Текст книги "Неотвратимость"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Помолчав, Панченко нехотя сказал:
– Приезжайте, если вам делать нечего, мне тоже… до поезда еще три часа.
Взяв разгонную машину, Крылов помчался в гостиницу «Ярославская».
Сергея Александровича Панченко встретил сухо, на его расспросы отмалчивался, отвечал односложно, давая понять, что говорить не хочет. Но и Крылов отступать не собирался. С трудом нащупал наконец ниточку, с которой можно начать распутывать клубок, и Панченко разговорился, не очень доверчиво, не вдруг, но разговорился. Отец – подпольщик. Должность бургомистра? – да это же ширма очень удобная: Липань немцы миновали, лишь в соседней Биловке были жандармерия и комендатура, одним словом, условия для работы отличные – и госпиталь в лесу для раненых окруженцев, и отряды партизан формировались в липаньских окрестных лесах, и оружие собирали…
– Но ведь отец был исключен из партии до войны?
– Верно, да вы посмотрите архивы, за что исключен! Был он заврайземотделом. Получил по разнарядке двести килограммов гвоздей, и нет чтобы по всем колхозам равномерно распределить, а дальше хоть трава не расти – пусть хоть под стеклом их показывают, так он одному колхозу отдал, да еще себе десять килограммов выписал сарай чинить. Вот его и исключили за нарушение Устава сельскохозяйственной артели и частнособственнические тенденции. А по сути он был коммунистом, коммунистом и остался. Исключение только, помогло в бургомистры пробиться.
– Выходит, он сам хотел на эту должность?
– Конечно, сам. Задание партии выполнял от организации подполья и партизанского движения.
– Не очень сходится, Дмитрий Иванович. Фамилии каждого оставленного для работы в подполье и сегодня есть а архивах райкомов, горкомов, обкомов. А я проверял в райкоме…
– А я не говорю, что его специально оставили. Разве, например, краснодонцев кто-нибудь оставлял? Да таких примеров тысячи.
– Согласен, но надо доказать, что и данный случай из того же ряда. Нельзя же сбрасывать со счетов решение райкома, я читал его, факты убедительные…
– Не читали вы такого решения! – горячо заговорил Панченко. – Нет такого решения. Вы читали выводы комиссии Прохорова, а она ни разу не собиралась.
– Трудно в это верится. К тому же я и с живыми свидетелями беседовал.
– Вот в это, извините меня, трудно верится. Ни один не скажет, что отец предатель.
– К сожалению, говорят.
– Не секрет, кто говорит?
– Бывшие партизаны. Хижняков, например…
– Хижняков?! – загремел Панченко. – Может, еще Чепыжин или…
– И Чепыжин.
– Да знаете, кто они? – Голос стал грозным. – Вот прочитайте…
– Минутку, сейчас прочту, давайте все же по порядку. Вас-то за что исключили? Сын за отца не отвечает.
– Но меня не за отца – за обман партии. Хитро письмо в наш партком было составлено. «Если при вступлении в партию он сообщил, что отец – предатель, и коллектив все же решил принять его, значит, достойный человек. А если скрыл…»
– А вы что писали?
– Писал как есть – замучен в гестапо.
– Да… Сколько же вам тогда было лет?.
Дмитрий Иванович горько усмехнулся:
– Лет не было. Месяцы. Семь месяцев.
После долгой паузы Крылов спросил:
– Письмо анонимное?
– Нет, авторитетнейший человек написал, заслуженный. – В его голосе нескрываемая боль, – Если бы анонимка, думаю, и разбирать не стали бы, ко мне все с уважением относятся. Я – ведущий инженер, моя группа всегда на первом месте… Да все равно я бы доказал, но… – безнадежно махнул рукой.
– Что же помешало?
– Ваша статья, товарищ Крылов. Теперь и слушать никто не хочет…
Крылов поморщился. Помолчав, спросил;
– Кто автор письма?
– Для вас он особый авторитет.
– Кто же?
– Гулыга.
– Гулыга? – Крылов на мгновение закрыл глаза. Гулыга ведь не так говорил. По его словам получалось, будто партком сам разбирался… Или не так его понял?.. Рассеянно сказал: – Что вы хотели рассказать относительно Хижнякова и Чепыжина?
– Голубев подробно описал, что это за типы.
– Голубев? Никита Нилович? Очень интересно. Я сколько ни бился, ничего он мне не сказал.
Неожиданно Дмитрий Иванович захлопнул папку.
– Нет, не имею я права показывать.
Ничего не понимая, Крылов смотрел на него.
– Голубев вместе с моим отцом в подполье работал, – продолжал Дмитрий Иванович. – Его схватили полицаи, когда из окружения выходил, и привели к отцу. Никита Нилович его фашистским выродком назвал, чуть в лицо не плюнул, а когда узнал, что отец подпольщик, вместе с ним стал работать. Отец устроил его у лесника, тоже подпольщика, на самом дальнем участке, выправил ему документ, будто он мостовой обходчик. У нас там много всяких мостков через речушки и овраги. Вот и ездил он – кум королю – никто задержать не мог. А потом в церковной сторожке соседнего села стал жить, ходил по лесникам, которые оружие собирали и в тайники перетаскивали. В лесу того оружия, как грибов после дождя, полно было… Люди в церковь ходили, там и явка была, там и получал Голубев указания отца.
Крылов тяжело плюхнулся в кресло:
– Почему же вы письмо Голубева в папке держите?
– Это моей рукой написано, это копия, да и то недействительная. Оригинал он забрал… Но я его не осуждаю, у него другого выхода не было.
– Мудреный детектив получается, – Сергей Александрович пересел к столу. – Что-то не так, Дмитрий Иванович. Во-первых, не выгнали, работает, сам видел…
– Теперь-то работает, – не дал ему договорить Дмитрий Иванович. – Даже вынужденный прогул оплатили.
– Нет, все-таки ничего не понимаю. Вся история сомнительна. Вдумайтесь: безоружный Голубев во время войны плюет в лицо бургомистру, понимая – идет на гибель. Бесстрашный человек. А в наши-то дни?
– То-то и оно, что во время войны, – спокойно сказал Дмитрий Иванович. – Он был холостой, рвался мстить любой ценой. А теперь? Постарел, годы вышли. Жена с постели не встает после паралича, дочь – вдова с двумя детьми – машинисткой работает. Все на нем, куда же ему тягаться?
Крылова взорвало:
– С кем тягаться? Кто его уволил, кто восстановил? Кому, наконец, это надо?!
– Не могу о нем, – вздохнул Дмитрий Иванович. – И письмо не имею права показывать, еще хуже человеку будет. В таком же положении Зарудная, Чумаков…
– Кто-кто? Зарудная? Валерия Николаевна? Вы ее знаете?
– Гм… знаю. Еще как знаю!
– Кто она, чем занимается?
– Работает в историческом архиве, три года готовила диссертацию о партизанском движении в районе, Показала и подполье во главе с Панченко Иваном Саввичем. Не вступая в прямую полемику, опровергла выводы Прохорова, но тут и ей помешали…
– Ну знаете… – не выдержал Крылов и осекся. – Говорите, говорите, я вас слушаю.
– Вы сами с ней поговорите.
– Что же вы все там – одуванчики, что ли? Если правду не признают, значит, биться за нее надо. А ваша Зарудная еще хуже Голубева, вовсе разговаривать со мной, видите ли, не пожелала. Тот, чье дело правое, не боится ни с кем говорить… Да и вы… Самое заинтересованное лицо – все намеками да полунамеками. Вроде Зарудной, тоже не хотели говорить. Что за гордыня такая!
– Какая уж там гордыня, Сергей Александрович. Только не обижайтесь, но ваша статья не только мне – Зарудной все дороги к правде перекрыла. Вот так-то. – Он поднялся.
– Минутку, – жестом усадил его Крылов. – Я человек откровенный, откровенно и скажу. Вы вызываете у меня не только сочувствие, но и доверие. Во всяком случае, хочется вам верить.
– И на том спасибо.
– Что произошло, вы не говорите, а только сетуете на то, что никто не хочет разобраться.
– Вы бы разобрались… да теперь по рукам связаны, кто же против себя выступать станет!
– Ошибаетесь, Дмитрий Иванович, – положил он руку на плечо Панченко. – Если погрешил против истины, если буду убежден в этом, хватит мужества признать любую ошибку, какой бы расплаты ни стоила.
Дмитрий Иванович посмотрел на Крылова.
– Хватит? – переспросил он.
Крылов поднялся и протянул Панченко руку.
– Не сомневайтесь. Но вы должны помочь. Договоритесь с Зарудной, пусть покажет мне свою диссертацию и документы, опровергающие выводы комиссии Прохорова. А к Голубеву еще раз поеду.
Это было крепкое рукопожатие. Будто союз заключили.
13
Из гостиницы Сергей Александрович вернулся в редакцию. Достал из стола рукопись… Закончить наконец очерк. Какой там очерк, не в состоянии написать и строчки. Сумбур… Ольга, Панченко, Голубев… Заколдованный круг. Прошлую ночь почти не спал, маялся, бессмысленно перебирая бумаги, не в силах ни ответить на вопрос, ни избавиться от него: кто и для чего мог написать такое письмо? Под утро прилег на диван, часа два в тревоге подремал и поднялся. Холодный душ освежил его. Выпив чашку кофе, собрался в редакцию, но уйти, не поговорив с женой, не мог. Робко пошел к ней. Она не спала. Может быть, так же как и он, всю ночь. Сказал спокойно и веско: «Ольга! Я клянусь тебе самым дорогим, что есть в моей и нашей жизни, – ни в чем перед тобой не виноват. Во всяком случае, в том, что написано в этом пасквиле. Я обещаю тебе не успокоиться до тех пор, пока не найду этого подлеца».
Ольга молчала. Он и не ждал ответа. Понимал ее состояние. Что она может сейчас сказать? Пусть хоть сколько-нибудь поколеблется вера в клевету, принятую ею за истину безоговорочно…
К действительности вернул его вошедший Костя:
– Все исправил, Сергей Александрович, – положил он на стол свою рукопись.
– Все?
– Все, проверьте.
– Молодец, – и, поставив на первой странице свою визу, отодвинул рукопись: – Сдавай.
И снова остался один. Сплошной туман… Один факт исключает, полностью опровергает другой. И оба убедительны. Так не бывает. Но так есть… Черт побери, не может же так быть! Где-то ложь. Где ложь? Во имя чего?
Неожиданно вспомнил о Ржанове. Бросил взгляд на часы, торопливо пошел к главному.
С Германом Трофимовичем Удаловым у Крылова сложились особые отношения. Они проработали вместе пятнадцать лет, и хотя их не связывала личная дружба и не встречались они домами, понимали с полуслова и глубоко уважали друг друга.
Сергей Александрович видел в редакторе человека тонкого политического чутья, образованного, одинаково доступного для всех, вне зависимости от рангов и положений, принципиального и бескорыстного. Далеко не у всех сотрудников он пользовался уважением и повод к тому давал. В своем справедливом требовании не допускать ошибок он перебарщивал, взыскивая за них. Даже орфографические ошибки вызывали его бурное негодование. Человек по натуре добрый, он становился в такие минуты беспощадным, безжалостным, даже жестоким. И выражалось это отнюдь не словами. Он налагал суровые взыскания, отбрасывая назад очередника, готовившегося вот-вот получить квартиру, а то и вовсе увольнял. И еще одно качество, казалось противоречащее его характеру, вызывало у многих недовольство. Проявляя заботу о жилищных условиях сотрудников, о заработках, путевках и продвижении по службе, совершенно не признавал права людей на ограниченный рабочий день, на отдых. Перегружал, заставлял работать, как кто-то сказал, на износ.
При нем Крылов прошел все ступени от литсотрудника до завотделом и члена редколлегии. Должность ответственная, престижная, хорошо оплачиваемая, но не о ней мечталось Крылову. Надо корпеть над планами отдела, заказывать статьи, уламывать талантливых, а значит, сверх меры перегруженных людей выступить в газете, отбиваться от графоманов, разбирать жалобы, редактировать материалы, вести огромную организационную работу. Для того, чтобы писать самому, не хватало времени. Чем выше редакционный работник поднимался по служебной линии, тем меньше оставалось возможности писать. Практически у завотделом такой возможности не было вовсе.
Как и каждому литературному сотруднику редакции, Крылову хотелось стать спецкором. Это высшая журналистская должность. Поставленное в скобках ниже его фамилии «Спец. корр.» не раз появлялось в газете, когда он был еще начинающим журналистом. Но это не то. Это означало лишь, что человек специально выезжал для выполнения данного конкретного задания. Должность специальный корреспондент – дело совсем иное. Никого не править, ничего не заказывать, ни за кого не отвечать. Только писать. Чаще всего – не по заданиям, а то, о чем хочется сказать людям. Да и задания-то, как правило, интересные, масштабные. Потому и назначают на эту должность журналистов высшей квалификации.
Четыре года Крылов заведовал ведущим отделом, и ни одного срыва, ни одной ошибки. Постоянно новые, важные для газеты инициативы, новые интересные рубрики и кампании. Потому и не хотелось Удалову переводить его в спецкоры, хотя понимал – самая подходящая кандидатура. Ему не хотелось терять хорошего руководителя отдела. Последнюю гирьку на чашу весов в пользу Крылова положил секретарь парткома. Но уже согласившись, верный своему принципу до предела загружать людей, возложил на Крылова обязанность шефствовать над отделом и в течение года нести полную ответственность за его работу.
Вопрос был предрешен. Сергей Александрович с нетерпением ждал приказа. Вот тут-то и пришел к нему завотделом информации, председатель месткома Петр Федорович Калюжный. Начал издалека, с вопросов о здоровье, работе, семье, а закончил просьбой не претендовать на вакантное место. Не скрывая, сказал – давно мечтал о нем, практически он, Калюжный, добился перевода прежнего спецкора в другую газету, поэтому по праву должен сам занять эту должность.
Весь разговор был Крылову неприятен. Нигде бы не сказал, но знал – Калюжный пишет плохо, просто не умеет писать, и такое назначение было бы в ущерб делу. Верно, хороший организатор, может точно оценить слово, но только оценить, а не найти. Однажды даже сам признался в этом, надсмеявшись над довольно одаренным, но спесивым писателем. Тот принес заказанный Калюжным очерк, и Петр Федорович сделал ему ряд справедливых замечаний.
Писатель обиделся, запальчиво сказал: «Что вы командуете?! Если вы такой грамотный, пишите сами, вот вам мое стило». – «Знаете, – не растерялся Калюжный, – когда я прихожу на примерку к закройщику, я говорю ему: „Вот тут заужено, здесь морщит, рукава длинноваты“. Но если он скажет: „Садитесь и шейте сами“, я отвечу: „Даже пуговицу не смогу пришить“. Я редактор и вижу, что не так, как и услышу фальшивую ноту у певца. Это вовсе не значит, что я должен сам уметь петь».
Да, за словом в карман Калюжный не полезет, но «петь» не умеет. Его статьи, которые сам называет очерками, полны громких фраз, не трогают читателя. Да и не только по этой причине не хотел Крылов выполнить просьбу Калюжного. Чего ради он должен уступать предназначенное ему место, тем более такому человеку. С недоумением пожал плечами:
– Так решил главный.
– Да, – парировал Калюжный. – Но решения редколлегии, а тем более приказа еще нет. И главный сказал: если ты откажешься – назначит меня.
Крылов задумался. Калюжный с надеждой смотрел на него. Однако думал он не о том, отказываться или нет, как предполагал Петр Федорович. Думал, как легко и не очень благородно отделался Удалов от назойливого Калюжного, которого ни за что не назначит на это место, и о самом Калюжном, его нескромности и настырности.
– Нет, – сказал решительно. – Это, конечно, нескромно, но я больше подхожу на роль спецкора. Впрочем, как решит редколлегия, так и будет.
Слова прозвучали действительно весьма нескромно. Но сказал их Сергей Александрович не сгоряча. Специально искал резкую форму отказа. Надо не юлить перед такими, не делать благородной мины, как Удалов, а учить их, ставить на место.
Калюжный ушел, не ответив, но в душе все кипело. Нет, он не из тех, кто прощает оскорбления. Особенно такое. Больше года готовил себе место, и вот, пожалуйста, его займет любимчик редактора.
– Кто у него? – спросил секретаршу Сергей Александрович, кивнув на дверь Удалова.
– Никого.
– Я позвоню коротенько с твоего телефона, – проходя в кабинет Германа Трофимовича, сказал Крылов. В словах не было просьбы, он как бы объяснял, зачем пришел.
Не отрываясь от работы, Герман Трофимович кивнул в сторону телефона, пододвинул алфавитную книжечку. Ржанов оказался на месте, согласился принять на следующий день утром.
– Что это тебе Ржанов понадобился? – поднял голову хозяин кабинета. – Опять о ком-то хлопочешь?.. Когда наконец сдашь очерк о Максимчуке?
– Не вытанцовывается…
– А ты не танцуй, тут не балет, попробуй головой работать.
Крылов только улыбнулся:
– Попробую головой, это, наверно, трудно… Не буду мешать, – и вышел.
14
Юркий «жигуленок», объехав храм Василия Блаженного, остановился рядом с другими машинами. Вышел Крылов, направился к Спасским воротам Кремля. Часовой взглянул на фотографию в удостоверении личности, потом на Крылова. Пробежав глазами список, поставил в нем галочку.
– Пожалуйста, – вернул удостоверение.
Пройдя под аркой, Сергей Александрович свернул направо, пошел вдоль Кремлевской стены и остановился у подъезда огромного здания. На мраморной плите отливали золотым блеском литые буквы: «Совет Министров СССР». Легко нашел кабинет Ржанова и вскоре прошел к нему. Коротко и полно изложил суть вопроса.
– Читал, читал ваш очерк, – сказал Ржанов. – Хотя помню Гулыгу очень смутно, мы ведь только раз встречались, но рад за него, выходит, воевал он здорово. Да и сейчас руководит большим делом… Правда, фантазер, – улыбнулся он, – но может, это и хорошо. Без полета фантазии вершин не достигнуть.
– Почему фантазер? – насторожился Крылов.
– Фантастические планы расширения своего производства предлагал, трижды писал мне… Наверное, обиделся… Но невыполнимы они, каждый раз отказывал в поддержке… А эпизод этот хорошо помню, я потом с этим соединением воевал. Умный, бывалый полковник Зыбин поначалу собирал по пути из окружения многих бойцов. Были там и пехотинцы, и артиллеристы, и моряки, одним словом, все рода войск. На ночлег остановились в Липани. И я в то время там находился, в лесном госпитале, который организовали наши врачи, тоже оказавшиеся в окружении.
– А кто снабжал госпиталь?
– Честно говоря, не знаю, там все в тайне держали, да и пробыл всего три дня, ранение легким оказалось. Я уже думал, как пробиваться дальше, хотя рука после ранения еще не зажила. Вот тогда и появился отряд Зыбина.
– Большой отряд?
– Очень большой. Когда из окружения вышли, из нас дивизию сформировали. Зыбину присвоили генеральское звание и назначили командиром дивизии. Он фундамент дивизии еще в окружении закладывал. Сначала распределял людей по отделениям и взводам, а потом роты появились и даже полки. По мере роста все более походил на организованное воинское соединение. Было в нем три крупных ленинградских юриста, из которых он создал военный трибунал. Дисциплину поддерживал жесткую, людей берег по-отцовски.
– Он жив сейчас?
– Меня и самого это интересует. Видимо, жив. Он не раз отмечался в приказах Верховного Главнокомандования, удостоен звания Героя Советского Союза. Но меня уже в дивизии не было – тяжелое ранение получил… Ну, так вот. Еще с вечера в нашем лесном госпитале прошел слух об отряде Зыбина. Я решил уйти с ним. Чтоб не прозевать, отправился ночевать в деревню. А на рассвете, вернее, уже светло было, услышал барабанный бой. Вскочил – к окну, а потом выбежал на улицу. Такую увидел картину, что страшно стало. На площади, у самой опушки леса выстроился отряд, человек, думаю, триста. Форма на них разношерстная, да и та далеко не первой свежести. Но стоят колоннами, в каре выстроенные. Посередине, на наскоро сколоченном помосте – пять офицеров, среди них – Зыбин. А чуть подальше на ветке многовекового дуба – веревка с петлей. Под усиленным конвоем с автоматами наперевес, под барабанный бой вели человека. Остановились у дуба, смолк барабанный бой.
Из всех хат повысыпали люди, в основном женщины. Сначала жались у калиток, а потом осмелели, стали подходить ближе. И я продвинулся, рядом Гулыга оказался. В толпе было несколько человек таких, как мы с ним, – окруженцев.
Потом полковник скомандовал: «Давай!».
Вышел вперед офицер и начал читать приговор. Документ большой, я его не запомнил, но все там по форме – и состав трибунала из юристов первого и второго класса, и все формальности. В заключительной части приговора говорилось, что за участие в карательных акциях фашистов, расстрелах жителей, пособничество гитлеровцам в угоне людей в Германию, за измену Родине приговорить Панченко… Фамилию я хорошо запомнил, у нас сосед был Панченко. И отчество запомнил – Саввич. Противно рядом ставить, но отчество моего отца – Саввич. А имя выветрилось. Так вот этого Панченко – к смертной казни через повешение.
Я предложил Гулыге уйти с этим отрядом, а он меня толкнул локтем. «Смотри, смотри!» – кричит. А я уже и сам увидел. В каком-то нечеловеческом прыжке Панченко рванулся в сторону меж деревьев, и тут же раздался громовой голос полковника: «Не стрелять! Живьем!»
Бросились за ним человек пятнадцать, да помехи всюду, кустарники, а он, должно быть выросший в этих местах, вымахивал гигантскими прыжками и все дальше уходил от преследователей. Тогда и раздался второй приказ полковника: «По предателю Родины – огонь!» Да поздно. Ищи теперь ветра в поле, как сквозь землю провалился.
– Так и не поймали?
Ржанов развел руками:
– Ничего больше не знаю. Я ушел вместе с отрядом Зыбина, еще раз звал Гулыгу, но, видимо, тогда еще он задумал сам организовать отряд, верил в свои силы.
Поблагодарив Ржанова, Крылов ушел. На душе стало легче: судя по характеристике Зыбина, зря этот человек расстреливать не станет.
Прямо из Кремля Крылов направился к главному редактору. Секретарша резким жестом остановила его:
– Полосы читает, просил только если по номеру.
– Андреев же сегодня ведет номер.
– Заболел.
Поколебавшись, Сергей Александрович открыл дверь, вошел. Удалов читал полосу, не поднял головы.
Странное дело – не сосчитать, сколько раз за долгие годы Крылов был в этой комнате, а сейчас, остановившись в нерешительности, молча рассматривал кабинет. Его не отличить от тысяч служебных кабинетов, если бы не щит, занимающий чуть ли не полстены. Он разделен на шесть частей по вертикали, и над каждой из них – часы и лампочка. На щите шесть оттисков газетных полос. Четыре сверстаны полностью, над ними горит свет, а стрелки часов не движутся, замерли, показывая время, когда полоса была готова. Пятая и первая полосы не готовы к печати, тут и там на них белые пятна, куда еще не поставлены корреспонденции или клише. Не скоро освободится редактор, жди теперь, пока загорятся все лампочки. Он уставился в свою верстку и ничего не хочет замечать, хотя времени у него предостаточно. Четыре полосы горят, газета явно идет раньше графика. Впрочем, когда номер ведет главный, все движется быстрее.
– Я на минуточку, Герман Трофимович, – решился он наконец.
– Да? – сказал тот, не взглянув на вошедшего.
– Я прошу короткую командировку в Мюнхен.
Герман Трофимович поднял голову, сдвинул на лоб очки:
– С заездом по пути в Париж и Лондон?.
– Нет, серьезно, важное дело.
– Можно полюбопытствовать какое?
Вошел курьер, наколол поверх незаконченной пятой полосы готовую, полностью сверстанную. Сверху зажглась лампочка, часы остановились. Редактор покосился на них, довольно сказал:
– Молодцы, ребята, на пятнадцать минут раньше графика… Так какое же дело?
– Как вам сказать?.. Понимаете, – он почему-то перешел на официальный тон, – там будет судебный процесс над военным преступником Бергером…
– И ты должен выступить в качестве обвинителя?
– Вы настроены на веселый лад, а я дело говорю, – Голос Крылова прозвучал укоризненно.
– А почему бы и не на веселый? Пять полос уже есть, – показал на щит, – вот дочитываю последнюю, и правки почти нет… Да и ты с веселым предложением пришел.
Крылов с грустью смотрел на него. Редактор уловил его взгляд. Сказал серьезно, но мягко:
– Что ты, в самом деле, сотни таких процессов прошли, всех оправдывают. Кому они интересны? Во всяком случае, не редакции… Что у тебя еще?
– Понимаете, тут дело не только в процессе…
– А в чем?
– Ну, пока еще трудно сказать…
– Знаешь что, Сергей, не морочь голову. У тебя дел уйма, и мне некогда. – Он водворил на место очки, наклонился над полосой.
Вошел сотрудник:
– Можно?
– По номеру?
– Нет, но…
– Тогда позже…
– Герман Трофимович, еще минутку… Помните, в очерке о Гулыге я вскользь о предателе Панченко написал?
– И хорошо сделал. Выросли в одной среде, одинаковое образование получили, один стал героем, а второй предателем. Хорошее сравнение. В чем у тебя сомнения?
– Не то чтобы сомнение, но некоторые детали надо уточнить.
Герман Трофимович повернулся в кресле:
– А я-то думал, что Крылов уточняет все до того, как садится писать, а не спустя месяцы после публикации. Это – во-первых. А во-вторых, нам важно лишь, что он был предателем. Такое доказательство, надеюсь, у тебя есть?
– Есть, и не одно.
– Так чего тебе еще надо? Ищешь повода прокатиться за границу?
– Да нет же, – с едва скрываемым раздражением сказал Крылов. – Есть версия, неясная, непроверенная, косвенная, будто он не был предателем. На процессе все и выяснится окончательно.
– Та-ак, – откинулся в кресле Герман Трофимович, – Веселенькая история. Ты понимаешь, что говоришь?! А если выяснится, что эта косвенная, неясная, непроверенная подтвердится? Ты понимаешь, что говоришь? Это же не техническая ошибка – политическая.
– Рано меня в политические преступники записывать, Герман Трофимович, – разгорячился Крылов. – У меня более чем достаточно данных о его предательстве. Но коль скоро появилось…
Вошла Верочка.
– По номеру? – недовольно спросил редактор.
– Да. Гегель спрашивает, идет ли сегодня его подвал «Женщина и социализм», он хочет верстку почитать.
Оба тупо уставились на нее.
– Это он сам вас спрашивал?
– Нет, – невинно улыбнулась она, хлопая непомерно длинными ресницами, – Косте Упину звонил.
Редактор громко рассмеялся, улыбнулся и Крылов.
– Верочка, – мягко сказал Герман Трофимович, – ну когда же вы поступите в вечерний? Вы хоть что-нибудь читаете?.. Философ Гегель умер в тысяча восемьсот тридцать первом году, он уже сто пятьдесят лет не читает версток… А «Женщину и социализм» написал не Гегель, а Бебель. Август Бебель, которого тоже давно нет на свете. И уж, конечно, они не могли звонить Упину. Ясно?
После непродолжительной паузы пылающая Верочка совершила акт мести:
– А вы Упину скажите, пусть босиком по редакции не ходит, а то у нас посетители пугаются. – И уже в дверях, совсем оправившись от удара: – Ему, видите ли, жарко…
– Твой воспитанничек, – с ехидцей произнес Герман Трофимович.
– Неисправимый, – покачал головой Крылов. После короткой паузы сказал настойчиво: – Одним словом, прошу дать мне командировку всего на три дня.
– А я прошу дать мне дочитать полосу и не держать помер. Речи не может быть о командировке. Если бы даже хотел, нe мог бы послать, валюты нет, понимаешь? – И углубился в чтение.
Крылов не мог смириться. Был убежден – после процесса все встанет на свои места, и он обретет, наконец, спокойствие. Не находя новых доводов, чтобы убедить Удалова, говорил, казалось, не думая, что придет в голову:
– Во все дыры пихаете меня, а тут один раз в жизни попросил. Подумаешь, заграница! Да плевать я хотел на все эти заграницы, сыт ими по горло, мне просто надо. Понимаешь, надо!
– Надо, и все. Вынь да положь, – не поднимая головы, отбивался Герман Трофимович.
Крылов задумался. Но обращая на него внимания, редактор что-то правил на полосе. Неожиданно Сергей Александрович вскочил, схватил лист бумаги и стал быстро писать.
– Тогда вот! – И положил бумагу на полосу.
Там была лишь одна фраза. Герман Трофимович пробежал ее и насмешливо сказал:
– Восстание рабов?
– Никакое не восстание. Я три года не был в отпуске, и ты обязан по всем законам дать хоть за один год. – И голос и вид его выражали крайнюю степень решительности.
– Видно, что ты три года не был в отпуске. – Написал резолюцию, отодвинул заявление. – Советую в санаторий… Знаешь, есть такие специальные санатории…
– Нет уж, спасибо, – взял он свою бумагу. – Не посылаете, сам поеду.
– Сомневаюсь, – прищурился редактор. – Не на дачу – в капстрану.
– Ничего, мне мой друг Грюнер поможет.
– Грюнер? Если не ошибаюсь, он в ГДР, а Мюнхен, я как-то слышал, в Западной Германии находится.
– Не все слухи до тебя доходят, Герман Трофимович. Грюнер действительно в ГДР, но уже давно собкор своей газеты в ФРГ, где у него уйма друзей.
Удалов не привык, чтобы последнее слово оставалось не за ним. Строго сказал:
– Если поедешь, не вздумай ни во что ввязываться там. Не забывай – воспринимать тебя будут не как частное лицо, а посчитают представителем редакции.
Крылов уже с трудом владел собой:
– Могу снять с себя это представительство, если вам угодно. Хоть сию минуту. Удостоверение у меня с собой.
Он ушел, едва не хлопнув дверью, и заспешил в стенографическое бюро. Оставил берлинский и боннский телефоны Грюнера, просил разыскать ею и соединить с квартирой. И тут же уехал домой.
15
Поведение Сергея Александровича в истории с письмом произвело впечатление на Ольгу. Не может человек так играть. Возможно, и в самом деле шантаж. Врагов у него много. За годы работы в редакции разоблачил немало подлецов и негодяев. Они мстили. Она помнит и оскорбительные телефонные звонки, и полные угроз анонимные письма. В последнее время он писал только о людях героических, почему же сейчас такое письмо?
Сергей Александрович тоже не знал, как будет разговаривать, придя домой. Было ясно лишь одно – больную тему не трогать. Попросил поесть, после ужина пошел работать. Чутье подсказывало – безоговорочную веру Ольги в эту чудовищную клевету удалось поколебать.
Чутье подсказывало… Что же оно такое – чутье? Этого никто не знает. Но оно есть. Есть в людях что-то такое, что передается от человека к человеку, если даже они и не совершают каких-то поступков и не говорят слов. И если идет молчаливый поединок между двумя людьми, все равно каждый чувствует, кто в нем победитель, а кто потерпел поражение. Крылов глубоко верил в свое чутье. Настроение улучшилось. И с Ольгой постепенно образуется, и в Мюнхен пробьется. Надо только побыстрее закончить с Максимчуком. Сел за письменный стол, заваленный старыми верстками, рукописными черновиками. И как только разбирается человек в таком хаосе? Видать, разбирается. Время от времени, порывшись на столе, извлечет из груды листок или блокнот, посмотрит, снова пишет. Задумался… Щелкнул пальцами, стал быстро писать. То ли нужное слово наконец нашел, то ли хорошая мысль пришла.
На пороге появилась Ольга. Она не искала примирения, но помимо воли что-то подталкивало ее к тому.
– Сергей, знаешь, я твердо решила не укорачивать джинсы, а подвернуть их.
– Тебе важно сообщить мне об этом немедленно? – ласково улыбаясь, оторвался он от работы.
