Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Антонин Ладинский

 
Жизнь наша как луг, где скосили
Былинки железной косой.
Как партия в шахматы. Или
Как битва, где умер герой.
 
 
И в жизненной битве едва ли
Закован в броню человек,
И пусть мы игру проиграли
И даже умолкнем навек,
 
 
Но в битве имеет значенье
Не гибель, не раны, не страх.
А то лишь, за что мы в волненье
С оружием гибнем в руках.
 

1941

 
Земной кусочек сыра,
Ты баснословным стал.
Ты – весь в слезах и дырах —
Взошел на пьедестал.
 
 
Ты доказал Европе,
Что брюхо выше лир,
Что стройной антилопе
Предпочитают жир.
 
 
Европа, ты у лавки
Средь кумушек других
Шептала в этой давке
Полузабытый стих,
 
 
Ждала с большим волненьем
Трагичного конца,
Смотрела с умиленьем
В глазища продавца.
 
 
Вдруг, может быть, ворона
Раскроет глупый рот,
И сыр, а не корона
На землю упадет?
 
 
Как принц – кусочек сыра:
В сиятельных глазах.
Как плащ поэта: в дырах,
Воспетый мной в стихах.
 

1941

 
Жизнь – это счастье. В синюю полоску
То платье, где оно живет.
Пуст парикмахер римскую прическу
Придумает, тебя завьет!
 
 
Пусть будет мир шуметь зеленым древом
На берегу того ручья,
Где рыбка в сказке приплывает к девам
И тихо плещет жизнь твоя!
 
 
Пусть будут как органные рыданья
Губной гармоники лады,
Пусть птичьим шумом, ветром и дыханьем
Наполнятся твои сады!
 
 
Пусть нажимают медные педали
И раздувают в кузницах мехи;
Будь музыкой в большом концертном зале,
Чтоб написали о тебе стихи!
 

1945

 
Я – зритель. Я – слушатель пенья.
Огромный спектакль предо мной:
Прекрасная драма творенья,
Где гибель, но свет голубой.
 
 
Я в лучшем театре вселенной
Сполна заплатил за билет,
За зрелище это, за тленный
Свой праздник, за несколько лет.
 
 
Я – в кресле из красного плюша,
Я в зрительном зале, дружок,
Где все голубое, где суша —
Подмостки, а море – пролог.
 
 
Мы слушаем в виде вступленья
Высокую музыку гор.
Зеленых деревьев смятенье
Средь бури родил режиссер…
 

 
Жизнь – ветер, листок и орешек.
Живи, мой дружок, на горе,
И много букашек и пешек
Участвуют в этой игре.
 
 
А страшный финал – это слезы
Над спящей в гробу красотой,
Но лишь катастрофа средь прозы
Вдруг делает жизнь высотой!
 
 
О, ты отлетаешь навеки!
Вокзал полон дыма и роз!
Рыданий хрустальные реки
Текут! И трубит паровоз!
 
 
И в этих безмерных утратах
Я маленькой пешкой стоял
На черных и белых квадратах
Вокзальных и шахматных зал.
 

1941

 
Не требуйте от глупой птицы,
От курицы, чтоб этот жир
Вдруг стал подобием орлицы
И с облаков взглянул на мир.
 
 
Ей жить приятно за оградой,
В курятнике, вдали от бед,
Ей небо кажется громадой,
Где милых куч навозных нет.
 
 
Вполне довольна прозябаньем
Ее куриная душа,
По мнению ее – страданье
Не стоит медного гроша.
 
 
Она не знает в упоенье,
Что в лаврах ей, но не в венке,
В ближайшее же воскресенье
Вариться в суповом котле.
 

1940

 
Всю ночь под лампочкой убогой
Он пишет и читает вслух.
Его владенья – стол трехногий
С чернильницею, полной мух.
 
 
Но в темноте он воспевает
Блаженный солнечный восход,
И муза нежно отирает
Со лба пылающего пот.
 

 
Значит, ты не червь, не раб, не прах,
Если ты страдаешь так, созданье,
Если слезы на твоих глазах
И обуглен рот, твое дыханье…
 

1939

 
Все в инее. Летит экспресс
Средь пихт и лиственниц Сибири.
Летит! Вечнозеленый лес,
Как бы в охотничьем мундире,
 
 
Глядится в зеркало зимы.
Олень прекрасными глазами
Глядит на горизонт. А мы,
Как дети, тешимся снежками.
 
 
Влетает поезд в белый сад
И лучших на земле румяных
Сибирских молодых солдат
Везет, как в северных романах.
 
 
Они поют под стук колес
И на гармонии играют.
Под музыку о царстве роз
Деревья в инее мечтают.
 
 
Под музыку среди древес
Летают белки, как по вантам,
Сороки украшают лес
Подобно черно-белым бантам.
 
 
Лиса ушами шевелит,
И тяжко думают медведи, —
С лисой, что в баснях все хитрит,
Они крыловские соседи.
 
 
Садится птица на суку,
Вся в черно-белом оперенье,
И с ветки горсточка снежку
Вдруг падает. Как в сновиденье!
 
 
Вся эта русская зима,
С морозом и оледененьем,
Не безнадежность и не тьма,
А крепкий сон пред пробужденьем.
 

1944

 
В беседе пылкой
Любя весь мир
И за бутылкой
Устроив пир,
 
 
Сошлась в трактире
Одна семья —
На братском пире
Компания:
 
 
Любовь, бродяжка
И стихоплет,
И деревяшка —
Все свой народ.
 
 
Солдат про славу
Нам говорил,
Как по уставу
Он кровь пролил.
 
 
Себя настроив
Как на хорал,
Про век героев
Поэт сказал.
 
 
Но пусть пшеница
В полях шумит
И на странице
Перо скрипит,
 
 
Пусть пахарь плугом
Вздымает век,
И мир к лачугам
Слетит навек.
 

1939–1949

 
Ты – ниже травинки и тише воды
Подобная жизнь – как букашка —
Ползет и трепещет у края воды,
И радость ее – полевая ромашка.
 
 
И люди глядят с олимпийских высот
На это старанье, пыхтенье и муки,
На этот безвольный и маленький рот,
На эти неловкие слабые руки.
 
 
Но в грозной акустике царственных зал,
В оркестре любви и в садах мирозданья
И твой небольшой голосок прозвучал
Негромкой, но чистою нотой страданья.
 

1946

 
Прославим гений Пушкина!
Рассвет над Альпами!
Суворова в алмазах!
Да чтут народы гром его побед
И петушиный крик в его проказах.
 
 
Прославим книжный труд,
Любовь к стихам
И честные рабочие мозоли!
Восходит пушкинское солнце там,
Где весь народ как бы в огромной школе.
 
 
Учитесь, дети!
В школьной тишине
Пишите в ученической тетради:
– Наш гений – Пушкин…
Гремят в огромной вышине
Стихи его на голубой эстраде.
 

1945

 
Ты – остров в пальмах,
Непонятный стих,
Земля, где не бывало человека.
И в тихой бухте
Серых глаз твоих
Стоит корабль XV века.
 
 
Тяжелый якорь опустив на дно,
Глядят
Мечтательные мореходы,
Как в вымытое хорошо окно, —
На свежесть
Этой пальмовой природы.
 
 
Какая свежесть!
Утро стихотворных строк!
Какие раковины!
Перед нами
Летит
Цветкообразный мотылек
Над бабочкоподобными цветами.
 

1947

 
Он сделал гордым наш язык, а нас
Он научил быть верными в разлуке.
И, как Онегин, миллионы раз
России нашей мы целуем руки!
 
 
Какая жизнь была ему дана —
Глоток «Аи» и всех страданий чаша!
Струилась – вся прозрачная до дна —
Река его стихов и радость наша.
 
 
Какой был дан ему прекрасный дар
Воспеть свободу на своих страницах,
Дыханья человеческого пар
Вдруг солнцем озарить, как мрак в темницах!
 
 
И, перечитывая вновь и вновь
Его слова о славе и свободе,
Воспринимаем чище мы любовь,
Возвышеннее мыслим о природе.
 

1947

 
Серебряный дождь перестал
Звенеть и по стеклам струиться.
Вновь вымытый, мир засиял
От капель и слез, как теплица.
 
 
Ты шумно закрыла свой зонт.
А в пурпуре, где горизонт,
Там солнце шипело и гасло,
И автомобильное масло,
Пролитое в луже,
В том мире, где смертью напрасной
Погиб под дождем мотылек,
Вдруг радугой стало прекрасной…
Иль Ладогой, где огонек,
Сказал бы трехлетний ребенок,
Взлелеянный в неге пеленок,
Как теплый цветок.
 

1946

 
Пушкин прославил тебя стихами.
Пушки во славу твою гремели,
Ядрами били в Казань,
И алмазные звезды
Сияли средь черных твоих небес.
 
 
Миллионы людей
Ради тебя умирали,
Горели в огне,
Гибли на кораблях,
И эти страданья
Пушкин с тобой разделил,
Когда умирал он,
Прикрытый плащом,
Твой первый поэт
И самый любимый твой сын.
 

 
Когда приходят мысли
О гибели и страх,
Не трепещи! Помысли,
Что ты не только прах,
 
 
А некое сиянье
В бессмертном веществе,
Что ветерок дыханья
Прошелестит в листве.
 
 
И потому, что гробом
Кончается наш путь,
С волнением особым
Подумать не забудь
 
 
О том, что в этой жизни
Всего дороже нам, —
О верности отчизне
И о любви к стихам…
 
 
О, с нежностью печальной,
Как розу или плод,
Садовник гениальный
Взрастит нас и сорвет.
 

1949

 
Все может быть! На заседанье чинном
Мне памятник потомки вознесут
И переулок в городке старинном
В честь бедного поэта назовут.
 
 
Так, – скромный бюст, подобье человека,
В напоминанье стихотворных дел, —
В том скверике, где на углу аптека,
Где некогда я с книжкою сидел.
 
 
Собранье, бюст, министром просвещенья
Прочитанная по бумажке речь.
Потом – зима и тишина забвенья,
Снежок на бронзе голых римских плеч.
 
 
У памятника песик в назиданье
Поднимет ногу, милой жизни рад,
И школьница для первого свиданья
Назначит этот неприметный сад.
 
 
Прочтет прохожий: «Антонин Ладинский»
И пустит мне в лицо табачный дым,
И буду я с улыбкою латинской
Смотреть на мир, завидуя живым.
 

1947

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВКЛЮЧАВШИЕСЯ В СБОРНИКИ

 
Ликует ветер невских хладных вод.
Борты кипящую смолу вдыхают.
Мечта всей жизни – возведенный флот,
И плотники на верфях распевают!
Стонали корабельные дубы.
Из щеп дремучих – нежные фрегаты —
Виденье неуклюжее – а лбы
По-прежнему упрямы и покаты.
Пенька, голландский шкипер и кабак,
Азы чужой нептуновой науки.
А брошенный расчетливо пятак
Дался недаром, и в мозолях руки.
Но отвалив, все ж тронулись, пошли, —
Подумаешь, какие мореходы, —
И узкий краешек родной земли
Был им дороже славы и свободы.
Но всем наперекор согнуть в дугу
И порохом коптить в дыму викторий!
И весело горят на берегу
Леса, скиты, хоромы на запоре.
Народная любовь! Как тяжкий флот,
Плыву к тебе, в ночных морях взывая,
Мне руки простирает мой народ,
Поют куранты, полночь отпевая…
 

 
Дорога россиянки не легка:
Как на костер за мужем – ты смогла бы
Ты кинулась в опальные снега,
И полетела тройка по ухабам.
 
 
Навстречу кедры, ельничек, песок,
И вдруг – пугливое оленье стадо,
Потом жилье и голубой дымок
Над крышами сибирского посада.
 
 
И сверток нежных итальянских нот
Везла, чтоб не озябли фортепьяны,
А в станционных горницах народ,
Гора мехов и в щелях тараканы.
 
 
Гналась пурга, просилась на ночлег,
В людской уют бревенчатых заборов,
Изба плыла на полюс, как ковчег,
И на окне морозные узоры…
 
 
Дохнула ты на нежный хлад стекла,
И вот уж пальма северная тает,
От пальчиков горячих потекла
И снова на морозе расцветает…
 
 
Небритый с воскресенья комендант
Средь канцелярских тягот и волнений:
То неприятность – беглый арестант,
То громы высочайших повелений.
 
 
Скребет перо, сургуч трещит.
Опять – Сибирь с серебряными рудниками,
С тайгой, которую не сосчитать,
С неразговорчивыми мужиками.
 
 
А на краю земли стоит острог,
В суровых древках русская свобода,
И женская душа на огонек
Торопится, как и душа народа.
 

Париж. 1925

 
Скрипит возок, в снегах ныряет,
Как барыня, столица спит,
И вот шлагбаум поднимает
В бараньей шубе инвалид.
А Музе не поднять усталых
Свинцовых караульных вежд,
Всех этих пеней запоздалых,
Суда глупцов, хулы невежд.
От нежных перьев треуголки
Ей русских роз не уберечь —
И пачкают людские толки
Прелестную покатость плеч.
А Вам – Наталье Гончаровой —
Приснилось на заре, что с Вас —
Еще Вы девушкой суровой —
Не сводит он тяжелых глаз…
Вчера заметили случайно:
В дубовом ящике стола,
Как государственная тайна —
Хлад пистолетного ствола.
Что детям обаянье славы?
Вам слаще бал и санный бег,
Великосветские забавы
И медленный пушистый снег.
А снег другой, в руке зажатый,
В горячих пальцах, и потом
В крови расплавленный, примятый
Под тем трагическим кустом?
Ах, девочка моя Наташа,
Пробор склоненный – мало сил,
Любовь моя! – большая чаша —
Я захлебнулся, не допил.
 

Памяти Сергея Есенина

 
Ты родилась – поплакала, запела,
Как море волновалась колыбель,
Под деревенским солнышком смелела
Твоя свирель.
Но что воспеть? – дубравы и долины,
Классическое возвращенье стад,
На огороде красные рябины —
Сей русский виноград.
В березняке чугунка грохотала,
Кричал веселый паровоз,
И ты о городе мечтала
За расплетеньем кос.
И вот однажды, в шумном сарафане,
В уборе коробейниковых бус, —
Предстала ты в возвышенном тумане
Российских муз.
Москва тебя такою полюбила
И за бедовые глаза,
За то, что голубое было
В твоих глазах.
А может, вспомнила – сама старушка
Ведь поднялась не из дворцов:
Бревенчатой глухою деревушкой
И в пять дворов.
Иль вспомнилось – чего там – все бывало,
Как на потеху мужикам
Простоволосой бабою плясала
По кабакам…
Теперь ты близкое похоронила;
Большою нежною рукой
От ветра зрение прикрыла,
Бредешь домой:
Голубушка,
Тебе самой не сладко —
Стихии ты идешь наперекор
Все помолиться хочется украдкой
На Благовещенский собор.
 

Париж. 1925

 
Внимая соснам – пенью смоляному —
Мы валим стройные, как бурелом.
Ужо вы запоете по-иному
В туманном путешествии морском.
 
 
Полюбите вы новые стихии:
Со всею страстностью земных детей —
Моря и звезды, плаванья большие
И братские приветы кораблей.
 
 
Мы зимних ласточек пошлем вдогонку
Опасный и суровый перелет, —
Мы скажем любопытному ребенку:
«Смотри, кораблик маленький плывет!
 
 
И видя, как он борется в пучине,
Летит в провалы и взлетает вдруг,
Подумаем, как о любимом сыне,
Что это сердце – дело наших рук.
 
 
В компании – за пуншем – дровосеки
О вечности, о море говорят.
Смежают звезды голубые веки,
И мачты корабельные скрипят.
 

Фонтенебло. 1926

 
Мы помним жаркие теплушки,
Березовый пшеничный край,
Растрепанные деревушки,
Вороний разоренный грай.
Как медленно тянулось время
На циферблатах часовых,
Россия, поднимая бремя,
Все медлила на узловых.
А ты нас дома поджидала —
Когда мы хлеба привезем,
И книжку умную читала
За письменным моим столом.
Но человек в домах кирпичных
Не только книжным словом сыт,
И сладко на зубах столичных
Крестьянский каравай хрустит.
Мы ехали в людской обиде,
В большой тревоге, в тесноте,
И, на мешках пудовых сидя,
Мы думали о красоте:
То Рим представится нам ярко,
То палисандровый рояль…
Дымила горькая цигарка,
Дымилась встрепанная даль.
Ну вот и станция. И точно —
Мелькнула зелень фонарей,
И снова мы засели прочно,
Доехать бы уже скорей!
И, отцепив себя от груза,
Наш паровозик – ну и ну —
Покинул поезд, как обузу,
Как нелюбимую жену,
(Из Сормова еще осанка)
Бежит на водопой, трубя,
И там глухому полустанку
Рассказывает про себя.
Послушать, – разведешь руками:
Америка! – летун какой —
Как будто не ползли часами
Версту крутую за верстой.
Но станционные домишки
Внимают в трепете ему,
Деревья – много лет без стрижки —
Качают головой в дыму.
Мы помним эти ожиданья,
Когда пропущен всякий срок,
И подступают уж рыданья,
Но стрелочник трубит в рожок.
Он длинный поезд отправляет,
Рассейский несуразный воз,
И за крушенье отвечает,
Когда летит тот под откос.
 

 
В небесно-голубом плаще,
Гонимый бурями и роком,
Схожу в житейский круг вещей,
И дверь поет скрипучим блоком.
 
 
Любезно машет пес хвостом —
Он полуночника встречает,
Ложится под моим столом
И медленно – как друг – вздыхает.
 
 
Еще блаженно дух знобит:
Ночные разговоры с Музой,
Но предо мной уж грог стоит,
Лекарство от осенней стужи.
 
 
А в кабачке табачный дым,
Сидят матросы и красотки.
Быть может, завтра гибнуть им
На рыбной ловле в утлой лодке.
 
 
И с горней крепости моей —
Все башни – высота какая! —
На смертных и простых людей
Смотрю, ворот не растворяя.
 
 
Хоть милым розам грош цена
И воет в трубах ветр ненастный —
От музыки и от вина
Земля мне кажется прекрасной.
 
 
Конечно, я вернусь домой,
Но не сейчас, а на рассвете —
Мы побеседуем с Тобой,
Гремя по облакам в карете.
 
 
Ты слышишь – плещет водосток,
Стучит холодный дождь в окошко,
А здесь веселый огонек,
Позволь мне посидеть немножко.
 

 
Подобны верфи черновым тетрадям:
Все путаясь в названьях строф и скреп,
Лирический корабль усердно ладим —
Разлады лирные и горы щеп.
 
 
Уже предчувствуя размеры моря
И трудности суровой красоты,
Мы поплывем, научимся, поспорим —
Стихия нежная, вскипаешь ты.
 
 
Научимся! – И слаще нет учебы —
По звездам плыть, по компасной игле,
Когда лишь мачты из лесной трущобы
Напоминают скрипом о земле.
 
 
Когда-нибудь, летя – на всем размахе, —
Быть может, потеряв крушеньям счет
И вытирая рукавом рубахи
Со лба почтенный адмиральский пот,
 
 
Мы в корабельном голубом журнале
Запишем о прекрасном и большом
И вспомним, как мы службу начинали
Веселым юнгой и простым стихом.
 

 
Величьем лунная столица бредит —
Под музыку побед не спится ей.
Приходят в город белые медведи,
Пугают на окраинах детей.
Среди Преображенских офицеров
И кутаясь в голубоватый мех,
Принцессы русские любви не верят,
И горек северный девичий смех.
А вот и тройки жаркие на святках,
В избушках теплых мужики кричат:
«Да здравствует Россия!» – и вприсядку
Полы под сапожищами трещат.
Меж тем под розовыми куполами
Попы заводят колокольный звон —
Глядишь, душа славянская мечтами
Вся изошла над копотью икон.
Развесистые клюквы! – На ночлеге
Под ними казаки храпят в снегу
И вдруг уходят с песнями в набеги,
В разбойника стреляют на скаку.
Татары их в степи подстерегают.
И, не дождавшись милых до зари,
Тургеневские девушки рыдают
И удаляются в монастыри.
По городам купчихи с кренделями
Китайский чай из самовара пьют,
Купцы с огромнейшими бородами
В ларьках икру и водку продают.
Вдали сибирские дымятся срубы
И золотые россыпи лежат,
Голубоглазые гиганты, шубы,
Гром царских пушек и мильон солдат.
 

 
Ты к нам пришла снегурочкой, весталкой
И в декабре – румянцем на щеках,
Летела ночь в мужской беседе жаркой,
Глаза дымились в золотых очках.
Хотелось улиц, воздуху и вьюги,
Шумела кровь и билась через край,
С улыбкой белокурые подруги
По чашкам разливали крепкий чай.
Заря всходила ясною погодой,
Бессонницей измученная мать,
Пора! – запахло северной свободой,
Как сладко снег из пригоршни глотать!
– Друзья! – настало время: пылкой розой
В сугробах русских расцветает сад!..
А за дворцом туманились морозом
Шеренги тусклых кирасирских лат.
Когда ж картечь запела на Сенатской —
Не колыбельная, а волчий вой —
Мы заплатили верностью солдатской,
Горячей непокорной головой.
Уж кандалы сибирские звенели,
Ты таяла – пунцовый ручеек,
Но полюбить мы бережно успели
Декабрьский день, румянец нежных щек…
 

Париж. 1925

 
Ты поднял, брат, на мачте корабельной
Прекрасный лоскут бедствий и страстей,
На всех парах спешил к душе смертельной
В пучине бурных и туманных дней.
 
 
Ты полюбил высокое волненье, —
Торжественный высокомерный мир,
И вот он бьется в щепы на каменьях,
И небо хлещет из пробойных дыр.
 
 
А я люблю земные проволоки,
Мужскую ясность, простоту, загар,
Дубы, и воздух голубой, глубокий
И разума спокойный ровный жар:
 
 
Когда взлетает ласточкой Психея
И кружится у бедной голова,
Не он ли, подхватив ее, лелеет
Отогревает нежные слова;
 
 
И, бережно на землю опуская,
Средь умных и внимательных забот
Суровою рукою мимо рая
В блаженные поля ее ведет…
 
 
Но даже и в глухом соревнованьи
Мы все же братья нежные с тобой,
Сливаем в радостном чередованьи
Земной песок с небесной высотой.
 

Париж. 1926

 
Мы белокурые матросы
С большого корабля «Пегас», —
Все ветер стихотворный носит
В житейских океанах нас —
В Архангельске мы удивлялись:
Какие рыбины, меха!
И в русских девушек влюблялись,
Как в Музу русского стиха.
В Александрии выгружали
Прекрасный беломорский лес,
По улочкам кривым блуждали,
Шли кофе выпить под навес.
В ночной таверне с Доном-Хозе
Мы схватывались на ножах —
Кармен во рту держала розу,
Как роза в черных кружевах.
У камельков смотреть любили
На фреккен голубых с чулком,
Морские трубочки курили,
Раскуривая угольком.
А в навигациях прилежных
С высоких корабельных стен
Мы слышим чаек неутешных
И пенье лирное сирен.
И, поворачиваясь к ветру
Лироподобною кормой,
Течению – морскому метру —
Мы отдаемся с головой.
В соленой и морской стихии
Нам вверен благородный груз:
Надежды россиян, стихи и
Рыдания беглянок муз.
 

 
Петух зарю приветствует на рынке —
В глухую ночь из сонных деревень,
Из милого курятника в корзинке
Его доставили в базарный день.
 
 
А он еще и не подозревает
О неприятной участи своей,
Торжественно о солнце распевает
Среди торговых деловых людей.
 
 
Ты скоро кончишь песню роковую:
Вот покупатель на базар спешит,
Домой несет покупку дорогую.
Вода в кастрюле булькает, кипит.
 
 
Еще душа прославить мир хотела,
Но хлещет кровь горячая ручьем —
Петушье горло режут неумело
Не очень острым кухонным ножом.
 
 
Три листика судьба бросает скупо
Из лавров бакалейного венка,
И ты – мочальным мясом в миске супа
Непривередливого бедняка.
 
 
Романтик! Сельских зорь глашатай древний
Не ты ли поднимал к работе дом,
Был песенником на деревне
И на заборе гордо бил крылом!
 

Париж. 1926

 
Европой бредили медвежьи станы
Московских герцогов из деревень:
Гремели неуклюжие рыдваны,
Боярскую покачивая лень.
 
 
Потом дымили предки бивуаком
На сенских лиловатых берегах,
А возвратись к наливкам и к собакам,
Ворчали вольтерьянцами в снегах.
 
 
В накуренных мансардах нигилисты
Шумели о свободе до зари,
Бывало, целый день у букинистов
Перерывали книжные лари.
 
 
И вот мы стали гордыми! – Еще бы —
В таком расцвете северная высь,
И ласточки из голубой трущобы
Балетным газом юбочек взвились.
 
 
Ах, нежное косматое дыханье,
Как музыка, по всей земле летит,
Европа принимает подаянье
И связанною пленницей лежит.
 
 
К своей сестре склоняемся поближе, —
Золотокудрой к римской голове —
Как Ярославна, плачем мы в Париже,
Как Жанна д’Арк, мы молимся в Москве.