Текст книги "В тени Алтополиса (СИ)"

Автор книги: Артем Углов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

– Типун те на язык, – Мартьян и вправду сплюнул на землю, а после принялся шоркать подошвой, затирая желтый от никотина харчок. – Молодой еще рассуждать о смерти, да и о справедливости тоже. Ишь чё выдумал, не хватает её… А сам-то больно о справедливости печёшься? За что сегодня на Еремея с кулаками набросился?

– Было за что, – неохотно признал я.

– Поделиться не хочешь?

– Нечем тут делиться… И без меня знаете, что Ерёмка ваш гнилой человек.

– И?

– Разве этого мало?

– Конечно мало. Ты факты давай!

И этот про факты речь завел, сговорились они что ли… Обосновать человеческую подлость, да пожалуйста – это сколько душе угодно. Только успевай пальцы загибать.

– Пока остальные работаю, Еремей с барышнями шашни крутит и чаи в столовой гоняет.

– То так, – не стал спорить Мартьян, – а знаешь скольких из них он сделал постоянными клиентками? Сколько рубликов с богатых дамочек состриг и в кассу мастерской принес? Или думаешь начальник наш – Степан Никанорыч ничего не видит? Всё он про всех знает и всё ведает. Ежели имеется у человека талант перезрелых барышень окучивать, пускай этим и занимается. Не всем же болты с гайками закручивать, кому-то нужно и слабый пол ублажать.

– То же мне велика работа бабам глазки строить, – не выдержав, хмыкнул я.

– А и велика! Не простое это занятие с бабами уживаться… С ними в принципе легко не бывает, – бывший уже третий раз женатым Мартьян, тяжело вздохнул. Затушил остатки сигареты и полез в карман за новой. – Ты пойми, не дело это – проблемы мордобитием решать. Ты же среди людей живешь по людским законам, а не в стае диких волков. Вот взять, к примеру меня… Я плешивого Кузьмича из монтажки на дух не переношу за то, что он нужную мне работу под самый вечер откладывает. Знает, зараза такая, что жду и все равно тянет. Но ничего, я ему за это в шампунь добрую часть уксуса плеснул, чтобы залысины еще больше стали, – мастеровой хохотнул, вспомнив о недавнем происшествии. – Всякое между нами бывало, но чтобы с кулаками кидаться и лицо в кровь бить, такого никогда.

– Дядька Мартьян, это у вас фантазии на шампунь хватило, а я чем могу тем и отвечаю.

– Ты сможешь гораздо больше, если научишься управлять собой.

– Как это? – не понял я.

– А так… Чувствуешь, что злость изнутри подпирает, ушел в уголочек, досчитал до полста и глядишь – помаленьку успокоился.

– А если совсем невмоготу?

– Терпи.

– Не-е, не хочу быть терпилой.

– Ты это здесь брось! – Мартьян недовольно поморщился. – Чай не за решеткой сидим, чтобы воровскими понятиями бросаться. У каждого в жизни найдется свой Еремей, который раздражать и злить будет одним своим видом. Судьба – она госпожа мудрая, она ничего просто так не дает: ни золота, ни тернового венка. В первом великое искушение заложено, а научить… Научить способны лишь испытания, преодолев которые станешь сильнее. Ни как лютый зверь, живущий по законам дикой природы, а как человек. Это у волка нет других возможностей, кроме того, как пускать в ход клыки и когти, а тебя голова на плечах сидит. Вот и научись пользоваться ею, чтобы не устраивать безобразия вроде сегодняшних. Или думаешь, что вечно сухим из воды выходить будешь? – Мартьян покосился на лужу воды, оставшуюся после моего купания, и на всякий случай уточнил, – это я образно. Ты пойми, Алексей, следующего урока судьба может не предоставить. Она хоть и госпожа мудрая, но дураков страсть как не любит. Бросит преподавать жизненную науку и тогда все, пиши пропало: закончится дело отбитыми почками или того хуже – пробитой головой, а все потому, что испытания своего не прошел Еремеем. Не самым я тебе скажу поганым выходцем из рода людского. Еще такие персонажи повстречаются на пути, что Ерема твой по сравнению с ними мелким прыщом покажется.

Я слушал Мартьяна, и хлопал по голым ляжкам, гоняя разошедшихся под вечер комаров. А ведь прав механик получается, второй раз я на одни и те же грабли наступаю: сначала на Гамахена накинулся, оказавшегося не при делах, теперь вот на Еремея. Бьюсь башкой об стену, как твердолобый баран – машу кулаками, лезу в драку вместо того, чтобы спокойно разобраться. Прав Мартьян, жизнь – это большая наука. Любят меня наверху, если раз за разом за ручку берут и подводят. Раз показали, как делать не надо, второй, а третьего может и не случиться.

Механик вскоре ушел, а я остался сидеть, расчесывая в кровь волдыри. И только когда на улице окончательно стемнело, вернулся в дом. Застал собирающегося в ночной обход бобыля. Он как раз проверял наплечный ремень, когда я зашел на кухню. Тихонечко, чтобы не мешать, прошел в угол, уселся на табурет и принялся наблюдать. Каждый вечер Лукич делал одно и тоже: проверял затвор, щелкал спусковым механизмом. И всякий раз меня это раздражало, в особенности тот сосредоточенный вид, что принимала его физиономия. Будто важным делом занят… А может так оно и есть, может Лукич таким образом нервы успокаивает? Вон буддийские монахи четками щелкают, а этот патроны перебирает, чтобы глупостей не натворить. Никто же не знает, какая школа жизни у бобыля была. Нашел он единственно верный способ, как с внутренними демонами справится, и теперь пользуется им – успешно, потому как ни разу я не видел бобыля вышедшим из себя. Хотя поводов к тому имелось предостаточно.

– Чего хотел? – Лукич соизволил заметить мое присутствие.

– Я это… был не прав.

Бобыль отложил ружье в сторону и уставился на меня. Его левая бровь приподнялась выше правой, что означало крайнюю степень удивления. Я попытался объяснить свою позицию, но из-за царящего в мыслях хаоса вышла сплошная несуразица.

– Мне это к чему? – перебил бобыль, не выдержав «мэканий» да «бэканий». – К Никанорычу иди – договаривайся. Это у него завтра работник на смену не выйдет. После твоих сегодняшних выкрутасов у Еремея башка три дня трещать будет, если не больше. И это… купи уже вторые штаны, а то ходишь – смотреть стыдно.

На этом разговор наш закончился. Лукич повесил ружье на плечо и, хлопнув дверью, вышел на улицу. Я же остался расчесывать искусанные комарами ляжки. Может и вправду запасные купить?

На следующий день постучался в кабинет к Никанорычу. Дядька Степан нахмурил брови, изображая рассерженного начальника, но чувствовалось, что в душе он давно меня простил. Особенно после того, как Алексей Чижов явился с повинной, не став бегать и прятаться за чужими спинами.

Попенял для порядка за несдержанность, куда же без этого, а в качестве наказания прописал трудовую терапию. Правда в мастерскую меня не пустил. Указал на остов Руссо-Балта, ржавеющего во внутреннем дворе, и велел скрутить с него все что под руки попадется вплоть до мельчайших деталей. Задачка оказалась трудной. Тот же Малюта управился бы за час, а у меня не всегда хватало силенок открутить обыкновенный болтик, что уж говорить про изъеденный ржавчиной. Приходилось работать зубилом, стучать молотком и пинать от отчаяния.

За этим занятием прошло три дня, а на четвертый пришла пора долгожданной встречи со стригуном. Честное слово, лучше бы еще один кузов разобрал. Я настолько перетрухал, что припрятал заточку за пояс. От расписных всего можно было ожидать, в том числе избавления от лишнего свидетеля. Какой дурак станет в живых оставлять, особенно в столь щекотливом деле, где пересекаются интересы сразу нескольких группировок. Фотки получат и чик ножом по горлу.

Мне было страшно… очень страшно. В ожидании встречи со стригой кусок хлеба в глотку не лез. Всю ночь мучали кошмары, а когда проснулся утром, то вдруг понял, что до вечера могу не дожить. От осознания этого скрутило так, что едва смог заставить себя выйти из дома. Шел на негнущихся ногах и жадно вглядывался в лица встречных прохожих. Умудрялся находить новые краски, и что уж совсем удивительно распознавать доселе скрытую красоту. Может на пороге смерти открывается перед человеком великая истина? Иначе откуда возникла эта способность видеть необыкновенное в обыкновенных вещах? В облупленных стенах домов, в перекошенной крыше сарая, разбитом окне? Раньше всего этого не замечал или раздражался без меры, а сейчас глаз отвести не мог, испытывая странное щемящее чувство. Говорят, перед смертью не надышишься. Выходит, что и не наглядишься тоже.

Когда дело дошло до передачи фотоаппарата, руки тряслись, что у пропойцы с великого бодуна. Я все ждал подвоха, когда схватят за глотку и начнут душить или пихнут пером в бок незамысловато. Но все обошлось: стригун остался доволен качеством проделанной работы, забрал старую карту памяти, взамен выдав новую.

– Это еще зачем? – удивился я.

– За надом. Чё хлеборезку свою раскрыл, щегол? Бери фотик и продолжай щелкать дальше.

– Тетрадку?

– Нахера мне снова тетрадка? Ты же возле мастерской живешь, вот мастерскую и щелкай: расположение комнат, какие тачилы на приколе стоят, ну и железяки всякие типа оборудования. И не забудь сигнализацию сфоткать, куда провода по стене идут, к чему подключены. Ну и распределительный щиток само собой.

От подобной новости у меня аж дыхание перехватило.

– Да вы что?! Да как же это?! Одно дело тетрадку фотографировать, когда рядом никого нету и совсем другое дело помещения мастерской. Внутри постоянно кто-то ходит: днем работники, ночью Лукич с ружьем. Я же не смогу, я спалюсь, я… я…

Договорить я не успел. Крепкие пальцы стригуна схватили меня за горло, слегка надавив. Этого слегка вполне хватило, чтобы выкатить глаза и начать хрипеть.

– Я чё, похож на человека, которого это волнует? – в ноздри ударил запах чужого одеколона, приторный и одновременно горький, похожий на нюхательный табак. Потолок, стены, физиономия стригуна – все это вдруг потеряло свою четкость, начало плыть бесформенными пятнами. Мир вокруг потемнел, и чужая хватка ослабла.

– Времени тебе месяц, усек?

Трудно сказать нет, когда сама смерть смотрит в глаза. Навидался я таких отморозков: им что кутенка утопить, что человека прирезать – одно удовольствие. Будут стоять и наблюдать, как чужая жизнь медленно утекает по капле.

Стригун ушел, а я остался сидеть на грязном дощатом полу: потирать шею и радоваться, что остался в живых. Впрочем, радовался недолго – жизни той отмерено было ровно месяц. И где гарантии, что при следующей встрече стригун меня не придушит. Не доделает то, что уже несколько раз порывался начать.

Спрятав фотоаппарат под майку, я стрелой вылетел из голубятни. Припустил вдоль линии гаражей, нисколько не заботясь о любопытствующих взглядах. Хотелось как можно быстрее сообщить новости Лукичу. Услыхать, что он скажет в ответ. Может снова какую хитрость придумает или решит избавиться от наглого стригуна. Последнее было лучше всего, уж больно тот меня пугал – до жути.

В доме меня ждали. Лукич был не один, а в компании Василя – молчаливого казака из ближайшего окружения атамана. Если он знает про дело с тетрадкой, стало быть, и сам Малага в курсе, а это значит…

Что это значит, додумать мне не дали, потребовав пересказать о результатах состоявшейся встречи. И результаты эти их крайне порадовали. Вечно каменное лицо бобыля треснуло в улыбке, а Василь, не удержавшись, хлопнул себя по ляжке.

– Каков наглец, – заявил он, хорошенько отсмеявшись, – этак скоро потребует ключи от сейфа, где Никанорыч наличные хранит. А то и само содержимое.

– Да-а, – протянул Лукич, – не зря в народе говорят, наглость – второе счастье. Что делать-то будем?

Казак на секунду задумался, покрутив кончик усов.

– А ничего делать не будем… Скоро такие события завертятся, что станет не до любителя фотографий.

Василь как в воду глядел. Не прошло и двух недель, как случилось потрясшее Красильницкое событие. На парковке возле Южных Ворот взлетел на воздух автомобиль. Взрыв был такой силы, что разметало стоявшие по соседству автомобили, а у магазинчика, торгующего рыболовными снастями, повыбивало окна. Обломки долетели аж до стоящей через дорогу заправки.

Об подробностях происшествия мне поведал Тоша:

– Гляжу я значит, по воздуху кусок резины летит, а следом черный шлейф тянется. Шмяк! и на асфальт рядом с бензоколонкой упал. Горящий, прикинь? А если бы пары бензина рванули?

Слова Тоши звучали куда убедительнее, не смоли он очередной сигареткой под знаком «курить запрещено». А вообще рассказ получился на редкость живым, с подробностями. Добавлял эмоций и тот факт, что рванул предназначенный к перевозке автомобиль. Согласись пацаны подзаработать и лежали бы сейчас обугленными кусками мяса, как тела двух несчастных, позарившихся на двести рублей.

Я сразу почуял неладное, как только услыхал грохот взрыва, а следом взметнувшийся в небеса столб черного дыма. Прибежал к Южным воротам одним из первых. Стоявший в оцеплении жандарм близко не подпустил, но и того, что увидел, хватило с лихвой. Черный остов автомобиля, обильно залитый пожарной пеной, валялся на краю парковки. Пузырящиеся ручейки стекали по обочине, впитываясь в голодную до воды почву. Чуть дальше лежали обугленные останки, прикрытые белой простыней – оказавшейся слишком короткой, поэтому наружу торчали конечности. Особенно поражала деформированная до неузнаваемости рука, вытянутая в сторону небес то ли в крике отчаяния, то ли в мольбе о помощи. Тело второго погибшего оказалось закрыто жандармским фургоном. И хорошо… ни к чему лишние страсти.

Как я догадался, что рванул тот самый автомобиль? Слишком много совпадений для одного случая: место на парковке возле ворот, сроки, а чуть позже и пацаны подтвердили. Первым подозрительную машину приметил Малюта. Он больше других переживал о деньгах, потому и обратил внимание на оставленный седан синего цвета. Настолько переделанный, что даже при ближайшем рассмотрении не поймешь, каковой тот модели.

Добрых десять дней автомобиль стоял на приколе. И добрых десять дней Малюта нудил и бухтел о потерянных средствах: «когда еще удастся раздобыть двести рублев, почитай что даром». Зато после случившегося… Прибежавший на звук наших голосов здоровяк был взбудоражен больше обычного: махал руками, ухал совой, описывая момент взрыва. Шума наделал много, а толку... Не знай я, что на самом деле произошло, хрен бы догадался.

Мы стояли и болтали как в прежние времена. В какой-то момент показалось, что они действительно вернулись. Что Тоша сейчас хлопнет по спине, и скажет: «Чижик, айда купаться», а Малюта пообещает притащить халявную банку сгущенки на голубятню, где будем вечером сидеть и болтать, как ни в чем не бывало. Увы, иллюзии рассеялись, стоило начальнику смены вынырнуть из-за угла.

– Я один работать должен? – принялся орать на пацанов Кондрат. – Жора с утра дрищет, с толчка не слезает, Лысюк за ведром воды ушел и уже полчаса нету ни ведра, ни самого Лысюка. Рук не хватает, клиента наплыв, а эти стоят – лясы точат! Вы чего млять, в конец оборзели?

В итоге за складом остался стоять я один…

Плохо мне было. Нет, животом я не маялся, как порою случалось. Ничего не болело, не саднило, и даже расчесанные в кровь волдыри не беспокоили. Болезнь моя имела другое – душевное свойство. Это когда до того тоскливо, что хоть волком вой, поэтому принялся слоняться по поселку. Прошелся по центральному рынку, бойко торгующему на разные голоса, посмотрел на громаду дремлющего борделя и даже забрел на улицу известного адмирала, сулящую сплошные неприятности. Не знаю, чего хотел этим добиться, может поглядеть на красивые фасады домов, а может надеялся на что-нибудь этакое – очередное ненастье, способное перешибить волчью тоску. Не случилось… ничего не случилось: ни социалистов, ни стригунов.

До самого вечера бродил вдоль витрин богатых магазинов. Увидал в окне кондитерской набор шоколадных пирожных и не сдержался – купил. Слопал целую корзинку, а потом залил сверху стаканом приторного ситро, шибавшего нос газами. Еле-еле добрел до лавочки. Эко и разморило меня от сытости. Да так, что едва не уснул, пригретый лучами заходящего солнца. В голове было пусто, а вокруг царили мир и спокойствие. Не долго…

Уже ночью в районе Центровой прозвучала стрельба. Не отдельные выстрелы, а настоящая канонада, перемежаемая взрывами. Один раз шарахнуло так, что задребезжали стекла в окнах. Лукич велел сидеть дома и не высовываться. Повесил любимое ружье на плечо и ушел в ночь, я же остался в неведенье. В нем и прибывал, бегая из комнаты в комнату, прислушиваясь к звукам отдаленного грохота.

И только под утро, когда в мастерскую пришли первые работники, мне удалось узнать кое-какие подробности. Слухи разнились в деталях, но все сходились в одном: ночью случился рейд Генералов. Несколько вооруженных колонн на мотоциклах и пикапах въехало в район Центровой: две со стороны Фавел и еще одна через Южные ворота. Уже находясь внутри, они разбились на множество групп, атаковав отдельные цели. Так первым пострадал большой дом с черепичной крышей, где имели обыкновение проводить время тузы. Всех, кто находился внутри, покрошили в фарш, особенно не разбирая, кто расписной, а кто шлюха случайная. Досталось и ресторану, которым они заведовали и где любили покутить, и прочим заведениям, так или иначе принадлежащим артели. Поговаривали, что фавельцы наведались в гости к Киче, одному из главных в иерархии стригунов, но того то ли дома не оказалось, то ли успели предупредить.

Гоняли ночью расписных, что тараканов по кухне. Всех бы передавили, но особо шустрые успели укрыться в западной части поселка, контролируемой казаками. К малажцам рейдерские группы сунуться не рискнули. Покуражились напоследок, разграбили все что плохо лежало, и скрылись в недрах Фавел. Поди разыщи их в месте, где каждый второй состоял в банде, а каждый первый из числа сочувствующих.

Жандармские это понимали, потому и не спешили войти в поселок. Встали по периметру трущоб, чтобы не приведи Всевышний, тараканы не поползли в верхний город, и принялись ждать решения сверху. Пока ждали, ситуация разрешилась сама собой: стрельба стихла и на улицах перепуганного Красильницкого наступило затишье. В поселок жандармские все же вошли, но в этот раз обошлось без броневиков и войск специального назначения. Блокпосты организовали лишь на двух главных улицах, да и те к вечеру сняли за ненадобностью.

Жандармские ушли, вопросы остались. И самый главный из них, кто теперь в Центровой власть? Стригунам здорово хвосты прижали, так что они теперь не скоро очухаются. Фавелы может и рады были проглотить столь жирный кусок, да только кто им позволит – нехристям иноземным среди народа православного командовать. Тут и обычные жители взбунтуются, дома свои подожгут, а латинян в свой район не пустят.

Я долго мучал мастеровых расспросами, пока из кабинета не вышел дядька Степан и не прогнал меня.

– Иди вон на улицу любопытствуй, – велел он мне.

Я и рад бы, да только запретил Лукич дальше двора нос высовывать. Сам куда-то ушел, а мне только и оставалось что маяться в безвестности. Делать нечего, взял с полки книжку и в сотый раз принялся читать историю про приключения Дениса Ложкина, который вместо того, чтобы отправиться в плаванье на плоту, занимался откровенной ерундой: то ветхой старушке дверь чинил, то цветов на клумбе нарвал для одноклассницы, а та его за это отчитала. Короче делал все что угодно, лишь бы не сплавляться вниз по Неве. А тут еще приехавший в гости дядя узрел в племяннике хулигана и принялся жизни учить. Дескать, уроки нужно зубрить, старших слушаться и сладкое перед ужином не есть, и такой тягомотины на добрых три страницы. А приключения где?

Содержимое строчек ускользало от моего внимания, сколько бы я не пытался сосредоточиться. Посторонние мысли жужжали и жужжали надоедливым роем, раз за разом подкидывая одни и те же вопросы. Что, если Гамахен прав, и в тетрадке действительно упоминалось о синтетических наркотиках, или хуже того, лаборатории по их производству? Что если записи и стали всему причиной? Нет, полный бред… Передавал-то я информацию стригунам, им какой смысл кипишь устраивать, да еще и в собственном районе. Вот если бы про детище папы Шульгина узнали генералы…

«Стоп»! – лежащая в руках книжка захлопнулась с глухим звуком. А не это ли самое случилось? Что могло быть хуже, чем устроенный наркокартелем карательный рейд? Из-за чего генералами овладела слепая ярость? Задели за святое? Получается, что так… У бандитов в отличии от простых людей святость заключалась не в образках, и не в фарфоровых фигурках Девы Марии, украшавших каждую хижину Фавел. Для них важны были власть, деньги и репутация. Последнее может главнее всего, об этом в свое время атаман говорил. Какой же ты наркоторговец, если позволяешь чужакам захватывать рынок. Не где-то там в далекой Москве, где сходятся интересы кучи народа, а прямо здесь под боком – в родном Красильницком, где все давным-давно договорено и поделено. Никто не имеет права торговать наркотой в трущобах без ведома на то генералов, а тем более производить – НИКТО! И это правило соблюдалось всеми, в том числе и заклятыми врагами бразил – малажскими казаками. Значит…

А что это значит, додумать я не успел. Входная дверь хлопнула и в коридоре показалась фигура Лукича. За широкой спиной бобыля маячила еще одна тень. Я не придал этому особого значения, мало ли кто в гости пожаловал. Тот же Василий, навещавший нас в последнее время чуть ли не каждый день. Сами чаю сядут гонять, а меня снова на улицу выпрут, чтобы не нарушал секретности разговора.

Не дожидаясь команды, я встал с кресла, поднял взгляд и обмер, потому как из-за плеча Лукича показался Михась.

– Помнишь меня? – рот казака ощерился в довольной улыбке. – По глазам вижу, что помнишь. И я тебя не забыл, мелкий поганец. В особенности тот подарок, которым ты меня наградил.

Михась опустил бритую голову, и я увидел шрам, тонкой линией проходящий через макушку – давнишний след от свинчатки.

– Ну как, нравится?

Не знаю на что Михась рассчитывал, задавая вопросы. Если припугнуть, то у него получилось. Ноги сами рванули к окну – единственно возможному выходу, остававшемуся за спиной. Хотел я вывалиться наружу вместе с сеткой от комаров и дальше через задний двор уйти на улицу.

Но увы, вмешалась судьба-злодейка. Сделала она это самым подлым из имеющихся способов. Что я, не знал про кресло? Знал и все равно налетел на угол. Потеряв равновесие, перекувыркнулся и с грохотом покатился по полу, сбивая по пути различные предметы, вроде табурета или трехногого торшера. Попытался вскочить, но Михась был уже рядом.

Не зря говорят в народе, что каждого казака обучают рукопашному бою. Этот оказался не только сильнее, но еще и куда ловчее меня. Оплел запястья невесть откуда взявшимися стяжками и кинул обратно на пол, придавив сверху коленкой.

Я попытался было дернуться и тут же огреб. Лоб мой с глухим стуком ударился о деревянный настил, а потом еще раз и еще…

– Ну что, щенок, пропало желание бегать? Погоди чутка – побереги силы, они скоро тебе понадобятся.

– Дядька Лукич, за что?! – закричал я, понимая, что единственной надеждой остается бобыль, молча наблюдающий за разворачивающейся сценой. – Я же ничего плохого не сделал... Я же всё согласно вашему приказу, дядька Лукич?!

– Ты пойми, щенок, – с неожиданной теплотой в голосе проговорил Михась, – иногда людскую жизнь отдают в качестве довеска к оплате. Ты мой положенный бонус за хорошо проделанную работу, потому не создавай лишних сложностей, не вертись.

И от этой его заботы стало еще хуже.

– Дядька Лукич! – заорал я, осознавая, что все происходящее – это не нелепая случайность и не чья-то ошибка. Передали Лешку Чижика из рук на руки, словно бездушную вещь. За что, значения не имеет. Нюансы отходят на второй план, когда на кону стоит твоя жизнь. – Дядька Лукич, он же меня убьет.

– Что ты, что ты, – запричитал Михась, изображая заботливую кумушку. – Чай не нехристь какой, детскую душу губить. Еще и крещеную поди? Грех-то какой тяжкий… Лучше возьму молот потяжелее и перебью коленные чашечки до мелких осколков, а после кистями займусь. До каждой косточки доберусь, чтобы даже пальцами пошевелить не смог, не поморщившись от боли. Свезу на десяток верст от города и в степи оставлю. Сумеешь доползти, честь тебе и хвала, а нет – земля пухом. И заметь, никакого душегубства. Чист я останусь перед богом, – и Михась словно в насмешку перекрестился свободной рукой.

Невыносимый ужас сковал душу. Я отчетливо понял, что это конец – настолько страшный и мучительный, что даже врагу не пожелаешь. Перед глазами замелькали образы распятого на земле тела и тяжелого молота, опускающегося с небес. Он с хрустом ломает суставы – крошит кости на острые осколки-ножи, пронзающие тело при малейшей попытке пошевелиться. Да от такой боли на месте скончаться можно, не то что десять верст проползти.

Чужая рука схватила за шкирку и, оторвав от пола, потащила в сторону выхода. Я попытался обернуться неподвижным кулем, но после пары болезненных тычков был вынужден начать перебирать ногами. Мамочка дорогая, до чего же страшно… Кажется, я читал молитвы, путал их, менял местами слова, прося о милости то Деву Марию, то Христа, то Михаила Заступника. И конечно же маму, приглядывающую с небес за непутевым сыном.

В коридоре было настолько темно, что я едва смог различить доски настила под ногами, а когда оказался за дверью, то и вовсе ослеп. На улице царила глубокая ночь, наполненная стрекотом неугомонных сверчков. Ноздри наполнил тяжелый металлический запах, на который раньше не обращал внимания: может все дело в запчастях, во множестве разбросанных по территории двора, а может в разбитом носе. Вдруг подумалось, что я в последний раз иду по этой самой тропинке. И больше никогда не окажусь в мастерской, не перекинусь парой приветственных слов с Мартьяном, не пошучу над курящим за складом Тошей, и не увижу, как Малюта пальцами гнет гвоздь-двойку. И Арина… Девушка наверняка будет волноваться, искать меня. Может однажды посмотрит в сторону степи и не будет знать, чьи это обглоданные косточки лежат под волнующимся ковылем. Не захороненные по христианскому обычаю, а оставленные в чистом поле, словно я самоубивец какой.

Мамочка дорогая, до чего же страшно…

– Михась, погодь-ка, – послышался за спиной голос Лукича.

– Чего еще? – недовольно процедил казак, но все же остановился. Толкнул меня в бок, чтобы не вздумал шалить, а после грохнул выстрел. Он прозвучал громом среди ясного неба – настолько неожиданно, что на мгновенье смолкли сверчки. Я рванул вперед, руководствуясь единственно верным правилом выживания: если бьют – беги, если стреляют – беги, если не понимаешь, что происходит – беги… Беги, не раздумывая и не сомневаясь. Только трудно это сделать со связанными за спиной руками. Я заплелся в собственных ногах и споткнувшись, с размаху полетел на землю. Удара не почувствовал, лишь огненную боль в вывернутых до предела запястьях. Сцепил зубы от боли и пополз вперед, к месту, где как думалось находился спасительный выход.

– … ты обещал, – послышался за спиной хриплый голос Михася, – ты… ты дал слово.

– И слово свое сдержал, – подтвердил Лукич, – прощение атамана ты получил и деньги – все согласно условиям договора.

Ступеньки крыльца заскрипели под весом бобыля. Я скорее почувствовал, чем увидел его приближение. Завертелся еще быстрее, пытаясь укрыться в спасительной темноте. Но куда там – неумолимое время словно застыло на месте, и я вместе с ним, словно глупый жучок, угодивший в стакан с густым киселем. Дергался, дрыгался из последних сил, а возвышающиеся впереди кусты не приблизились.

Шорох шагов за спиной стих.

– И пацана я тебе отдал на блюдечке с голубой каемочкой, а вот оставить в живых после не обещал. Уж прости, но такие были договоренности. Ты никогда не умел видеть дальше собственного носа, Михась. Амбиций нажил целое море, а вот ума не сподобился.

– … атаман узнает… он не простит, – речь казака становилась все менее связной. Отдельные слова с хрипом вырывались из его глотки. Но я уже не слушал, а полз и полз вперед – до тех самых пор, пока не уперся в ботинки, замершие перед самым носом. С силой вжался в землю – замер и перестал дышать, словно это могло помочь. Над самым ухом щелкнуло лезвие ножа, а спустя секунду лопнула натянутая до пределов стяжка. Побежала, заструилась кровь по онемевшим рукам. Заколола сотней иголок, впившихся в едва шевелящиеся конечности.

– Когда надоест играться в дождевого червя, сходишь в мастерскую, принесешь пару брезентовых мешков, – произнесла нависшая над головою тень Лукича. Колыхнулась, направившись в сторону дома. Заскрипели рассохшиеся ступеньки крыльца, хлопнула входная дверь.

Я с трудом перевалился на спину. В траве по-прежнему пели сверчки, обласканные теплотой летней ночи, шумели далекие улицы верхнего города, и где-то неподалеку хрипел умирающий Михась. Вставать и куда-то идти не хотелось… не было сил. Из стиснутых зубов наружу рвался дикий плач, но я все же сдержался – проглотил подступивший к горлу комок, а после уставился в полог звездного, расплывшегося от слез неба.