Текст книги "Сбежавшая невеста Дракона. Вернуть истинную (СИ)"

Автор книги: Арина Лунная

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава 40

Амелия

Золотистый свет еще пульсирует в моих венах, наполняя подвал теплым сиянием. Я дышу глубоко, чувствуя, как новая сила мягко перетекает внутри меня. Теперь она не дикая стихия, а послушный поток. Я наконец-то не боюсь ее.

Джонатан молча наблюдает за мной. Его золотые глаза изучают мое лицо, словно он видит меня впервые. В них нет былой настороженности, только тихое изумление.

– Ты… сияешь, – наконец произносит он, и в его голосе слышится нечто большее, чем просто констатация факта.

Серафим, уже стоя на нижней ступени лестницы, оборачивается. Его проницательный взгляд скользит по мне, затем по странице с угасшим символом мужества.

– Интересно, – говорит он задумчиво. – Твоя бабушка предусмотрела последовательность. Доверие открывает дверь к принятию себя. А принятие себя… – он указывает на следующий символ, – ведет к справедливости.

Джонатан хмурится, подходя ближе к книге.

– Что это значит на практике? Мы должны вершить суд? Почему ты не можешь говорить как нормальный человек? К чему эти загадки?

– Я говорю только то, что думаю. Я сам не знаю, как это работает. Это лишь мое предположение, и оно не обязательно должно быть верным.

– Тогда суд? Мы должны наказать Эмму за то, что она собиралась заполучить этот артефакт?

– Вряд ли, – Серафим качает головой. – Справедливость Высшего Порядка редко связана с человеческими законами. Скорее, это о равновесии. О понимании последствий, – он смотрит на меня. – Ты приняла свою силу. Теперь ты должна понять, как ею распорядиться. Каждое твое действие отныне будет иметь последствия.

Как будто в ответ на его слова, из глубины больницы доносится приглушенный шум. Чужие голоса, быстрые шаги. Что-то происходит.

Мы с Джонатаном переглядываемся и одновременно направляемся к лестнице. Поднимаясь, я чувствую, как новая сила внутри меня отзывается на суету сверху, но не тревогой, а спокойной готовностью.

В главном зале нас встречает неожиданная картина. Лира, бледная, но решительная, стоит перед двумя незнакомцами. Мужчиной и женщиной в дорожной пыли. Рядом с ней замер Альберт, а кот наблюдает с подоконника с видом полного безразличия.

– Мы просим лишь немного пищи и ночлег, – говорит незнакомец, снимая потрепанную шляпу. – Нашу деревню разорили мародеры. Мы… мы никого не хотели тревожить.

Женщина за его спиной кашляет, прижимая к груди сверток со спящим ребенком.

Лира смотрит на меня, и в ее глазах читается внутренняя борьба. Она знает, что у нас ограниченные запасы. Но она также видит их отчаяние. Отчаяние в котором была и она, когда пришла на порог этой больницы.

– Лекарыня, – обращается она ко мне, – они говорят правду. Я… я не знала, что делать.Я не могла сама решить можно ли им остаться. Все зависит от тебя. Это твоя больница и тебе решать.

Все взгляды обращаются ко мне. Даже Джонатан ждет моего решения. Я чувствую тяжесть их ожиданий и странное спокойствие внутри.

Я делаю шаг вперед, и золотистый свет во мне мягко усиливается, окутывая зал умиротворяющим сиянием.

– Больница открыта для всех, кто нуждается в помощи, – говорю я, и мой голос звучит удивительно ровно. Я смотрю на беженцев. – Вы можете остаться. Но мы будем работать вместе. Мы будем делить пищу, заботы, обязанности.

Незнакомец замирает, а затем его лицо озаряет такая благодарность, что у меня сжимается сердце. Он падает на колени, но я останавливаю его жестом.

– Вставайте. Здесь никто ни перед кем не преклоняется.

Я поворачиваюсь к Лире.

– Отведи их в свободную палату. Принеси им еды и чистой воды.

Когда Лира уводит беженцев, я чувствую легкое прикосновение к своему запястью. Джонатан осторожно проводит пальцем по моей коже там, где должна быть метка.

– Это и есть справедливость? – тихо спрашивает он. – Делиться тем, что имеешь, даже когда у самого мало?

Я смотрю на его руку, затем поднимаю взгляд на его лицо.

– Нет. Это просто… правильно. Они нуждаются в крове и пище. Мы не голодаем и можем поделиться.

В этот момент я замечаю движение у входа. Серафим стоит в тени арки, наблюдая за нами. На его лице не насмешка, а что-то похожее на удовлетворение.

– Бабушка была мудрой женщиной, – произносит он тихо. – Она понимала, что истинная сила проявляется не в выдающихся жестах, а в повседневных делах, – его взгляд встречается с моим. – Поздравляю. Ты сняла третью печать.

Я опускаю взгляд на книгу, которую он сжимает в своих руках. Символ весов медленно тускнеет, растворяясь в пергаменте.

Три из семи.

Джонатан сжимает мою руку, и в его прикосновении я чувствую не только поддержку, но и нечто новое. Некое растущее уважение. Мы больше не просто два травмированных человека, пытающихся найти общий язык. Мы становимся чем-то большим.

Глава 41

Джонатан

Я стою и наблюдаю, как Амелия отдает распоряжения. Ее голос ровный, спокойный, но в нем слышится сталь, которой раньше не было. Всего час назад она дрожала от страха перед собственной силой, а теперь командует ситуацией с естественностью полководца.

Серафим прав. Ее бабушка была гениальна в своей прозрачной сложности. Доверие, принятие, справедливость… Каждая печать не просто проверяет нас. Она меняет. Превращает двух раненых людей во что-то большее.

Я смотрю на свою руку, все еще чувствуя тепло ее кожи. Когда мы проходили испытание доверия, я боялся, что она увидит всю глубину моего стыда, всю грязь той ночи. Но вместо этого она приняла это. Приняла меня. И теперь…

Теперь я вижу, как она меняется на моих глазах. От испуганной девушки, бегущей от собственной свадьбы, к женщине, которая без колебаний открывает двери своего дома тем, кто в этом нуждается. И в этом нет ни капли слабости. Только сила. Та самая, что светится в ее глазах и согревает воздух вокруг.

– Джонатан?

Я вздрагиваю. Она смотрит на меня, и в ее взгляде легкая тревога.

– Ты согласен? – переспрашивает она. – Нам придется экономить провизию, но…

– Конечно, – прерываю я ее. Мой голос звучит тверже, чем я ожидал. – Ты права. Это… правильно.

И я действительно так чувствую. Странное дело. Я, лорд Риваль, наследник драконьей крови, годами учившийся считать ресурсы и просчитывать риски, сейчас без колебаний поддерживаю решение отдать последнее неизвестным беженцам. Но, глядя на Амелию, на то, как она светится изнутри, я понимаю, что другого выбора и быть не может.

Она кивает, и тень улыбки касается ее губ. Затем она поворачивается к Альберту:

– Проверьте их, пожалуйста. Особенно ребенка. И если понадобятся травы…

– Уже собираю, лекарыня, – старый врач кивает с той почтительной теплотой, которую он сохраняет даже в своем облике.

Я наблюдаю, как Лира уводит беженцев вглубь больницы, как Альберт деловито оглядывается по сторонам в поисках чего-то, известного только ему, как кот лениво потягивается на подоконнике, будто все что происходит его нисколько не касается. И чувствую что-то новое. Не ответственность. Не долг. Нечто более теплое, более… домашнее.

Это слово раньше вызывало бы у меня усмешку. Дом. Уютный, теплый. Нечто совершенно не сочетающееся с понятием «дракон». Но сейчас, глядя на Амелию, которая уже склонилась над книгой, изучая следующий символ, я понимаю, что именно этого мне всегда не хватало. Ни трона, ни власти, ни даже уважения. А этого. Места, где ты не просто правишь, а принадлежишь.

– Ты задумался.

Я оборачиваюсь. Серафим стоит рядом, его руки скрещены на груди. На его лице не привычная насмешка, а что-то похожее на понимание.

– Она удивительная, – говорю я тихо, не в силах сдержаться.

– Да, – он кивает, и в его голосе нет ни капли сарказма. – И становится еще удивительнее. Ее бабушка точно знала, что делала, оставляя все именно ей.

Мы молча наблюдаем, как Амелия проводит пальцем по пергаменту, ее брови сосредоточенно сведены к переносице. Свет вокруг нее пульсирует в такт ее дыханию. Ровный, живой, совершенно не похожий на ту дикую энергию, что вырывалась из нее раньше.

– Следующая печать, – произносит она, поднимая на нас взгляд. – Преданность, – она указывает на символ дерева с мощными корнями. – Что это может означать?

Серафим подходит ближе, изучая символ.

– В контексте предыдущих печатей… Доверие, принятие себя, справедливость… – он задумывается. – Дерево с корнями. Это не просто преданность кому-то. Это укорененность. Верность месту. Делу. Призванию. Себе.

Я смотрю на Амелию и понимаю. Для нее это не станет проблемой. Она уже укоренилась здесь, в этих стенах. Они стали ее домом, ее убежищем, ее миссией.

А я?

Этот вопрос застает меня врасплох. Где мои корни? В замке Ривалей, с его холодными залами и вечными интригами? В обязанностях перед родом, которые всегда я чувствовал как тяжесть, а не как призвание?

Но тогда почему сейчас, глядя на эту женщину, на этот оживающий дом, я чувствую себя «на своем месте», больше чем когда-либо за всю свою жизнь?

– Джонатан?

Амелия смотрит на меня, и в ее глазах понимание. Она чувствует мое смятение. Чувствует каждую мою эмоцию. Как всегда.

– Я… – начинаю я, но слова застревают в горле.

Как объяснить, что дракон, существо воздуха и огня, вдруг обнаружил, что его корни прорастают здесь, в этой старой больнице, рядом с этой удивительной женщиной?

Из коридора доносится приглушенный плач. Ребенок беженцев. Звук, который обычно вызывал бы у меня раздражение, сейчас вызывает что-то другое. Не тревогу, а… ответственность.

Амелия идет на звук, ее сила мягко струится за ней, готовясь утешать, лечить, защищать.

И я понимаю.

Мои корни не в замке. Не в землях. Они в этом моменте. В этой женщине. В этом доме, который она построила не из камня, а из сострадания и силы.

Я смотрю на Серафима. Он наблюдает за мной с тем же пониманием, что и минуту назад.

– Кажется, ты нашел то, что искал, брат, – тихо говорит он.

– Да. Кажется, нашел.

Я поворачиваюсь, чтобы последовать за Амелией, и чувствую, как что-то внутри меня закрепляется, укореняется. Как будто невидимые корни прорастают сквозь камень пола и находят почву там, где я стою.

Рядом с ней.

Глава 42

Амелия

Тишина, наступившая после ухода беженцев в их палату, кажется звенящей и насыщенной. Воздух все еще хранит отголоски недавнего волнения. Эхо детского плача, сменившегося благодарной тишиной, и шепот облегчения его родителей. Но теперь в эту тишину вплетается нечто новое. Что-то неподвижное и глубокое, как вода в лесном озере на рассвете.

Я все еще чувствую тепло спящего ребенка на своих руках, словно его исцеленное тело оставило на моей коже незримый отпечаток. Это тепло смешивается с другим. С тем, что исходит от руки Джонатана, крепко сжимающей мою. Его прикосновение больше не вопрос и не просьба о прощении. Это утверждение. Закрепление.

Я поднимаю на него взгляд и вижу в его золотых глазах ту самую ясность, что приходит после долгой бури. Бури сомнений, вины и поиска себя. Сейчас в них нет ни капли той потерянности, что была несколько минут назад. Есть спокойная, обретенная твердость. Он смотрит на меня, на эту комнату, на саму суть этого места, и я вижу, что он понял. Понял, что его преданность не абстрактная верность роду или долгу, завещанному предками. Она в этом. В стоянии плечом к плечу. В защите этого хрупкого мира исцеления и сострадания, что мы вместе создаем.

– Ты знаешь, – его голос звучит тихо, но с новой, незнакомой ему самому мягкостью, – я всю жизнь носил свой титул как доспехи. Тяжелые, неудобные, но… знакомые. Они определяли каждое мое действие, каждый выбор, – он смотрит на наши сцепленные руки. – А сейчас… Сейчас я впервые чувствую, что снял их. И под ними оказалось нечто… настоящее.

Он говорит, и я чувствую, как его слова резонируют с чем-то глубоко внутри меня. С тем самым чувством укорененности, которое выросло во мне за эти недели. Моя преданность этому месту, этому делу не была выбором. Она была естественным ростом, как рост дерева из семени, заботливо посаженного бабушкой.

Но его преданность… Его преданность – это осознанный, трудный, мужественный выбор. Отказ от всего, что он знал, в пользу того, во что он поверил. В меня. В нас.

В дверном проеме возникает тень. Серафим не входит, оставаясь в коридоре, но его присутствие ощутимо. Он наблюдает. И в его молчании нет привычной критики или оценки. Есть… удовлетворение. Как у учителя, видящего, как его самые трудные ученики наконец-то постигают суть урока.

– Корни, – произносит он наконец, и это единственное слово, падающее в тишину холла, кажется, содержит целый трактат мудрости.

Я оборачиваюсь к Джонатану и вижу, как он кивает. Медленно, глубоко, понимающе.

– Да, – отвечает он брату. Всего одно слово, но в нем целое признание.

И я чувствую это. Не щелчок и не вспышку, как раньше. А медленную, мощную волну, поднимающуюся из самых основ больницы. Она исходит не от книги в подвале, а от самих камней под нашими ногами, от старых балок над головой, от каждого вылеченного пациента, каждого прожитого здесь дня надежды и отчаяния.

Эта волна теплая, живая. Она вызывает странное пульсирующее чувство, поднимаясь сквозь пол, входит в меня через ступни, наполняет каждую клеточку моего тела. Она не моя и не его. Она наша. Это сила самого места, признающего нас. Признающего наш союз. Нашу общую преданность ему.

Я закрываю глаза, позволяя этому чувству охватить меня. Я вижу их корни. Не метафорические, а самые настоящие. Золотистые, сияющие нити, прорастающие из-под наших ступней, переплетающиеся между собой и уходящие глубоко в землю, в самую суть этого мира. Они связывают нас не друг с другом, а с этим домом. Делают нас его частью. Его хранителями.

Я открываю глаза, и вижу, что Джонатан стоит с закрытыми глазами, его лицо озарено тем же глубоким, умиротворенным светом. Он чувствует это. Он чувствует свои корни, в этой почве, что когда-то была для него чужой.

Мы стоим так, держась за руки, объединенные не просто чувством или страстью, а чем-то гораздо более глубоким и прочным. Общей почвой. Общим домом. Общей судьбой.

Я знаю, даже не глядя в подвал, что символ дерева с мощными корнями на странице бабушкиной книги окончательно растворился, превратился в часть пергамента, выполнив свою миссию.

Серафим наконец подходит ближе. Он останавливается перед нами, и его взгляд скользит по нашим лицам.

– Доверие открыло дверь, – начинает он, и его голос звучит как констатация древней истины. – Принятие дало силу. Справедливость направила ее. А Преданность… – он смотрит на наши с Джонатаном соединенные руки. – Преданность дала почву. Теперь вы не просто союзники. Вы часть этого места. А оно часть вас. Осталось только… – он указывает пальцем куда-то вверх, в направлении, где должны быть последние два символа. – Прорасти через камень и найти свет в самой густой тьме.

Он имеет в виду последние две печати. Надежду и Истинность. Но сейчас они кажутся не пугающими испытаниями, а естественным продолжением пути. Нашего пути.

Джонатан открывает глаза. Его взгляд чист и ясен. Он смотрит на меня, и в его улыбке нет былой тяжести.

– Я готов, – говорит он. И в этом слове вся его новая, обретенная суть.

Я сжимаю его руку в ответ. Мои корни и его корни сплелись в единый, неразрывный узел.

– И я.

Глава 43

Джонатан

Я держу ее руку, и это больше не просто прикосновение. Это слияние. Я чувствую, как токи ее силы текут через мою ладонь, смешиваясь с чем-то, что поднимается из глубины моего существа. Не драконья ярость, не холодная сталь долга. Нечто более древнее и основательное. Чувство принадлежности.

Корни.

Серафим прав. Я чувствую их не метафорически, а физически. Тысячи невидимых золотистых нитей, что проросли сквозь подошвы моих сапог, сквозь каменные плиты пола и ушли глубоко в землю. Они привязывают меня к этому месту с силой, против которой бессильны все титулы и наследственные замки. Этот дом, эта больница, эта женщина – мой настоящий престол.

Мы спускаемся в подвал, и наше сияние опережает нас, заливая помещение теплым живым светом. Книга лежит на столе, и я вижу, что пять из семи символов исчезли. Остались всего два: росток, пробивающийся сквозь камень, и пустой круг.

– Надежда и Истинность, – говорит Амелия, ее голос звучит спокойно и уверенно. Она не смотрит на меня с вопросом. Она знает. Мы оба знаем.

Серафим остается на ступенях, завершив свою роль наставника. Теперь он лишь свидетель.

Я подхожу к книге и кладу ладонь на страницу рядом с рукой Амелии. Пергамент теплый, почти живой, под пальцами.

– Они придут, Амелия. Я больше, чем уверен, что твоя сестра уже в пути. Я чувствую это, – говорю я, и это не предсказание, а знание. – Эмма не сдалась. Она собирает свои силы для последнего удара. И это будет не честный бой. Она сделает все, чтобы доказать тебе, что она сильнее. Что она именно та, кто нужна мне, но она ошибается. Потому что единственная, кто когда-либо был мне нужен – ты.

Я говорю это за мгновение до того, как чувствую вспышку темной энергии где-то на границе восприятия. Зов отчаяния от моих стражников у ворот. Затем оглушительный грохот, от которого содрогаются стены больницы.

Они здесь.

Амелия не вздрагивает. Ее пальцы лишь крепче сжимают мои.

– Мы готовы. Оставим печати на потом, а сейчас главное остановить мою сестру. Не позволить ей отыскать артефакт.

Мы поднимаемся наверх, и картина, что предстает перед нами, хуже любых ожиданий. Это не отряд наемников. Это толпа. Десятки людей с пустыми глазами и искаженными лицами, ведомые парой магов. Эмма стоит за ними, ее фигура окутана вихрем из инея и тьмы. Она использует их как живой щит, как пушечное мясо.

– Нельзя жечь беззащитных! – кричит мне один из моих капитанов, отбиваясь от озверевшего фермера с вилами, находящегося под темными чарами моей сестры.

Он прав. Но если мы не остановим их, они сметут нас числом. Я чувствую, как дракон внутри меня рвется наружу, требуя очистить поле боя огнем. Но это будет не победа. Это будет бойня.

Именно в этот момент я чувствую, как рука Амелии выскальзывает из моей. Она делает шаг вперед, навстречу хаосу. Ее сияние разгорается, но теперь оно не золотое. Оно белое. Ослепительно белое, как первый снег или утренняя заря.

– Надежда, – шепчу я, ощущая кончиками пальцев, что именно она чувствует.

Она не атакует. Она не защищается. Она просто… светит. Ее свет обволакивает сражающихся, касается затуманенных сознаний людей Эммы. Я вижу, как один из них опускает топор, его глаза очищаются от наваждения. Затем другой. Третий.

Это не заклинание. Это дар. Дар веры в лучшее, даже когда вокруг ад.

Эмма видит это и впадает в ярость.

– Хватит! – ее крик разрывает воздух, и стена абсолютной тьмы обрушивается на Амелию, пытаясь поглотить ее свет.

Амелия колеблется. Ее белое сияние меркнет под напором чистой ненависти. Ее вера в людей сталкивается с безысходностью, что культивировала ее сестра годами.

И я понимаю, что значит еще одна печать.

Это не про то, чтобы быть честным с другими. Это про то, чтобы быть честным с собой.

Я смотрю на Амелию, на ее напряженное лицо, на свет, что борется с тьмой. И я принимаю самое простое и самое сложное решение в своей жизни.

Я отказываюсь от мести. От гнева. От права считать себя виновником всей ситуации. Я прощаю. Не Эмму. Я прощаю себя. За ту ночь. За свою слепоту. За всю боль, что причинил Амелии.

Я делаю шаг к Амелии и кладу руку ей на плечо. Не чтобы поддержать ее силу. Чтобы отдать свою. Не драконья мощь, а человеческое понимание. Принятие. Любовь.

– Я с тобой, – говорю я, и эти слова становятся ключом.

Наше сияние сливается. Ее белая надежда и мое… мое что? Не золото дракона. Нечто более теплое. Прощение. Принятие. Моя магия.

Белый и золотой свет сплетаются в единый поток и обрушиваются на стену тьмы. Нет взрыва. Нет грохота. Тьма просто… рассыпается. Как песчаный замок под набежавшей волной.

Я вижу, как Эмма застывает с широко раскрытыми глазами, не в силах поверить в происходящее. Ее магия, построенная на ненависти и зависти, не может устоять перед силой, которую мы рождаем вместе.

Она отступает, но свет не уничтожает ее. Он окутывает ее, и в его лучах я вижу… девочку. Испуганную, одинокую девочку, которой всегда казалось, что ее не любят. Не Эмму-монстра, а ребенка, которым она когда-то была.

Ледяная броня вокруг нее тает. Ее колени подкашиваются, и она падает на землю, не в силах больше держаться. Не побежденная, а… опустошенная. Лишенная той ядовитой силы, что питала ее все эти годы.

Я опускаю взгляд на Амелию. Она смотрит на сестру, и в ее глазах нет триумфа. Есть бесконечная печаль и… понимание.

Я чувствую последний щелчок. Тихий, как падение лепестка. Где-то в подвале седьмой символ растворяется, приняв нашу общую истину.

Все семь печатей сняты.

Я обнимаю Амелию, прижимаю ее к себе, чувствуя биение ее сердца в унисон с моим. Мы сделали это. Не силой, не магией. Тем, кем мы стали друг для друга.

Серафим подходит к расплакавшейся Эмме. Его движение не резкое, а скорее уставшее.

– С ней мы разберемся, – говорит он. – Теперь уже по-другому.

Я киваю, не выпуская Амелию из объятий. Путь пройден. Я смотрю в глаза Амелии и вижу в них все, что мне нужно. Между нами больше нет прошлого, а наше настоящее только начинается. И оно принадлежит нам.