Текст книги "Неотвратимость"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)
Вбегает Хижняков, тоже молодой, здоровый, с автоматом и гранатами за поясом, громко кричит:
– Староста с Луговым!
– Не пускать! – командует Гулыга, отбросив нервно всхлипнувший баян, и выскакивает из землянки.
Он пошел навстречу приближающимся Панченко и парню с деревяшкой вместо правой ноги. Еще издали вызывающе бросил:
– Опять агитировать пришел!
Иван Саввич молча посмотрел на него. Потом твердо, с достоинством сказал:
– Не я агитирую, партия призывает.
– Ты партией не козыряй, тебя из партии выгнали.
Панченко переступил с ноги на ногу.
– Уже восстановили, но не обо мне речь. Когда к партизанам уйдешь? Месяц назад говорил – завтра, так завтраками и кормишь. Может, и пообедать пора? Или опять скажешь – завтра?
Гулыга насмешливо улыбнулся:
– Не-е, не скажу. Сытого гостя нечего потчевать. Что это я, боевой танкист, капитан, в какой-то отряд пойду! Я сам теперь командир, у меня свой отряд.
Иван Саввич покачал головой:
– Танкистом, может, ты был боевым, а сейчас дезертир. Ты вот кто, – показал на дерево. В стволе, где вырвало осколком дыру, шевелился клубок. Не то червей, не то насекомых. – Мародерствуешь, на народе паразитируешь, вот как они.
Гулыга с ухмылкой посмотрел на него.
– Ну и дальше?
– Дальше? Предупреждаю в последний раз. Срок тебе два дня. Не пойдешь – собственными руками расстреляю.
Подались вперед, приблизились Хижняков, Чепыжин и еще кто-то. Панченко круто повернулся и пошел. За ним, стуча деревяшкой, спешил Луговой…
– Петро!
Петр Елизарович обернулся. Сзади за его спиной стоял Хижняков. Молодой Хижняков, увешанный оружием.
Гулыга зажмурил глаза. Когда он открыл их, Хижняков уже стал сегодняшним, постаревшим.
– Будь ты проклято! – неизвестно в чей адрес выругался Гулыга. – Ты что, шел за мной?
– Ага. Машину твою увидел… Куда это, думаю, его понесло на ночь глядя?.. Смотри, – он указал на большое черное пятно посередине ямы, где когда-то была землянка. – Так и не заросло… Сколько лет прошло.
– Не все воронки зарастают, – задумчиво сказал Гулыга, – не все. Вот в чем беда…
Помолчав, хлопнул по плечу Хижнякова.
– Ничего, зарастут. Мы посеем травку там, где она сама не всходит.
Крылову не терпелось повидаться с Чугуновым. Есть ли новости? Николай Петрович был занят, просил подождать немного.
– Можете пока ознакомиться с объяснением Голубева… Вот запись его рассказа товарищу Званову. – Он дал Крылову диктофон, сказал, чтобы шел в зал заседаний и прослушал.
В пустом зале он включил аппарат и услышал голос Голубева:
«В начале войны мы попали в окружение. Выходили из него трудно, просачиваясь через лес группами и по одному. Из нашего маленького отряда мало кто уцелел. Блуждал я по лесам, бог знает чем питался, пока не выбрался к большому селу. Весь заросший, в рваной гимнастерке, изодранных штанах, долго высматривал – следил из леса за селом. Ходили там люди, а немцев, похоже, не было. Надо, подумал, до темноты идти, ночью, может, патрули какие ходят. Автомат свой в лесу надежно спрятал и пошел. Только спустился с косогора, у первых хат заметил двух полицаев и юркнул в полуразрушенную трубу под насыпью.
Заметил я их поздновато – увидели меня, „Вылазь! – кричат и грохочут по трубе прикладами. – Вылазь, а то в трубу стрелять будем!“ Что оставалось делать – вылезаю.
Повели меня, подталкивая прикладами. Затолкали в какой-то дом, кричат наперебой: „Партизана поймали!“ За столом, смотрю, мужик, здоровый, широкоплечий, с огромными ручищами. Справа от него на столе туго скрученная нагайка. За поясом маузер без кобуры. Глянул он зло на меня, а этим паразитам улыбается. „Молодцы, ребята, – говорит и как рявкнет на меня, схватившись за нагайку: – Партизан, сукин сын?“ Я молчу, а он опять к ним: „Продолжайте, ребята, обход, а я разберусь, что за птица… Отвечай, сволочь!“ И замахнулся на меня нагайкой.
Полицаи ушли, а у меня душа стала закипать. Зубы зажал, но сдерживаюсь, знаю – хуже будет. „Нет, не партизан, – говорю, – а против фашистов воевал, сержантом был“. – „Врешь, стерва! – заорал он, и зисвистела его нагайка чуть ли не по лицу. – Не сержант ты! Вижу тебя насквозь!“ И не выдержал я. Ах ты, думаю, фашистская гадина, мне ли, командиру Красной Армии, перед тобой, продажной шкурой, юлить! И – будь что будет! Да, говорю, не сержант, а старший лейтенант, начальником штаба дивизиона был. И понесло меня, будто разум потерял. Три курса, говорю, Военно-инженерной академии имени Куйбышева прошел, не успел кончить, а с фашистами кончим, таких, как ты, вешать будем… Еще что-то рвалось из меня, а он – глазам своим не верю – улыбнулся, руки ко мне тянет. „Так дорогой же ты мой, – говорит, – ты же мне позарез нужен, у меня же нет таких грамотных, как ты. Вместе будем фашистов вешать“.
Опешил я и слова сказать не могу. А потом засомневался. „Как же, – говорю, – если ты против фашистов, первому встречному раскрываешься?“ А он опять улыбается: „Чудак ты, парень, ты тут такое наговорил, что впору на виселицу. Значит, ненавидишь их, как и я, а надо будет – и на смерть пойдешь, как же тебе не поверить“.
Тут зашли Хижняков и Чепыжин. Тогда я их только первый раз увидел. „Вот, – сказал Хижняков и полез в карман. – По приказу коменданта пришел партбилет сдавать“. И протягивает его Ивану Саввичу. „Ах ты гадина! – закричал Панченко и со всего размаху отвесил ему пощечину. – Собственными руками расстреляю!“ И схватился за маузер. А Хижнякова и Чепыжина и след простыл. Скрылись они, по хуторам прятались. А месяца за три до освобождения объявились в отряде Гулыги».
Дальше Голубев подробно рассказывал о подпольной работе вместе с Саввичем, и это совпадало с тем, что говорил в гостинице Дмитрий Панченко.
Судя по записи, Званов ни разу не прервал Голубева. Только когда он закончил, спросил: «Как же он мог так безрассудно поступать? Эти-то двое могли на него донести», – «Горячая голова был человек, – ответил Голубев. – Предателей ненавидел люто, больше, чем гитлеровцев. Не раз бывало – не сдерживался. И на рискованные, очень рискованные дела шел. Однажды схватили партизана с наганом. Схватили полицаи, но и немец из комендатуры это видел. Так Саввич что придумал? Допрашивает партизана и говорит ему: „Значит, ты по приказу коменданта отправился сдавать оружие, которое случайно нашел, нес открыто, не прятал его, а полицаи тебя схватили?“ Парень поначалу растерялся, а потом быстро заговорил: „Да, да, так и было, никакой я не партизан, нес наган сдавать“. Саввич все объяснил немцу, сказал – хорошо знает человека, надежный человек, Советской властью притеснялся, вполне можно верить. Так и спас человека».
Выключив аппарат, Крылов задумался. В ином свете предстали Хижняков и Чепыжин. Но трибунал… Как объяснить приговор военного трибунала?
Уже потом, когда вместе с Чугуновым пошли к Званову, когда рассказали Крылову о первых итогах расследования органов госбезопасности, этот мучительный вопрос возник с новой силой. Было установлено, что Панченко схвачен гестапо вместе с группой подпольщиков в конце сорок второго года. Ни массовых расстрелов, ни угонов людей в Германию при нем не было. В ходе проверки работники обкома партии нашли нескольких человек, избежавших гибели только благодаря «ротозейству» бургомистра. Однако трое жителей Липани подробно рассказали, как вели на казнь бургомистра, слышали приговор, где говорилось о его карательных акциях, о личном участии в расстрелах людей. Чем же все это объяснить?
Сергей Александрович рассказал Званову о своей беседе с Ржановым. Сообщил и о последних встречах с Зарудной и Гулыгой. Положил на стол фотокопию письма Братченко, передав, как реагировал на него Гулыга.
Судя по лицу Званова, он не одобрил этих встреч, но смолчал. Долго смотрел на письмо, с грустью сказал:
– Огромного таланта и мужества был человек. Ему бы жить и жить… Проверьте подлинность письма, – протянул его Чугунову.
Тот взял бумагу, повертел в руках.
– Трудно очень, Владимир Михайлович. Никого, кто работал с ним, кто знал бы почерк, в живых не осталось.
Владимир Михайлович поднял на него глаза:
– Это вы серьезно?
Чугунов молчал. А Званов уже другим тоном, как бы извиняясь за свой вопрос, пряча неловкость за недогадливость человека, объяснил:
– Возьмите в партархиве из личного дела Братченко его автобиографию, написанную от руки, и вместе с письмом передайте в институт криминалистики. Эксперты и установят. Кстати, пусть определят, когда оно написано – десятилетия назад или, как утверждает Гулыга, в наши дни.
Сергей Александрович еще раз подумал: «Нет, не так прост и наивен этот секретарь, как показалось при первой встрече. Вот ведь как повернул вопрос, озадачивший Чугунова. Всю дорогу в обком мучился: может, прав Гулыга? А до чего же просто – проверить подлинность записки экспертизой. Что-то она покажет?»
Эх, не сидеть бы сейчас Крылову в Лучанске, а мчаться в Среднюю Азию, к искусственному озеру Чирчик, где обосновался любитель-пчеловод и руководитель военно-патриотической работой, Герой Советского Союза, генерал-полковник в отставке Федор Ильич Зыбин. Тот самый Зыбин, кто, будучи полковником, выводил из окружения свой отряд, кто предал трибуналу бургомистра Панченко и утвердил смертный приговор.
Откуда мог знать об этом Крылов! Откуда он мог знать, что обком партии уже разыскал его и отправил ему письмо.
28
Большой отряд нестройно шел через лес – может, двести человек, а может, и триста. Вперемешку – пехотинцы, танкисты, моряки. Не сразу различить их форму – измятые, с белыми, засохшими разводами пота гимнастерки, жеваные, со следами глины и земли штаны. Кто в сапогах, кто в ботинках, и видно – не по асфальтовым дорогам, лежал их путь. Гнулись бойцы под тяжестью противотанковых ружей, натужно тащили тяжелые пулеметы. Не шли – плелись. Плелись и кони, запряженные в повозки с поклажей.
Навстречу отряду, тоже по лесной просеке, выскочили три всадника. На них такая же видавшая виды одежда. Остановились возле командира отряда полковника Федора Ильича Зыбина. Соскочил с коня лихой чубатый парень. По годам уже не парень, лет тридцать пять – по повадкам боек. И по-боевому доложил:
– Товарищ полковник! Село огромное, дворов двести. Немецких гарнизонов нет. Охранение выставил, посты расставил, можно спокойно располагаться.
– Давно ушли из Липани? – спросил полковник.
– Они тут не останавливались. Только комендатура и то километров за пятнадцать отсюда. Здесь только староста да полицаи.
Отряд Зыбина выходил из окружения. Сначала он был немногочисленным. По пути подбирали других окруженцев, но была это не просто толпа отчаявшихся людей. Их вел талантливый кадровый командир, сумевший вселить веру в потерпевших поражение людей, сплотить их, выделить из массы стойких командиров. Нет, это была не толпа. Были и батальоны, и роты, и отделения, была суровая дисциплина, был и военный трибунал, созданный приказом командира.
Особое значение Зыбин придавал разведке. И знал он, командир Зыбин, где сосредоточены значительные силы гитлеровцев, делая большие крюки, обходил их, вел свой отряд без боев, а там, где столкновение оказывалось неизбежным, принимал бой. После каждого боя отряд уменьшался, но вскоре вновь рос, вбирая в себя группы окруженцев.
На ночлег довольно часто останавливались в селах, где не было немецких гарнизонов. Старост и полицаев, если их руки не были в крови, не трогали, а уж если лютовали, не щадил их трибунал.
В Липань отряд пришел перед вечером. Расположились по избам. В одной – командир отряда Зыбин, начальник штаба Кротов и комиссар Бойченко. Поужинав, разложили на столе карту. Отпустили пояса, расстегнули гимнастерки.
– Пробиваться будем вот здесь, – ткнул пальцем Зыбин в карту.
В комнату вошла пожилая женщина.
– Может, еще чайку, не стесняйтесь.
– Куда ж еще?
– Спасибо, мамаша.
– Ну-ну, а то горячий, в печке стоит. – С тем и ушла.
– Какой остался запас патронов на бойца? – спросил Зыбин начальника штаба.
Кротов задумался, подсчитывая в уме, перебирая губами. А комиссар с укоризной:
– Ты все, Федор, о боеприпасах печешься, верно, конечно, без них – труба… А только сегодня последние запасы доедаем, уже из резерва.
– Интересной информацией вы меня снабжаете, – бросил на стол карандаш Зыбин и заходил по комнате. – Я-то этого, конечно, не знаю. – И уже без иронии: – Какие предложения?
– Пройти по домам, другого выхода не вижу, – не задумываясь, ответил Кротов.
– Опять по домам? – вздохнул комиссар.
– Товарищ полковник! – появился на пороге постовой. – Старосту поймали. – Он отступил, пропуская в комнату Панченко.
– Не «поймали», а сам пришел, не убегал, – спокойно и с достоинством поправил вошедший. – Да, староста, бургомистр, можно сказать, Панченко Иван Саввич.
Все трое с интересом посмотрели на него.
– Смелый ты, прихвостень. – Полковник прошелся по комнате. – Или хитрый очень. Что это ты сам в руки даешься?
Смолчал староста. И опять же с достоинством смолчал, не склонив головы.
– Отведите его к Стрельцову, пусть разберется, – приказал Зыбин.
Уже вышли было, когда комиссар крикнул:
– Эй, минутку! Если ты такая важная птица – хозяин района, можешь накормить людей?
– Могу.
Нет, этот предатель положительно чем-то нравился комиссару. То ли привлекательной внешностью, умными глазами, то ли спокойствием и достоинством, с каким держался.
– Нас много. Чем располагаешь?
– Видел, что много. Муки мешков пять могу, пшена, гречки, одного быка… Только при условии, что дадите расписку.
«Что за чертовщина? шутит он или затеял что-то?» – это не сказал, только подумал полковник. А сказал резко:
– Условия буду ставить я! Понял?.. Где все это добро?
– В лесу. Только без меня не найдете.
– А-а, – недоверчиво протянул полковник и обернулся к постовому: – Проводите во двор, а ко мне срочно Стрельцова и Павлова.
И вот он уже их инструктирует:
– Скорее всего ловушка, Стрельцов. Смотри не попадись. Не поддавайся на пчелкин медок, у нее и жальце есть. А ты, – обернулся к Павлову, – пошуруй хорошенько, разузнай, что за зверь. Что жители о нем говорят.
Вскоре из глубокой лощины, густо заросшей деревьями и кустарником, где, кажется, не ступала нога человека, люди Стрельцова вели быка и тащили тяжелые мешки.
Его доклад командиру был для Зыбина неожиданностью. Не верилось, что все так просто. Не поколебал его сомнений и Павлов, доложивший, что ни один житель ничего плохого о старосте не сказал. Тем не менее полковник приказал отправить его под арест.
Когда люди разошлись и остались только командир с комиссаром, Бойченко решительно запротестовал. Как же так, человек добровольно явился, сам предложил продуктов дать, люди хорошо о нем говорят – и под арест.
– А как же ты думал! – рассердился Зыбин. – Бросил нам кость, правда жирную, чтоб надежнее шкуру свою спасти.
– Зачем же Павлова посылал? – прицелился на него взглядом комиссар.
– А что Павлов? Люди напуганы и запуганы, понимают – мы уйдем, а его уберем или нет, не знают. Вот и боятся против него слово сказать. Нет, зря бургомистрами немцы не назначают. А этот – ты ведь тоже доклад Павлова слышал – еще когда из партии был исключен.
– Благородно поступаешь, командир, – с издевкой сказал Бойченко, – с умом действуешь. Продукты взяли, толку от него больше нет, можно и под арест… А перед уходом и шлепнуть на всякий случай – для спокойствия.
– Шлепнуть не шлепнуть, а торопиться выпускать не будем. К утру, может, цену какую за свою шкуру предложит… Утро вечера, как говорится… Давай спать. Зря шлепать не станем, чего ты взъелся.
Около часу ночи постовой разбудил полковника:
– Товарищ командир! Арестованный просится, говорит, наиважнейшее неотложное дело.
Зыбин сел, потянулся за папиросой, встряхнул головой, сбрасывая остатки сонных бактерий.
– Веди, черт с ним.
Еще с порога Панченко сказал:
– Дело у меня важное, неотложное, но говорить могу только с глазу на глаз.
Полковник взглянул на постового, и тот вышел.
– Вот что, товарищ полковник. – Панченко сел не спрашиваясь. – Не староста я и не бургомистр. А чувствую – затеяли вы против меня недоброе. Как понимаете, предвидеть вашего прихода не мог. – Он взглянул на часы. – Через десять минут начнется подпольное собрание. Пойдемте со мной, сами все увидите.
Полковник молча смотрел на Панченко. Так ничего и не ответив, крикнул постового:
– Отведите арестованного, а ко мне – Стрельцова!
Через несколько минут Зыбин и Панченко шли, пересекая огороды. На некотором расстоянии от них, рассеявшись подковой, двигались автоматчики, человек десять, во главе со Стрельцовым. Шли, не выпуская из виду своего командира и его спутника. А те вошли в одиноко стоявшую, должно быть, брошенную хозяевами избу. Автоматчики безмолвно окружили ее.
Полковник и Панченко прошли через тускло освещенные сени, где сидел какой-то человек, староста распахнул дверь в комнату. Она тоже была слабо освещена, но опытный взгляд Зыбина ничего не упустил. Окна расположены высоко, с улицы не заглянешь, да и занавешены надежно. Вокруг длинного стола – человек двенадцать. Все без оружия. Староста прошел к пустому месту у торца стола, отодвинул стул и указал на него полковнику:
– Прошу садиться. – Потом обратился к собравшимся: – Это командир части, остановившейся у нас. Говорить при нем будем все. – Тон у него был спокойный, уверенный. Видать, знал человек цену своему авторитету. Оглядев собравшихся, продолжал: – На повестке дня сегодня у нас один вопрос – мое устное заявление об освобождении меня от нагрузки старосты.
Люди неодобрительно загудели. Жестом успокоив их, снова заговорил:
– Первая причина. Не выдерживают больше нервы. Вы знаете – снова сорвался, при Чепыжина ударил Хяжнякова. Они где-то прячутся и молчать не будут. При первой возможности донесут. Вторая причина. Бергер стал ко мне относиться настороженно, боюсь, учуял что-то.
Снова неодобрительно зашушукались люди.
– Спокойно, товарищи, – поднял он руку. – Это только на пользу делу. Берусь правдоподобно обосновать Бергеру свою просьбу об освобождении, подставив кандидатуру, которую сейчас наметим…
– Не получается, Иван Саввич, – поднялся человек с деревянной ногой. – Понимаешь, не получается без тебя. Ты нас всех соединил, – обвел он рукой присутствующих, – ты организовал и отправил отряд Гнедого, а главное – тебя подпольный обком знает и признает. Как же без его ведома!.. А Хижнякова и Чепыжина запросто в расход пустим.
– Как же в расход! Ты что говоришь, Луговой, – с упреком сказал Панченко. – Я только подозреваю, что они меня продадут. Что же, за одно подозрение?
– Тут уважительная причина у Саввича одна…
Зыбин обернулся на старика, коренастого, крепкого и, судя по всему, авторитетного, ибо все умолкли, гул стих.
– Только одна, – повторил он, – как поднять авторитет Саввича у немцев. Только о том и должны мы сейчас толковать. Хижнякова и Чепыжина припугнем, они как рыбы молчать будут. А чтобы полное доверие Саввичу у коменданта… можно и пожертвовать чем. Подумать надо.
Зыбин смотрел на людей, слушал. Нет, не спектакль – подпольщики. Его взгляд остановился на Панченко. Видать, героический человек. Полковника осенило. Он поднялся, заговорил. Его план, достаточно сложный, был призван надежно укрепить в глазах врага веру в бургомистра. Зыбин предложил инсценировать казнь Панченко как верного служаки гитлеровцев. Коменданту, конечно, донесут, а сам Панченко доложит, как удалось избежать казни.
29
Не шантажировал Крылова Петр Елизарович, когда говорил: «Гулыгу голыми руками не возьмешь». Знал, что говорил. Где там голыми – щипцами не ухватишь. И в ступу загонишь, а пестом не попадешь – извернется! Защищенный высотой своего поста, обросший надежными связями, заранее подготовивший сильные аргументы, оправдывающие любые его корыстные дела, имея за спиной немало людей, готовых свидетельствовать в его пользу, он и в самом деле уверенно обходил все рифы.
Два работника обкома партии точно установили: ремонтная мастерская 312-го танкового полка при передислокации сделала короткий привал на опушке леса близ Липани. Во время привала и «пропал» без вести Гулыга. Сверили числа – в тот же день он появился в своем селе, в родном доме.
Никаких сомнений – дезертирство.
Это обвинение обидело, оскорбило Гулыгу – он пришел в благородное негодование. Шутите, что ли! Во время той остановки отошел в лес, для того и останавливались, когда уже возвращался, увидел группу гитлеровцев, довольно многочисленную группу, двигавшуюся параллельно шоссе. Не будь приказа: ни в коем случае не ввязываться в бой, – нашел бы, что делать. Но приказ есть приказ. Пришлось затаиться. А они, как назло, неподалеку от него остановились. Когда пошли дальше, выскочил на шоссе. А от подразделения и след простыл. Попробуй догони! Какое же это дезертирство! Кто видел? Кто может подтвердить такое нелепое обвинение? Будь это дезертирство, и в справке так бы указали, а то видите – пишут: пропал без вести. И тяжелый, неподдельный вздох – сколько их, верных сынов отчизны, пропало без вести! Ну что ж, зачисляйте их в дезертиры, валяйте, пишите, чего уж там церемониться.
Оправданиям Гулыги не верили. Тем более знали – когда полк еще стоял на месте, не раз говорил товарищам: родное село совсем рядом, сбегаю туда, гостинцев притащу. Но мало что не верили. Вы попробуйте докажите! Всякое на войне случалось. И люди уже не могли с уверенностью говорить о его дезертирстве.
Каждую улику он опровергал, выставляя свидетелей, подвластных ему, или таких, что повязал по рукам и ногам незаконно розданными квартирами, должностями, машинами, или связанных с ним общими, далеко не стерильными делами. В его пользу говорили и люди, чье служебное положение и личное благополучие зависели от того, останется ли он на своем высоком посту или будет разоблачен.
Почти два месяца шла проверка. Пятьдесят пять дней настойчивой исследовательской работы представителей обкома, органов безопасности и других организаций. И не было у них помощника более энергичного и цепкого, чем Крылов. Целыми днями и вечерами он просиживал в партийном, государственном, военном и партизанском архивах, перечитал многотиражные газеты военного времени – и гитлеровские и подпольные, выпускавшиеся патриотами Лучанской области, – разыскал рукописную историю 312-го танкового полка. По адресам, выявленным обкомом, летал в разные уголки страны, куда разбросало оставшихся в живых участников событий тех далеких дней в Липани. Самую большую радость доставила встреча с Зыбиным.
Шаг за шагом проступала правда. Давалась она ценою огромных усилий. Гулыга отрицал все. Ему показали выводы экспертизы: письмо, адресованное Панченко, написано и подписано собственноручно секретарем подпольного обкома. Не признал: «Экспертиза буквы разглядывала, а я злодеяния бургомистра своими глазами видел. На свои глаза свидетелей не ставлю. Эксперты тоже не святые, и они ошибаются».
Доводов его не приняли, но ряд обвинений, в обоснованности которых никто не сомневался, Гулыге удалось отвести – нет документальных доказательств.
И настал день, когда Званов назначил заседание бюро обкома с одним вопросом: персональное дело Гулыги П. Е.
Многие лица в зале заседаний были знакомы Крылову, иных видел впервые. Члены бюро сидели за длинным столом, приглашенные – вдоль стен. Задержал взгляд на Зыбине. Впервые он увидел его на пасеке. Застал за любимым занятием – возился в пчельнике, гостей не ждал, на нем мешковато сидел тренировочный костюм. И похож он был на старого пасечника, будто всю жизнь только и занимался пчелами. Но сейчас он в полной военной форме. На груди – Звезда Героя и внушительные ряды орденских планок. Крупное, чуть красноватое лицо, на котором тяготы военной жизни навсегда оставили свой след. Дальше два незнакомых человека, а за ними – Валерия Николаевна. Склонила голову, нервно теребит на коленях платочек. Рядом сам Крылов. Как получилось, что они рядом? Он не стремился к такому соседству, она тем более. Само собой получилось. По другую сторону от Крылова – Голубев, Никита Нилович. Не по себе ему. Трет руки, сидит неспокойно. И понять его можно.
Степан Луговой – одна нога согнута в колене, другая, искусственная, вытянута вперед. Два раза резали эту теперь не существующую ногу – один раз по колено, потом чуть не до самого бедра. Рядом другой инвалид войны, Горохов, бывший командир 312-го танкового полка, героического полка, высшей славы достигшего в сражении на Курской дуге. Чуть дальше совсем дряхлый старик с живыми, молодыми глазами – Гаврила Чумаков. Еще дальше Забаров и Артюхов. Так и не удалось встретиться. С ними беседовали представители обкома.
Не в силах сдержать нервного напряжения, ерзал на стуле Прохоров. Ремизов демонстрировал чувство собственного достоинства. Не получалось. Предательский страх то и дело проскальзывал в глазах.
У противоположной стены сидел один Гулыга. Сидел в одиночестве. Лицо спокойное, руки – на толстой папке бумаг.
Первое слово Званов предоставил председателю партийной комиссии Чугунову. Он начал с сути дела – как оно возникло, как велась проверка и что она показала. Из сухих, официальных слов вдруг начал вырисовываться и предстал перед слушателями делец крупного масштаба, вся жизнь которого – сплошной обман.
Затем слово получил Гулыга.
Наступил момент, к которому он тщательно готовился. Готовился не один и даже не столько он, сколько его правая рука, его надежнейший помощник Станислав Арбин, безраздельно преданный Гулыге, без которого тот шагу не делал. Широко эрудированный юрист, опытный адвокат, он занимал в объединении скромную должность юрисконсульта. Обладая гибким умом и феноменальной памятью, он держал в голове множество фактов, цифр, исторических событий, фамилий, биографий людей, номеров телефонов и еще бог знает каких данных, хранил все это на невидимых мозговых полочках, чтобы использовать в нужный момент. Он, казалось, мог выпутаться из самой густосплетенной сети, выгородив злостного нарушителя государственной дисциплины, обвинив при этом невинного, подтасовав факты, извратив истину, умело и тонко вуалируя законом беззаконие. Практически все аморальное, корыстное, что совершил Гулыга, апробировалось Арбиным. Верил ему безгранично, ибо щедро, куда как щедро оплачивал услуги своего юриста.
Когда Гулыгу впервые вызвали в обком партии для объяснений, он не придал этому особого значения, ибо еще в полной мере верил в собственную безнаказанность, – лишь мельком сообщил Арбину о состоявшейся беседе. Но тот своим волчьим нюхом учуял всю серьезность нависшей угрозы.
К черту браваду! Оценить, понять опасность! Но и никакой паники. Только холодный рассудок.
К слову, Арбин поведал ему одну историю, хотя не был убежден, что это не анекдот. Знаменитый русский адвокат Плевако однажды зашел в камеру подзащитного и сказал: «Не беспокойтесь, я неопровержимо докажу, что убийца не вы. Но чтобы мне легче и надежнее было строить защиту, до мельчайших подробностей расскажите, как именно вы совершили убийство».
«С этого и начнем, Петр Елизарович, – предложил Арбин. – Расскажите мне во всех деталях не только то, что удалось узнать обкому, но и до чего они не докопались. Опустите все, что я знаю, и расскажите то, о чем не знаю и я».
Каждая новая встреча в обкоме – а их было четыре – обсуждалась и тщательно анализировалась. Было точно установлено, что именно известно обкому партии, что можно будет опровергнуть, какие факты придется признать, как объяснить их, чем мотивировать.
Заранее были взвешены все обстоятельства дела, все возможные повороты в ходе разбирательства. До деталей продумано, как надо будет вести себя, определена тональность выступления в зависимости от того, о чем в данный момент будет говорить, какие эмоции брать на вооружение. Подверглись обсуждению характеры членов бюро, определены методы воздействия на них. Одних можно разжалобить, других взять раскаянием, третьим вселить веру в него как в человека пусть ошибавшегося, но способного сделать правильные выводы, извлечь уроки из своих ошибок и в дальнейшем еще принести большую пользу обществу.
Выступление Гулыги на бюро обкома партии, его заключительное слово и возможные вопросы и ответы на них написал Арбин. Главная задача Гулыги – не оторваться от текста. Что бы там ни говорили, следовать только тексту. Пусть десять раз будут выворачивать из него душу – значит, десять раз отвечать одно и то же. Не дать сбить себя. И никаких эмоций, кроме запрограммированных. На всякий случай запомнить генеральное направление: обойти острые углы и выложить свой главный козырь. Без эффектного жеста, но рассказать о своей двухлетней партизанской борьбе, не выпячивая себя лично, и так поймут: ведь командиром отряда был он. Рассказать о своем личном вкладе в дело победы над фашизмом, но опять-таки умело, скромно, как говорят о своих подвигах истинные герои. И как бы между прочим, вроде бы не специально, а к слову, но привести внушительные цифры уничтоженных его отрядом гитлеровцев, их техники, назвать фамилии бывших своих партизан, героически погибших, впечатляюще обрисовать, как пускали под откос вражеские поезда, нет, не он лично, но мельчайшим штришком, никак не выпячивая себя, но все-таки дать понять, что и он там был, а ведь он – командир, значит, поймут: под его руководством свершались эти подвиги. Поди теперь проверь, попробуй!
Точно талантливый режиссер, Арбин отрабатывал с Гулыгой жесты, мимику, голос, выражение глаз.
30
И вот настал момент. Получив слово, Гулыга поднялся, тяжело вздохнул, невидящим взглядом обвел сидящих за столом. Заговорил растерянно, виновато:
– Не знаю, товарищи члены бюро обкома, – оглядел сидящих за столом, – не знаю, с чего начать. Надеюсь, вы понимаете мое состояние, мое волнение и не взыщите, с пониманием отнеситесь к тому, что мое выступление не будет носить стройного характера – слишком тяжелы мои ошибки.
Он умолк, словно собираясь с мыслями, и после короткой паузы продолжал:
– Прежде всего должен выразить свою благодарность областному комитету партии, лично товарищу Званову, товарищу Крылову, всем товарищам, которые раскрыли мне глаза и помогли оценить свои поступки в их истинном неприглядном свете.
Званов поморщился, но не прервал его. От Гулыги не ускользнуло недовольство секретаря обкома. Не смутился – благодарность каждому приятна, если даже не покажет виду.
– И поверьте, – прижал он к груди руку, – я в полной, исчерпывающей мере осознал свои ошибки, каждой клеткой ощутил всю их глубину, и горькое раскаяние, охватившее меня, понимаю, не может смягчить моей вины. Не стану искать оправданий, хотя кое-что и мог бы привести, и лишь надежда, что вы поверите в мою искренность, поддерживает меня сейчас.
