Текст книги "Неотвратимость"

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

Только упрямо вращался стокерный винт. По форме точно такой, как в мясорубке, только раз в двадцать больше. Он подавал в топку все новые и новые порции угля, и шесть тоненьких сильных струек пара исправно разбрызгивали топливо равномерно по всей колосниковой решетке. Парообразование шло бурно.

Дубравин понял, что на подоконнике долго не провисеть. На левой руке не было рукава. Он куда-то делся. Было похоже, что на нее натянута длинная порванная резиновая перчатка, потому что кусочки кожи болтались на ветру. Но боли совсем не чувствовал. Одежда мгновенно остыла и уже не дымилась.

Он висел, держась за мягкий подоконник, стараясь сообразить, как поступить дальше. Под ним песчаная насыпь. Насмерть не разобьешься… Но ему пришла в голову мысль, что он не имеет права разжать руки. В поезде ехало восемьсот человек.

Рядом с паровозом в багажном вагоне люди не спали.

Они подтаскивали к двери вещи, которые надо было сдать на первой остановке. В соседнем – тоже не спали. Это почтовый вагон. И тут готовились к остановке, где предстояло обменяться почтой. Дальше вагон, в котором первое купе занимал главный кондуктор. Здесь несколько случайных пассажиров-железнодорожников на один-два перегона. Они режутся в домино, Рядом в запертом купе бодрствует вооруженный человек. У него перед глазами запечатанный сургучом мешок. Это почта государственного значения.

В тамбуре одного из вагонов парень и девушка. Он целует ее, она, отстраняясь, говорит:

– Не надо, Юра. Ну, прошу тебя, кто-нибудь зайдет.

– Да спят уже все! – и он снова тянется к ней.

– Ну, завтра, Юра, понимаешь? – Что-то вспомнив, роется в сумочке и, широко улыбаясь, показывает ключ. – Завтра, Юрочка! – и она сама обнимает его.

– Здесь нельзя находиться, граждане! – строго говорят появившаяся проводница. Оба поспешно идут в вагон.

– Доигрался, – чуть не плача шепчет девушка.

…Купе спортсменов.

– С такой самоуверенностью проваливаются, а не берут мировые рекорды, – недовольно говорит тренер атлету. – Конечно, ты сильнее американца, но завтра они выпускают Горбу, это не шутка.

– Но я же все время тренируюсь, – оправдывается атлет… – А вот едем впритык. Это ни к черту не годится. Еще и поезд опоздает.

– Типун тебе на язык. Опоздает, значит, американцам засчитают победу без борьбы.

…Вагон-ресторан. Почти со всех столов сняты скатерти. Заперт буфет. За угловым столиком, развалившись, сидит пассажир. Вокруг него почти весь штат ресторана.

…Олечкина мама говорит соседке по купе, девушке в очках:

Вы правы, но не хватает у меня духу укладывать ее. Видите, – показывает на фотографию: на плоской, без матраца, койке лежит на спине Олечка. Ноги в гипсе. В подбородок упирается какая-то конструкция, не дающая ей наклонить голову. – Все говорили, что ходить никогда уже не будет. Чудо спасло. И, представляете, сделал это совсем молодой врач. – Она улыбается и добавляет: – Завтра на вокзале отец впервые увидит ее на собственных ногах.

Андрей шел к хвостовому вагону. Перед тамбуром вагона-ресторана до него донесся недовольный голос проводника:

– Немедленно закройте дверь! Вот еще новости!

– Понимаете, мне очень надо посмотреть, прошу вас… Только станцию Матово.

Андрей замер в проходе между вагонами, уцепившись за перильца.

– Валя!

Она вскинула голову, вскрикнула, бросилась к нему и вдруг остановилась, точно перед пропастью. Взволнованно сказала:

– Какая странная встреча.

И вот они стоят в коридоре затихшего вагона.

Валя плачет. «Плен… годы скитаний по чужим странам». Больше ничего она не говорит. Андрей не расспрашивает. Вместе с документами военного времени у него хранится выписка из приказа командира партизанского отряда, «подлежащая замене в загсе при первой возможности». Так она и не представилась, эта возможность.

Должно быть, Валя думала о том же. Она сказала:

– Все годы перед глазами стоял наш разъезд. Я любила его, как человека. Как свою юность.

– Хочешь посмотреть на Матово из тамбура?

– Пойдем, Андрей.

Поезд шел, все увеличивая скорость.

…Мелко и медленно перебирая руками, Дубравин передвигался вперед, ища ногами хоть какую-нибудь опору, потому что руки уже отрывались. И он нащупал ее. Это было ребро зольника. Сразу стало легко.

Уже не раздумывая больше, Виктор открыл рамку жезлоуловителя и, держась за нее, подвинулся до самого края зольника. Правее и ниже находился короткий отросток пожарной трубы. Он поставил на отросток одну ногу, а на нее вторую, потому что места для обеих ног не хватило. Уцепившись за какую-то тягу, опустился еще ниже на лафет бегунковых колес. Теперь над ним была узкая длинная площадка, такая, как с левой стороны котла, по которой можно дойти до концевого крана. Он поздно понял свою ошибку. С пожарного отростка надо было сразу карабкаться на площадку, а не спускаться вниз. Назад теперь не пробраться.

Он держался за край площадки, упираясь ногами в лафет, сильно изогнув спину. На стыках рельсов лафет подбрасывало, и эта ненадежная опора прыгала под ногами. Мокрые волосы высохли и уже не липли к глазам. Совсем рядом с грохотом бились многотонные дышла, бешено вертелись огромные колеса. Один оборот – шесть метров. Двести пятьдесят оборотов делали колеса в минуту. Они сливались в сплошные диски, перекрещенные бьющимися дышлами. Дальше идти некуда. Он смотрел на вертящиеся колеса и дышла и не мог оторвать от них взгляда. Они притягивали. Он не хотел, ему невыносимо было смотреть в этот страшный водоворот металла, но смотрел, и тело, уже не подчиняясь разуму, клонилось туда. Масляные брызги ударили в лицо. Это сбросило с него оцепенение. Ноги оторвались от лафета, в каком-то неестественном прыжке дернулось, подпрыгнуло и замерло тело. Теперь согнутая в колене нога лежала на площадке, словно вцепившись в нее, а руки обняли эту заветную полосу железа с обеих сторон: сверху и снизу. Голова, вторая нога и весь корпус повисли в воздухе. Колеса оказались совсем близко, и волосы едва не касались их.

Теперь весь смысл его жизни заключался в том, чтобы втянуть на паровозную площадку свое тело. И когда он сделал это и лицо приятно охлаждалось, мысли его отвлеклись, но он все же подумал, что забыл сделать что-то важное, без чего ему нельзя жить. Он никак не мог уловить, что же еще надо сделать. Надо решить какой-то главный вопрос. Вот вертится все время в голове, но никак за него не ухватишься.

Значит, Чеботарев так и не подтянул подшипник, хотя говорил ему об этом дважды. Как же, сам машинист, не терпит указаний. А теперь, когда переместились на площадку колеса, слышно, как стучит. Может выплавиться.

И опять он подумал, что отвлекся, хотя очень важно сохранить подшипник. Но это можно сделать потом. Сейчас надо заняться неотложным делом. Надо срочно купить дочери программу для поступающих в техникум. Обещал девочке – значит, надо сделать. Уже второй раз забывает. Но это же не главное. Главное было в том, чтобы тронуть с места смерзшийся состав после остановки. Так он и поступил…

Дубравин рассмеялся каким-то путающимся мыслям. И от этого смеха вдруг все вспомнил. Рывком поднялся и тут же опустился на колени. Ему было страшно. Он боялся упасть с площадки. Быстро полез, хватаясь за горячие трубы, рычаги, тяги.

Левая рука почернела. К оголенным мышцам легко приставали угольная пыль и кусочки промасленной ветоши. Лишь в тех местах, где только сейчас сползла кожа, задеваемая выступами на площадке, оставались красные со слизью пятна. Но и они быстро чернели. Лицо было тоже черное.

Пока Дубравин карабкался к концевому крану, поднялись, всполошились люди. Девушка-диспетчер, совершенно растерянная, кричала в телефонную трубку начальнику какой-то станции:

– Как-нибудь, умоляю вас, ну, как-нибудь остановите! Они проскочили красный…

В эту минуту из репродуктора раздался голос:

– Диспетчер!

Она бросилась к селектору:

– Я – диспетчер! Я – диспетчер!

– Я – Узкое. – Голос тягучий, противный, будто человек зевает. – Уже вся станция завалена шлаком. Ну, когда же вы…

– Какой шлак? – трет она лоб. – Какой шлак, я не понимаю!

– От паровозов, говорю. Когда мусорную платформу пришлете?

– С ума сошли!

…Помещение дежурного по станции Узкое. Тускло горит свет. В углу на табуретке дремлет кондуктор в большом плаще. За столом дежурный.

– Во-от бюрократы! – тянет он. – Молоко на губах не обсохло, а уже начальство. Уже и разговаривать не хочет. Ну и ну!

…Прихожая частной квартиры. У телефона немолодая женщина в ночной рубахе. Говорит зло:

– Как где? Откуда я знаю? На линии, на линии, там, где всегда…

Хлопнув трубкой, идет в комнату. Укладывается в постель рядом с мужем.

– Звонили или показалось? – спрашивает он сонным голосом.

– Ни стыда, ни совести! – злится она. – Ночь-полночь звонят начальнику отделения по всякой чепухе.

Он вскакивает:

– В такое время по чепухе не звонят.

Быстро идет к телефону, поднимает трубку:

– Дежурного по отделению!

…Несколько железнодорожников в служебном кабинете.

– Машинист Шумилов! – нажимает кнопку селектора один из них.

– Я – Шумилов.

– Я – дежурный по отделению. Немедленно останавливайте и осаживайте поезд назад, на вас идет экспресс. Оставьте поездную прислугу и кочегара, пусть кладут на пути петарды. Давайте сигналы общей тревоги беспрерывно. – Маково! Маково! – снова нажимает он кнопку.

– Я – Маково.

– Вагонами вперед к вам осаживает взрывоопасный. Принимайте его на второй путь. Идущий вслед экспресс пускайте по главному. Примите все меры, чтобы остановить его.

…Владимир Чеботарев лежит возле своего сиденья. Бьется на ветру дверь на боковую площадку. Там, впереди – стоп-кран. Ему легко туда пробраться. И он пополз. Пополз быстрее, но нет, не на площадку, к выходу. Это всего три шага. Уцепившись за поручни, спускается на самую нижнюю ступеньку. Присел, оторвался одной ногой и рукой, сейчас прыгнет.

Бешено несется на него каменистое полотно, пикетные столбы. В беспорядке разбросаны шпалы, подвезенные для ремонта. Нет, прыгать страшно. Разогнул колено, встал на подножку обеими ногами, держится за поручни.

В багажном вагоне подтаскивают к двери домашние вещи.

– Еще вот это сюда, – показывает старичок девушке на детскую коляску с биркой, – Красивая штука! Агу-сеньки, – наклоняется он над коляской, будто там ребенок.

…Соседний вагон спит. Из купе высунулась заспанная встревоженная физиономия:

– Сортировку не проехали?

– Я ведь вам сказала, разбужу. Спите спокойно, – отвечает проводница, подметающая коридор.

…Начальник отделения в белье у телефона.

– Задержите все четные поезда. Те, что на перегонах, гоните быстрее на станции и разъезды. Освобождайте весь главный ход.

Нажимает пальцем телефонный рычаг и тут же спускает его.

– Дежурного по управлению дороги!.. Разъедините!.. Разъедините, я вам приказываю!.. Работайте только со мной!

…Кабинет дежурного по управлению дорогой. Телефоны. Селектор. Зеленое сукно. Человек с большими звездами в петлицах говорит в трубку:

– Санитарный давайте вслед экспрессу. Поднимите весь отдыхающий медперсонал и посылайте туда же на автомотрисе. Восстановительный поезд гоните через Каплино…

…Экспресс. Служебное отделение вагона. Несколько железнодорожников, среди которых связистка.

– Хорошо идет, сукин сын, – замечает один из них, выглянув в окно.

– На то и экспресс, – говорит второй.

– А невыгодно им на пассажирских, – рассуждает сосед. – На грузовых сейчас такое творится… Взял сотню, другую тонн лишних или скорость побольше держи, вот и перевыполнение плана. А у нас что? За превышение скорости – взыскание. Лишних вагонов тоже не нацепляешь, – смеется он. – И как им план перевыполнять?

Весь экспресс спит. Окна закрыты, занавески задернуты. Олечка дремлет. Мать, лежа с ней, похлопывает ее по спине, тихо напевает:

 
За окном свет и тень,
Окна полосаты…
Спи и знай:
Лучший день —
Это только завтра.
Будем завтра играть,
А сейчас надо спать:
Завтра – это завтра.
 

Олечка открывает глаза, говорит:

– Завтра папа встретит нас, я спрячусь, а ты скажи, что я умерла.

– Фу, глупая, – возмущается мать.

На носочках расходятся преферансисты.

– С червей надо было ходить, – горячо шепчет юноша, – он ведь без двух сидел…

– А я ему по трефям, по трефям, хе-хе-хе, – хихикает старичок.

Двое шепотом набрасываются на него:

– Уж вы бы молчали!

– Всю игру портили.

Старичок умолкает, но не обижается. Он и сам чувствует себя виноватым.

…Пути на перегоне. Темные силуэты людей. Они бегут, укладывая на рельсы петарды.

Рельсы резко уходят вправо. Далеко-далеко впереди видны огни нефтеналивного. Оттуда беспрерывно гудки тревоги: длинный – три коротких, длинный – три коротких…

Несется экспресс. Люди на путях отпрянули в стороны. Со страшным грохотом рвутся под колесами петарды. Несутся гудки.

…Майор милиции в служебном кабинете. Говорит по телефону:

– Нет, оставьте только постовых!.. Да… Наш вагон прицепят к автомотрисе с медперсоналом… Зачем? Никакого оружия…

…Служебный кабинет. Черный кожаный диван. Стеклянный шкаф. За столом человек в белом халате. Говорит в телефонную трубку:

– Первая и четвертая больницы предупреждены…

Рабочий кабинет в квартире. У телефона женщина лет сорока пяти. Из-за неплотно прикрытых дверей доносится веселый шум. За длинным столом поднимают бокалы.

– Нет, это не обком, это частная квартира, – спокойно говорит женщина. – Да, квартира секретаря обкома Жорова, но его нет… Не знаю, товарищ, давно должен был прийти. – Кладет трубку, садится. По щекам текут слезы.

Дожевывая пищу, из соседней комнаты со смехом вбегает человек лет пятидесяти:

– Это Петр звонил?

– Нет, грустно качает она головой.

– Вы что, Вера Васильевна? – увидел он слезы.

– Не могу я больше, Леонид Андреевич. У нас свадьбы не было, шахта тогда в прорыве находилась. Мне так хотелось хоть серебряную справить. Хотелось в белом платье побыть. Собрали гостей, а бюро горкома в два часа ночи закончилось… Пришел домой, когда я уже посуду перемыла…. Ну, пусть… Но сегодня, на свадьбу единственной дочери… Мне стыдно смотреть в глаза Васе и его родителям. Они ведь не верят. Думают – гордыня, секретарь обкома…

Открывается дверь из прихожей, на пороге – Жоров.

– Ну, ты и подлец, Петя! – набрасывается на него Леонид Андреевич.

Вошедший сразу понял обстановку, быстро подошел к жене, у которой снова показались слезы.

– Не надо, Верочка, – говорит он, целуя ее. – Не надо, родная. Поверь, не мог… Еще ведь не очень поздно. Зато целые сутки никуда из дому не уйду и телефон выключу.

Женщина успокаивается.

– Переодевайся быстрее. – Она берет под руку Леонида Андреевича и возвращается к гостям.

Звонит телефон. Жоров неприязненно смотрит на аппарат. Потом на дверь, за которой скрылась жена.

Телефон звонит.

Посмотрел на часы, поднял трубку:

– Слушаю… Да…

…Застекленная вышка на большом аэродроме. За столами несколько офицеров в летной форме. Телефонный звонок.

– Дежурный по части майор Саблин слушает!

– Говорит секретарь обкома Жоров…

– Слушаю! – отвечает майор, плотнее прижимая трубку к уху. – Ясно… Поднимаю санитарные машины… Понял. Вертолет для вас посылаю на городскую площадку… Будет через семь минут…

Машинист Шумилов видит огни экспресса, несущегося на него, резко толкает регулятор. Но это уже от бессилия: регулятор давно открыт полностью, рукоятка не поддается.

Над полотном летят три вертолета с красными крестами. В кабине переднего – врач и медсестра в белых халатах. Они смотрят из окон вниз. Отчетливо видны два поезда, взрывоопасный, идущий вагонами вперед, и догоняющий его экспресс. Быстро сокращается между ними расстояние. На паровозе экспресса по площадке ползет человек. С противоположной стороны, уцепившись за поручни, стоит на ступеньках второй человек.

…Несется вспомогательный поезд из четырех специальных вагонов. На открытой платформе небольшой кран, тяги, мотки проволоки, запасные части паровоза.

…Мчится санитарный поезд. Вагоны пустые. В операционном вагоне люди в белых халатах готовят инструмент.

…Здание больницы. Одна за другой выходят машины «скорой помощи».

Кружат вертолеты. Смотрят вниз люди. Очень быстро сокращается расстояние между поездами. Хвостовые вагоны взрывоопасного уже влетели на станцию. У входной стрелки два человека. На платформе люди с красными фонарями описывают огненные круги – сигнал безоговорочной остановки.

…Смотрят из вертолета.

Резко, едва не перевернувшись, цистерны свернули на боковой путь. Они несутся, извиваясь у стрелки.

Экспресс догоняет. Остались метры…

Рушится, оглушает сигнал тревоги.

Машинист взрывоопасного бросил рукоятку сигнала, уперся ногами, уцепился за раму.

Наклонившись, стрелочник держит рычаг стрелки. Между паровозами один метр. В это мгновение стрелочник рванул рычаг. Он успел перевести стрелку.

С вертолета видно: экспресс несется рядом с нефтеналивным.

…С боковой площадки паровоза на переднюю спускаются четыре почти отвесные узенькие ступеньки. Паровоз бросало из стороны в сторону, и они вырывались из слабых и липких рук Дубравина. Он свалился на переднюю площадку и подполз к самому краю. Лежа на груди, свесив руки, нащупал концевой кран.

Двести семьдесят шесть тормозных колодок впились в колеса паровоза и вагонов. Шипя и искрясь, поезд встал на выходных стрелках станции Матово.

Ночь кончалась.

Гулкие шаги на левой площадке отвлекли Дубравина от путающихся мыслей. Шаги затихли совсем рядом. Поднять голову было трудно, но он услышал знакомый голос:

– Ты здесь, Виктор?

Он не поверил. Он оторвал голову от железной плиты, тяжело уперся черными руками в холодный металл и посмотрел вверх.

Перед ним стоял Владимир Чеботарев.

Дубравин сказал:

– Да, я здесь.

Через несколько минут в спящих вагонах раздался тревожный голос радиста, вызывавшего к паровозу врача.

Голос был взволнованный, напряженный. Восемьсот человек проснулись, заговорили, полезли к окнам. Повеяло военным временем. Никто не знал, что делать.

Точно ветром подняло спортсменов. Они побежали к паровозу первыми.

– Может быть, йод нужен, – неуверенно спросила пожилая женщина, та, что была всем недовольна. – У меня есть йод… – И словно убедившись в правильности своей мысли, выкрикнула: – Что же вы стоите, мужчины. Скорее отнесите йод!

Будто выполняя приказ, капитан танковых войск унесся с пузырьком йода. И вдруг люди стали рыться в корзиночках, сумках, чемоданах. Не сговариваясь, несли бинт, вату, какие-то пилюли, порошки. Мать Олечки вынесла термос с горячей водой. Появился и термос с холодной водой. Пассажир, напоминающий плакатного лесоруба, не раздумывая, вывалил на полку содержимое чемодана, на котором играли в преферанс, и удивительно проворно уложил туда все собранное. Он побежал к выходу вместе с чернявым юношей.

Шумно хлынул к паровозу народ. Совершенно растерянные, торопились Андрей и Валя. Невесть откуда уже все знали, что в эту трудную минуту струсил и спрятался в безопасном месте помощник машиниста, который легко мог остановить поезд.

Чем ближе подходили, тем тише становился говор. В безмолвии остановились. С паровозной площадки раздался тихий голос:

– Товарищи! Тяжело ранен машинист. Он обожжен паром…

Человек огляделся вокруг и продолжал:

– Такое большое скопление людей на путях опасно. Оно может задержать движение встречных поездов и эвакуацию машиниста. Не исключены несчастные случаи. Ваш долг сейчас, товарищи, – вернуться в вагоны.

Молча попятилась, отступила, пошла назад толпа. Ни один человек не ослушался. Возле паровоза осталась только сгорбленная фигура помощника.

– Смотри! – вскрикнула Валя, показывая на неге.

Андрей обернулся. Чеботарев не видел их. Он стоял, понурив голову, вытирая ветошью руки.

На запасном пути остановился санитарный поезд. На маленькой вокзальной площади сел вертолет.

Из-за паровоза показались носилки с Дубравиным.

Позади них – старичок, тот, что играл в преферанс. Но теперь его не узнать. Сильное, волевое лицо, энергичные глаза. Какая-то сила во всей его фигуре.

Здание больницы. У крыльца – толпа. Она увеличивается.

Кабинет в больнице. За столом сидит старик преферансист в белом халате. Вокруг него, с величайшим благоговением на лицах, стоят врачи. Женщина приготовилась писать. Старик говорит:

– Так… Пишите…

Открылась дверь.

– Павел Алексеевич, – сказал вошедший врач, – тут люди пришли, предлагают свою кожу и кровь, чтобы спасти Дубравина. Что им сказать?

– Скажите… Я сам скажу… Пишите, – снова обращается он к женщине – Лондон… Так?.. Президиум Международного конгресса хирургов… Написали? Независящим обстоятельствам присутствовать конгрессе не могу. Написали? Не могу, – повторил он убежденно. – Точка. Свой доклад высылаю нарочным. Все. Моя подпись…

Скопление людей у больницы.

На крыльце появился Павел Алексеевич. Медленно и как-то растроганно говорит:

– Я – старый фронтовой хирург и ученый… – он умолк, не то подбирая слова, чтобы высказать свою мысль, не то не зная, что сказать дальше. – По всем законам медицины… – он медленно развел руки и беспомощно опустил их. – Но по всем законам физики и механики, – продолжал он, – по всем законам человеческой логики он не мог остановить поезд. Но он остановил…

Вот так же мы будем бороться за его жизнь.

1960–1969 гг.