Текст книги "Неотвратимость"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
– Здорово, Семен. Там? – кивнул на дверь Павел Алексеевич.
– Все четверо.
Хижняков быстро миновал помещение конторы с канцелярской мебелью и развешанными по стенам охотничьими плакатами, вышел в коридор, остановился возле неприметной двери, осторожно приоткрыл ее и заглянул в образовавшуюся щель.
За дверью была большая комната, отделанная с неожиданным для этой избы шиком. Из стереоколонок, укрепленных на покрытой лаком стене из узенькой вагонки, лилась тихая, умиротворяющая музыка. В мягком свете скрытых от глаз светильников на добротных диванах полулежали четыре завернутые в махровые простыни фигуры. В руках пивные кружки. В центре между диванами – стол, густо уставленный бутылками и закусками.
Хижняков знаками стал вызывать Гулыгу в коридор. Петр Елизарович сидел боком к двери и, увлекшись разговором, не замечал его.
– А Любочка ваша, – обратился он к Артему Савельевичу, – произвела на ректора хорошее впечатление. Умница.
– Да? – прищурился Ремизов. – Была бы умницей, не завалилась бы в Москве… Родители избаловали. Сто раз говорил сыну: не давай девчонке поблажек. Да где там – единственная доченька. Вот и результат…
– Не все ли равно, где поступать – в Москве, в Лучанске, очный, заочный… Через год организуем перевод – и что на салазках под гору, – подмигнул Гулыга.
– Спасибо, братцы, очень выручите.
– В единстве наша сила, закон жизни.
– За это стоит и выпить, – предложил Прохоров.
– Пора, пора, – кивнул Гулыга на дверь.
Прохоров быстро встал, распахнул дверь, крикнул:
– Семен!
Тут наконец Гулыга заметил энергично подающего ему знаки Хижнякова.
– Ты что, Павел, заходи.
– На пару слов, Петр Елизарович.
– Да заходи, чего ты? – повторил Гулыга и обернулся к Ремизову. – Опять его совхоз первое место занял.
Артем Савельевич рассмеялся:
– На то он и Хижняков, а ты его начальник.
Но тут вошел Семен – между пальцами у него торчали зажатые веером шампуры с шашлыками, – все взгляды обратились к нему. И только Хижняков продолжал твердить:
– Да на пару же слов, Петр Елизарович.
– Что у тебя стряслось? – недовольно бросил Гулыга. – Пожар? Где горит?
Хижняков вошел, помялся и почему-то шепотом сказал:
– Крылов в Лучанск приехал.
– Кто? – переспросил Исаев.
– Журналист. Тот самый. Крылов Сергей, не помню, как по батюшке.
– Александрович, – подсказал Гулыга. – Точно знаешь?
– Сам видел.
Все переглянулись.
– Ну и пускай себе гуляет, – махнул рукой Гулыга. – Ты-то чего нервничаешь?
– В управлении КГБ был.
– А в обкоме? Не знаешь?
– На обкомовской машине туда приезжал, значит, и в обкоме был.
– Неймется дураку, – зло сказал Гулыга и задумался. Неожиданно рассмеялся весело, беззаботно: – А пошел он… Тудыть его растудыть! В гробу его, в белых тапочках… А ну все к столу!
Расселись, кутаясь в простыни. И Хижняков присел.
– Будем! – лихо поднял стопку Гулыга.
Чокнулись, выпили. Стали разбирать с подноса шашлыки. Но аппетит, похоже, пропал. Настроение было испорчено.
Позже, когда собрались разъезжаться, когда в машину Ремизова погрузили завернутую в пленку тушу косули, ящик с копченой рыбой, банки с соленьями и водители стали заводить двигатели, Исаев остановил направлявшегося к своей «Волге» Гулыгу.
– Петр Елизарович!..
Тот оглянулся. Они были одни, никто не мог их слышать.
– Положа руку на сердце: в этой истории с Панченко все чисто? – Он пристально посмотрел Гулыге в глаза.
Петр Елизарович не отвел взгляда, смотрел на секретаря райкома не моргая.
– На выводах комиссии Прохорова твоя виза стоит.
В его голосе Исаеву почудился вызов.
– Понимаю, – серьезно и задумчиво протянул Исаев. – Это я понимаю. Но ты все же ответь: на тебе ничего нет? Совсем ничего?
Гулыга едва заметно усмехнулся. Чуть ли не весело сказал:
– А вдруг есть?
– Не шути! – Слова прозвучали угрожающе.
Но Гулыга, должно быть, не придал им значения.
– Очень интересно знать, что бы ты в этом случае сделал. – Выждав, глядя на Исаева испытующе, и продолжал: – Не первый год работаем вместе. На моих дрожжах твое тесто взошло. Теперь по одной реке плывем, одну воду пьем. И авторитет у нас с тобой высокий. А жизнь, Степан Андреевич, на авторитетах держится. Это ты не хуже меня знаешь. Ну, допустим, был за мной грешок сто лет назад… Что же нам с тобой теперь делать? Авторитеты ломать?
Исаев смотрел на него растерянно.
– Шучу, шучу, – сказал Гулыга. – Не бойся – шучу. Ничего за мной нет. Этот Панченко был гадом и жизнь свою как гад ползучий закончил. – Злобно сплюнул. – Вы поезжайте, я тут немного задержусь. – Повернулся и пошел в сторону леса. Шел быстро, не оглядываясь.
Исаев смотрел ему вслед.
Машины разъехались. Только «Волга» Петра Елизаровича оставалась возле дома. Водитель за рулем терпеливо ждал хозяина.
25
Первый секретарь обкома партии Владимир Михайлович Званов встретил Крылова добродушным упреком:
– Мы вас уже пятый день ждем, товарищ Крылов.
Оказалось, Герман Трофимович звонил ему, в общих чертах обрисовал суть дела, просил оказать максимальное содействие.
Приглашающим жестом Званов указал на стул:
– Прошу садиться… Слушаю вас, товарищ Крылов.
Сергей Александрович внимательно посмотрел на секретаря обкома. Была у Крылова привычка: впервые увидев человека, пытаться определить его характер, даже биографию. Потом, хорошо познакомившись, проверял, в чем ошибся, какие черты угадал правильно.
– Может быть, будет короче, если вы ознакомитесь с этой запиской? – И он положил на стол копию своего объяснения.
– Давайте, – согласился Званов. Уселся поудобнее и стал читать.
Сергей Александрович изучающе смотрел на него. Раздражало то, что Званов часто отвлекался – то говорил по телефону, будто не мог сказать секретарше не соединять его, то подписывал какие-то бумаги, судя по всему, не такие уж срочные, а двоим даже дал поручения, с которыми можно было повременить. Разговаривал с людьми как-то нерешительно, поручения давал словно извиняясь, будто не уверен, согласятся ли их выполнять.
Нет, не понравился Званов. Не то чтобы внешность неприятная, напротив, симпатичный, улыбчивый, добродушный, только не эти качества хотелось в нем видеть. Поставить бы на его место человека с мужественным, волевым лицом, крупного ростом, чтобы и по кабинету ходил, сознавая свое высокое служебное положение, свои огромные возможности и права, действовал бы решительно и быстро. Да, знать, не судьба.
По ходу чтения Званов задавал какие-то вопросы, по мнению Крылова, несущественные, и невеселые мысли лезли в голову. Сумеет ли этот человек разобраться с его делом, где жизнь тугим узлом связала героическое и подлое? Захочет ли? Разоблачение Гулыги и на него тень бросит. Ну пусть не тень, но все-таки в его области проходимец занимает высокий пост…
Закончив с запиской, Званов пригласил к себе председателя партийной комиссии Чугунова.
– Ознакомьтесь с этим документом, Николай Петрович, – протянул он бумагу. – И с автором этого сюрприза, – указал на Крылова.
Пока Чугунов читал, он успел поговорить с несколькими руководителями партийных организаций и предприятий. Когда Чугунов закрыл папку, Званов вызвал секретаршу, мягко сказал:
– Меня нет. Буду через полчаса, минут черев сорок. – И обратился к Чугунову: Заводите персональное дело.
– Да… но… требуется заявление… Потом, товарищ Крылов не у нас на учете.
– Разве? – Он иронически улыбнулся. – А Гулыга? Наш передовой генеральный директор. – И в этих словах Сергею Александровичу послышалась ирония.
– Ясно, – с готовностью сказал Николай Петрович и как бы осекся. – Видимо, начнем с того, что попросим товарища Крылова написать нам официально… Для персонального дела нужен формальный повод.
– Вам виднее. А формальный повод, дорогой Николай Петрович, тут и повод по существу. Разве справка из архива Министерства обороны не основание для разбирательства? А это? – кивнул Званов на записку Крылова. – Адресовано, правда, не нам, но речь идет о наших людях. – Не дожидаясь ответа, уже другим, официальным тоном сказал: – Давайте лучше обговорим, чем займемся в первую очередь.
Чугунов быстро извлек из кармана блокнот. Владимир Михайлович сидел, думал. Потом очень тихо, как бы про себя:
– Одного не могу понять. Если все так, как здесь написано, почему Дмитрий Панченко не обратился к нам? В другой области живет? Все равно, напиши он в местный партийный орган, нам бы сообщили. А Голубев?.. А Зарудная?.. По всякой чепухе десятки писем люди пишут, а тут?
Сергей Александрович молча пожал плечами.
– Ну ничего, разберемся, – уверенно закончил Званов.
В последнее время Сергею Александровичу так не везло, что и в обком пошел излишне настороженным. Возвращался окрыленным.
Нет, не так прост этот улыбчивый секретарь обкома. Целую программу надиктовал Чугунову: дать задание областному управлению КГБ проверить деятельность Ивана Саввича Панченко в период оккупации, установить, за что он был исключен из партии, через Комитет ветеранов войны и другие организации проверить деятельность Гулыги, как командира партизанского отряда, потребовать у Прохорова факты, на основании которых были сделаны выводы его комиссии. Голубева Званов велел пригласить в обком, решил сам с ним поговорить. Предложил побеседовать с Зарудной и Дмитрием Панченко. И все это – прежде чем потребовать объяснения у Гулыги. Казалось, ему, Крылову, уже здесь больше делать нечего. Ехать домой, набраться терпения и ждать. Но этого-то он, собственно, и боялся. Боялся, что Званов, мило попрощавшись с ним, именно так и скажет. Робко попросил разрешения самому встретиться с Забаровым и Артюховым, рассказав о письмах.
– Конечно, – согласился Владимир Михайлович. – И вообще хорошо бы вам здесь задержаться и помочь нам, коль вы эту кашу заварили.
Сергей Александрович и сам не мог бы объяснить почему, но он ничего не сказал в обкоме о своих беседах и поездках с Зарудной. Что-то мешало. Но выйдя из обкома, он тут же позвонил ей по автомату. Условились на следующий день отправиться за секретом, о котором «надо кричать».
Выехали из города в отличном настроении. Вспоминая беседы с членами комиссии Прохорова, Сергей Александрович сказал:
– Вы обратили внимание, Валерия Николаевна, как каждого по-своему опутывали! Хитро действовали.
– Не очень хитро, – возразила она, – напролом шли, потому что все сходит с рук. Никого не боятся.
– Почему же вы все молчите? – не сдержался Крылов. – Почему никуда не обращались?
– Да десять раз обращались!
– Куда все-таки мы едем, Валерия Николаевна? Завезете куда-нибудь и бросите.
– Оказывается, вы пугливый…
Несколько минут ехали молча. Сергей Александрович ловко обходил ухабы или мягко переваливал через них, набирая большую скорость там, где позволяла дорога.
– Мне кажется, никогда не научусь ездить так, как вы, – обиженно сказала Валерия Николаевна.
– Поначалу всем так кажется. – Задержал на ней взгляд, упустив из виду дорогу.
Машину сильно тряхнуло, их подбросило вверх и в сторону, Валерию Николаевну прижало к нему, и она никак не могла принять нормальное положение, пока он не помог ей.
– Так и я умею, – насмешливо сказала, усаживаясь наконец поудобнее.
– Чертова дорога, извините, пожалуйста.
– Я тоже всегда дорогу виню…
И оба рассмеялись.
«Запорожец» быстро петлял по проселочной дороге. Крылов любовался: по одну сторону траченный осенью золотисто-багряный лес, по другую – холмы и поля только вспаханные или в ярко-зеленых побегах.
– Уже близко, – нарушила молчание Валерия Николаевна, – видите, во-он деревушка показалась, – вытянула она руку.
– Где? – наклонился он в ее сторону.
– Да вон же, – наклонилась и она. – Неужели не видите?
Ее волосы коснулись его лица, и он на мгновение зажмурился.
– Вижу, теперь вижу.
Ему вдруг стало грустно. Она скользнула взглядом в его сторону, задумалась. До самой деревни ехали молча.
– Теперь куда? – спросил он, когда оказались на широкой улице.
Она объяснила, и вскоре он затормозил у ворот старого, почерневшего от времени дома. Едва вошли во двор, как выскочила навстречу не по годам бойкая старуха, всплеснула руками:
– Боже мий! Валерия Миколавна, дорогая, вот не гадала! – И обернулась к Крылову. – Заходьте, заходьте.
Валерия Николаевна уверенно шла впереди. Миновав кухню, остановилась в большой комнате.
– Вот Иван Саввич, – показала на большой портрет в простой деревянной раме.
– Саввич, – подтвердила старуха.
Крылов с интересом смотрел. Красивые, волнами волосы, могучий лоб. Черные вразлет брови. Добрые и чистые глаза, едва наметившаяся улыбка, тоже чистая, бесхитростная. Может ли быть такой человек предателем? И женщины смотрели на портрет, любуясь, будто впервые увидели.
– В самом деле сюрприз, – оторвался наконец Крылов от портрета.
Валерия Николаевна лукаво улыбнулась:
– Сюрприз еще предстоит…
– Та шо ж я стою, – спохватилась старуха, – сидайте к столу. – Она засуетилась, поправляя скатерть.
– И я хороша, знакомьтесь, пожалуйста. Крылов Сергей Александрович, журналист. А это жена Ивана Саввича, Марфа Григорьевна.
– Рад познакомиться, – подошел к старухе Крылов, протягивая руку.
А она, хотя и подала руку, насторожилась, насупившись, взглянула на него, бесцеремонно отвела в сторону Валерию Николаевну, зашептала:
– Який це Крылов? Той самый?
– Успокойтесь, Марфа Григорьевна, все будет хорошо. Покажите, пожалуйста, письмо Братченко.
Старуха метнула взгляд на Крылова. Комкая фартук, громко сказала:
– Яке письмо? У меня ниякого листа нема.
– Вы не поняли, письмо секретаря подпольного обкома.
– Ни-ни, ее чула, не знаю про такой лист.
Валерия Николаевна выразительно взглянула на Крылова, и он вышел.
Марфа Григорьевна набросилась на Зарудную:
– Шо це вы надумали: забере листа – и поминай як звали.
– Вы верите мне? – Голос Валерии Николаевны прозвучал властно.
Столь же властно ответила старуха:
– Вам вирю, а йому – ни. В руки листа не дам.
– Вот мне и дайте, я только прочту ему. В руки не дам.
Недовольно ворча, Марфа Григорьевна направилась к комоду. Валерия Николаевна открыла дверь, позвала Крылова.
– Садитесь вот здесь, – показала ему на табуретку, – и слушайте. – Аккуратно развернула сложенный вчетверо обветшалый и пожелтевший листок.
Марфа Григорьевна встала поближе к ней, готовая к любым действиям.
– Это записка погибшего впоследствии секретаря подпольного обкома партии Братченко, – пояснила Валерия Николаевна. – Адресована Ивану Саввичу Панченко в ноябре сорок второго года. Он пишет: «Саввич! Заканчивай быстрее со снабжением отряда Гнедого. Через три дня ты должен отправить его. Второе. Не затягивай с назначением нового командира в Бушуевском отряде. Думаю, справится комиссар, но тебе виднее. Жду информации. Братченко».
Крылов в волнении заходил по комнате. Неожиданно резко остановился возле Зарудной.
– Как же вы не сказали мне этого раньше? – Укоризненно покачал головой, протянув руку за письмом. С нестарческой поспешностью Марфа Григорьевна схватила письмо и быстро засеменила в другую комнату.
– Вы должны понять ее, Сергей Александрович, – она ведь под впечатлением вашей статьи.
– Понимаю… Но давайте хоть сфотографируем его.
Валерия Николаевна молча пошла за хозяйкой дома, а Крылов – в машину, где остался фотоаппарат. Он уже успел вернуться, а женщины все еще возбужденно шептались. Наконец появилась Валерия Николаевна с письмом в руках. Следом семенила старуха.
Сняв фотокопию письма, они уехали. На каком-то yxaбе машину подбросило.
– Держись! – крикнул он, только сейчас заметив совсем близко еще одну выбоину. – А черт, на том же самом месте.
Для нее не осталось незамеченным, что своим «держись» он как бы перешел на «ты».
– Документ этот Прохорову предъявляли? – попытался снять неловкость Крылов.
– Дмитрий Иванович показывал, а тот высмеял: филькина грамота, говорит, да и та – копия.
– Есть же оригинал.
– Побоялся. Ищи ветра в поле.
– Ну так я сам! Такой ему документ покажу… Глаза на лоб полезут.
– Вы хотите встретиться с Гулыгой?!
– Обязательно. В глаза хочу посмотреть, когда он прочтет. Только бы инфаркт не хватил… Как у него с сердцем, не знаете?
– Гм… с сердцем, – ухмыльнулась она. – Чего-чего а этого можете не опасаться. Нет у него ни сердца, ни души, ни принципов, ни морали. Только корысть. Только себе и своей камарилье. Они неуязвимы, никакой документ не прошибет.
– Так уж совсем неуязвимы?
– Представьте, так. Гибки, изобретательны, умны…
– Отличные качества.
– Смотря в чьих руках нож – у хирурга или бандита.
Они миновали рытвины и ухабы и теперь ехали по гладкой, хорошо укатанной дороге. После небольшой паузы Крылов сказал:
– Может быть, вы теперь? – И кивнул на руль. – Без практики никогда не научитесь.
– Нет, потом буду тренироваться. Пока мне еще дорога ваша жизнь.
– Пока?
– Ну и придира же вы, – рассмеялась она. – Я ведь не смогу разговаривать, сидя за рулем.
– Ладно, говорите, – шутливо разрешил он.
– Да, мне хочется объяснить, почему неуязвимы. Для своей корысти они приспособили нашу Конституцию, наш гуманизм, даже самое святое – заботу о человеке, о фронтовике. Спекулируя нашими лозунгами, извращая их, нападают, нашими лозунгами защищаются, под теми же лозунгами грабят. Они широко провозглашают: «Один за всех и все за одного». Куда благородней! Но понятие «все» у них ограничивается очень узким кругом. Этот лозунг низвели до круговой поруки.
– Да, но…
– Минутку, минутку, – не дала она себя перебить. Это нравственные дезертиры. Их не трогает, что делается на предприятиях и в учреждениях, где работают, что происходит в стране или в мире. Они действуют под лозунгом «жизнь дается один раз». Красиво, да? Но вкладывают они в это понятие отнюдь не то, что провозгласил Николай Островский.
– Не через край ли? – прищурился Сергей Александрович.
– Даже не до края. – Она говорила горячо и страстно. – На весь район и дальше, чуть ли не до Москвы, разнесли как подвиг Гулыги – якобы в ущерб себе помог ветерану войны капитально отремонтировать дом.
– Чумакову? – живо спросил он.
– Вот видите, даже вы знаете… И в самом деле помог, хотя никак не в ущерб себе – уже через день на его дачном участке было вволю и стройматериалов и рабочей силы. Он покупал Чумакова, а не заботился о нем. Слишком много знает Чумаков, и надо было заставить его молчать. И заставили.
– Хорош, значит, и ваш Чумаков.
– Чумаков что? Ему под восемьдесят, а над ним крыша течет. Судите его, а я не могу. Но разве только Чумаков! Они морально растлевают массу людей – лаборантов, весовщиков, сторожей, всех, кого вовлекают в свою орбиту, организуя завышенную загрязненность свеклы и заниженную сахаристость…
После всего, что Крылов узнал о Гулыге, он допускал любые преступления с его стороны. Верилось и словам Зарудной. Слушал ее вроде бы с иронией, как бы не веря, побуждая ее полностью излить душу. Когда умолкла, подзадоривал новыми вопросами.
– И никто не видит? – спросил с напускным гневом.
Валерия Николаевна грустно посмотрела на него. Заговорила устало, с какой-то безнадежностью:
– Все видят и все молчат. Одни потому, что получили как благодеяние то, что давно им положено по закону, вроде Чумакова, вторые – боясь расправы, как Голубев, которого выгнали с работы, прикрываясь лозунгом борьбы с прогулами, хотя человек имел бюллетень, третьи… – И осеклась на полуслове.
– Что третьи?
Валерия Николаевна не ответила.
– Что все-таки третьи?
– Третьи вроде моего бывшего мужа. Мне, говорит, в доме нужна жена, а не донкихот в юбке… Это, заметьте, благополучный мужик так рассуждает, что ж говорить о женах – цепями схватывают мужей, только бы ни во что не ввязывались.
Ударило в сердце. Это же про Ольгу.
26
Сергей Александрович ходил из угла в угол своего маленького номера. Не ходил – метался. Раздирали противоречия, хотя все было ясно. В его руках два документа: справка из архива Министерства обороны и письмо секретаря подпольного обкома партии. Еще многое туманно, еще не до конца все выяснено, но сейчас это уже особого значения не имеет. Два документа полностью разоблачают Гулыгу.
Овладело непреодолимое желание положить их на стол перед Гулыгой. Не ругать, не обвинять – только показать документы. Спокойно положить перед ним два листка – ознакомьтесь, пожалуйста, Петр Елизарович…
Конечно, это была жажда мести. И скажи это кто-нибудь Сергею Александровичу, он бы просто рассердился: при чем здесь месть? Это профессиональная необходимость подвести черту, поставить точку, довести дело до конца. Не исключено также, что припертый к стенке Гулыга выдаст что-нибудь новенькое, еще неизвестное…
Короче говоря, он позвонил Гулыге. Сухо, официально, даже строго. А тот встретил радостно, как старого приятеля. Будто ничего не случилось, будто не писал он в редакцию своего письма. Охотно согласился на встречу, предложил пообедать вместе или поужинать… Новый «Поплавок» на берегу, рядом красивый большой парк… Ну что ж, согласен и просто в парке, тоже хорошо, подышать свежим воздухом, на воздухе почти не бывает, текучка, дела заели… Даже очень хорошо, совместим приятное с полезным…
– Негодяй! – вырвалось у Крылова, когда он положил трубку.
С берега во всем великолепии открывалась яркая равнина, засиненная дымкой на далеком горизонте. Внизу, прямо под ногами, бесшумно скользили яхты и лодки. В такт музыке, едва доносившейся из зависшего над водой ресторана, покачивались поплавки, и их хозяева неодобрительно провожали глазами тоненькую фигурку на водных лыжах.
В прибрежном парке взлетали качели, прогуливались мамаши с колясками, в тени старых лип стучали костяшками домино.
К уединенной скамье подошли Крылов и Гулыга, только что встретившиеся у входа в парк. Уселись, и началась мирная беседа. Так, по крайней мере, могло показаться со стороны. На коленях у Крылова лежала топкая папка.
– Давненько мы с вами не виделись, Сергей Александрович.
– Давненько, Петр Елизарович.
– Как дела? Здоровье?
– Отлично.
– Да? А по виду не скажешь.
– Внешность обманчива, это вы хорошо знаете… А как ваша жизнь?
– Как на Марсе – нет жизни, только работа. – Он засмеялся, глядя на Крылова, точно приглашая и его посмеяться. – Зато план опять перевыполнили… В Москву то и дело мотаюсь, то в Совмин, то в Госплан… Общественные дела замучили – совещания, выступления, встречи с трудящимися, отказать нельзя. Устаю.
– Ничего, скоро отдохнете…
– Отдыхать только на пенсии придется, да пока не собираюсь.
– Я не о пенсии.
Гулыга промолчал. Только с недоумением посмотрел на него. Выжидал, наблюдая, как вертит в руках папку. Папка эта все время приковывала его взгляд, понимал: неспроста принес ее.
Под ноги им подкатился мяч. Подбежал мальчишка:
– Дяденька, ноги…
Гулыга посторонился, паренек нырнул под скамейку, вылез с мячом и убежал.
– Неподходящее место мы выбрали, Сергей Александрович. Действительно, как два пенсионера сидим здесь. Что нам – поговорить негде? – Гулыга кивнул на ресторан, – А? Посидим по-человечески, выпьем по рюмке. Что бы там ни было, какая бы кошка ни пробежала между нами – разберемся. Оба мы с вами фронтовики, вы ведь, помнится, говорили, тоже воевали.
– Воевал.
– По интендантской части, в тылах? – спросил без укора, даже одобрительно.
– Нет, был редактором дивизионной газеты. Но и в тыл приходилось ходить, в немецкий. Только не дошел, тяжелое ранение получил.
– Вот видите, – обрадовался Гулыга. – Значит, оба кровь за родину проливали.
– Нет, за родину – один…
– Вы же только что сказали, что были ранены.
– Я-то был, а вы… В анкетах до сорок шестого года писали: «Ранений и контузий не имею». А спустя год после войны впервые появилось у вас: «тяжело ранен»… Разве что на охоте? Так это не за родину.
– А вы что, теперь моими анкетами заинтересовались?
– Нет, теперь только вспомнил. Смотрел, когда очерк писал, но тогда не зафиксировалось.
– Эх, Сергей Александрович, неблагодарным вы делом занялись, – ничуть не смутился Гулыга. – Не очень-то мы во время войны медицинскими справками запасались. Вы в Музей боевой славы сходите! – повысил он голос и, спохватившись, спокойно закончил: – Там все описано.
– Был, еще весной читал. И в статье своей отметил, из районной газеты взял, – как громили вы на танке врага в его тылу.
– Так в чем же дело?
– Есть одна закавыка. Вы ведь в триста двенадцатом полку были? Танковым взводом командовали?
– Верно.
– А помните, как в сорок первом, в июле полк перебазировался?
Гулыга задумался.
– Напомнить?
– Ну-ну.
Сергей Александрович раскрыл наконец свою папку.
– Вот, почитайте. – И подал ему копию архивной справки Министерства обороны.
– Что, опять донесение гестапо? – сказал насмешливо, шаря по карманам. Достал очки, не торопясь протер платком и начал читать.
Крылов смотрел на него. Ни один мускул на лице не дрогнул. Ни растерянности, ни даже смущения. Только слишком долго читает, а впрочем, наверное, давно прочел, обдумывает. Наконец, горько усмехнулся:
– Вы с какого года воевали?
– С сорок первого.
– Значит, знаете, что тогда творилось. В какие архивы, скажите мне, в какие гроссбухи занесено, кто на поле боя заменил убитого командира, а кто из технарей пересел на танк? Какой это, интересно, архивариус мог угнаться за моим танком, проследить, кто где был в той кровавой каше? Как это люди берут на себя такую ответственность, да еще и бумажки выдают? Где эти архивно-бумажные души были, когда мы стояли насмерть?.. А танкистом, верно, недолго я был, но кому это важно, в каком качестве человек истреблял врагов? Важно, что уложил их немало.
Гулыга говорил, все больше возбуждаясь, говорил, казалось, искренне и честно.
– …взрывали мосты, пускали под откос эшелоны… А командир танкового взвода?.. Ну, что ж, подбили, в тылу оказался и с новой силой принялся громить фашистов.
Крылов вдруг понял, что факт, который он считал убийственным, на самом деле не так страшен. Ведь действительно, воевал же человек, в тылу врага воевал, командиром партизанского отряда был… Однако интуиция, поведение сегодняшнего Гулыги, методы, которыми он действовал, подсказывали, что перед ним крупный, изворотливый негодяй. Тертый калач, его так просто не осилить, не положить на лопатки. Неожиданно даже для самого себя спросил:
– Мне просто любопытно, хотя бы из спортивного интереса: как вы можете в глаза мне смотреть? Как поднялась рука такую клевету обо мне сочинить?
– Хм, – иронически хмыкнул Гулыга. – Интересно… любопытно… клевета… – И вдруг резко, зло: – Не бросайтесь словами, а главное – в душу не лезьте! Не лезьте своим сапогом в чужую душу. Что я вам плохого сделал?! Не стали бы соваться не в свои дела – и сами бы в луже не оказались. А теперь что? Я вам не помощник, сами и выпутывайтесь. И знайте – чего бы еще вы там ни придумали, поверят мне, а не вам… Так что не советую…
Наглость сразила Крылова. Он сидел молча. А Гулыга по-своему понял молчание Крылова. Сменил гнев на милость, добродушно сказал:
– Не тужите, старина. Помните, философ сказал: все проходит.
Совершенно автоматически Крылов поправил:
– Философ не так сказал…
– А плевал я на ваших философов, – прервал его Гулыга. – Опять к чепухе вяжетесь. Мысль-то правильная… Как и все, что я вам говорю.
Крылову хотелось взять реванш.
– И насчет Панченко правильно?
– Этого ублюдка?! – Гулыга уже полностью пришел в себя. – Жаль, сам не добрался до шакала! Вы с Ржановым говорили?
– Говорил.
– Ну и что? Что он сказал?
– То же, что и вы.
– Так чего же вы еще копаетесь! – Гулыга позволил себе повысить тон.
– Чтоб докопаться. – И извлек из папки вторую бумагу. – Ознакомьтесь, Петр Елизарович.
– Давайте-давайте, – презрительно махнул он рукой. Не глядя на нее, поманил пальцем мальчишку, игравшего с мячом, подмигнул ему: – Ну-ка дай пас.
Паренек улыбнулся, ткнул ногой мяч. Гулыга отфутболил его не по годам лихо и совсем по-мальчишески закричал:
– Го-ол! Один ноль в мою пользу. – И многозначительно посмотрел на Крылова. Неторопливо достал очки и углубился в чтение.
Читал с интересом. И вдруг взорвался смехом. Едва успокоившись, вытер платком глаза.
– Ох, Сергей Алексаныч, Сергей Алексаныч, дорогой же вы мой, хороший. Ну где вы найдете подпольщика, который не уничтожил бы такое письмо, как только прочел? Где такие подпольщики производятся, откройте секрет? И какой же прозорливый историк, какой летописец прятал его столько лет, бережно сохраняя для вас?
Неожиданно в голосе его послышались угроза и негодование.
– Чистейшей воды липа! Я вам скажу, кто их производит. Я вам точно скажу: сыночек Панченко. Только он мог такую фальшивку состряпать. Признайтесь – он вам дал?
– Нет, не он.
Гулыга почувствовал неуверенность в голосе Крылова.
– Извините, не верю. Не он – так сестра, не сестра – так мамаша, все равно его рук дело.
Крылов промолчал. Поощренный этим, Гулыга наступал:
– Думаете, раз-два – и задавили Гулыгу? Да я, если что… весь мой отряд… все боевые партизаны, немало их еще осталось… в Москву, единым строем… Да я к самому Антону Алексеевичу не постесняюсь, к Ржанову Федору Максимычу пойду… Нет, – забормотал он как бы самому себе, – Федя в обиду нас не даст… Так что, дорогой товарищ писатель, – неожиданно подобрел он и, приобняв Крылова за плечи, добавил: – Гулыгу, Сергей Александрович, голыми руками не возьмешь.
Пока он говорил, настроение у Сергея Александровича портилось. Убедительно говорил. В самом деле, как мог сохраниться такой документ десятилетиями? И не скажи Гулыга: «Федя в обиду нас не даст…» – кто знает, не поколебался ли бы в своих убеждениях Крылов. Он хорошо помнил разговор с Ржановым. Нет, не те у них отношения, чтобы Гулыга мог его Федей называть. Один раз только и виделись. Значит, шантаж. И он с большим интересом спросил:
– А если не голыми, Петр Елизарович? А? Как вы думаете, если попробовать не голыми?
27
Едва заметными тропами Гулыга шел по лесу, пробиваясь через заросли. Машину он оставил близ охотхозяйства и, ничего не сказав шоферу, пошел. Это был какой-то другой, незнакомый Петр Гулыга – походка другая, движения, лицо другое, заострившееся, хищное.
Шел, расталкивая кусты, раздвигая ветки. Шел, казалось, без всякой цели, куда ноги несут. Но было место, к которому он стремился, может быть, подсознательно, помимо воли. И чем ближе подходил к нему, тем отчетливее всплывали в памяти те давно отзвучавшие слова и звуки…
Остановился у большого скалистого выступа. За ним виднелась огромная квадратная яма с плоским, поросшим травой дном. И вот уже нет ямы, вместо нее – землянка, а в ней, просторной, с обитыми досками стенами и потолком, идет гульба. Потолок увешан окороками, у стен – ящики, мешки с сахаром, крупой. В углу большой горкой насыпана картошка.
Гуляют парни и девки. Перепоясанный ремнями, с «вальтером» на боку, играет на баяне Гулыга. Молодой, чубатый – залюбуешься. Он поет, и ему подпевают. И песня эта о том, что живет человек на земле один раз и должно у него хватить ума выжить, выжить любой ценой, а там все порастет быльем, и звучат в ушах слова припева: «Все воронки зарастают…».
