Она как-то странно замолчала. Не дождавшись ответа, я взглянул на нее и увидел совсем другую Йованку, совершенно мне не знакомую, бледную, поджавшую губы, сузившую глаза. И тут она сказала что-то. По-сербски.

– Переведи, – улыбнулся я.

– Я сказала: «Через мост – это на тот свет».

Я ждал от нее объяснений, но их не последовало. Я нажал на педаль газа.

– В таком случае едем через Хорватию.

– И здесь мы будем спать?! – В глазах и в голосе Йованки энтузиазма не было.

Я выключил дальний свет, и нас окружила тьма. Где-то за леском по автостраде проносились едва слышные здесь машины. Гукала ночная птица.

– Ты только посмотри, какая чудесная полянка!

Наверное, лучше было сказать правду: мне было жаль ее денег. Поэтому и только поэтому населенные пункты с гостиницами я проезжал не останавливаясь.

– Кажется, я не люблю леса, – тихо сказала Йованка.

– Ночью везде не по себе…

– Но меня в лесу и днем трясет. Едем за грибами, все лезут туда, где погуще да погрибнее, а я только и делаю, что оглядываюсь: а вдруг из-за куста кто-нибудь выскочит…

– Ограбит и изнасилует. – Господи, зачем я сказал это?

Йованка съежилась:

– Я ведь не шучу, Марчин. Похоже, в лесу что-то со мной случилось… Что-то очень нехорошее.

– Извини. Давай поищем другое место. – Я взялся за ключ зажигания.

Йованка остановила меня:

– Нет-нет, тебе отдохнуть надо.

– А ты?

– Ничего. Я же не одна, я с тобой… А полянка действительно славная.

Слово было сказано. Через пару минут каждый занимался своим: я ставил палатку, она разжигала костер, подвешивала на рогульках чайник.

– Как много звезд, – сказала Йованка, когда мы сели у огня с кружками в руках. – Ночью будет холодно.

– У тебя есть что-нибудь теплое?

– За кого ты меня принимаешь? Мы же едем в горы.

– Та, наша, не такая уж высокая.

– Правда? А на снимках она большущая!

– Ну, это по сравнению с соседними горами – те еще ниже… А почему она тебя так интересует?

– Я помню ее.

– А говорила, ничего не помнишь.

– Гору помню. Помню, что пришла оттуда, с вершины. А нашли меня в лесу, под большим деревом… Не знаю почему, но мне кажется, что это важно. А еще мне часто снится, что я лезу на эту чертову гору. Знаю, что этого нельзя делать, что это смертельно опасно, и все равно лезу, лезу… А что там, на этой горе, Марчин?

– Мины. Когда я служил в Боснии, мин на горе Печинац было до черта.

– Этого добра у нас везде много. – Йованка вздохнула. – Меня ведь ранило осколком мины. Так Роман мне сказал. Странно – на ногах ни царапинки, а в голове дырка… Разве так бывает?

– На войне всякое бывает, – уклончиво ответил я. – Случайная пуля, шальной осколок…

– Там еще растяжек полно, на той горе. Заденешь проводок – и прощай мама Хагедушич!..

– Кто-кто? – Да поговорка такая… А может, и не поговорка. Не знаю, не помню… Вырвалось вдруг, и все тут… А про мины-растяжки я могла и прочитать где-нибудь. Я ведь много читала там, у Ромека в деревне. Читала по-польски и телевизор смотрела.

– Ты не работала?

– Немного. У тестя в теплицах. Но у Бигосяков и без меня работяг хватало: там у них безработица. Роман меня учетчицей определил. Ходила с тетрадочкой и с животом, что-то записывала. А еще я сидела с детьми тамошней учительницы. Она уезжала в город преподавать в гимназии, а я брала Олю и шла к ней учить ее мальчишек говорить по-английски. Английский я хорошо знаю, лучше, чем та учительница: я ведь и с ней языком занималась. – Йованка усмехнулась чему-то. – Может, я шпионка натовская? Может, у меня задание было убить Радована Караджича? – Она отхлебнула из кружки. – Ну а потом мы с Ромеком поругались. Я сняла квартиру в Тарнове, устроилась работать ночной дежурной в гостинице… На жизнь нам с Олей хватало. А потом она заболела…

Йованка замолчала, и я понял, что этой темы лучше не касаться.

– А замуж ты как вышла?

– В марте девяносто шестого меня нашел польский миротворческий патруль. Потом была клиника в Добое. Ромек приезжал ко мне. Привозил сладости, лекарства… Он подолгу сидел у моей койки. Это я помню… Да, у меня ведь помимо ранения было воспаление легких. Я была слабая, худая как щепка. За один шоколад можно было полюбить парня…

– И ты полюбила его?

При свете костра, в лесу, ночью, когда тебя окружает кромешная темнота и нет ближе существа на свете, чем человек, сидящий рядом с тобой, такие идиотские вопросы задаются сами, непроизвольно. Должно быть, это касается и ответов на них. Ответила Йованка легко, не задумываясь.

– Не знаю, кажется, полюбила, – вздохнула она. – В любом случае мне было хорошо с Ромеком. Я была больна, очень больна, не знала, как жить дальше и стоит ли вообще жить… А он… он однажды взял и поцеловал меня, страшненькую такую. – Йованка прерывисто вздохнула. – Ну как же тут не полюбишь…

Наверное, хлеб был черствый. Я поперхнулся и закашлялся. Йованка легонько стукнула меня кулаком по спине.

– Я что-то не то сказала?

Я энергичней замотал головой, утирая слезы.

– Порядок. Мы же не дети.

– Нет, ты, наверное, никак в толк не возьмешь, зачем я тебе все рассказываю. – Она даже не дала мне возразить. – Понимаешь, я ведь забеременела до больнички в Добое. Может, это хоть как-то поможет нам в поисках. Я ведь все время думаю об этом… о том, что случилось со мной в Боснии. Это же против всяких норм…

– Каких норм?

– Ну, наших, сербских. Он ведь католик, а я православная… Сербы не любят смешанных браков, нас мало, и все ненавидят нас… кроме русских.

– Так уж и все…

– Мусульмане и хорваты – точно!.. Ну вот. А я взяла и полюбила Ромека, да потом еще уехала с ним в Польшу. Настоящие сербки так не поступают, ведь правда же?

– Не мне судить… Слушай, а откуда ты знаешь, что ты сербка?

Йованка вздрогнула. Черные брови ее сошлись на переносице.

– Знаю, – шумно выдохнув, сказала она.

– Ну знаешь так знаешь.

Я пошевелил угли в костре. Пламя осветило ближние кусты, мелкая зверушка испуганно прянула во тьму. Собеседница, покосившаяся на меня, куснула бутерброд с тушенкой и принялась задумчиво жевать.

– С тобой мы тоже интересно познакомились.

– Да уж. – Я заслонился ладонью от огня.

– Ты не думай, я не бесстыжая. Это все из-за Оли. Все-все, что я делала после Боснии, – из-за нее. А уж когда она заболела… Лекарства в Польше такие дорогие. – Она тяжело вздохнула. – Надо было как-то зарабатывать на лекарства… В общем, я попробовала, как все: вышла на панель. Только путана из меня никакая. А тут еще один хам, я ему в глаз заехала… Такие вот дела… Ну, чего ты замолчал, скажи что-нибудь!..

Я с трудом проглотил непрожеванное. Сказать что-нибудь умное оказалось еще труднее.

– Извини, пожалуйста, Марчин.

– Я тебя?! За что?

– Ну, хотя бы за то, что бутерброд плохо намазала. – Она виновато улыбнулась.

– А ты извини за то, что жую. Человек, жующий бутерброд с говяжьей тушенкой, очень похож на идиота. Это я еще в армии заметил. У жующего уши шевелятся… Короче, не надо передо мной извиняться, я все понял. Если б у меня умирал ребенок… Я не знаю, что бы я сделал…

– А что именно?

– Знаешь, если бы понадобились деньги, я бы Национальный банк ограбил. Это ты хотела от меня услышать?

– Спасибо.

– Кушай на здоровье.

Вздохнув, она положила в рот остаток бутерброда.

– Вот такая мыльная опера: сербская девушка пускает в постель спасителя-поляка.

– Небольшое уточнение: не совсем здоровая сербская девушка.

– Это ты в мое оправдание или как?

И на этот раз я не знал, что ей ответить. Хорошо, этого и не понадобилось: Йованка выплеснула остатки чая в костер, взяла мешочек с туалетными принадлежностями и, шелестя травой, скрылась во тьме.

– Я нашла речку! – Бодрое заявление Йованки сопровождалось кастаньетным стуком зубов. Мокрая Кармен жалась к костру. С шорт капала вода, рубаха лепилась к телу. – Маленький руче-ечек. А спуск к нему крутой, нужно смотреть под ноги, там всякие корни. Я чуть шею себе не свернула.

Груди у Йованки выпирали до такой степени откровенно… Нет, я не ханжа, не подумайте. Просто у некоторых женщин груди такие… выдающиеся.

Я с трудом отвел глаза.

– Ты что-то сказала?

– Я сказала, что нашла, где можно умыться. Надеюсь, ты умываешься перед сном? – Таким тоном учительницы говорят с дефективными учениками.

– А ты, я вижу, даже купаешься.

– Я?! С чего ты взял. Я просто выронила полотенце. – Она помахала им, брызгая на меня. – Собственно, никакая это не речка: она вся в траве, в камнях. Так что будь осторожней…

Вот теперь у меня был повод уставиться на нее, да еще вытаращить глаза.

– Ну, с тобой не соскучишься! Ты возвращаешься из ночного леса, которого смертельно боишься, с ног до головы мокрая. Из одежды на тебе, извини, одни носки да кроссовки. И ты предлагаешь мне повторить твой подвиг?… То бишь умыться на ночь. И где? Там, где я запросто могу сломать ногу…

– Или свернуть себе шею, – подхватила Йованка.

– Вот-вот! Может, ты объяснишь мне, что все значит.

И тут произошло очередное маленькое чудо: вместо строгой учительницы я увидел перед собой нашкодившую девчонку, двоечницу. Засопев, она опустила свои цыганские глазищи и принялась копать землю носком кроссовки. А потом так глянула на меня исподлобья… Господи, да после такого взгляда камень прослезится!

– Прости!

– За что, черт бы тебя побрал?!

Мы начали смеяться. А потом она переодевалась в сухое, а я наливал ей кипяток в кружку.

Небо было звездное; натягивало туман.

– Ну вот и конец твоего первого рабочего дня, Марчин, – сказала вдруг Йованка. – Я должна тебе сто злотых.

– А если я захочу натурой?

– Раньше нужно было думать!

– Между прочим, спальный мешок у меня один.

– Ничего, у меня есть теплый свитер.

– А у меня есть машина.

– Не смеши. В твоей машине спать сможет только карлик.

– Знаешь, что ты сейчас сделала? Ты унизила мое национальное достоинство, ты оскорбила польский автомобиль, гордость отечественного машиностроения. За это ты будешь ночевать в спальном мешке.

– Но почему? Это ведь твой спальный мешок…

– Да потому что я поляк, холера ясна! Кстати, мой спальный мешок – двухместный.

– Что же ты сразу не сказал? Значит, поместимся вдвоем. Только имей в виду: я по несколько раз встаю ночью. Когда меня ранили, я долго лежала на земле. Это последствия…

– Ах вот как! В таком случае слушай мою команду: спать мы будем в одной палатке, ты – в мешке, я – на матрасе. В конце концов, это моя палатка, а значит, и спать мы будем по моим правилам.

Той ночью я лег спать, не умываясь. Причем в палатку я залез первым. Знаете, лучше уж разок не умыться, чем ползти на карачках из лесу с чистой физиономией и грязными мыслишками в голове. Я представил себе, как буду в темноте перелезать через нее, и раздумал идти на речку.

Ночь была холодная, одеяла, которыми я укрылся, совершенно не грели. В довершение всего Йованка сказала правду: четырежды за ночь она вылезала из спального мешка, топчась по мне, а потом треща ближним кустарником, чертыхаясь и вскрикивая. Короче, была еще та ночь!..

Утром я встал затемно, нашел чертов ручеек, вымылся и чуть даже не побрился, когда с трудом отыскал обратную дорогу. Воды в чайнике не оказалось. Пришлось идти за ней туда, откуда я только что пришел. Деревья в лесу были мокрые от росы, спуск к воде оказался действительно холерно скользким. Я разжег костер, обсушился, приготовил завтрак и только после этого скомандовал «подъем».

Нельзя смотреть по утрам на только что проснувшихся женщин, в особенности на тех, которые тебе нравятся. Вылезшая из спального мешка нечесаная ведьма в шерстяной кофте и джинсах зевнула во весь рот, взяла у меня из рук кружку с кофе и принялась пить его, задумчиво почесываясь. Потом Йованка осторожно промыла глаза росой, снятой с лопуха. Совершив омовение, она некоторым образом проснулась и заявила мне, что до отъезда должна привести себя в порядок.

Не было ее целую вечность. Солнце поднялось уже довольно высоко, когда моя спутница вышла наконец из лесной чащобы.

– В армии ты бы и дня не выдержала, – недовольно заметил я. – Солдат одевается за сорок пять секунд…

– Я же не солдат, – нежно улыбнулась Йованка.

Только в этот момент я заметил: губы у нее накрашены.

Больше мы с ней не разговаривали до самой боснийской границы.

Сразу же за мостом запахло войной. Колонна грузовиков миротворческих сил тащилась по дороге со скоростью цыганского табора. Обогнать ее не было никакой возможности. Только и оставалось глядеть по сторонам на руины сожженных домов, поля, поросшие диким бурьяном, на стоявших у обочины детей с протянутыми руками. Было прохладно. Временами шоссе, повторявшее извивы реки, пропадало в тумане, становилось сыро, неуютно. Но когда серая муть рассеивалась и сквозь облака проглядывало солнце, по-летнему еще яркое, горные пейзажи по обе стороны дороги могли посоперничать со швейцарскими.

– Красиво тут.

Черт меня дернул сказать это. Настоящий детектив никогда не позволил бы себе подобные восторги в рабочее время и уж тем более в присутствии своего работодателя.

Моя заказчица недовольно поморщилась.

– Бог дал Боснии слишком много красоты, – глядя в окно, вздохнула она. – И слишком много боснийцев, которым наплевать на нее.

Метрах в трехстах от дороги пожилая боснийка махала тяпкой на каменистом клочке земли под горой. Вот уж ей точно было не до красот. И была она во всем черном, вдовьем. Как дерево за кюветом – корявое, обугленное огнем межнационального конфликта.

А в очаровательную березовую рощицу на холме я бы и врагу заходить не посоветовал. «Внимание! Мины» – предупреждали жестяные таблички, понатыканные вокруг. «У войны в Боснии все-таки были победители, – подумал я. – Не мусульмане, не сербы, а кто-то третий, совершенно незаинтресованный в том, чтобы Боснию разминировали».

– Когда-то этот край был богатым и счастливым, – тихо сказала Йованка. – А теперь тут бабы пашут на худых коровах.

Корова, о которой шла речь, была все же бычком. Кажется, это был молодой вол, но баба точно была бабой, только непонятно какого возраста. С одинаковым успехом ей можно была дать и тридцать, и шестьдесят пять. Лицо боснийки было изборождено морщинами. Они были глубокие, как траншеи, которых тут, в сербском анклаве Боснии и Герцеговины, было не счесть.

– Есть просто несчастные народы. – Лицо у Йованки было бледное. – Пращур-кочевник выкопал землянку не там, где ему Господь посоветовал. А дальше само пошло: век за веком, беда за бедой, за войной война с редкими перерывами на застолья и песни…

– Сама придумала?

– Не знаю. Может быть, вычитала у кого-то. Не верю я в бредни о богоизбранном народе и Великой Сербии… – Помолчав, она добавила: – Впрочем, Бога лучше уж не касаться. Последняя война была войной религий. Одни богоизбранные мочили других…

В этот момент мы проезжали над речной излукой. Одинокий рыбак, скорее любитель, чем кормилец семьи, стоял на поросшем папоротником берегу с удочкой в руках. В трехлитровой стеклянной банке плавала его добыча с мизинец величиной. Он поднял голову и посмотрел на шоссе. Я помахал ему рукой, и он ответил. И знаете, отлегло от души: нормальная жизнь продолжалась и здесь. Человек ловил рыбку для своего кота (или для кошки, я не настаиваю), и это не могло не радовать частного детектива Малкоша, в последний раз державшего в руках удочку еще до службы в армии.

– Бога действительно лучше не трогать, – благодушно заметил я. – Но религия – совсем другая пара тапочек… Кстати, ты верующая?

– Я?! Спроси что-нибудь полегче. Имя вроде бы православное, только ведь оно не мое.

– Так ты не Йованка?

– Может, и Йованка. А тебе не нравится имя?

– Почему? Хорошее имя, югославское… Наши польские чиновники тебя так бы окрестили…

– А мне имя дали не чиновники, а солдаты. Ваши польские солдаты. – Она невесело улыбнулась. – А чтобы не ломать голову над фамилией, быстренько выдали замуж за Ромека.

Мы проехали информационный щит, на котором было написано, что до Добое оставалось сколько-то километров. Сколько точно, осталось загадкой: как раз там, где должны были быть цифры, на жестянке зияли пулевые пробоины.

– Итак, подбиваем бабки, – сказал я. – Нашли тебя поляки. Ты была без сознания. Тебя отвезли в госпиталь, который находится в городе Добое…

– Не в госпиталь, а в клинику, в гинекологическую клинику.

– Вот тебе и раз! А это еще зачем?… Ладно, разберемся. В клинике ты познакомилась с будущим мужем. Как тебя зовут, ты не помнишь… А молитвы? Ты помнишь какие-нибудь молитвы?

– Молитвы? – Йованка растерянно взглянула на меня.

– Странная у тебя амнезия: английский язык ты помнишь, а все остальное… Молиться – это как плавать, если уж умеешь, не разучишься.

– Ты думаешь? – Больше ей сказать было нечего. – А это важно?

– Тут три анклава: хорватский, сербский и мусульманский. В каждом своя вера: у хорватов – католическая, у сербов – православная, у мусульман – ислам. Нужно знать, где оно – твое прошлое, по какую сторону границы.

– А ты? Ты верующий?… Извини за дурацкий вопрос, но в той статье было написано, что у тебя был конфликт с гарнизонным капелланом.

– Был, – холодно отрезал я. – Но из этого вовсе не следует, что я атеист. А почему ты спросила об этом?

– Ромек жутко набожный. Первый раз он ударил меня за то, что я не хожу с ним с деревенский костел: ему было стыдно за меня перед ксендзом. – Она потерла лоб. – А я не могла… не могла ходить туда. Ты знаешь, я даже обрадовалась, когда прочитала про то, как капеллан написал донос на тебя… Глупо, конечно, но почему-то обрадовалась. Я ведь и подумать не могла, что ты давал интервью в пьяном виде…

– Думать никогда не вредно, – хмуро заметил я. – Если уж поляк публично несет чушь на темы веры, он либо совсем дурак, либо в хлам пьяный.

– Или он Ежи Урбан. [4]4
  Ежи Урбан –знаменитый польский публицист, главный редактор популярного в Польше еженедельника «Нет».


[Закрыть]

Я украдкой покосился на Йованку:

– Тебе нравится Ежи Урбан?

– Нравится, – неожиданно легко согласилась моя странная спутница. – По-моему, он единственный в Польше человек, который защищает сербов… Слушай, наверное, я все-таки сербка, только некрещеная, так ведь тоже бывает.

– Господи, и как же ты уживалась с Бигосяком?

– Как собака с кошкой. Ему, бедному, не повезло со мной.

– Ну ладно, продолжаем подводить итоги: православных молитв ты не знаешь, в костел тебя силком не затащишь… А коврик тебе никогда расстелить не хотелось?

– Зачем?

– Чтобы поклониться в сторону Мекки. Ничего такого не замечала за собой?

– Скажешь тоже! – Наши глаза встретились, и она тут же отвела свои. – Знаешь, мусульманки мужей по носу не бьют. – Она тяжело вздохнула. – Не знаю, чем и помочь тебе. Одну эту проклятую гору и помню, да и то смутно… Ты уж извини.

Я ударил по педали, чтобы не наехать на перебегавшего дорогу кота.

– Сколько раз тебе можно повторять: не за что тебе извиняться передо мной… А что касается горы, то ее нам никак не миновать.

За деревенькой, а точнее сказать, за пепелищами, которые от нее остались, местность круто полезла вверх, к перевалу. Узкая грунтовка поднималась к нему серпантинами. Мой «малюх» держался молодцом. Усердно тарахтя, он взбирался под облака. Воронки от снарядов и бомб, которыми были изрыты подступы к перевалу, уже успели порасти кустарником. Милосердная природа накрыла гору веселеньким ковром из цветов и трав, просто не верилось в то, что совсем еще недавно здесь шли бои. Кое-где за деревьями просматривались развалины одиноких кирпичных домов. Открылся вдруг вид на совершенно не тронутое войной деревенское кладбище. Каменные плиты и кресты, сваренные из железных прутьев, выглядели вполне ухоженными, некоторые оградки были даже свежепокрашенными, и это рядом с мертвой уже деревушкой! Словно смерть здесь была живее жизни…

За поворотом кресты встали по обе стороны дороги, которая стала походить на аллейку кладбища. И совершенно уместным показался мне погнутый дорожный знак, требовавший сбросить скорость. Там, где царила вечность, торопиться не имело смысла. И тут выстроились в ряд кресты, на которых не было имен похороненных.

– Шестнадцать, – горько вздохнула Йованка, когда мы проехали их.

– Мины?

– Их расстреляли.

Я покачал головой:

– Нет, не похоже. Не совсем подходящее место для этого.

– А ты откуда знаешь? Что, есть опыт по части расстрела женщин и детей?

Я недоуменно покосился на нее:

– Но я ведь поляк. У нас была оккупация, варшавское восстание…

– А я местная. А если это мой отец или брат… если кто-то из моих близких расстрелял здесь заложников? Или других в другом месте?… Или просто видел, как расстреливали, видел и не протестовал?

– Или протестовал и лег рядом с дыркой в голове… Не говори глупостей. Это не мы с тобой начинаем войны.

– Ты скажи еще, что виновны в этом циничные политики, что народы тут совершенно ни при чем…

– А я так и скажу: война – это политика. А про народы – уже демагогия…

И снова на обочине встали безымянные кресты. На одном из них, сколоченном из досок, висел полуосыпавшийся еловый венок.

– Еще двадцать три. – От Йованки повеяло холодом.

За кладбищем дорога резко свернула. Показалась седловина недалекого уже перевала. Меня так и подмывало прибавить скорость. Не нравилось мне место, обступившие дорогу кресты.

– Не насилуй движок, – хмуро посоветовала Йованка, в очередной раз озадачив меня.

Стрелка спидометра послушно опустилась к тридцатке. Да и нельзя было ехать быстрее из-за бесчисленных ухабов. Началось мелколесье, покрывавшее склон высившейся справа горы. За ней проступил из тумана смутный Печинац. Я засмотрелся на чертову гору, не заметил стоявшей в стороне от дороги машины с мигалкой. Старенький «фольксваген» скрывали кусты. А потом я увидел и полицейского с жезлом в левой руке. Здоровенный мужик в кожаной куртке и форменной фуражке стоял посреди дороги. Рядом с ним сидел рыжий кудлатый пес устрашающих размеров. Я притормозил на всякий случай.

– Ну вот и началось, – задумчиво заметила Йованка.

Полицейский был левшой. Кобура пистолета, которую он расстегнул, висела у него на правом боку. Большая кобура. И рукоять пушки, торчавшей из нее, производила впечатление. Кажется, это был русский «стечкин».

– Будешь переводить? – Я постарался задать риторический, в сущности, вопрос как можно спокойней, слишком уж резко нажал я на педаль тормоза. Нужно было хоть как-то реабилитировать себя.

Йованка не ответила мне. Больше того, она не последовала моему примеру и не улыбнулась приближающемуся полицейскому. Боснийскому менту было около сорока. У него было смуглое лицо, усы с проседью и что-то хищное во взоре холодных серых глаз. Реакция моей спутницы, честно говоря, меня удивила. Мужчины такого типа, как правило, нравятся женщинам, уж во всяком случае не остаются незамеченными. Похоже, Йованке больше понравился пес полицейского. Нежными глазами она неотрывно смотрела на него.

То, что сказал мне мужик в кожанке, я понял и без перевода.

– Дэн добры, – сказал он мне по-сербохорватски.

– Дзень добры, – по-польски ответил я, опуская дверное стекло. Руку с руля я не снял. Что касается моей улыбки, то она стала еще шире.

Полицейский подождал, когда я опущу стекло до конца и спросил что-то о скорости. Во всяком случае мне так показалось.

– Он говорит, что ты ехал слишком быстро, – перевела разом помрачневшая Йованка. – Он хочет посмотреть твои права.

– Они там, в «бардачке», – сквозь зубы сказал я, положив на руль вторую руку. Это был не Краков, это была Босния. Тут стреляли не задумываясь. Увеличивать количество могил на местном кладбище не входило в мои планы.

Нагнувшись над моими коленями, Йованка протянула полицейскому документы. Грудь ее легла на мое бедро.

Полицейский изучал мои права долго, и чем дольше он смотрел на кусочек пластика с моей цветной фотографией, тем круглее становились его глаза.

– Благодарю вас, – сказал наконец боснийский мент, возвращая мне документы. – А что вы тут делаете?

– Мы туристы. – Ничего умнее придумать мне не удалось. – Слушай, а он не шутит насчет скорости? – тихо спросил я Йованку. – Узнай у него.

– И не подумаю, – шепотом ответила моя переводчица. – Полицейские тут не шутят.

Она что-то спросила у этого красавчика, усы которого не шли ни в какое сравнение с усами пана Хыдзика. Выслушав вопрос, боснийский легавый ухмыльнулся.

– Он говорит, что метрах в ста отсюда висит знак.

– Метрах в ста отсюда кладбище, – нетерпеливо заерзал я. – Скажи ему, что я засмотрелся на могилы.

Полицейский оскалился.

– Он говорит, что могилы тут везде. Из этого не следует, говорит он, что везде нужно поснимать дорожные знаки. А еще он хочет, чтобы мы с тобой вышли из машины. Он что-то покажет нам.

За полицейским мы шли медленно. Такой уж он задал темп – совершенно похоронный. Кудлатая зверюга, дружелюбно виляя хвостом, терлась башкой о ногу Йованки.

– Можешь на меня рассчитывать, – улучив момент, шепнула мне на ухо Йованка.

Я даже споткнулся от неожиданности.

– Х-холера! Ты что, спятила?

Я поймал Йованку за руку. Она вдруг вцепилась в нее, как маленькая девочка в зоопарке в руку родителя. И приотстала, точно пытаясь спрятаться за мою широкую спину. Мы прошли еще метров сто, и громила в форменной фуражке остановился на ничем не примечательном повороте, с лужей в колдобине.

– Несознательные водители пытаются проскочить перевал на скорости в сотню километров, – повторила за полицейским Йованка. Я с удовлетворением отметил, что она взяла себя в руки. – Это очень опасное место, с виду обыкновенное, но очень опасное. Вот почему я повесил знак на выезде с кладбища.

– Мы ехали со скоростью тридцать километров в час.

– А там написано двадцать! – Лицо мента озарилось нескрываемым торжеством.

– Может, это в милях? – Я еще не терял надежды выпутаться. – Тут полно американцев, они привыкли измерять скорость в милях.

– Вам нравятся американцы? Если б я любил их так же, как вы, поляки, у меня спереди была бы единичка.

– Перед двойкой или вместо нее?

– Они приехали сюда на танках. – Йованка была классной переводчицей: ее как бы не было между нами.

– Догадываюсь, – невесело кивнул я.

– В общем-то вы ехали не слишком быстро. У большинства нарушителей на спидометре – шестьдесят.

– Ну вот видите…

– А почему вы ехали так медленно? Вы искали место для остановки?

Этими вопросами полицейский так озадачил меня, что я попросил Йованку повторить его последнюю фразу. А еще я обратил внимание на то, как он смотрел на Йованку. Нет, он даже не смотрел, он буквально поедал ее глазами.

– Мои знакомые погибли на Печинаце.

Возможно, я сделал ошибку, так быстро отказавшись от роли туриста, случайно заехавшего не туда, куда надо. Но мне ведь предстояло работать здесь, ездить, задавать вопросы местным жителям. И этот тип с глазами стального цвета – они стали такими, когда я сказал про Печинац, – уж точно путался бы у меня под ногами… Короче говоря, слово было сказано, и уже через мгновение я понял, что лучше уж мне было соврать.

Где-то позади, за кустами, надсадно рыкнул сильный мотор. Из-за поворота показался светло-зеленый внедорожник с брезентовым верхом. Увидев нас, водитель, должно быть с перепугу, нажал не на ту педаль, и мощная машина, взревев, прибавила скорость.

И тут боснийский блюститель порядка показал, на что он способен. Одним прыжком стокилограммовый шкаф перемахнул заросший крапивой кювет. Его примеру последовал пес, а затем и Йованка. Я едва успел отпрянуть. Тяжелый джип, чуть не сбив меня, пронесся мимо. Грязь из лужи окатила мои ноги, меня обдало горячими выхлопными газами. И лишь когда дорожный хулиган отдалился, а еще через несколько секунд пропал за седловиной перевала, знающий свое дело кудлан перепрыгнул канаву и пару раз гавкнул вслед нарушителю.

– Тихо, Усташ! – приказал ему хозяин, неторопливо перелезавший через крапиву. Эти слова Йованка переводить не стала. Готовясь к прыжку через кювет, она отступила и, примерившись, прыгнула. Увы, то место, куда Йованка намеривалась приземлиться, было чуть повыше того места, откуда она отталкивалась. Не удержавшись на скосе, Йованка завалилась в крапиву.

– Я же говорил, место очень опасное, – с удовлетворением отметил повеселевший мент.

Я кинулся было помогать Йованке, но она так глянула на меня, что я предпочел поступиться принципами.

– Кем были эти ваши погибшие знакомые? – вопросил полицейский на довольно корявом английском языке. Он показал пальцем на Печинац. – Наемниками?

– Они были солдатами, – по-английски ответил я.

Дальнейший наш диалог происходил уже без переводчика.

– Они погибли, воюя за мусульман?

– Почему за мусульман?

– Если б они воевали за сербов, я бы знал об этом случае. Я воевал на Печинаце.

И опять она возникла на горизонте моей жизни – поросшая лесом гора. Гора-ведьма, гора – чирей на заднице командующего польским батальоном, гора, на которой бесславно кончилась моя воинская карьера. Печинац. Высота 966 на командирских картах.

Красная и злая выбралась наконец из канавы Йованка.

– Переведи, что я ему сочувствую, – сказал я ей. – Скажи, что те трое были польскими солдатами. Скажи, что они погибли два года тому назад, весной.

Когда Йованка перевела, глаза мента несколько подобрели. Теперь он не был похож на стального шерифа из книг о Диком Западе. Он выглядел скорее как мексиканский пастух, думавший о том, стоит ли натравить пса на непрошеных гринго. Да и кобуру свою господин полицейский застегивать, похоже, не собирался.