Текст книги "Неотвратимость"

Автор книги: Аркадий Сахнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Шла обычная бурная жизнь редакции. Кабинеты начальства, отдельные рабочие комнаты спецкоров, и те, в которых сидят по нескольку человек, и коридоры всегда полны людей – сотрудников, просителей, жалобщиков, разоблачителей, изобретателей, посторонних авторов. И все торопятся, все делается в бешеном темпе. Это не мешает людям, казалось бы, не имеющим секунды свободного времени, собраться у журнального столика в холле, покурить, поболтать, порой расслабиться за чашечкой кофе, потом спохватиться, глядя на часы, и умчаться, предоставив следующему те же возможности. И стоит там неизменный гул голосов и смех.

На непосвященного редакционная атмосфера может произвести удручающее впечатление. Однако хаос лишь кажущийся. Идет напряженная работа. Все подчинено единой воле, единой цели.

Костя проработал в редакции почти год, но никак не мог свыкнуться с правкой, порой нещадной, которой подвергаются почти все материалы, идущие в газету. Поочередно правят завотделами или их заместители, потом правят в секретариате, в редакторате, правят в оригиналах, в гранках, в верстке на полосах. Заодно и сокращают. Каждый старается ужать текст до предела. Только статьи опытных журналистов идут почти без исправлений до бюро проверки и корректуры, – там не щадят никого. Даты, цифры, события, фамилии, звания, награды и еще бесчисленное количество данных, содержащихся в материале, автор должен подтвердить ссылками на первоисточники. Корректура еще более категорична. Знаки препинания расставляет точно, как это положено по учебнику, не считаясь с волей автора, и после ее читки материал испещряется красными черточками и вопросительными знаками. А порой на полях против неудачной фразы появляется и резолюция: «Не по-русски».

В результате тщательной работы всего аппарата порой от корреспонденции мало что остается. Случается и так: пройдя все сциллы и харибды, испещренный крючочками, означающими визы ответственных лиц, материал доходит наконец до главного редактора, а там уже бракуется окончательно.

Идя к Крылову, Костя немного нервничал. Конечно, после его визы статья не подвергнется экзекуции и тем более не забракуется. Но этот придира наверняка еще к чему-нибудь прицепится.

– Bcе исправил, Сергей Александрович, – положил он статью на стол.

Крылов читал молча, постукивая карандашом по столу, и это постукивание раздражало Костю. Он не сводил глаз со своего судьи, который сейчас вынесет приговор. Самые мучительные минуты. Вот писал, сколько раз перечитывал написанное, снова мучительно рождались фразы, нервничал, радовался, бегал по комнате, когда приходили удачные мысли и нужные слова. Наконец – все. Он сделал все что мог, отдал все силы. И вот сидит, скажем, завотделом, читает. Поморщился, и екнуло сердце. Да нет же, это он муху согнал… А может, не муха его раздражает?… Перевернул страницу, сейчас должен засмеяться, именно здесь изображена очень смешная ситуация… Нет, даже не улыбнулся… А вот здесь не нахмурился. Как можно равнодушно прочесть о таком неожиданном для героя ударе?..

Тревожно следил Костя за глазами Крылова, пока тот читал. А не следить, спокойно сидеть, глазея по сторонам, не хватало мочи.

Лицо Крылова ничего не отражало. Осталось бесстрастным и когда кончил читать. Молча отодвинул статью. Косте стало трудно дышать, и он не выдержал:

– Ну как?

Крылов выразительно взглянул на него:

– Нет на тебя Дмитрия Васильевича.

– Кого?! Кто это Дмитрий Васильевич?

– Был такой зам. главного редактора в газете, где я начинал. Великий учитель журналистики. Никогда ни одного слова ни у кого не исправлял.

– Поэтому и вы не исправляете?

– Но разжевываю, только что в рот не кладу. А он вот как делал. Прочитал он однажды мою статью и говорит: «Исправьте, мы все-таки на идеологическом фронте работаем». – «В каком, – спрашиваю, – смысле, Дмитрий Васильевич, что именно исправить?» – «Я уже сказал вам, – отвечает, – мы работаем на идеологическом фронте», – и взялся читать другую рукопись. Разговор, мол, закончен. Был я тогда молодой, горячий, обозлился страшно. Ну, думаю, я и тебе загадку загадаю. Прихожу на следующий день и, знаешь, невинным таким, даже услужливым тоном говорю: «В полном соответствии с вашим указанием все исправил», – и кладу перед ним статью. Прочитал он, лицо довольное, и я возрадовался, заулыбался. «Вот, думаю, как одурачил его. Вот это уже другое дело», – говорит он. Представляешь мое торжество? «Это совсем другое дело», – повторяет oн и при этом рвет мою статью на четыре части и бросает в корзину. Уже не глядя на меня, добавил; «Надеюсь, копия у вас осталась, как-нибудь на свободе почитаете». Три дня я себе места не находил, ночи не спал, и вдруг меня осенило – понял свою ошибку, исправил. Снова прихожу. Как побитая собака прихожу, прошу еще раз прочитать. Закончил он и спокойно, без всяких восторгов и эмоций говорит: «Молодец!» А я уже не верю его словам, подвоха жду. «Отнесите», – добавил он и что-то в уголке написал. И я увидел: «В набор». Не было тогда для меня слаще слов, Костя. Я ждал их, как мать сыновних писем, как глоток воды в раскаленной пустыне, как крестьянин дождь в засуху.

– Почему же он сразу не сказал? – с недоумением спросил Костя.

– Правильно сделал. Это его школа. Он добивался, чтобы человек сам думал, искал, анализировал. Только так можно научить нашему ремеслу. А что толку в правке? Она только раздражает автора и лично ему пользы не приносит… Нет, – сказал с сожалением, – не хватает у нас силы воли воспринять его методы. Уже разжуешь все, и то не действует… Вот и тебя не правил, объяснял, что сам ты должен сделать. А ты?.. Вот здесь оставил, как было, – ткнул пальцем в страницу, – вот здесь просто слова переставил, а смысл тот же, двойственный остался. Концовка осталась, хотя она явно не годится, тоже говорили об этом… Нет, никаких уроков не извлек.

– Ну почему же?..

– Дмитрий Васильевич, будь он на моем месте, при первой же читке сказал бы: «Статья многословная, рыхлая, композиционно не выстроена. Исправьте». И все. Вот и думай, анализируй, сам постигай. Это настоящая школа.

– Выходит, в третий раз переписывать, – обиделся Костя.

– Выходит. В утешение тебе скажу: я и сейчас по пять раз переписываю… И вот еще – слишком много у тебя «я», поубавь маленько. И подпись сократи вдвое, достаточно – «К. Упин». То, что ты – Константин, читатели догадаются.

На пороге появилась Верочка – машинистка из секретариата главного редактора, с явными излишками косметики на лице. Понуро произнесла:

– Верните, пожалуйста, Пушкина, надо обменять. Сразу не посмотрела, а мне брак всучили.

– Какого Пушкина?

– Третий том, который я вам по подписке…

Пока она говорила, Костя незаметно для Крылова разыграл этюд по системе Станиславского на тему: «Не надо! Замолчи! Уйди!» Но не увидела его шедевр и Верочка.

– Какой брак, я что-то не заметил.

– Так вот и я не заметила, – обрадовалась она. – Спасибо, люди подсказали. Повести Белкина, понимаете, туда погнали.

– Что?!

– Повести Белкина, говорю, заверстали Пушкину, а печатала Первая образцовая. Вот вам и образцовая.

Крылов громко рассмеялся, посмотрел на Костю, и тот жалко улыбнулся.

– И кто же заметил?

– Да вот, – кивнула в сторону Кости.

– Не надо менять, – строго взглянул на Костю. – Просто Упин не знает: «Повести Белкина» – название одного из произведений Пушкина. – И помолчав, добавил: – А вы разве в школе не проходили этого?

– Нет, – нисколько не смутилась она, – из прозы мы только «Капитанскую дочку». – И, покосившись на Костю, ушла.

– Значит, «К. Упин»? – Костя старательно зачеркнул имя. – Вы безусловно правы, Сергей Александрович, читатель и так догадается, что этот Карл, то есть Климентий, вернее, Кирилл Упин – не дурак.

– Костя! – укоризненно перебил Крылов. – Ну как тебе не стыдно измываться над девчонкой? Кстати, – пододвинул Костину рукопись, – и ты небольшой грамотей. Вот пишешь: «Это положение усугубляется…» А что значит «усугубляется»?

Зазвонил телефон.

– Слушаю… Бегу, бегу… Подожди здесь, Костя.

Крылов быстро вошел в стенографическое бюро. В комнате, обтянутой мягкой ворсистой материей, расходящейся от люстры лучами, у одной стены были расположены кабины с тяжелыми, обитыми дерматином, дверьми.

Приглушенно, мягко стрекотали машинки. Старшая стенографистка у телефонного пульта подняла голову:

– Третья кабина, – кивнула Крылову.

Он вошел, сел у столика против стационарно укрепленного микрофона, надел наушники:

– Здравствуй, здравствуй, дорогой Дитрих. Рад слышать твой голос. Как дела?

– Отшень хорошо. У Фау Фау Эи толстая папка документы.

– О Панченко?

– Нет, там Бергер, но еще Панченко, приезжать смотреть…

Крылов рассмеялся:

– Легко сказать – приезжай. Нет повода. Понимаешь, трудно командировку получить… Что? Куда ты пропал? Ты слышишь меня, Дитрих?

– Слышу, слышу… Все есть трудно… Наверно, на процесс военный преступник Бергер есть повод. Через месяц процесс есть будет.

– А копии документов, касающихся Панченко, можешь снять?

– Серьежа, отшень много документы, не знаю, что тебе интересовайт будет. Ты сам должен смотреть приезжать.

– Едва ли, – раздумчиво сказал Крылов. – Ладно, Дитрих, спасибо, поживем – увидим, может, и приеду, только вряд ли.

Они попрощались, и Крылов вернулся в свою комнату.

– Так что значит «усугубляться»? – спросил, усаживаясь в кресло.

– Ну это, – зашевелил пальцами Костя, – как бы это сказать…

– Возьми-ка на полке Даля, найди это слово.

Костя взял словарь, завозился, зашевелил губами.

– Ты когда-нибудь словарями пользовался?

– Сейчас, сейчас… Вот…

– Прочти. Вслух прочти.

Костя медленно прочел:

– «Усугублять – увеличивать, усиливать вдвое, умножать…»

– Так вот, может положение удваиваться, увеличиваться или умножаться?

– Но ведь так все говорят! – запротестовал Костя.

– Нет, не все! Только те, кто уродует свой язык. А вина твоя в том, что употребляешь слово, не зная его значения. И вот она-то может усугубляться. А учитывая, что работаешь в газете, усиливаться вдвое, даже умножаться… Так вот, – заключил он, – не лучше ль на себя оборотиться?

Костя молчал. Помолчал и Крылов.

– Возьми, – протянул он Косте статью, – доработай. Отличная вещь получается. Молодец.

После ухода Кости Крылов зажег свет и сел за свой незаконченный очерк о Максимчуке. Перечитал написанное и вконец расстроился. Не то. Портрет героя не получается. Расплывчато, туманно и вместе с тем крикливо. Появились ненавистные ему напыщенные слова и ватные или тяжелые, как штанга, фразы. Странное дело – в молодости мог за один вечер написать приличный очерк. Чем дальше, тем хуже. Внутренний голос успокаивал – нет, дело не в возрасте, просто строже стал относиться к каждой странице, абзацу, слову. Но все равно, утешение слабое. Чего-то не хватает. Съездить бы в Донбасс на шахту Белянку, где работал Петр, посмотреть, как он жил, познакомиться с родителями, поговорить с шахтерами, знавшими его… Хорошо бы, да упущено время. Уже два новых задания получил. Начнутся упреки, недовольство: почему сразу не поехал, и нечего на шахту ехать, не о ней речь, а о подвиге, и сколько можно тянуть с одним очерком, и так далее.

Точно пытаясь себя обмануть, Сергей Александрович объяснял свое плохое настроение тем, что не удается очерк. Дело было в ином, а в чем, он не хотел себе признаться. И очерку мешало это иное.

Совсем маленькое, но глубоко проникшее в него. Забившись куда-то в самый дальний уголок, оно сидело тихо, не шевелясь, не тревожа почти целый день, а к вечеру нет-нет да и царапнет лапкой – цап-царап…

Он заглушал, душил это ненавистное существо – никаких сомнений нет. Столько живых свидетелей, документов, расследований… Цап-царап – а куда девать гестаповский документик? Почему так враждебно молчал Голубев, и почему так противоречит его словам версия Хижнякова, ведь они оба очевидцы события?.. Ну и черт с ним, не полезу в эти лабиринты, они мне неинтересны, они к делу не относятся… Цап-царап – а что это за странная история с Зарудной?.. И это мне неинтересно. Главное, решающее – неопровержимо, факты железобетонные. Заткнись наконец, замолчи, а то удушу!.. Цап-царап – удушить тебе не под силу, не сможешь, а уйти мне некуда, я могу жить только у тебя, в тебе, пока ты не ответишь на мои вопросы. Я не буду часто тревожить тебя, постараюсь утихнуть, только знай, я все время буду с тобой.

Крылов поднялся, сунул в ящик стола рукопись и яростно захлопнул его. Никуда не заходя, отправился домой.

11

Сергей Александрович женился, когда ему было сорок лет. Его жене, Ольге, в день свадьбы исполнилось двадцать. Она не видела, не ощущала разницы в годах. По-спортивному подтянутый, добрый, остроумный, он покорил ее еще своей трогательной заботой, чуткостью. Она не была в него влюблена, но ей нравилось в нем все. Выйти замуж за такого человека – большего счастья не надо. Она сделает и его счастливым. Робко спросила, не станет ли возражать, если она бросит работу в тресте зеленых насаждений, куда ее направили после техникума. Он с радостью согласился.

Однажды в обычный будний день он принес ей цветы, и это вызвало бурную радость. Расцеловав его, сказала;

– Ты молодец, Сережечка, не забываешь, что я ровно вдвое моложе тебя. Приноси мне цветы всегда.

Он добродушно улыбнулся:

– Во-первых, цветы не годам, а тебе. Во-вторых, если приносить их каждый день, они перестанут радовать. Это превратится в привычку. А в-третьих, милая, – снова улыбнулся он, – постепенно разница в годах сотрется.

– Что же, Сержик, ты думаешь, я начну стариться раньше тебя?

– Нет, но разница в годах с нарастающей скоростью будет уменьшаться.

– Что за глупости ты говоришь, как это возможно?

– Ты математику учила по Малинину-Буренину? Вот и посчитай по Малинину-Буренину. Когда тебе исполнился год, я был старше тебя в двадцать раз, а теперь только вдвое. Когда мне стукнет шестьдесят, тебе будет сорок. Так? Значит, уже не вдвое, а на одну треть ты окажешься моложе. А в мои восемьдесят – только на четверть, – И он рассмеялся.

– Ну-ну, продолжай, – рассмеялась и она. – Когда тебе исполнится тысяча, мне – девятьсот восемьдесят… Значит, во сколько?.. В две сотых раза.

Она смеялась искренне, и все-таки на мгновение едва уловимое ощущение или вовсе неуловимое и все же промелькнувшее, трудно объяснимое, бесформенное оставило какой-то осадок обиды.

На следующий день она вспомнила об этом разговоре, задумалась. Нет, не так уж это и смешно.

Шли годы, он оставался таким же заботливым и внимательным, как прежде, а Ольге хотелось чего-то большего.

С того шутливого разговора она стала считать разницу в годах своим большим достоинством и преимуществом, о чем он обязан всегда помнить, особо ценить, и это должно в чем-то выражаться. Трудно сказать, в чем именно, это уж пусть он сам придумает, но ощущение, что он ей чего-то недодает в жизни, нарастало.

Сама она делает для него все. Большей заботы, чем проявляет о нем, не бывает. Никто никогда не видел его в рубашке не первой свежести или недостаточно тщательно выглаженной, весь дом сверкает чистотой, на столе всегда его любимые блюда. Она добровольно избавила его от забот о покупках нового костюма, туфель или пальто – сама говорила, когда нужна обновка, сама выбирала и брала его с собой только для того, чтобы посмотреть, как на нем сидит отобранная ею вещь. Он ни в чем не может ее упрекнуть. Хотя однажды, когда увидел, как рассеянно она слушает его очерк, только что написанный, упрекнул, будто ей неинтересна его работа. Но это неправда. Не меньше, чем он, радуется его успехам. А в то, как задумываются очерки, как готовятся, лезть не следует – в этом она была твердо убеждена. Не спрашивает же он, почему именно и как готовилось то или иное блюдо. Ей вполне достаточно, что он хвалит ее кулинарные таланты.

Когда-то она была увлечена им, с годами увлечение прошло, но он оставался для нее самым дорогим человеком, которому она безраздельно верна и преданна. Она хорошо знала – здесь у них полная взаимность.

С чего бы это? Показалось, что ли? Встретила холодно, недружелюбно. Сухо спросила:

– Есть будешь?

Что с ней?.. Но к чему задаваться глупыми вопросами? Целыми днями и вечерами он не бывает дома, сколько раз уже просила устроить на работу, страдает оттого, что нет детей, а он даже о цветах давно забыл. И вот явился надутый и нахмуренный, молча прошел в комнату. Хватит! Ее хоть не волновать своими запутанными делами.

– Буду, Оленька! Буду, родная! Голоден так, что готов даже тебя съесть. – Сказал весело, широко улыбаясь.

– Это я знаю! – голос прозвучал враждебно.

Изучающе взглянул на нее, пошел мыть руки, а она – на кухню. Здесь ее полноправные владения, сверкающие операционной чистотой. Все продумано во всех мелочах и обласкано маленькими, но такими ловкими и сильными руками.

Насупившись, шумно и с раздражением переставляя тарелки, она начала накрывать на стол. Крылов остановился в дверях – никакого внимания. В сердцах брошенная на стол вилка подпрыгнула и приземлилась у его ног. Потянулся было поднять, но жена резким движением выхватила ее из-под руки и водворила на место.

– Ты чем недовольна, Оленька?

Ответила не сразу:

– Всем довольна… Успехами мужа, например, довольна.

Он с досадой поморщился:

– Какие там успехи! После очерка из Лучанска не опубликовал ни строчки.

– И я говорю о Лучанске.

– Да, об этом очерке все говорят, – он довольно улыбнулся.

– Пока не все, но мне бы очень не хотелось, чтобы о Лучанске заговорили все.

Сергей Александрович с недоумением посмотрел на жену.

– Что ты имеешь в виду?

– Зарудную, Сереженька! Валерию Николаевну Зарудную…

Сергей Александрович оторопел. На мгновение стало очень тихо.

– Ты ее знаешь?!

– Теперь знаю. Как и положено жене, узнала последней. Только не вздумай говорить, будто ты ее не знаешь.

– Конечно, не знаю, хотя и встречался.

Она зло и насмешливо ухмыльнулась:

– Неужели не видишь, как ты смешон, – встречался, но не знаешь.

– Да прекрати наконец эту комедию! – разозлился он. – Объясни, в чем дело.

– Объяснять тебе придется. Только не комедию, а трагедию. Вот это объясни, – она выхватила из кармана фартука конверт и швырнула на стол. Он быстро раскрыл его я прочитал письмо:

«Уважаемая жена Крылова! Извините, не знаю вашего имени-отчества. Пишу вам, чтобы не было беды, я человек решительный, и пойду на все, и никому не спущу. Может, вы и не знаете, а только пока я был в рейсе, ваш Крылов забавлялся здесь с Зарудной Валерией Николаевной, на которую я имею серьезные намерения. Все соседи видели, как он приезжал к ней домой с заграничными чемоданами на черной „Волге“, а зачем приезжают под вечер к одинокой красивой женщине и подкупают ее заграничными западными тряпками, объяснять не надо, всякий дурак поймет. Он положил на нее глаз, еще когда торчал тут две недели у Гулыги, я это сам видел, а потом – мне в рейс, он и воспользовался. А теперь опять. К ней я свои меры приму, а своему байбаку скажите, пусть к чужим бабам не лезет и в Лучанске не появляется. А сунется еще раз, если и не будет меня в Лучанске, все равно на костылях или на носилках уедет, а то и совсем останетесь вдовой. Так и знайте».

Потрясенный Крылов сидел не в силах проронить ни слова. Ольга зло смотрела на него.

– Что же ты молчишь? Придумываешь, как выкрутиться?

Неожиданный удар, обрушившийся на Ольгу утром, когда она прочла письмо, ошеломил ее. Она готова была на самый безрассудный поступок. Будь под рукой яд, могла бы, не задумываясь, принять его, равно как и бросить утюг в голову мужа, появись он в ту минуту. Так подло, так иезуитски обманывать ее, преданную и чистую, заботливую и нежную, так насмеяться… Она заливалась слезами, в бессилии стуча кулачками о стол. Какое вероломство, какая низость оправдываться: «Очень мало валюты дали». Ей привез грошовый подарок, а валюта вот куда пошла.

Из шока Ольгу вывела промелькнувшая, еще несформировавшаяся мысль, и она ухватилась за эту спасительную ниточку, чтобы не потерять ее. Месть! Отомстить безжалостно, беспощадно, жестоко. Надо придумать такую изощренную, такую изуверскую месть, чтобы раздавить, растоптать, смешать с грязью его достоинство, его самолюбие, его мужскую гордость. Надо испепелить его душу, чтобы последствия ее мести он чувствовал годы.

Она то металась по комнате, то в бессилии падала в кресло, и в воспаленном мозгу рождались картины одна другой фантастичней и отвратительней. Надо затащить к себе в постель первого попавшегося на улице мужика– чем страшнее, тем лучше, позвонить, сказать, будто у нее инфаркт, или взорвался газ, или загорелась квартира, что угодно, только бы примчался немедленно. Он войдет – и все увидит. А она будет хохотать, глядя в перекошенное ужасом лицо мужа, и наслаждаться местью.

Одна картина сменялась другой, еще более фантастичной и безумной, рождались и гасли все новые планы мести, она заливалась слезами, понимая, что не в силах осуществить ни один из них.

Но что-то же надо делать, на что-то решиться! Развестись? Да, это единственная доступная возможность отстоять свою честь. Неведомые тормоза мешали утвердиться решению о разводе.

В муках шли часы, она выдохлась, осталась без сил, осознав свою беспомощность.

Так ничего и не придумав, не зная, как встретить мужа, как говорить с ним, как вести себя, подавленная и опустошенная, дождалась его прихода.

…Она молча смотрела на его неподвижную фигуру. И верно, он сидел, точно окаменев, а внутри все бушевало, не находя выхода. Надо успокоить Ольгу, надо объяснить, найти убедительные доводы, но в голове билась мысль, кто и для чего мог написать такое чудовищное письмо? Кому надо, чтобы он не приезжал в Лучанск?

– Что же ты молчишь? – повторила Ольга свой вопрос.

– Ольга! – горячо заговорил он. – Неужели ты можешь поверить этой подлой, гнусной клевете?!

– А как же не верить? – словно умоляя, сказала она. И тут же спохватилась, голос стал ледяным, насмешливым. – Как объяснить твой скоропалительный вояж из Берлина прямо в Лучанск, а не домой?!

– Оля, я тебе уже пять дней объясняю – проверить гестаповский документ можно было только в Лучанске. В чем ты сомневаешься, я не пойму.

– И я не пойму, какие это у меня могут быть сомнения, если все так ясно – не потащишь же ты домой подарки, предназначенные ей!

– Ольга, где логика?!

– Нет логики? В твоих словах нет логики. Почему ты мчался туда, как на пожар, почему не поехал домой сразу, как все? Успел бы проверить свой документ. И при чем здесь документ гестапо? Тебе все подробно рассказали, миллион свидетелей его злодеяний, сам видел предателя в фашистской форме – на фотографии красуется…

– Зорге тоже «красовался» в фашистской форме, – прервал он.

– А раньше, когда писал очерк, ты этого не знал?.. И почему ты уходишь от главного, от этого письма? Кому это вдруг понадобилось на тебя клеветать?

– Вот на этот вопрос я пока не могу ответить. Кто придумал…

– Нет, не придумал, – оборвала она, – письмо искреннее, простое, простого человека. Такое не придумывается. – Ольга резко сорвала фартук, бросила на стол и рванулась к двери. Неожиданно обернулась и выплеснула на Крылова все, что надумала с тех пор, как прочла анонимку, выбрав, как это часто бывает у женщин, самую больную для себя версию. Она уже не говорила, а чуть ли не истерически кричала: – Не желаю быть участницей вашего пошлого водевиля. С меня достаточно первого акта!.. Не хочу получать таких писем, не хочу, чтобы на меня пальцем указывали!..

Он испугался. Испугался, что с ней будет истерика, чего никогда в жизни не случалось, испугался за нее.

– Оля, не надо, – умоляюще заговорил он, прижимая руки к груди, – прошу тебя…

– Нет, надо! В последнее время меня окружает один Лучанск. Это, конечно, стечение обстоятельств, но я не удивлюсь, если скоро в центральной печати каждый камень Лучанска будет описан.

Зарыдав, она рванулась из кухни, хлопнув дверью.

12

По шумному редакционному коридору шел человек, разглядывая таблички на дверях. У него было угловатое волевое лицо, большой лоб, черные вразлет брови, умные, выразительные глаза. На его высокой фигуре ладно сидел недорогой костюм, и весь он был ладным, крепким, чувствовалась в нем физическая сила.

Вопреки этому вид не казался бравым. Напротив, будто стесняясь своего роста, чуть сутулился, поспешно жался к стене, уступая дорогу встречным, словно опасаясь чего-то, прижимал к груди папку.

Отыскал наконец кабинет главного редактора, тихонько постучал в дверь и, не дождавшись ответа, аккуратно приоткрыв ее, вошел в приемную. Молча стоял у двери, ждал, пока секретарша оторвется от своих дел. В углу за маленьким столиком печатала на машинке Верочка.

– Вы что, товарищ? – подняла голову секретарша.

– Хотел с главным редактором поговорить.

– Нет его, видите? – показала на распахнутую настежь дверь. – Да и день сегодня неприемный, и к главному у нас предварительная запись.

Вошедший покачивал головой в такт ее словам, как бы подтверждая их справедливость. Видимо, ничего неожиданного в них для него не было, и не очень-то он рассчитывал на удачу. Знать, немало походил уже по кабинетам начальства. Без особой надежды, скорее для очистки совести, будто неловко ему за назойливость, спросил:

– Без записи нельзя, да? Я приезжий, отгул всего на два дня дали. Он когда будет?

– Сегодня уже не будет. Вы по какому делу приехали?

Тяжело вздохнул человек:

– Зря, наверное, приехал… Редакция, наверное, опровержений не печатает?.. Или случается?

Секретарша участливо посмотрела на него.

– Ошибку редакция допустила в статье… Серьезную ошибку, понимаете?.. – и умолк, не зная, что говорить дальше.

– В какой статье, как называется? – секретарша потянулась за подшивкой.

– Нет, давно, больше трех месяцев назад… «Генеральный директор» называется.

– Почему же так долго молчали?

– Не молчал, сразу написал. А редакция мое письмо куда-то переслала, а там тоже переслали, ответ получил несколько дней назад от того, на кого жаловался.

Он виновато улыбнулся, словно извиняясь за то, что так нескладно получилось.

Секретарша задумалась:

– Минуточку… – и вошла в кабинет напротив редакторского. Вскоре вновь появилась и жестом пригласила: – Пройдите к заместителю, товарищу Андрееву, Василий Андреевич его зовут.

Минут через десять он вышел и, не попрощавшись, направился в коридор. Шел, глядя в пол, ни на кого не обращая внимания. Его вид был красноречив – ничего не добился.

– Костя, тебя Крылов искал! – раздался чей-то крик.

– Крылов? – удивился Костя. – Я только что от него.

Посетитель вскинул голову, насторожился. Постоял в нерешительности и спросил проходившего мимо сотрудника:

– Пожалуйста, где сидит Крылов?

– Вот, вторая дверь.

Постоял у двери, прочитав табличку, вошел.

– Вы ко мне? – поднял голову Сергей Александрович.

Молчит человек, уставился, смотрит.

– Извините, – сухо сказал наконец и повернулся я двери.

– Гражданин! – удивленно окликнул его Крылов. – Вы что хотели?

– Уже все, что хотел, сделал! – Голос стал твердым, жестким. – Хотел посмотреть на вас.

Теперь Крылов уставился на него. Что за чудак? На душе у него было хуже некуда, но он все же пошутил:

– Так нельзя смотреть – меня за деньги показывают, как в зверинце.

– За деньги? – всерьез переспросил вошедший и раздумчиво добавил: – Так, может, и вправду за деньги?

– У вас много свободного времени, товарищ? – уже нетерпеливо и тоже всерьез спросил Крылов.

– Теперь много, – тяжело вздохнул и добавил: – На партийные собрания не надо ходить, никаких общественных дел…

Что-то подкупающее было в этом красивом и, судя по всему, подавленном человеке.

– Где я мог вас видеть? – прищурился он. – Проходите, пожалуйста, садитесь.

– Да нет уж, спасибо, – и, резко повернувшись, поспешно вышел.

Что за чертовщина?! Опять какая-то загадка, какой-то идиотский детектив… В этот день по графику Крылов должен был дежурить по номеру. Пошел к главному. Увидев распахнутую дверь в приемной, спросил секретаршу:

– Скоро будет?

– Не скоро, на бюро горкома.

– А он? – кивнул на дверь Андреева.

– У себя.

– По горячему следу? – встретил его улыбкой Василий Андреевич. – Хорошо, что не зашли минут десять назад… С вас причитается.

– Когда только я от долгов отделаюсь? За что же?

– Приходил тут один на вас жаловаться. Ну, как водится у опровергателей, целая папка документов, справок, вырезок, выписок… Хотел к вам направить, – рассмеялся он, – да решил выручить, сам отбился.

– А кто он, кто? – нетерпеливо спросил Крылов.

– Чего взволновались, дело ясное, исключен из партии, отец предатель…

– Панченко?! – ахнул Крылов.

– Именно он, Значит, и к вам заходил?

– А, черт возьми… Как же вы могли?! Где он? Где остановился?

– Вот тебе и благодарность! Откуда мне знать… Не собираетесь ли вы…

Не дослушав, Крылов метнулся из кабинета, бросив на ходу:

– Сегодня дежурить не могу, болен.

Он позвал к себе Костю, сиял с полки телефонный справочник.

– Помоги, Костенька, пожалуйста. Возьми где-нибудь такой же справочник. Нам срочно надо найти, в какой гостинице остановился Панченко.

– Он жив?! Он здесь?!

– Да нет, его сын. Вот… – листает он страницы, – гостиницы. Я пойду с начала, а ты, скажем, с буквы «П». Только в интуристовские не звони. Иди. Костя, побыстрее надо, прошу тебя – ни на что не отвлекайся.

Костя ушел, а Крылов начал крутить телефонный диск.

– Гостиница «Алтай»?.. Пожалуйста, в каком номере остановился Панченко?.. Имя-отчество?.. Отчество «Иванович», из Лучанска. Спасибо, – и положил трубку. Смотрит в справочник, бормоча: – «Белград I», «Белград II», тут не может быть… «Берлин»… Вот, «Волга». – Снова крутит диск.

Трудно сказать, сколько он просидел за телефоном: «Не проживает», «Нет такою», «Не останавливался» – и так без конца. И он продолжал звонить с удивительным упрямством, пока не вбежал обрадованный Костя:

– «Ярославская»! – торжествующе потряс бумажкой, – Вот номер его телефона. Самая последняя, черт возьми. С конца бы начать обзванивать.

– Ну молодец! Молодчина, ей-богу. Спасибо, Костенька.

– Фирма марку держит, – с чувством собственного достоинства покинул тот комнату.

А Крылов уже набрал номер:

– Товарищ Панченко?.. Слава богу, я вас ищу, это Крылов, журналист Крылов. Я хотел бы с вами встретиться.

– Мы уже встречались, – хмуро ответил тот, – дел больше у нас нет.

– Но вы же заходили ко мне, значит, хотели поговорить.

– Да нет, только посмотреть на вас.

– Ну, что вы в самом деле, это же несерьезно. Я понимаю ваше состояние… Простите, ваше имя?

– Дмитрий Иванович.

– Хорошо понимаю, Дмитрий Иванович, и, поверьте, глубоко сочувствую. Давайте все-таки встретимся. Если не можете в редакции, я к вам приеду.