Текст книги "Неотвратимость"
Автор книги: Аркадий Сахнин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
С уважением П. Гулыга.
Генеральный директор промышленного объединения „Луч“».
Второе письмо было от Хижнякова. Он сообщал, что всю жизнь с огромным уважением относился к работникам советской печати – людям, несущим правду народу, и его поразило, когда Крылов настоятельно требовал засвидетельствовать письменно, будто кровавый предатель Родины Панченко был патриотом, Он-то устоял перед Крыловым, но могут найтись малоинформированные товарищи, которые под влиянием специального корреспондента и его большого авторитета напишут под его диктовку то, чего он требует.
Чепыжин сообщал, что Крылов, добиваясь письменных подтверждений, будто Панченко не был предателем, пытался ревизовать решения партийных органов и тем самым скомпрометировать их в глазах многих людей.
Герман Трофимович о чем-то говорил с сотрудником, правил полосу, время от времени бросая взгляд на Крылова.
Выражение лица Сергея Александровича менялось самым странным образом. Он был удивлен, возмущен, взбешен и наконец рассмеялся.
– Ну? – сказал редактор, когда сотрудник вышел. – Что это так рассмешило?
Крылов ответил испуганно:
– А сигналы о том, что я совершил убийство, ограбил банк и захватил в самолете заложников, еще не поступали?
– Напрасно иронизируешь, Сергей Александрович, – строго сказал редактор. – Смешного мало, документы серьезные.
– Серьезные… Расчет на нокаут… Молодцы, сволочи!
– Чем это ты так доволен?
– Не верю, что вы верите в это. Они выдают себя с головой. Что я успел узнать? Только нащупал болевую точку – и вдруг такой шквал… Прошу отозвать меня из отпуска и срочно послать в Лучанск.
– Верю или не верю, в Лучанск других придется посылать. А из отпуска отзываю. С сегодняшнего дня… Ну а шквал… Боюсь, нам, вернее тебе, против него не устоять…
– Герман Трофимович! Вы не первый год меня знаете, неужели у вас…
– Потому и поражен, что не первый год знаю… Дай, пожалуйста, прикурить…
Крылов вынул из кармана зажигалку, щелкнул.
– Нет, в руки дай. – Положил на ладонь, как бы взвешивая, покрутил в руках. – Что же мне, не верить, что это заграничная зажигалка? Или что она меньше ста долларов стоит? Где ты ее взял?
– Так он же навязал мне! – разгорячился Крылов. – Сказал – она грош стоит, у него целый ящик таких.
– Что он говорил, не знаю, в чужие ящики не заглядываю, а вот что он написал – ты читал.
Герман Трофимович вызвал секретаршу, велел срочно пригласить секретаря парткома, ни с кем не соединять и никого не пускать в кабинет.
На пятый год работы в редакции Юрия Андреевича Скворцова – ему тогда было двадцать восемь лет – избрали секретарем парткома. И в свои сорок он оставался руководителем партийной организации. И не потому, что не было на это место подходящих людей, напротив, немало авторитетных коммунистов с большими организаторскими способностями вполне могли бы заменить его. Но ни на одном отчетно-выборном собрании просто не возникало другой кандидатуры. Его же собственные просьбы и самоотводы никто во внимание не принимал.
Для всех хорош не будешь – давно известно. А он что же? Для всех хорош? Выходит, для всех, хотя никогда никому не угождал и своими принципами не поступался. Он не походил на встречающийся в литературе да и в жизни тип руководителя. Не было у него металла в голосе, не было категоричных, точно в последней инстанции, суждений. Слушая оппонентов, он искренне стремился абстрагироваться от своей еще не высказанной точки зрения, согласиться с предлагаемой. Если находил к тому малейшую возможность, соглашался. А уж если душа не принимала, раскрывал ход своих мыслей, и такой убедительностью они отличались, что не принять его оценку событий и поступков людей просто казалось немыслимо.
В противовес Скворцову суждения главного редактора Удалова почти всегда были эмоциональны, категоричны, порой резки, и выводы свои делал, будто не заботясь о том, насколько они обоснованы и убедительны. Взгляды обоих на различные явления, как правило, совпадали, однако выступления Скворцова принимались органично, с удовлетворением, а сказанное – по сути то же самое Германом Трофимовичем чуть ли не как навязанное.
При всем различии характеров роднило их не только единомыслие по принципиальным вопросам, но и другое, чего не мог не видеть и не ценить коллектив, – чувство справедливости. Правда, и здесь некоторые преимущества оставались за Скворцовым. Если человек провинился, он должен быть наказан – в этом оба были единодушны. А на меру наказания смотрели по-разному. Жестче был главный. Не мирясь ни с какими нарушениями дисциплины, он проявлял лишь в одном вопросе невиданную мягкотелость по отношению к Скворцову.
Еще будучи студентом, Юрий Скворцов увлекался футболом. Играл центральным нападающим в факультетской команде, затем в университетской сборной. К нему присматривались тренеры знаменитых футбольных клубов, от одного из них он получил почетное приглашение. Юрий был тогда на втором курсе, и перед ним открывалась довольно заманчивая перспектива. Он отказался от нее. С годами, хотя сам уже не играл, страсть к футболу не проходила. Не пропускал ни одной международной встречи. Если по графику его дежурство по номеру совпадало с интересной игрой, приходил к главному, моляще смотрел на нею: «С Бразилией играем, Герман Трофимович…».
Удалов тоже был неравнодушен к футболу. Ненавидел его. Увлечение людей этой глупейшей, на его взгляд, игрой называл безумием века. Вынужденный все же печатать отчеты о матчах, читал их придирчиво и если встречал фразы, где говорилось о талантливости, творчестве, вдохновении игроков, вычеркивал эти слова с такой яростью, что рвалась бумага.
Недовольно и молча выслушивал просьбы Скворцова, пожимал плечами, но график дежурства менял. Смирился и с тем, что в дни ответственных игр Скворцов не ходил на заседания редколлегии. Однажды не выдержал. «Не понимаю, – сказал он с возмущением, – как можно увлекаться игрой, требующей интеллекта не более, чем при перетягивании каната». Юрий Андреевич ответил спокойно и серьезно: «Если человек хочет иметь друзей без недостатков, он останется без друзей. Считайте это моим недостатком».
Удалова взорвало, но он смолчал. И к тому были причины. Он чувствовал перед Скворцовым вину, и его терпимость была как бы платой за свою вину. Когда появилось вакантное место заместителя главного, все были уверены – назначат Скворцова. Целесообразность такого назначения не вызывала сомнений и у Германа Трофимовича Однако тогда пришлось бы избирать нового секретаря парткома. А об этом он даже думать не хотел. Решаются вопросы не главным и его заместителем, а треугольником, где партийный руководитель играет паритетную роль. Поэтому и не выдвинул кандидатуру Скворцова.
Порой Удалова мучила совесть: все-таки задержал он продвижение человека, которое тот вполне заслужил. Искал для себя оправдания – и находил. Все идет своим чередом.
Именно oн, Удалов, провел Скворцова от стажера факультета журналистики до члена редколлегии и заведующего партийным отделом. Вот скоро на пенсию, и тогда – уж этого он добьется – Скворцова сделают главным. Герман Трофимович искренне так думал, хотя на пенсию всерьез не собирался.
Оба они одинаково хорошо относились к Крылову. Ценили за острое перо, за ясную и четкую жизненную позицию. И не счесть, сколько раз они собирались втроем. Не на официальные совещания и не в застолье, а просто обсудить сложные проблемы редакционной жизни.
И вот они вновь втроем.
Когда вошел Скворцов и, пожав руку Крылову, сел напротив, Герман Трофимович тяжело вздохнул, откинулся на спинку кресла и кивнул Крылову:
– Рассказывай.
Крылов, казалось, собирался с мыслями. Понимал – надо давать объяснения, оправдываться, убеждать. Нужны спокойствие, выдержка, неопровержимые доказательства. Нужно быть очень собранным. А в нем все бушевало. Самые резкие слова готовы были сорваться с языка и, конечно, выплеснулись бы, но его отвлек Скворцов.
– С письмами я знаком, Сергей, – сказал он безразлично.
Будто волна подкатила к горлу. Как же много дала эта фраза Сергею Александровичу! Даже не фраза, а одно слово. Только одно слово – «Сергей».
Они всегда называли друг друга по имени. Однако за всю их долгую работу в редакции на любой официальной встрече, будь то заседание редколлегии, парткома, летучка или планерка, обращались друг к другу официально – по имени-отчеству или фамилии. А тут куда уж официальней – и вдруг «Сергей». Нет, не бездушные чиновники собрались судить его, а собратья по труду.
И он рассказал все. Не торопясь, без эмоций – только голые факты. Начал с донесения гестапо, рассказал о возникших сомнениях, о встречах с Голубевым, Зарудной, Бергером, о сыне Панченко. Поведал и историю с злополучной зажигалкой. Гулыга и в самом деле сказал ему, что не покупает этих зажигалок, а получает их как сувениры от различных советских экспортно-импортных организаций.
– Как будто бы все, – закончил он.
Наступила долгая, тяжелая пауза. Нарушил молчание Герман Трофимович.
– Верить этим письмам не хочется, но проверять придется, – развел он руками.
– Придется – альтернативы нет, – заметил Юрий Андреевич. – А хочется или не хочется, уж и не столь важно… Тут столько неясных вопросов, – потер он лоб, – и не поймешь, с чего начинать.
– С ясных, Юрий Андреевич, – уверенно сказал главный. – С совершенно ясных – с фактов, которые не отрицает и Крылов. Вся история с Зарудной, лжесвидетельства, попытка ревизовать партийные решения и прочее требуют, конечно, тщательной проверки. Но два фактора, на мой взгляд решающих, ни в какой проверке не нуждаются. Что, например, нам делать с зажигалкой? Пусть все выглядит так, как говорит Крылов. Хорошо, предположим, допускаю. Но то, что вещь дорогая, ясно ребенку. И взята у человека, о котором автор дал восторженный очерк. Это же бесспорно, И как прикажете сей факт расценивать?
– Так, Герман Трофимович…
– Минутку, минутку, – не дал он договорить Крылову. – Это во-первых. Во-вторых, допускаю сомнительную необходимость встречаться с военным преступником, не имея на то задания редакции, более того, перед поездкой я предупреждал его – не ввязываться ни в какие истории. И все-таки допускаю, с трудом, но пусть, понять это как-то можно. А вот вовсе не могу понять, как такой политически зрелый человек не догадался посоветоваться в посольстве. Тебе ли не знать, что в чужой стране посольство – это и Советская власть, и партия, и верховный орган для любого советскою гражданина?
– Догадался, – резко сказал Крылов. – Думал об этом, но побоялся – как бы на всякий случай не запретили…
– Не дело говоришь! – оборвал Скворцов. – Думал, но не пошел? Значит, правильно написано «втайне от посольства»?
– Считайте – втайне, считайте как хотите! – Крылов в сердцах швырнул на стол карандаш, который нервно вертел в руках.
– Так мы ни до чего не дойдем, Сергей, давай без истерики, – спокойно сказал Юрий Андреевич.
И снова это «Сергей» охладило Крылова. А главный продолжал наседать:
– Все ли ты рассказал? С чего бы вдруг столь уважаемый человек, как Гулыга, стал придумывать? Чем ты ему насолил? За что он хочет тебе мстить? Давай уж все начистоту.
– Ничем не насолил, и нет причин мстить мне. Это не месть, ему важно вывести меня из какой-то своей игры, А что это за игра – я пока не могу понять, не знаю. Но я напал на какой-то след, и ему надо, чтобы по этому следу не шли.
Скворцов, казалось, пропустил длинную тираду мимо ушей. Неожиданно спросил:
– У тебя с собой зажигалка?
Сергей Александрович с готовностью достал ее.
– Золотая, что ли? – повертел ее в руках Скворцов.
– Платиновая, с бриллиантами внутри, – вырвалось у Крылова.
– Если золотая, на ней должна быть проба, – заметил Герман Трофимович.
Юрий Андреевич внимательно рассматривал зажигалку. Достал носовой платок, тщательно протер.
– Так-так-так…
– Нашел? – нетерпеливо спросил Герман Трофимович.
– Нашел… Нашел, что Гулыге верить нельзя.
– Нет пробы – это еще ничего не значит. Он и не пишет, будто она золотая.
– Так-то оно так, а только верить ему нельзя. Видите, – он провел пальцем по плоскости, – тут была надпись, вот, сохранились едва заметные контуры букв «Экспортлес».
– Ну и что? – пожал плечами главный. – Что от этого меняется?
– Все меняется…
Герман Трофимович вопрошающе посмотрел на него, потом поднялся, категорично сказал:
– Завтра соберем редколлегию и назначим комиссию для проверки фактов.
– Видимо, так, – согласился Юрий Андреевич, – Но достаточно ли этого?
– Две комиссии назначьте, а в них четыре подкомиосии! – не сдержался Крылов.
Юрий Андреевич осуждающе покачал головой. Помолчав, сказал:
– Вот я над чем думаю, Герман Трофимович. Работник такого масштаба, обремененный огромными заботами, можно сказать, государственного значения, – станет ли он проявлять еще и заботу о нравственности приезжего человека, копаясь в интимных связях, следить, как использовалась машина, и прочее?
– Что же ты думаешь, это липа? Не Гулыга писал? – насторожился Удалов.
– Нет, другое думаю. Допускаю: человек кристальной чистоты, не выносит нарушений наших моральных устоев, вот и пишет. Можно бы так сказать. Да вот крючочек один тут цепляется. Вроде совсем пустяковый факт. Надпись на зажигалке сделали западногерманские рабочие, когда дарили ее Гулыге? Или приобрели в Экспортлесе, стерли ее, а потом уже подарили? Выходит, Крылову он говорил правду о происхождении зажигалки, а нам написал…
– Мне это неинтересно, – резко сказал Удалов. – Откуда бы ни появилась у Гулыги зажигалка, вины с Крылова это не снимает.
– Согласен, верно, – подтвердил Скворцов. – А вот повод не доверять автору письма дает основательный. Более того, не оставляет сомнений в попытке усугубить вину Крылова, ввести нас в заблуждение. Во имя чего?
– Вот я и говорю: комиссия все проверит.
– Комиссии это будет делать неловко, Герман Трофимович. Как выяснить? С ним беседовать? С его подчиненными? Членами делегации, которую он возглавлял? Значит, откровенно выразить ему недоверие, подрывать его авторитет. Пока на это права мы не имеем. Все-таки пишет человек, у которого никаких личных счетов с Крыловым нет.
– Напротив, он должен быть благодарен Крылову.
– И еще одно соображение, – продолжал Юрий Андреевич. – Мы, естественно, не можем принять за истину утверждение сына Панченко, будто его отец являлся организатором партизанского движения в районе, а его заслуги приписал себе Гулыга, но и полностью игнорировать это едва ли правильно. Надо проверить…
– Мы уже два часа сидим здесь запершись, что с полосами– не знаем, – раздражился главный. – Ясно, что письма надо проверить, давно решили. Что еще ты предлагаешь?
Юрий Андреевич ответил спокойно:
– Если суммировать все сказанное, мы вправе предположить, как утверждает Сергей Александрович, что здесь нечто иное, может быть, более серьезное, а не только забота о чистоте нравов. Поэтому и предлагаю – комиссия комиссией, пусть работает, не бросая авансом никакой тени на Гулыгу, а нам запросить Центральный архив партизанского движения о его деятельности во время войны.
– Не возражаю. – Главный нажал кнопку, вызвал Марию Владимировну и, не вдаваясь в объяснения, попросил срочно сделать запрос.
– Я уже давно сделала, только в архив не партизанского движения, а Министерства обороны. – Она виновато улыбнулась.
– Молодец, Маша, – улыбнулся и Герман Трофимович. – Как это ты додумалась?
– Просто думала, анализировала… Много сомнений.
– Ну что ж, полнее будем знать человека. Но и партизан запроси.
21
В кабинете главного редактора собралось человек пятнадцать, в большинстве люди немолодые, хорошо знающие друг друга. Были среди них и друзья Крылова, и просто члены редколлегии, уважающие его, и такие, как Калюжный и заведующий отделом фельетонов Дремов, давно питавший к нему неприязнь.
Заседание редколлегии достигло той критической точки, когда выдержка стала покидать людей и страсти все больше накалялись.
В приемной редактора Верочка перебирала бумаги, тревожно вскидывая глаза на дверь своего шефа, откуда временами доносился шум, неясный гул голосов.
Влетел запыхавшийся Костя.
– Давно начали?
Бросила взгляд на стенные часы, ответила почему-то шепотом:
– Второй час дерутся.
– Черт меня понес на этот митинг, – с досадой махнул он рукой. – Я должен был повидать его раньше их.
Костя приоткрыл дверь, приставив ухо к щели. Услышал резкий, раздраженный голос Дремова: «Надоело разбирать жалобы на Крылова! Чуть не каждое его выступление опровергают!»
– Вот сволочь! – выругался Костя.
– Закрой, мне влетит.
– Подожди, – отмахнулся он.
«Прошу без выкриков» – Костя узнал голос Германа Трофимовича. Вера встала и закрыла дверь.
– Влетит мне, понимаешь?
– Ты можешь зайти туда?
– Только если позовут.
После длинной реплики Дремова поднялся Андреев.
– Нельзя же все валить в кучу. Он разоблачал проходимцев, они и жаловались на него, клеветали. Ведь ни одна жалоба не подтвердилась.
– Какая же аналогия! – вскочил Калюжный. – Не проходимец жалуется, а Гулыга, которого прославил сам Крылов. За это, что ли, он клевещет? Где логика? Нонсенс!
– Потому что подлец! – выпалил Крылов.
И сразу несколько голосов:
– Вы же писали, что он герой!
– Скажу честно, – продолжал Андреев, – мне лично не верится, что Крылов на все это способен. Вдумайтесь: станет ли он в угоду Зарудной толкать людей на лжесвидетельства?
– Так почему они жалуются? Почему пишут? Они же не о себе хлопочут, им-то ничего плохого Крылов не сделал.
Андреев, никак не отреагировав на реплики, продолжал:
– Ничего зазорного не вижу и в том, что корреспондент воспользовался машиной директора.
– Чтобы поехать на квартиру к женщине, а шофер пусть ждет, пока они там будут развлекаться! – съязвил Калюжный.
– Клевета! – стукнул кулаком но столу Крылов.
– Товарищ Крылов! – повысил голос редактор. – И вы, товарищ Калюжный! Невозможно так работать!..
– Вы кончили, Василий Андреевич?
Андреев хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и сел.
– Разрешите все-таки мне, – поднялся Калюжный.
– Вы уже два раза выступали и десять реплик подали. Что еще? – не пряча недовольства, отрезал редактор.
Калюжный не смутился.
– Еще вопросы. Только вопросы. – Он продолжал подчеркнуто мягко: – Были ли вы, Сергей Александрович, ранее знакомы с людьми, которые пригласили вас в Мюнхен, с людьми, проживающими в Баварии, то есть в центре западногерманского неофашизма?
Крылов ответил резко, зло:
– Нет, не был и сейчас не знаю их! Но…
– Нет, нет, не надо комментировать, – прервал Калюжный. – Только «да» или «нет». Ответ меня удовлетворяет, прошу занести в протокол. Еще вопрос. – Такой же мягкий, бесстрастный тон. – Это правда, Сергей Александрович, что вы установили контакты и встречались с фашистским преступником Бергером? И консультировались ли вы по этому поводу с советским посольством?
– Но это же придирка, случайно встретились… – подал кто-то реплику.
– Нет, не случайно! – повысил голос Крылов. – Я сам искал с ним встречи.
– Бо-олван! – обернулся к нему убеленный сединой сосед.
– Все у вас? – нетерпеливо спросил Герман Трофимович.
– Последний вопрос. Последний. – Голос уже не просто мягкий – елейный. – Это правда, Сергей Александрович, вы признаете, что пили вместе с ним, пожимали его руку, обагренную кровью сотен советских людей.
По кабинету прокатился неодобрительный гул.
– Да, пил! – в ярости закричал Крылов. – И к бабам вместе ходили и в игорный дом, и мои руки тоже в крови! – Он уже задыхался. – Что еще?! Валяйте! Мирбаха убил, рейхстаг поджег! Довольны?!
Поднялся невообразимый шум. Со всех сторон понеслись реплики:
– Сумасшедший!
– Чего он добивается?
Костя ходил по приемной – взад-вперед, взад-вперед.
– Они его заклюют!
– Не думаю, – преградила ему дорогу Верочка. – Не в первый раз.
– Такое в первый раз.
Они стояли у дверей, прислушиваясь. И вдруг наступила тишина, в которой зазвучал голос поднявшегося Скворцова.
– Все противоестественно, товарищи, – начал Юрий Андреевич. – И эта истерика у Крылова, и то, что сегодня мы должны говорить о его поведении. Это один из лучших, надежнейших наших людей. И редколлегия и мы в парткоме всегда могли на него положиться. Мы не можем сбросить со счетов его многолетнюю безупречную работу, ее можем не считаться с его авторитетом в коллективе.
– Начинается, – обернулся Калюжный к соседу.
Но Скворцов услышал.
– Да, начинается, товарищ Калюжный. Начинается объективный разбор и прекращается демагогия. Мы не можем исходить из наскоков товарищей Калюжного и Дремова, как и из того, что в запальчивости наговорил здесь Крылов. Факты, приведенные в письмах, требуют самой тщательной проверки, и я не понимаю, почему мы сейчас начали обсуждение. Похоже, нас охватила, к сожалению, кое-где бытующая растерянность, даже страх перед жалобой, пасквилем, анонимкой, Главный довод товарища Калюжного: пишут же! – под которым подразумевается: нет дыма без огня. Но бывает огонь без дыма и целые дымовые завесы без огня. Да, пишут. Пишут на многих, кто разоблачает зло. Но не рано ли только на этом основании без должной проверки обвинять человека чуть ли не в политических преступлениях? Вспомните, скольких людей за последние годы редакции пришлось защищать от облыжных обвинений, наветов, клеветы. Что же нам, пугаться писем, поднимать крик, уподобляясь паникеру в бою? А товарищ Калюжный с ходу дал бешеные обороты, за ним не глядя устремился товарищ Дремов, готовы включиться в эту гонку да и некоторые другие товарищи. Погодите, друзья. Остыньте, задумайтесь, покарать успеем. Ведь мы же люди. Давайте сначала разберемся, почему пишут. Действительно ли ими руководят высокие нравственные начала или нечто иное.
Негромкий голос Скворцова действовал отрезвляюще.
– К сожалению, некоторые ошибки, в том числе морально-этического характера, товарищ Крылов допустил бесспорно. Имею в виду прежде всего историю с зажигалкой, хотя в письме Гулыги история эта столь же бесспорно подается в искаженном виде…
– Позвольте, – прервал его Калюжный, – вы призываете нас все проверять, а сами авансом, без проверки обвиняете товарища Гулыгу в преднамеренных искажениях.
– Благодарю за поправку, Петр Федорович, – без тонн иронии заметил Скворцов. – Я не сказал «преднамеренных», но принимаю такую формулировку, именно преднамеренных искажений. Утверждаю это, ибо сей грустный факт установил точно и в надлежащее время приведу доказательства.
Калюжный смолчал, и, выждав немного, Скворцов продолжал:
– Крылов да и другие наши товарищи не раз встречались на Западе с фашистским охвостьем. Однако каждый раз с ведома или по поручению редакции. На этот раз подобного задания не было. Но товарищ Крылов не мальчик, не начинающий репортер. Мог на подобную встречу идти и по личной инициативе, под свою собственную ответственность. И нам надо выяснить, вызвана ли эта встреча необходимостью узнать, чем он руководствовался. Все это предстоит проверить, установить и только после этого судить человека. Надеюсь, товарищи, моя точка зрения ясна. Это не просто моя точка зрения, это элементарная норма поведения, норма нашей жизни…
Костя присел у двери – прижал ухо к замочной скважине. Услышав эти слова, резко поднялся, в упор посмотрел на Верочку.
– Прошу тебя, передай ему. – Вытащил из кармана несколько писем. – Они могут спасти его.
Вера решительно отстранила их.
– Тогда вот, – извлек он пропуск на Московскую Олимпиаду. – В Лужники, в Крылатское, в Олимпийскую деревню – куда хочешь пойдешь.
– Что ты меня за дурочку принимаешь? – обиделась Верочка. – Он же именной, с твоей фотографией…
Костя не смутился.
– Знаешь, сколько лет было Зое Космодемьянской, когда она совершила свой подвиг?
– Ну? – Она не понимала, куда он клонит.
– Меньше, чем тебе сейчас. А ты рискуешь прожить всю жизнь, не совершив ни одного подвига. Зайди и передай Крылову, шепни, что это связано с Панченко. Не выгонят же тебя с работы!
Она колебалась.
Костя схватил с подоконника поднос, поставил на него бутылку, стаканы, сунул ей в руки вместе с письмами.
– Иди! – И распахнул перед пей дверь.
Верочка неуверенно шагнула в кабинет. Когда она вошла, говорил Крылов:
– Не разделяю суровых оценок некоторых моих ошибок и вовсе не считаю ошибкой встречу с Бергером. Но вина моя велика. Куда большая, чем здесь говорилось, – я ошибся в людях и своей публикацией поддержал преступную ложь.
Вера поставила на стол бутылку, стаканы. На нее косились, но никто ничего не сказал – все внимание было сосредоточено на Крылове. Ей было трудно к нему пробраться, и, беспомощно взглянув в его сторону, она вышла. А Крылов продолжал:
– Уверяю вас, товарищи, что-то очень серьезное кроется за письмами. Какие-то силы хотят вывести меня из строя. Пока они победили. Но, поверьте, я не себя защищаю. Вы можете освободить меня от работы, но я как коммунист буду добиваться истины, и не успокоюсь, пока не раскопаю нору, на которую наткнулся, пока не выползут наружу те, кто в ней прячется.
В волнении он умолк. Немного успокоившись, твердо сказал:
– К редколлегии у меня одна просьба. Большая просьба. Не создавайте комиссий. Дайте мне возможность самому привести неоспоримые доказательства того, о чем я говорю. А не представлю их, сам положу на стол партийный билет.
Ни на кого больше не глядя, он сел. И в тишине раздался насмешливый голос Калюжного:
– Комиссия уже создана, уже проголосовали.
Большинство присутствовавших сочувствовали Крылову, хотя некоторые его просчеты были очевидны. Люди задумались. Мучительные мысли роились и в голове Германа Трофимовича. Он не намеревался проводить обсуждение писем, хотел лишь огласить их и создать комиссию. С этого и началось заседание редколлегии. А дискуссия возникла стихийно, сама по себе. В состав комиссии из трех человек вошел и Калюжный. Его кандидатуру первой назвал Дремов. Удалову не хотелось вводить в комиссию Калюжного, но отводить председателя месткома было неловко. Да и не хотелось заводить нового спора. Теперь, наблюдая его поведение, представил, как могут развернуться дальнейшие события. Положим, сделать его председателем никто не даст, но все равно он ляжет костьми, чтобы замарать Крылова. Даже при таких условиях в конце концов истина восторжествует, но какой ценой! Скольких нервов будет стоить!
– Что вы сказали? – неожиданно обернулся он к Калюжному. – Проголосовали? А кто проголосовал?
– Как кто? Мы все, редколлегия. Что вы, Герман Трофимович?
– Ах мы сами? – протянул он, будто только сейчас узнал новость. – Так мы же можем и переголосовать, учитывая новые обстоятельства.
Люди насторожились. К чему клонил редактор, не понял никто. А Калюжный возмутился:
– Какие еще новые? Мы что-то не слышали их.
– Во-первых, рекомендую говорить в единственном числе. Присутствующие не уполномочивали вас выражать их мнения. Что касается лично вас, значит, плохо слушали. Новые обстоятельства – заявление Крылова. Это не тот человек, который легко бросается партийным билетом. Заявление серьезное, и я лично склонен поддержать его, ибо верю слову Крылова – честному слову коммуниста. Думаю, пора возродить это уходящее из нашего обихода понятие. Вокруг человека, не сдержавшего слова, должна быть создана и соответствующая атмосфера. Каждый из нас обязан чувствовать: не сдержал слово – значит, в корне подорвал свой авторитет, опозорил себя, вызвал неприязнь и недоверие коллектива. Надо вернуть цену честному слову. Это поможет нам работать, дисциплинирует людей, заставит не бросаться словами, ответственнее относиться к своим действиям. А сейчас. что? Дал слово и не выполнил… Ну и не выполнил, и ничего особенного, никто всерьез и не осудят. Нет, надо добиться, чтобы честное слово воспринималось как святое. Нарушение его должно караться, как отступление от присяги, как измена… Извините, отвлекся, но за годы работы с Крыловым я убедился: именно так он понимает данное им слово. Потому и верю ему, потому и поддерживаю его просьбу.
Раздался одобрительный гул.
Еще минут десять продолжались споры, пока не пришли к общему решению. Просьбу Крылова удовлетворили, предложив написать объяснение.
Против такого решения голосовали Калюжный и Дремов, но им удалось настоять на втором пункте, сформулированном Калюжным: оплатить Крылову неиспользованный отпуск, от работы временно освободить, предоставив месячный отпуск за свой счет.
Люди покидали кабинет главного редактора, еще о чем-то споря. Крылов понуро шел один. К нему подбежал Костя.
– Сергей Александрович! Я вас уже больше часа дожидаюсь. Мария Владимировна куда-то уехала и просила вас не уходить до ее возвращения… И вот – отдел писем передал вам важные письма.
Крылов не глядя сунул их в карман и направился в свой кабинет. Запер за собой дверь, сел в кресло. Голова шла кругом. С чего начинать? Набить морду Гулыге? Он усмехнулся – то-то будет торжествовать Калюжный… Раздался телефонный звонок. Он приподнял трубку и положил ее на место. Звонок повторился, но он больше не обращал на него внимания. Вскоре раздался стук в дверь. Крылов не ответил. И на второй и на третий, более настойчивый, тоже никак не отозвался. Из-за двери донесся голос Кости:
– Сергей Александрович! Вас срочно просит Мария Владимировна!
Он молча поднялся и пошел к ней. Едва появился в дверях, она сказала:
– Значит, освободили?
– Гм… Освободили. И кто это только придумал: слово, несущее радость… Освободили из-под гнета, от фашизма, из тюрьмы, наконец… Выгнали, Маша. Понимаешь, выгнали.
Даже законный отпуск не дали отгулять. Но это еще не нокаут, только нокдаун. Из него нередко еще победителем выходят.
– Боюсь, что нокаут получишь сейчас. Я в архив Министерства обороны ездила. Прочти, – протянула ему бумагу.
Он быстро пробежал ее.
– Вот сюрприз! – Радостно засветились глаза. – Машенька, дорогая! – Схватил за плечи и поцеловал ее.
– Сумасшедший, – оторопела она. – Это ведь ужасно, – показала на бумагу.
– Ничего ты не понимаешь! Умоляю, Машенька, никому; ни слова.
– Как же, Сергей? Официальный документ.
– Главному я доложу сам. – И, не дав ей опомниться, выскочил из комнаты.
22
Когда опустел кабинет главного редактора и остались только он и секретарь парткома, Герман Трофимович в волнении распахнул окно.
– Каковы, а? – заговорил он, не обращаясь к Скворцову. – Просто иезуитство левых эсеров.
– Разве вы ждали другого? – спокойно сказал Юрий Андреевич. – Как они поведут себя, было ясно и до заседания редколлегии. Не о них сейчас надо думать, а что нам делать.
– А черт его знает, что делать. Никакой фантаст не придумает того, что преподносит нам жизнь. Кто бы мог подумать… Крылов…
– Это все эмоции, Герман Трофимович…
