Текст книги "Арон Гуревич История историка"

I. Медиевистика в Московском университете в середине 40-х годов

Вступление: Почему я взялся за мемуары? – Как я не стал дипломатом. – Кафедра истории Средних веков МГУ в середине 40–х годов. – Е. А. Косминский. – А. И. Неусыхин. – Б. Ф. Поршнев. – Лекции Р. Ю. Виппера. – Женитьба.

Попытки что‑то наговорить в диктофон обнаружили мою неспособность вести живую беседу с этим бездушным существом. Необходимой спонтанности выражения не получается. Диктовать какому‑нибудь одному человеку тоже не получается. Мне нужно ощущать аудиторию, которая не позволила бы отключиться и побудила бы собраться с мыслями. И хотя я вас не вижу, я чувствую, что вы здесь, и это взаимодействие мемуариста с публикой, может быть, даст возможность выразить то, что хотелось бы. Сейчас это записывается на диктофон, а расшифровка, редактирование, может быть, будут произведены теперь, а может быть, в другие времена. Это будет уже отчужденный текст, о котором сейчас у меня никаких забот нет. Теперь по существу.

Почему после довольно долгих колебаний я решился предложить вашему вниманию эти устные мемуары? Речь идет, конечно, прежде всего не о моей замечательной персоне, речь о другом. Все же большую часть жизни, почти всю свою сознательную жизнь я был историком, находился среди историков и пережил целую историю. Если вспомнить, что я начал заниматься историей во второй половине 40–х годов, а сейчас мы стоим на рубеже столетий, то выходит, что я был так или иначе вовлечен в некоторый историографический процесс. По меньшей мере на протяжении пятидесяти, если не более, лет я был свидетелем и по мере сил участником этого историографического процесса – это первое; и второе, что особенно существенно, – на памяти моей произошла резкая смена парадигм, смена основных задач, принципов, методологических установок и результатов, получаемых в историческом познании. То, с чего мы начинали в те времена, когда я был студентом или аспирантом, чем занимались наши учителя, и то, чем мы занимаемся или пытаемся заниматься, с большим или меньшим успехом, сейчас, – это, собственно, две разные исторические науки. Между ними есть несомненная преемственность, которую важно признавать и даже ею дорожить при всем критическом отношении к ней, но все– таки эти страницы истории исторической науки уже перевернуты.

Насколько мне известно, воспоминаний историков о прошедшем полустолетии в нашей стране очень немного. Я слышал, правда, что отдельные тексты были опубликованы или будут публиковаться. Это очень хорошо, но, помимо всего прочего, у каждого свое виденье, своя оценка того, что произошло, и поэтому сопоставление воспоминаний разных индивидов об одном и том же предмете не лишено определенного интереса. Волею судеб, и не без собственной воли, я оказался в гуще событий, через меня проходили некоторые силовые линии, и поэтому я могу представить свидетельство из первых рук, разумеется, со всеми теми ограничениями и поправками, без которых мемуарист не может обойтись. Это моипредставления о том, что происходило, моиоценки, они не могут не быть субъективными и лишенными полноты: что‑то запомнилось, а что‑то отошло на задний план; одному я придаю особое значение, другое оказывается не столь значимым. Масса подробностей всплывает в сознании. Естественно, эти мемуары несут на себе отпечаток того лица, которое перед вами выступает, и того времени, когда это вспоминается.

На мой взгляд, преемственность в развитии нашего исторического знания и преподавания за последние десятилетия была серьезно нарушена. Осмеливаюсь утверждать, что молодежь: студенты, аспиранты и даже молодые научные сотрудники, уже имеющие за плечами опыт самостоятельной работы, в силу ряда причин либо вовсе не знают, либо знают очень плохо новейшую историю отечественной и мировой науки, и это нарушение научной традиции и отсутствие должной перспективы, мне кажется, существенно мешает полноценному творчеству историков. Надо знать, откуда появились те идеи, которые сейчас на слуху или сталкиваются друг с другом, какова была судьба людей, высказывавших и отстаивавших свои взгляды, или, наоборот, тех, кто подвергал гонениям историков, имевших свои идеи. Прошлое в лицах, в поступках, в книгах, в диспутах и т. д. мало известно нашей молодежи.

Мне представляется, что это большой недостаток, который необходимо восполнить. Правда, я сталкивался с тем, что иные молодые люди не только не знают ближайшего прошлого, но занимают в этом отношении принципиально негативную позицию: им это не интересно, зачем забивать голову этой рухлядью, когда есть настоящее и еще более заманчивое будущее; «пусть мертвые хоронят своих мертвецов».

Я надеюсь, что среди молодежи есть и носители противоположных взглядов; в частности, ваше присутствие здесь – тому доказательство. А кроме того, нигилистическая позиция некоторых молодых людей – не препятствие для людей старшего поколения, желающих поделиться своим опытом. Что вы будете с ним делать, в какой мере сумеете к нему прислушаться – это ваше дело, но, мне кажется, это не должно исчезнуть вместе с нами. К сожалению, за минувшее десятилетие из жизни ушли многие историки, у которых было богатое прошлое, – и не только индивидуальное, но и общественное; очень жаль, что они его не зафиксировали и оно оказалось погребенным вместе с ними. Я чувствую со своей стороны потребность и своего рода долг перед молодежью рассказать о том, что было пережито и чему свидетелем, прямым или косвенным, я был.

В моем повествовании не будет строгой системы, я, в частности, не собираюсь начать с рассказа о том, как я родился от отца с матерью и как все происходило в дальнейшем. Я начну с гораздо более позднего времени. Воспоминания – это ведь такая вещь: в сознании всплывают разные пласты, не всегда контролируемые логикой. Может быть, эта непоследовательность и не должна быть искоренена: чем меньше я буду себя цензурировать, тем более правдивой будет та информация, которой я смогу с вами поделиться.

* * *

Итак, с чего начать? Летом 1944 года я, двадцатилетний, окончил второй курс заочного отделения исторического факультета МГУ, заочного потому, что в начале войны, будучи негодным к несению строевой службы, был мобилизован военкоматом на танковый завод, работал в отделе технического контроля и одновременно мог учиться только на заочном отделении. Но закончив второй курс, я уже вполне убедился в том, что обучение на заочном отделении дает лишь малую долю того, что получает студент стационара. Общение с учителями было спорадическим и давало не так много: все же студент – заочник оставался вне университетской среды, вне многих семинаров, лекций, вне общения с преподавателями, профессорами, которым могли в полной мере наслаждаться студенты очного отделения. Я сделал попытку перейти на стационар, однако администрация факультета отказала: перевод с заочного отделения на стационар запрещен. Но потребность «добраться» до профессоров была слишком сильна, и мне удалось добиться перевода в порядке исключения.

Тогда ведь вся жизнь складывалась таким образом: вы приходили к чиновнику, о чем‑нибудь просили и получали в ответ «нет», «не положено» или что‑нибудь в этом роде. Вы, может быть, знаете анекдот, возникший в советское время. Человек приходит к юристу и задает вопрос: «Скажите, имею я право?..» Тот прерывает его: «Имеете». «Простите, я еще не спросил вас…» Тот: «Имеете, имеете». – «Хорошо, а могу ли я?..» – «Нет, не можете». Это была точная зарисовка: мы ничего не могли, хотя формально имели право на что угодно. Всякий раз приходилось преодолевать какие‑то запреты и рогатки, и вся наша жизнь состояла из таких вещей.

Расскажу об одном совершенном мною по крайней глупости и молодости поступке. Летом 1944 года объявили, что при МГУ открывается факультет международных отношений. Это был будущий Институт международных отношений, существующий и в настоящее время. Почему мне взбрело в голову попытать счастья поступить туда, не знаю. Но я пришел на собеседование и увидел большое количество молодых людей – все парни, девушек не было. Конец войны, все ходили драные, но тут мальчики были одеты неплохо, чувствовалось, что для этого торжественного дня мамы их приодели. И я стою в толпе, вызывают по одному. Выходит один парень, очень возбужденный, кричит:

– Евреи могут не беспокоиться, уходите сразу.

Я проявил понятный интерес и говорю:

– А что такое?

– Таких там не терпят.

– Ну, посмотрим.

– Ах, ты тоже из этих, ну, давай, сейчас сходишь, потом расскажешь.

Захожу, длинный стол, приемная комиссия. Председатель комиссии – Иван Дмитриевич Удальцов, экономист (брат известного медиевиста Александра Дмитриевича Удальцова). Говорили, что он был старым большевиком, руководителем первой подпольной большевистской ячейки в Императорском университете. Перед нами сидел седой старик с беспомощной неопределенной улыбкой на лице, несколько растерянный: вот его посадили, он председатель, но в чем состоят его функции, кроме как сидеть и приветливо улыбаться, ему, по – видимому, не объяснили или объяснили, что этого вполне достаточно. Рядом сидит молодой парень, представляющий, наверное, комсомольские органы. А беседу ведет крепкий, сытый, самодовольный человек в форме генерала дипломатической службы – стального цвета мундир со всеми аксессуарами – по фамилии Силин, который после этого стал, кажется, чрезвычайным и полномочным послом в Чехословакии. Он, собственно, и был приемной комиссией, он царил, только он и имел право задавать вопросы, из которых мне стало ясно, что парень, советовавший мне не ходить, был абсолютно прав. Силин задавал вопросы один нелепее другого. «Кто такой Дидро? А читали вы “Монахиню” Дидро»? Затем еще вопросы такого же рода. А затем он срезал меня вопросом: «Когда во всемирной истории впервые появился корабль с металлическими деталями?» Убейте меня, я и сейчас не ведаю. Я узнал гораздо позже (Силин этого, конечно, не знал), что викинги строили корабли без единой металлической части. Я растерялся, не ответил, он прекратил беседу на этой ноте, и всей комиссии стало ясно, что я невежественный человек, который к дипломатической службе не может быть способен, ибо не знает таких элементарных для дипломата вещей.

Это был для меня некоторый опыт; ведь шел конец войны, уже намечались многие новые тенденции в нашей общественной жизни, и, в частности, на взлете патриотизма пропагандой и государством культивировались национализм и шовинизм. О том, что антисемитизм в нашей стране поднимает голову, я уже некоторые косвенные известия имел, теперь я получил доказательство из первых рук.

Я очень благодарен г – ну Силину за то, что он отвратил меня от совершения ложного шага. Я понял, что надо перейти на стационар истфака, что и сделал.

Переход мой из числа студентов – заочников в полноправные студенты тоже не был лишен известного драматизма, но совершенно в другом роде. По законам военного времени студент – заочник, работавший в танковой промышленности, не имел права уволиться. Натолкнувшись на отказ, я обратился к начальнику отдела технического контроля, где я работал, с просьбой перевести меня в ночную смену на длительное время (обычно ночная и дневная смены перемежались с интервалом в одну неделю). Работая только в ночную смену, я имел бы возможность посещать университетские занятия и ходить в библиотеку. Я получил соответствующее разрешение и на протяжении почти четырех месяцев наслаждался обретенной полусвободой – не только от дневного заводского труда, но и от нормального сна. Мне удавалось прикорнуть дома на час – полтора перед ночной сменой и прихватить полчаса дремоты в заводской обеденный перерыв. До сих пор помнится удивительное ощущение непрерывности бодрствования.

Но если в двадцать лет многонедельная бессонница давала мне необыкновенную легкость и ощущение полноты жизни, то потом за это пришлось расплачиваться головными болями. За все приходится рано или поздно расплачиваться. На исходе четвертого месяца подобного существования организм мой взбунтовался, однажды вечером я не смог заставить себя проснуться и прогулял ночную смену. Наутро меня вызвал начальник и пригрозил передачей в суд дела о моей недисциплинированности. Время было суровое, и шутки шутить не приходилось. Но тут меня осенило, и я ему заявил:

– Конечно, я нарушил закон. Но разве вы, со своей стороны, не нарушили его, позволив своему работнику оставаться в ночной смене на протяжении нескольких месяцев?

Он растерялся:

– Что же мне с вами делать?

– Увольте меня с миром, как я давно вас просил!

Так я получил возможность стать полноправным студентом.

* * *

Итак, первое сентября 1944 года. Я вхожу в здание университета на Моховой, внизу висят огромные бумажные «простыни», на которых написано, какие профессора читают по каждой кафедре, какие будут курсы, какие семинары; предлагается масса всякого рода заманчивых вещей, а я знаю только, что люблю историю, а больше, собственно, ничего не знаю.

Правда, некоторый особый интерес был уже пробужден во мне одной из работ Дмитрия Моисеевича Петрушевского. Заочником на втором курсе я должен был сдавать историю Средних веков. До войны были изданы два толстенных красных кирпича – учебники истории Средних веков под редакцией О. Л. Вайнштейна и Е. А. Косминского – первый том, С. Д. Сказкина – второй, и там после каждой главы был помещен список рекомендованной литературы. Я наивно полагал, что нужно штудировать всю эту литературу, и начал это делать. Потом я убедился, что это невозможно – список был слишком велик. После главы «Рим и варвары» первой рекомендовалась глава из книги Петрушевского «Очерки средневекового государства и общества». До этого по истории Средневековья я читал только учебники и еще какие‑то пособия. Но здесь я столкнулся с текстом, написанным выдающимся историком – медиевистом. Петрушевский, несомненно, один из самых крупных русских медиевистов первой половины XX столетия. Читая его, я впервые увидел, как пишется история или как нужно ее писать. Богатство деталей никогда не заслоняет общего развития исторического процесса, выводы подтверждаются новым материалом, мысль историка движется логично, стройно и убедительно. Я подпал под обаяние идей этого ученого. Таков был первый шаг в моем образовании как историка.

Стоя перед объявлениями о том, где что можно послушать, я столкнулся с девушкой, которую знал очень мало, она была уже на четвертом курсе. Она спрашивает:

– Ну, и что же вы выбрали?

– Не знаю, тут слишком много интересного.

– Знаете, – сказала она, – кем именно вы будете дальше, это откроется впоследствии. А сейчас вам надо пройти школу. Школу надо пройти на кафедре истории Средних веков в семинаре у профессора Александра Иосифовича Неусыхина. Несомненно, он – лучший профессор факультета.

Это был самый дельный совет из всех, которые я когда‑либо в жизни получал, и я бесконечно за него благодарен. Я послушался и пошел записываться на эту кафедру.

Я окунулся в новую для меня научную, психологическую и человеческую среду. Кафедра истории Средних веков истфака МГУ в конце войны представляла собой собрание крупных ученых, разного калибра, конечно. Но все это были люди, имевшие целью постижение истины, как они это понимали, и доведение своих очень глубоких и всесторонних познаний до студентов, с каждым из которых они неустанно возились. Заведовал кафедрой тогда Евгений Алексеевич Косминский, член – корреспондент АН, впоследствии академик, крупнейший специалист по аграрной, социальной истории Англии преимущественно XIII столетия. У меня уже была его книга «Английская деревня в XIII веке». Бывают же совпадения: в мой день рождения приятельница, с которой я еще в школе учился, подарила мне, купив у букиниста, эту книгу, не имея о ней никакого понятия, но зная, что я учусь истории. Это тоже был как будто прорыв в будущее.

На кафедре работали Сергей Данилович Сказкин, Александр Иосифович Неусыхин, Владимир Михайлович Лавровский, Вера Вениаминовна Стоклицкая – Терешкович, Борис Федорович Поршнев, Николай Павлович Грацианский (я знал его очень мало, потому что зимой 1945 года он трагически погиб), Фаина Абрамовна Коган – Бернштейн, Моисей Менделевич Смирин и ряд других сотрудников, каждый из которых представлял собой яркую индивидуальность.

Это были люди разного склада. Но что им всем, во всяком случае людям старшего поколения, таким, как Сказкин, Неусыхин и в особенности Косминский, было органически присуще? Основы их образования и воспитания были заложены еще до революции и даже до начала Первой мировой войны. Они еще впитали в себя ту систему ценностей, которая в дальнейшем уже не культивировалась в этой стране. И помимо того, что мы получали от них знания, навыки научной работы и все то, что входит в систему исторического образования, общение с этими людьми совершенно иного психологического склада было прежде всего фактором нашего воспитания. Мы общались с носителями иной культурной традиции, нежели та, что была вложена в нас советской школой, семьей, средой, улицей, газетами, радио, да и самим истфаком. Выходя за пределы этой кафедры, мы попадали в совершенно иную идеологическую и психологическую обстановку. Кафедра истории Средних веков являлась, с моей точки зрения, замечательным оазисом, где приобретались такие ценности, которые за пределами небольшой комнатки, где она помещалась, получить было невозможно.

Истфак тогда находился на ул. Герцена (Никитской) в небольшом здании, где сейчас располагается издательство МГУ. Там была отгороженная шкафами комната; собственно, стен у нее не было, поскольку их закрывали книжные полки, заполненные преимущественно старой литературой, потому что средств на приобретение новой почти не выделялось. А из этой комнаты вела дверь в маленький закуток, где могли уместиться всего лишь несколько человек, когда происходил какой‑нибудь семинар или экзамен. Кабинетом истории Средних веков заведовала Валентина Сергеевна Сорокеева, человек в высшей степени достойный и преданный своему делу. Она боготворила Косминского, нежно любила как наших учителей, так и нас, поскольку мы к ним прилепились, и заботилась об удовлетворении каждой потребности и члена – корреспондента, и профессора, и аспиранта или студента. Тут действительно был родной дом, сюда приходили, здесь было по – человечески тепло. Но главное – это те уроки, которые мы там получали.

Я записался в два семинара, к Неусыхину и Косминскому, двум совершенно разным педагогам. Косминский – исследователь, погруженный в свои занятия, строго говоря, не был горячо предан педагогическому делу. Но он уделял студентам необходимое внимание, и я не могу пожаловаться на отсутствие заботы по отношению ко мне или к кому‑нибудь из той небольшой группы студентов и аспирантов, которые к нему ходили. Мы вместе с ним сидели над огромным фолиантом «Doomsday Book», «Книгой Страшного суда» (опись земельных владений и населения Англии, произведенная по повелению Вильгельма Завоевателя в 1086 году). Само созерцание этой книги, а тем более чтение ее текстов приобщало нас к совершенно иной действительности; мы вместе разбирали отрывки и на основе их строили свои предположения, производили некоторые сопоставления с более поздними памятниками, такими, например, как не менее объемистые «Rotuli Hundredorum» («Сотенные свитки», 1279). Евгений Алексеевич с нами возился, но более всего его воздействие на нас шло через его работы, через «Английскую деревню» (спустя несколько лет вышло второе издание, коренным образом переработанное, под названием «Исследования по аграрной истории Англии XIII века»). Это классическая работа. Я вспоминаю: когда в первой половине 90–х годов я был в Кембридже, ко мне подошел некий джентльмен и говорит:

– Профессор Гуревич, я слышал, вы ученик самого Косминского?

Я приосанился и отвечаю:

– Да.

А он:

– А я, знаете ли, ученик самого Постука.

Постан был тоже очень крупный аграрный историк, он называл себя постмарксистом. Так вот, имена Косминского и Постана числятся в золотой книге английской медиевистики XX века.

Сейчас работы Косминского кое – кому могут показаться неинтересными, поскольку в них содержатся подсчеты, произведенные по упомянутым мною и другим памятникам; его исследование посвящено преимущественно или даже исключительно анализу аграрного строя, структуры феодального и крестьянского землевладения, категорий крестьян, форм ренты, способов эксплуатации крестьянства. Далеко за пределы этого круга вопросов книга Косминского не выводила, но это было фундаментальное исследование, опиравшееся на огромный статистический материал, уникальный для Средневековья. «Английская деревня» была опубликована в 1935 году, «Исследования по аграрной истории» – в 1947 году.

В то время историки – медиевисты производили свои подсчеты примерно так, как в Средние века считали с помощью абака. Кроме бухгалтерских счетов не было ничего – ни арифмометров, ни каких– нибудь хитроумных устройств вроде счетных машин или компьютеров. Трудно представить себе, какие огромные затраты времени, энергии, здоровья понадобились Косминскому и другим исследователям аграрной истории, чтобы собрать этот необъятный цифровой материал и разместить его, сохраняя смысл и меру в исследовании. Теперь эти подсчеты можно провести во много раз легче и быстрее. Но перед нами были люди, решавшиеся на подвиг. Мне рассказывали, что Петрушевский (он скончался, если не ошибаюсь, в 1942 году в эвакуации) еще до 1935 года говорил Косминскому: «E. A., ну когда же, наконец, вы напишете книгу, основанную на ваших подсчетах?» Косминский отвечал: «Мне, Д. М., еще раз надо все это пересчитать»; то есть он обрекал себя еще раз на эту казнь египетскую. Такова была степень добросовестности и вдумчивости этих людей.

Вспоминаю более позднее время, когда один из косвенных учеников Косминского Михаил Абрамович Барг писал свою докторскую диссертацию, посвященную сопоставлению «Сотенных свитков» и «Книги Страшного суда». Он уже ставил несколько иные вопросы, но опять‑таки из области социально – экономической истории. Барг долгое время жил в бараке, где с потолка капала вода, а он всю комнату застелил своими таблицами и ползал по полу, чтобы разыскать какие‑то данные.

Но когда мы теперь, имея другой опыт и обсуждая другие проблемы, читаем работы этих ученых, возникают и некоторые критические соображения. Перед нами средневековый источник, наполненный всякого рода цифрами; возникает соблазн организовать эти цифры в таблицы и на их основании строить утверждения, которые, как кажется, безусловно вытекают из скрупулезного и добросовестного анализа необъятного статистического материала. Это сциентистский соблазн. Еще в конце 40–х годов, да и в 50–е годы и гораздо позднее, сохранялось убеждение, что история является наукой в той степени, в какой она может овладеть числом и мерой, прибегнуть к помощи точных наук и прежде всего математики.

Много лет спустя, когда Косминского уже не было в живых, меня поразила мысль: а, собственно, что являлось предметом подсчетов медиевистов – аграрников? В источниках указано количество гайд, карукат и виргат – земельных участков, находившихся в распоряжении того или иного монастыря, или светского лорда, либо распределенных между крестьянами. Значит, можно суммировать и подсчитывать эти наделы. Когда площадь земельных владений определялась в этих источниках карукатами, то есть землей, которая может быть вспахана полной восьмиволовой упряжкой плуга, предполагалось, что существовала какая‑то средняя величина карукаты, и поэтому можно их в таблицы укладывать. Но откуда мы знаем, что карукаты и гайды – это всегда равновеликие величины? И однажды мне в голову пришла такая мысль: а что если средневековые меры имели такие особенности, которые делали их мало соизмеримыми с другими величинами под тем же названием? Ведь в Средние века не было и не могло быть какого‑то эталона акра или карукаты, виргаты или гайды, который хранился бы где‑то в Парижской обсерватории! Средневековые меры более чем своеобразны. Вирга – шест, палка определенной длины. Виргата – участок земли, к ширине которого прикладывалась эта палка. Но какова была длина этого участка земли, определялось характером почвы, пересеченностью местности, бесчисленными локальными условиями. В какой мере виргаты соизмеримы – это очень спорный вопрос. Специфика земельных мер, связанная с общими представлениями средневекового человека о пространстве и возможностях овладения им, о природе в целом, со своеобразным пониманием того, что такое точность, мало тревожила представителей аграрной школы.

Это не значит, что я готов перечеркнуть выводы, которые были сделаны Косминским. Слишком огромный материал был собран, и крайности могли в какой‑то мере уравновешиваться. Но знать специфику этих источников и все каверзы, которые они в себе содержали, очень важно. Для того чтобы понять эти каверзы, оговорки, о которых я бегло упомянул, надо было выйти за рамки аграрной истории и подумать о содержании сознания средневековых людей. Но это историков – аграрников заведомо не интересовало.

После октября 1917 года коммунисты постепенно взяли под свой контроль научную работу, и Академия наук и университеты вскоре испытали это на себе. Царила обособленность социально – экономической истории от истории культуры, они были разведены напрочь; те, кто занимался историей культуры не интересовались, как правило, историей социально – экономических отношений.

Что касается медиевистики, то здесь сложилась такая ситуация. Историки, занимавшиеся социально – экономической историей, – это школа очень почтенная, насчитывавшая уже два или три поколения ученых, начиная с И. В. Лучицкого, Н. И. Кареева, М. М. Ковалевского, П. Г. Виноградова, А. Н. Савина, далее Д. М. Петрушевский, Е. А. Косминский и другие (я назвал далеко не всех). К этой школе власти проявили относительную терпимость, потому что изучение аграрной истории могло быть вписано в учение о социально– экономических формациях. А историки средневековой культуры занимались историей религиозности, духовной жизни, историей монашества, папства – предметами, с точки зрения официальной идеологии, заведомо вредными, ненужными, запретными. И это направление было в конечном итоге задавлено, а многие из тех ученых, кто этим занимался, просто перестали вести профессиональный образ жизни. Аграрная история поневоле ограничивала себя собственными рамками, потому что выход за их пределы был чреват всякого рода невзгодами.

Косминский – несомненно крупнейший русский медиевист после Петрушевского. Это был человек необычайной образованности и обширного ума. В его облике присутствовала сановная величественность (мы его иногда называли «ясновельможным паном», разумеется, за глаза). Он был большой, медленно двигался, важно говорил, но люди, относительно ему близкие, – в той мере, в какой это не нарушало пафоса дистанции («пафос дистанции» – это выражение Неусыхина), – знали, что он робок в общении, стеснителен, деликатен, хотя вместе с тем вовсе не лишен не только чувства юмора, но, я бы сказал, здоровой человеческой злости или, во всяком случае, очень критического взгляда на мир. Он не раскрывался, по крайней мере, я не был этого удостоен (несомненно, кто– то знал больше, чем я), да и ситуация была такова, что не стоило лишнего говорить. Отношение к режиму оставалось его тайной; впрочем, когда от него требовали какой‑нибудь идеологической «присяги», он мог ее дать.

Я не буду придерживаться принципа и никогда его не придерживался – о мертвых или хорошо, или никак. Если ему следовать, пришлось бы закрыть это заседание, ибо говорить все время «хорошо» было бы ложью совершенно беспардонной. Наши учителя прожили жизнь, и ясно, что в ангельском чине они пред Господом Богом не предстали, им много чего пришлось вкусить и совершить, и скрывать это нет оснований.

В своих опубликованных воспоминаниях («Путь прямой, как Невский проспект, или Исповедь историка», «Одиссей-1992») я упоминаю случай (там я имени Косминского не назвал), о котором мне много позже рассказал Неусыхин. В Ученом совете истфака выступает Косминский и произносит что‑то патриотическое. Кончается заседание, Неусыхин подходит к Косминскому. Это надо было видеть: большой, величественный Евгений Алексеевич и маленький, щуплый, плохо одетый, недокормленный, болезненный Александр Иосифович (он был моложе Косминского, но кто из них выглядел более старым и больным – это еще вопрос). Внешне все выглядело мирно, но некая пикировка произошла. Александр Иосифович говорит: «С каким пафосом Вы говорили сегодня, Евгений Алексеевич!» Косминскиий поворачивается, смотрит на него и отвечает: «Dixi et animam levavi, как сказал Салтыков – Щедрин».