Текст книги "Неотвратимость"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
– А что не эмоции?! – взорвался редактор. – Весь человек – сплошные эмоции, если только он человек, а не бублик… Ну давай без эмоций, давай излагай факты, обобщения, выводы…
– Снова эмоции, – улыбнулся Скворцов. – А если без эмоций, то по закону мы не имели права не создавать комиссии.
– Ин-те-рес-но, Почему же ты на редколлегии не додумался? Ничего не сказал?
– Именно там и додумался. Сознательно шел на это, выслушав «левых эсеров». Был рад вашему предложению – переголосовать. Калюжный не ветки – стволы ломал бы, чтобы опорочить Крылова. А Крылов говорил правду.
– Что это с тобой? – Герман Трофимович направился было к своему столу, но остановился.
– Вдумайтесь, – Скворцов сел поглубже в кресло, – вдумайтесь в его поведение. Всю кашу заварил он сам, начиная с донесения гестапо, о котором, кстати, мог бы и умолчать. Что он стал доказывать? О чем заявил на редколлегии? Выдвинул гибельную для себя версию, будто Панченко – патриот. Это не жест. Человек, достигший высокого положения, признания читателей и во имя истины идущий на то, чтобы все это рухнуло, совершает не просто благородный поступок, а подвиг. Нравственный подвиг. Такой человек не станет, не сможет обманывать.
Герман Трофимович тоже уселся в кресло.
– Да, такой человек обманывать не способен, – согласился он. – Ну а ошибаться? Мы можем застраховать все – от примуса и автомобиля до жизни человека. А вот страхового общества против ошибок еще не создано на планете. И от них не застрахован никто, даже…
В эту минуту в кабинет ворвался Крылов. Торжествующе шлепнул о стол бумагу:
– Вот! Читайте!
Это было письмо из архива Министерства обороны, которое только что он взял у Марии Владимировны. Оба потянулись к нему, и тут же Герман Трофимович приказал:
– Прочти вслух.
И он прочитал:
– «На ваш запрос за номером Р/103 от 16 июля 1980 г. сообщаем, что в период 1941–1945 гг. Гулыга Петр Елизарович, 1920 года рождения, в офицерском составе танковых войск Советской Армии не значится. Рядовой Гулыга Петр Елизарович, 1920 года рождения, проходил воинскую службу в ремонтной мастерской 312-го танкового полка 243-й танковой дивизии с 3 января по июль 1941 г. 28 июля 1941 г. в период передислокации полка рядовой Гулыга П. Е. пропал без вести».
Молча сидели ошеломленные Герман Трофимович и Скворцов. В сильном возбуждении ходил по кабинету Крылов. Юрий Андреевич молча потянулся к столу за письмом, молча прочитал его. А вслед за ним и Удалов, будто не верилось им в услышанное. У обоих еще были живы в памяти героические подвиги, смелые рейды в тыл врага командира танкового взвода капитана Гулыги, ярко описанные Крыловым.
Заговорили, перебивая друг друга. Один за другим возникали и тут же отвергались планы дальнейших действий. Было ясно: вопрос выходит далеко за рамки личного дела Крылова. Дело серьезное, запутанное, и одному с ним не совладать. Назначить комиссию? Но только что решили комиссию не создавать.
Крылов настаивал на своем – напишет подробное объяснение по трем письмам, изложив не только факты бесспорные, в том числе содержание архивного документа министерства, но и свои предположения, которые пока доказать еще не может, и отправится в Лучанск за доказательствами.
– Как частное лицо? – спросил Скворцов.
– А как же еще! – с упреком ответил Сергей Александрович. – От работы же меня отстранили.
– Сделаем так! – Герман Трофимович мягко стукнул ладонями о стол. – Выпишем тебе командировку в Лучанский обком партии. В обком прежде всего и явишься. По их поручениям, если найдут нужным, и будешь действовать… Как, Юрий Андреевич?
– Не возражаю.
Оба понимали: не очень-то законно давать командировку человеку, находящемуся в отпуске, а практически отстраненному от работы, да еще и по личным делам.
Не без внутренней борьбы Крылов решил все же начинать не с обкома. Как же идти в обком с пустыми руками? Правда, Гулыга уже схвачен за руку, никакой он не герой танкист. А все остальное? Дмитрий Панченко человек серьезный, коль твердо обещал, значит, договорился с Зарудной. И еще одно обстоятельство побуждало получше подготовиться, прежде чем идти в обком.
Письма, которые Костя передал Крылову, долго пролежали у него в кармане – забыл о них. Наткнулся случайно, уже перед отъездом в Лучанск. Письма короткие, злые и неаргументированные. Никаких фактов, одни слова.
Зато какие! Первое письмо, от пенсионера Григория Артюхова, содержало просто ругань в адрес Крылова. Автор возмущался, как это корреспондент возвел в герои такого проходимца, как Гулыга. Должно быть, в большой обиде на генерального директора человек, если так поносит его. Справка из архива Министерства обороны и клеветническое письмо в редакцию давали основания согласиться с оценкой Гулыги, которую давал Артюхов. Но ни этого письма, ни справки автор не знает. Следовательно, ему известны другие факты подобного характера, тем более что закапчивалось письмо так: «Пришлите корреспондента, а я расскажу ему, что из себя в действительности представляет Гулыга».
Второе письмо было от директора леспромхоза Забарова из соседнего с Липанским Чевыченского района. Здесь тоже было недовольство статьей Крылова и тоже без конкретных фактов. Только общие слова. Однако впечатляющие. «Если мне прикажут, – писал он, – скажи, что Панченко предатель, или клади голову на плаху, я положу голову на плаху». Какая же убежденность у человека! И разве можно с ним не встретиться?
О своей поездке в Лучанск Крылов никого не предупредил, не сообщил в обком, не попросил заказать номер в гостинице. С большим трудом устроился сам, и не в «Центральной», а в самой захудалой с громким названием «Байкал».
Ранним вечером Валерия Николаевна убирала свою маленькую однокомнатную квартиру, напевая грустную песенку.
Может быть, есть смысл чуть-чуть отвлечься и сказать хоть коротко о Валерии Николаевне, тем более что персонаж она далеко не второстепенный и встретиться нам с нею придется еще не раз.
Родилась она в сорок втором году в горящем Сталинграде. Пришлось переправлять ее на левый берег. Взрывались суда на реке, расплывался по воде горящий мазут, низко пролетали самолеты с крестами на крыльях: бомбили переправу. Отец прижимал девочку к груди, видимо не отдавая себе отчета, как крохотно это существо. Когда причалили на другой берег, обнаружили – ребенок не дышит. Тут кто-то подсказал, что надо бы по старому народному способу окунуть ребенка головой в воду.
Нынче наука ушла далеко, и новорожденных пускают плавать под водой, а то и роды под водой принимают, да, знать, народная мудрость опережает науку.
Растерянный отец готов был на все. Окунули ребенка в воду, держа за ноги. И девочка ожила. Понесли ее в загс регистрировать, хотели назвать Мариной, но работница загса сказала: «Вы слыхали? Сегодня наша знаменитая летчица Валерия Харченко сбила в небе, под которым родилась ваша девочка, над Сталинградом двух немецких истребителей». И нарекли девочку Валерией.
Зачем вспоминать об этом? Какое значение для характеристики человека имеет факт биографии, относящийся к тому периоду, когда ему от роду было два дня?
Все-таки какая-никакая, а характеристика. Не мог такой знаменательный факт не оказать влияния на формирование человека. А потом, что ведь получается? Получается, что Валерия Николаевна, тогда еще крошка, а ныне тридцативосьмилетняя женщина, на себе испытала ужас тягчайшей войны с фашизмом, которую выдержал наш народ. А это уже существенно для нашего рассказа.
Она окончила исторический факультет университета, студенткой еще вступила в партию, увлекалась общественной работой и вот теперь работает на строгой должности в архиве. Работа, надо сказать, для непосвященных может показаться суховатой: папки, решения, постановления… В общем, архив. Но для Валерии Николаевны архив – это целый мир, далеко не познанный, во многом не разгаданный, и умеет она вскрыть и показать его живую суть. Здесь, в архиве, и слезы, и горе, и счастье людей. Здесь наше великое прошлое, и, не познав его, не постичь настоящего.
Не в силах оторваться от архивных панок, Валерия Николаевна часто брала их домой, для нее это было увлекательное чтение, захватывавшее сильнее, чем иной роман. Перед ней раскрывались великие баталии и подвиги одиночек, судьбы людей, причины неудач и истоки беспримерных побед. Здесь, в архивных папках, наткнулась она на документ, побудивший задуматься, так ли уж верна версия, будто Иван Саввич Панченко был предателем. И она стала разматывать тугой узелок.
…Она убирала свою маленькую уютную квартирку, когда раздался телефонный звонок. Подошла к аппарату:
– Слушаю.
– Ради бога, не кладите трубку, хотя это опять Крылов. Журналист Крылов Сергей Александрович. Здравствуйте.
– Да нет, – усмехнулась она, – я обещала Дмитрию Ивановичу.
Они условились встретиться на следующий день у нее на службе, прямо с утра. Он пришел к девяти, она уже сидела за своим столом. Крошечная комнатушка, повернуться негде, один стул для посетителя. Аккуратно, стопками разложены папки, книги. Они и на столе, и на окне, и на стеллаже, наполовину задернутом легкой портьерой.
Довольно сухо ответив на приветствие, предложила сесть.
– Валерия Николаевна, – сказал он проникновенно, – давайте забудем о нашей первой встрече. Будем считать, что это первая. – И он улыбнулся. Он явно призывал к доверительной, откровенной беседе.
– Давайте к делу.
– Ну что ж, к делу так к делу. Вы защитили диссертацию о партизанском движении в районе…
– К сожалению, не защитила, хотя и подготовила.
– Как?
– Сложный вопрос, не хочется об этом.
Разговор явно не клеился. Помолчав, Сергей Александрович сказал:
– Ну хорошо, все-таки подготовили… Это же научный труд! Масса проверенных деталей, их анализ. Значит, знаете…
Валерия Николаевна, не в силах подавить в себе неприязнь к нему, прервала на полуслове:
– То, что я знаю, вас не устроит.
Крылов сдержался.
– Я не устраиваюсь, Валерия Николаевна. Ищу истину.
– Хочу верить, но, признаться, еще не верю. И вы хорошо знаете почему…
Снова потянулись неловкие минуты. Она раскрыла папку, начала бесстрастно листать, стараясь успокоиться.
Похоже, взял себя в руки и Крылов. Не торопясь достал сигарету, но, окинув взглядом комнатушку, затолкал обратно в пачку.
– Курите, потом проветрю, – сказала миролюбиво Валерия Николаевна, доставая из стола пепельницу.
Он закурил, глубоко затянулся, еще раз…
– Валерия Николаевна, давайте все-таки разберемся. Я уже многое распутал, но остались противоречия, А истина может быть только одна. Одна-единственная! Утвердиться в моем убеждении мешает… – Он замялся. – Как быть с выводами комиссии Прохорова?
– Дальше вы спросите: «Как быть со свидетельствами такого авторитета, как Гулыга?»
– Не спрошу. Это подлец и негодяй!
Слова Крылова ошеломили ее. Испуганно и недоверчиво взглянула на него, настороженно спросила:
– Вы это правду…
– Тяжелую, горькую для меня, но правду.
– Это испортит вашу жизнь… Как мою… Мою вот изуродовали, – грустно сказала она.
– Новая загадка!
Она тяжело вздохнула:
– Никаких загадок… Мою диссертацию послали на заключение Гулыге как организатору подполья и партизанского движения в районе. И он написал: язык образный, автор много поработал, но допустил одну ошибку – Панченко, написал, не герой, а предатель. И привел массу «фактов». И расстрелы, и поджоги, и угон людей в Германию…
– Но это же было, – сказал, точно извиняясь.
Она заговорила горячо, убежденно:
– Было, конечно, было, но только после того, как самого Панченко замучили в гестапо. При нем ничего этого не было. Он снабжал партизанские отряды, спасал людей, руководил подпольем, ходил по острию ножа…
– Вот это и надо доказать.
– Я вам дам такие доказательства… такие доказательства… – Она не нашла нужных слов. – Но вы недооцениваете Гулыгу, его связи… – И словно спохватившись, настороженно посмотрела на него, настороженно спросила: – Но вы готовы опровергать свой очерк, опровергать себя?
– Вот вам моя рука, – раскрыл он ладонь, выжидающе глядя на нее.
И она подала ему руку. Это было деловое рукопожатие, только чуть больше, чем надо, длилось оно. Сами они едва ли заметили это. Беседа приняла другой оборот: говорили единомышленники, полностью доверявшие друг другу. И вместе разработали план действий. Решили прежде всего встретиться с членами комиссии Прохорова.
23
В интенсивном движении городского транспорта выделялся красненький «Запорожец». Тем и выделялся, что медленно шел по самому левому ряду, и, ругаясь, водители обходили машину справа.
За рулем, крепко сжимая его, вся в напряжении сидела Валерия Николаевна. Сзади настойчиво сигналила «Волга», требуя дороги.
– Надо все-таки взять правее, – заметил Крылов, сидевший рядом.
Она выбралась наконец из скоростного ряда, с облегчением вздохнула. На лице появилась горькая усмешка.
– Нет, не научусь. Давно бы избавилась, но неловко – мама подарила после смерти отчима…
Они были на окраине города, когда неожиданно для Крылова Валерия Николаевна круто и резко свернула на проселочную дорогу. Раздался свисток милиционера.
– Это нам? – насторожилась она.
– Нам. Повернули со второго ряда и не включили сигнал поворота.
– Ну что, останавливаться или черт с ним?
Крылов обернулся. Стража порядка нигде не было видно.
– Черт с ним, – махнул он рукой. – Где-то далеко от нас.
– Что далеко?
– Не что, а кто. Милиционер.
– Убедились? – вздохнула она.
– Честно говоря, убедился.
В это время выскочил откуда-то мальчишка, стал перебегать дорогу. Он был еще на порядочном расстоянии от них, машина шла медленно, можно бы даже не сбавлять скорость. Но Валерия Николаевна резко ударила по тормозной педали. Крылов успел упереться в панель. Мотор заглох.
– Сколько туда километров? – Сергей Александрович попытался сгладить неловкость, будто и не заметил, что произошло.
– Совсем близко, но вот видите, – обиженно развела она руками.
– Может, я сяду? – робко спросил Крылов.
– Ой, с радостью.
Сергей Александрович был опытным водителем. В конце войны, уже будучи редактором дивизионной газеты, он держал лишнего наборщика, числя его шофером. А за рулем трудяги «ЗИС-5» сидел сам. Да и после войны, даже до того, как обзавелся собственной машиной, не упускал случая порулить. Повернувшись к Валерии Николаевне, спросил:
– Как вам удалось получить копию?
– Дмитрий Иванович дал, а ему – Прохоров. Они же не скрывают своих выводов, даже распространяют их. И люди верят. Новое поколение выросло, никто же ничего не знает… Вон к тем воротам, – показала она рукой.
Крылов затормозил в указанном месте. Поверх низенького забора видны были несколько приземистых зданий барачного типа с маленькими окошками под крышей. Это был совхозный скотный двор.
– Пошли? Я запру машину, а вы за штурмана – ведите!
– Нет уж, эксперимент должен быть чистым. Сами идите, а я посижу. А то еще скажете – под моим влиянием человек говорил.
– Обижаете, начальник, – отшутился Крылов.
– Начальника и спросите. Начальника кормоцеха Храмова. Всякий покажет.
Миновав огромный, как ангар, свинарник, вдоль которого тянулась бесконечная лента транспортера с кормовой массой, Сергей Александрович остановился у конторки с распахнутой дверью. Маленький стол, за которым энергично работал пожилой здоровяк, был покрыт разбросанными в беспорядке бумагами, будто их вывалили из корзины.
Представившись, Крылов спросил, что именно в деле Панченко проверил лично он, Храмов – член комиссии Прохорова. Ответ был столь неожиданным, что Сергей Александрович растерялся.
– Ничего я не проверял, – отмахнулся Храмов, – никакого дела Панченко не знаю.
– Но это ваша подпись? – нашелся наконец Крылов, показывая ксерокопию выводов.
– Моя подпись, ну и что?
– Но вы говорите…
– Да, говорю. Никакого Панченко не знаю, ничего не проверял, хотите, могу в том расписаться, давайте бумагу.
Крылов уставился на него.
– Что же, не глядя? Так можно и приговор себе подписать.
– А я и подписываю, – оживился Храмов. – Несколько раз в день подписываю. Вот смотрите, – схватил он пачку накладных, перебирая в руках, выдернул одну из них. – Вот. Видите? За пять тонн расписался, так? А принял? Э-э, то-то и оно. Хрюшка жалобную книгу не потребует, за недолив-недомер не спросит… Или вот, – выдернул он другую бумажку, – горбыль сегодня привезли, расписался за пиловочник, кирпича наверняка на тысячу штук меньше, тоже расписался…
Крылов был совершенно обескуражен. За свою журналистскую жизнь повидал он всякое, но такой откровенности в нечистых делах…
– Вас заставляют?
Храмов вопросительно посмотрел на него.
– Что заставляют?
– Ну… расписываться.
– Кто ж может заставить?! – удивился Храмов.
– Зачем же подписываете такую липу? – чуть ли не закричал он.
– Да вы что? Вчера народились? Не подпишу – слова никто не скажет, только на следующий день уже другой будет подписывать… И заметьте – за матценности. А тут, – с пренебрежением махнул на ксерокопию, которую Крылов все еще держал в руках, – какие-то слухи столетней давности. Да еще начальник подписал. Да я после Прохорова где угодно свой крючок поставлю…
Вид у Крылова был настолько растерянный, что Храмову вдруг стало жаль его. Сочувственно спросил;
– А мужик этот что – ваш родственник?
Накипевшее в Крылове выплеснулось.
– Нет! – сухо и резко сказал он. – Я ревизор.
Слова Крылова привели Храмова в веселое настроение.
– Ну и шутник же вы! Когда ревизор еще кальсоны в чемодан укладывает, я уже знаю, что едет. – И рассмеялся.
К конторке подходили какие-то люди с заявками, счетами, накладными, чего-то требовали, что-то доказывали, и Крылов, оттиснутый ими, смотрел на этого затурканного человека, и мысли его разбегались. Что это? Уверенность в безнаказанности? Бесхозяйственность, возведенная в норму? Или то и другое, вместе взятое? Вот бы в чем разобраться. И написать. Показать такую фигуру и тех, кто за ним стоит. Даже не спросил, кто пришел. Ничего не боятся. Конечно, и Храмову перепадает из доли хрюшек, пиловочника, кирпича… Но не до этого было сейчас Крылову.
В машину он сел молча. Глядя на его удрученный вид, молчала и Валерия Николаевна. Не обращаясь к ней, он сказал:
– Ужасно, просто ужасно.
– Отказался говорить?
– Сказал. Больше чем надо сказал… Одним словом, в работе комиссии не участвовал.
– Затем и привезла вас сюда… Теперь к Сторожеву, совсем близко.
Ехали минут пятнадцать, не проронив ни слова. Остановились у здания сельсовета в центре широко раскинувшегося красивого села. Дома добротные, во многих дворах гаражи. И на этот раз Валерия Николаевна отказалась сопровождать Крылова. К председателю сельсовета Сторожеву он пошел один. Человек этот произвел самое благоприятное впечатление. Ему лет сорок, умное, спокойное лицо. Крылов представился и сразу приступил к делу. Извлек ксерокопию, спросил:
– Этот документ вам знаком?
Сторожев улыбнулся:
– Как видите, там моя подпись, значит, знаком.
– Меня интересует, какие факты в этих выводах установили лично вы. Знакомились ли с проектом документа, выслушали ли других членов комиссии, проверявших другие вопросы?
– Лично я ничего не устанавливал, – сказал Сторожей несколько смущенно. – Товарищ Прохоров прислал машину, просил срочно приехать, и я поехал…
– И что?
– Показал выводы комиссии, попросил подписать. Я внимательно прочитал их…
– И подписали? – не хватило у Крылова терпения дослушать.
– Да нет, говорю ему, вроде неловко, не участвовал я в работе комиссии. А он обиделся: «Кто, говорит, виноват, что не участвовали?» Так приглашения, отвечаю, ни разу не получал. А он и вовсе: «Вот так мы и выполняем партийные задания – сидим и ждем приглашения, а потом свысока людям недоверие высказываем, которые работали, проверяли». Стал я еще раз просматривать выводы, а он вдруг берет их у меня и говорит: «Ну вот что, раз не доверяете, берите мою машину, хотя езды у меня по горло, и езжайте по селам, сами проверяйте, ждать некогда, завтра к утру я должен сдать выводы в райком». И взялся звонить по телефону по своим делам. Подумал я… верно, пять подписей стоит, и сам он подписал, ну и я свою подпись поставил.
Крылов сидел, не глядя на председателя.
– Все точно, – выдохнул он наконец, подводя итог своим мыслям.
– Так и я думаю – точно. Люди все-таки работали.
До Крылова не дошел смысл его слов, да и не слушал он. Кажется, готов был излить свою злость на этом болване, да подумалось: может, не болван он вовсе, а толковый и честный человек, да слишком податливый и стеснительный. Постеснялся противиться натиску Прохорова, доверился подписям. Сколько же вреда приносит вот такая личная честность, а по сути гражданская беспринципность!
Он поднялся и протянул на прощание руку:
– Спасибо.
Быстро направился к выходу.
Сергей Александрович пересказал Валерии Николаевне весь разговор. Выслушав, она сказала:
– Ничего нового, я все это хорошо знала. Важно, что и вы убедились.
В тот день они побывали еще у трех членов комиссии. Двое из них, как и первые два, подписали выводы, никакого понятия о существе дела не имея. А третий… Валерия Николаевна сказала, что с ним будет особенно интересно побеседовать. Это старый, всеми уважаемый учитель сельской школы Станислав Макарович Макаров.
Крылов назвал себя, раскрыл папку с документами и только хотел задать свой стандартный вопрос – что именно он установил лично, – как старик, тяжело вздохнув, заговорил первым:
– Опять? – Он смотрел не на Крылова, а на бумагу. – Но так же нельзя. Я уже десять раз давал объяснения. – Руки у него подрагивали не то от старости, не то от волнения. – Могу повторить только то, что сказал товарищу Прохорову и всем, кто с этой бумагой приходил: подписать не могу.
– Позвольте, разве вы не подписали? – Крылов быстро взглянул на выводы и только сейчас увидел, что против фамилии Макарова подписи не было. – Извините, – растерянно сказал он, – я не обратил внимания.
Станислав Макарович, точно не слыша Крылова, горячо говорил:
– Меня же никто не спросил, могу ли участвовать в работе комиссии или нет. Просто поставили в известность, да и то когда принесли эти выводы. Поймите, мне много лет и нет у меня сил заниматься всем этим…
– Станислав Макарович, дорогой, я совсем по другому поводу…
Но Макаров, ничего не желая слушать, твердил свое:
– А я, извините, никогда не пользовался чужим трудом, не могу я удостоверить то, чего не знаю. Не сомневаюсь, люди это установили, но не я, понимаете?
Крылов уже не перебивал старого учителя, дал ему высказаться до конца. Когда тот умолк, объяснил, зачем приехал. Выводы вызывают сомнения, убедился: люди подписывали их, не зная существа дела, – и ему теперь важно, как Прохоров заставлял подписывать, кто еще приходил с этими выводами.
Станислав Макарович слушал, чуть приоткрыв рот. Потом взмолился:
– Увольте меня, ради бога, от этой истории. Ничего решительно не знаю, не знаю, кто приходил, и не втягивайте меня, старого человека, в это дело. Не могу в нем участвовать ни в каком качестве…
– Нехорошо я все-таки поступила, – сказала Валерия Николаевна, выслушав Крылова. – Я его еще по школе знаю, нашего доброго Макарыча, училась у него. Честный и чистый человек.
– Почему же нехорошо? – не понял Крылов.
– Потому что знала – расстроится. Сознательно пошла на то, чтобы подвергать его новым испытаниям.
– Вы здесь ни при чем. Все равно поехал бы к нему. Я обязательно побеседую с каждым членом комиссии… А на сегодня хватит. Домой, а?
– Как хотите. Могу завтра взять отгул и снова сопровождать вас, благо знаю, кто где живет. А можете на моей таратайке поездить сами.
– Люди неблагодарны, – улыбнулся Крылов. – Машина так преданно служит вам, а вы… Если всерьез, Валерия Николаевна, то я с удовольствием воспользуюсь вашим предложением. Только знаете, мне обязательно надо в обком, но мне не терпелось встретиться с вами.
– Я польщена.
– Вы меня не так поняли.
– И вы меня не так поняли.
– Хорошо, перейдем на понятный для обоих язык. Мне придется еще разыскать неких Забарова и Артюхова. Вы не знаете таких?
– Нет.
– Не хочется просить машину в обкоме, да и не уверен, что дадут. Поэтому, если не возражаете, действительно воспользуюсь вашей.
– Но не бескорыстно. – Она лукаво взглянула на него. – К членам комиссии вы можете ездить сами, но в одну поездку обязательно возьмите меня. Правда, это не член комиссии, но без меня он вам ничего не скажет. А факты такие… они перевесят свидетельства всех членов комиссии, вместе взятых.
– Хорошенькая корысть! – рассмеялся Крылов. – Да за такое я вам платить должен… Что же за факты?
– Пока секрет. Хочу сюрприз вам сделать.
– Секретов всегда боюсь, – серьезно сказал Сергей Александрович. – Скажут тебе что-нибудь по секрету, а он окажется таким, что о нем кричать надо. Да молчишь, слово дал.
24
Не только двумя сахарными заводами и свекловодческими совхозами славился Липанский район. Свекольные поля занимали едва ли половину его территории, а дальше за небыстрой речкой почти до самого Лучанска тянулись густые, некогда скрывавшие партизан леса с болотами и коричневыми блестками торфяных озер.
На поляну выбежала косуля, раздувая ноздри, испуганно вздрагивая, прислушиваясь к доносившимся с разных сторон крикам загонщиков, топталась на месте, не зная, куда броситься. Крики раздавались сзади, справа и слева – она рванулась вперед через поляну, туда, где виднелся еще покрытый утренним туманом лес.
Две темные фигуры притаились за деревом.
– Ваша, стреляйте, Артем Савельевич! – послышался шепот.
Медленно поднялся ствол ружья.
– Какая красавица! – восхищенно сказал человек и нажал спусковой крючок.
Грохнул выстрел. Косуля упала, забилась в предсмертных судорогах и затихла. Четыре человека с ружьями вышли из лесной тени и собрались возле бездыханного тела животного. Молча осматривали трофей.
– Чистая победа, Артем Савельевич! – нарушил молчание один из охотников.
– Что значит чистая? – спросил тот, к кому были обращены слова.
– Чистая? В боксе это нокаут, в борьбе – на лопатки, на охоте – в голову. Вот так, как вы… Пошли.
Вслед за ним, а это был Петр Елизарович Гулыга, двинулись начальник главка Артем Савельевич Ремизов, директор сахарного завода Юрий Алексеевич Прохоров и секретарь райкома Степан Андреевич Исаев.
Происходило это дней через десять после приезда в Лучанск Крылова.
После удачной охоты отправились в баню, находившуюся поблизости. Петр Елизарович забрался на самый верхний полок, подстелив махровое полотенце, и раньше, чем у других, залоснилось потом его уже тучнеющее тело. Чуть ниже тоже на махровой, сложенной вчетверо простыне блаженствовал Артем Савельевич. Внизу рядышком расположились Прохоров и Исаев. В перерывах между смачным кряканьем и ударами веников вели они неторопливый разговор.
– Строители меня подводят, – вздыхал Исаев. – С них как с гуся вода – «объективные причины», а песочить в обкоме будут меня.
– Говори прямо, что нужно, – благодушно откликнулся Ремизов.
– Как всегда: стройматериалы.
– На район дать не могу, – решительно сказал Артем Савельевич, – и так перебрали, другие районы уже в глаза мне тычут… – И, помолчав, добавил: – Разве что объединению? Надеюсь, договоритесь с Петром Елизаровичем?
– Как будет себя вести… – отозвался Гулыга.
Это, разумеется, была шутка, но недаром говорится: в каждой шутке…
И будто сговорившись, все начали хлестать себя вениками, крякая, издавая нечленораздельные звуки восторга. И снова вытянулись на лавках в блаженной истоме.
– Все же, Артем Савельевич, – вздохнул Гулыга, – план Прохорову придется скорректировать.
– Раньше о чем думали? – недовольно ответил Ремизов. – Раньше, когда обязательства давали?
– Обязательства на бумаге, а свекла – она в поле растет. Неграмотная.
– Сколько там получается? – смягчился Ремизов.
– Девяносто три, больше не вытянем. Загрязненность большая, сахаристость низкая, – начал оправдываться Прохоров.
– Загрязненность… – В голосе начальства добродушная насмешливость. – Бандиты, очковтиратели. Нужен, ох как нужен вам добренький дяденька – Артем Савельевич, одним росчерком пера сбросит план процентов на десять, вот вам и премия, и знамя переходящее, и почет.
– Если не скорректировать – все объединение план завалит, – настойчиво продолжал Гулыга.
– И район в целом, – добавил Исаев.
Ремизов неодобрительно взглянул на него, сказал с укором:
– Если бы на план наваливались так дружно, как на меня… Попробую, пишите. Только мотивируйте поумней, не так, как в прошлом году. – И обернулся к Прохорову: – Между прочим, долго я буду жалобы на вас разбирать?
– Недовольные всегда будут, если твердую линию проводить.
– Линия линией, но надо уметь работать с людьми.
– Это вы о чем, Артем Савельевич?
– О Голубеве, например…
Исаев насторожился, разговор начал приобретать неприятный характер.
– Пора окунуться. – Он слез с полка, захватил простыню, вышел.
– А что с Голубевым? – удивился Прохоров. – С ним все в порядке.
– Теперь в порядке…
– Кстати, как там наш щелкопер поживает? Не в курсе, Артем Савельевич? – поинтересовался Гулыга. – Говорят, с работы его выгнали…
– По слухам, в какой-то многотиражке подвизается, жена от него ушла.
– Кто же с таким лопухом жить будет, – откликнулся Прохоров. – Закатилась его звездочка.
– Да-а, – вздохнул Гулыга. – А ведь какую карьеру мог сделать человек.
– Хорошо бы кваском поддать, – перевел разговор на другое Артем Савельевич.
– Бу сделано, – соскользнул с полка Прохоров.
Над каменкой взметнулся ароматный пар, пополз в стороны, повис клубящимся туманом.
– Хорошо у вас. – Артем Савельевич снова взялся за веник. – Отличный денек. И охота удачная, не как в прошлый раз. – И неожиданно с чувством продекламировал: – Роняет лес багряный свой убор…
Пока шла эта мирная беседа, по лесной дороге неслась забрызганная грязью «Нива». Узкая лента изрядно побитого асфальта прорезала старый, густо заросший подлеском бор. Машина свернула на просеку, перегороженную шлагбаумом. Из-за кустов вышел егерь в форменной фуражке, вопросительно взглянул на шофера:
– Путевка есть?
Водитель обернулся в сторону сидевшего сзади пассажира:
– Павел Алексеевич…
Пассажир наклонился вперед, и егерь поспешно снял шапку:
– Виноват, товарищ Хижняков, не признал. Машина вроде ваша, а шофер… – И отпустил веревку шлагбаума.
– Выгнал, – буркнул Хижняков. – Разложился, сукин сын. Ты его, если сунется, не пускай больше… С охоты давно вернулись?
– Часа полтора будет.
Хижняков нетерпеливо ткнул водителя в спину:
– Давай, поехали.
Вскоре стена леса расступилась, и взгляду открылась озерная гладь. На взгорке у самой воды стояла большая рубленая изба. Над высоким крыльцом – побитая ветром и дождями вывеска «Охотхозяйство». За домом стояли четыре черные «Волги». Чуть дальше под навесом Чепыжин свежевал подвешенную за ноги тушу косули. На ступеньках крыльца сидел здоровенный парнюга, чистил шомполом ружье. Он посторонился, пропуская Хижнякова в дом.
