Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Антонин Ладинский

В журнале «Мир и искусство» за подписью «Читатель» появился отзыв на книгу в исключительно восхищенных тонах: «Откажемся на этот раз от присяжного критика; пусть даже заранее известно, что к этой тоненькой книжке стихов, обернутой в синюю тетрадочную, весьма удачно придуманную, бумагу – отнесется он милостиво и даже благосклонно. Вот эту синенькую тетрадку, именно ее, не хочется отдавать нам коронному суду несменяемых судей. Напишите о ней вы, рядовой читатель. Не мудрствуйте! Не открывайте истин! Не изрекайте! Поэту не так нужен скальпель специалиста, пусть даже целительный, как ласка обыкновенного смертного. Поэту холодно жить. Это или маниак, или настоящий художник. Настоящий, прежде всего, потому – да простят мне невинные души, – что “презренный” металл не касается (почти!) его музы. Вот вам книжка Ладинского. <…> Каким глубоким внутренним теплом согрета каждая строчка! <…> Как Гумилев, Ладинский всего чаще путешествует. Оторвавшись от России, плывет он в далекие, может быть, существующие страны, бредет с караванами по Сахаре, летит на Северный полюс, чтобы вернуться к Каиру, мечется душой в голубом воздухе земной атмосферы, тонет в голубых глазах, любуется голубой розой и снова по голубым морям уходит в дальние страны, в пески Сахары, по которой колышутся голубые горбы верблюдов. Эту влюбленность в голубое вы встречаете почти в каждом стихотворении. Это – тоска по простору, по бескрайнему горизонту, по неведомому, заманчивому, отгаданному, но не виденному. А черное? Черное – это земля. Поэт слишком с ней связан, слишком близок ей в своей грусти и не в силах от нее оторваться. Прикованный к черной земле, мечтает он о голубом просторе, и очаровательная музыка его стихов иногда, быть может, покажется монотонной, но ее не смешаешь, ее не забудешь, ею пленяешься» (Мир и искусство. 1931. № 3. С. 15).

По обыкновению восторжен был и П. Пильский: «В этой толпе рифмующих Ант. Ладинский – светлое исключение. Он – настоящий поэт. В его стихах – сила. Они – смелы и оригинальны. Струятся новые напевы, в них слышится красивая душа. Ант. Ладинский – сложен, но ясен. Его последняя книжка “Черное и голубое” полна прозрачных и ликующих тайн. Здесь все в движении, образы полны живой и страстной энергии. Этот поэт – враг статики. Везде у него – взлеты, порывы, бег, струение. Пролетают и мчатся аэропланы, кони, корабли, меж чернотой земли и небесной голубизной “в потоке быстротечном скрипят борты”, и все “хлещет”, “трепещет”, “взлетает”, “вскипает”. Рвущиеся силы и “этот воздух, перекрытий лет”, непокорная душа, – “плавней стрелы” поднимаются и дышат истинным вдохновением: вдохновенность – тоже порыв и движение. Образы мощны <…> Ладинскому земля – родной удел, но тесный дом. В этой колыбели – его плен. Отсюда – мятеж, мечта о небесной выси. У Ладинского эта мечта – нарядна, романтизм – красив и тонок. Он еще и слегка театрален. В нем проблескивают видения сцены, пред глазами проходят бальные шествия <…> Стихи Ладинского полновесны, сравнения неожиданны и новы, их свободная, расточительная и легкая игра увлекательна даже сейчас, в нашем общем стихотворном безочаровании» (Сегодня. 1931. 10 февраля. № 41. С. 8. Подп.: П. П).

Напротив, Леонид Раневский счел, что «у Ладинского есть поэтическое дарование, но <…> искусством стиха автор еще не овладел в достаточной мере и ему придется много поработать над собой». При этом, однако, рецензент был убежден: «Несомненно, что первая книжка стихов Ант. Ладинского будет иметь успеху читателей» (Ллойд журнал (Париж – Берлин). 1931. № 1. С. 121).

1. «Нам скучно на земле, как в колыбели…»– Последние новости. 1926. 14 октября. № 2031. С. 3.

2. Муза («Обманщица, встречаемся мы редко…») – Современные записки. 1926. № 28. С. 224. С разночтениями в строках 10 («Загар? И розовый Каир? Стонали…»), 16 («Теперь ты мерзнешь под мансардной крышей…») и 23 («Пора заняться дельными стихами…») и с дополнительными 25–28: «И так уж говорят, что мы с тобою / Людей пугаем в солнечные дни / Свинцовой копотью пороховою – / Не нюхивали пороху они».

3. Детство («Склоняясь надо мною, мать, бывало…») – Последние новости. 1928. 3 мая. № 2598. С. 3. С разночтениями в строках 3 («Существованье смутное ласкала»), 4 («В дремучей жизни, как в ночном лесу»), 13 («Как скучно было мне средь оживленья») и 21 («Но вот рояль прекрасный раскрывали»). Строфы 6 и 7 переставлены местами.

4. Гаданье («Колода карт гадальных…») – Последние новости. 1929. 25 декабря. № 3199. С. 3.

5. Адмирал («Скрипят корабли в туманах…») – Новый корабль. 1928. № 3. С. 4–5.

Ф. Охотников, рецензируя третий номер «Нового корабля», заметил об этом стихотворении: «А. Ладинский радует легкостью дарования и какой-то трудно определимой, едва ли сознательной “безошибочностью” ритма» (Звено. 1928. № 5. С. 286).

6. Щелкунчик («Щелкунчику за святочным рассказом…») – Последние новости. 1929. 2 мая. № 2962. С. 2. С разночтением в 1-й строке: «Щелкунчику за девичьим рассказом…».

7–9. Стихи о Московии– Воля России. 1926. № 4. С. 33–35. С разночтениями в строках 1–4 («Я путешественник и чужестранец. / Москва! Москва! – ты лебединый крик, / Зима, морозный на щеках румянец. / Веду в дороге путевой дневник»), 7 («Глаза – большие синие озера»), 19 («И с петушиным пеньем, до рассвета»), 22–23 («Душа взволнованная назвалась, / Гостеприимным паром и приманом»), 25–28 («Скорей, скорей, все дальше, леденея, / Мечту вздувает ветер. Снег валит. – / Ладьею дымной, солнцем в эмпиреях / Московия навстречу мне летит»), 29–30 («Приехали и кони наши – в мыле. / Так вот она – величья колыбель!», 40 («Волнует ласковая теплота»), 43 («За окнами трещит мороз, а чашки»), 45–52 («Колокола к вечерне надрывают / Всю нежность теплых бархатных басов, – / В них жалоба такая же грудная / На жаркие подушки теремов… / Необычаен этот милый город – / Весь розовый, в кострах и в серебре, / Где вспоминают Индию соборы, / Грустят о нежной бронзовой сестре»), 60 («Страна векам счисление ведет»), 61 («А за прилавком, щелкая на счетах»), 63 («Косит на черных Спасов за киотом»), 65–68 («О путник любопытный Олеарий, / Записывай, какие видел сны, / Пиши, что нет на всем подлунном мире / Такой прекрасной и большой страны!») и с дополнительной 16-й строфой:

 
Индийская царевна в смольных косах,
Улыбка бронзовых блаженных губ! —
Твой жаркий бред – крещенские заносы,
Медвежий храп и дым московских труб;
 

11. Бегство («Пропели хриплым хором петухи…») – Звено. 1926. № 168. 18апреля. С. 6. С разночтениями в строках 9-21:

 
И на горбатый гулкий мост в галоп.
Оливковыми рощами, холмами,
Шумел в ушах печальный ветер в лоб,
Играл чернокрылатыми плащами.
 
 
И мимо мельниц, редких деревень,
В харчевнях прятались на сеновале, —
Внизу сержанты пили целый день,
Хорошеньких служанок целовали.
 
 
И, побледнев от скрипа половиц,
Трактирщик приносил вина и хлеба.
А в слуховом – пыланье черепиц,
Плясала пыль, порозовело небо.
 
 
И друг заплакал, как дитя, навзрыд,
Он вспомнил дом суконщика, ночную.
 

12. Любимица («Не оглядываясь на подруг…») – Звено. 1927. № 208. 23 января. С. 6. С разночтениями в строках 21–24: «Первою приходишь ты к столбу, / Загнанная лошадь молодая / С белою отметиной на лбу, / Падаешь, хрипишь, бока вздымая».

Крестоносцы («Мы облаком соленой пыли…») – Современные записки. 1928.№ 36. С. 190–191. Без названия, сзаглавной строкой «Дымом соленой пыли», с датировкой «Париж, 1927» и с многочисленными разночтениями – строки 2–3 («Дыша пред зарей впотьмах / В буре морской мы плыли»), 6–7 («Глядели из-под ладони вдаль / Там, за кромешными морями»), 9-15 («А ветер – растрепанный ворох / Белокурых, как лен, волос, / Шум снастей и знаменитый шорох / Белых и алых роз. / Так от бедной земли за туманом / Скрипучий мачтовый лес / Летел, летел по океанам»), 17 («И вот в эфире вселенной»), 25 («Как взирает бездомный нищий»), 30 («На охапке сарацинских пик»), 34–35 («Черная дорогая мать – / Нас учила любить голубое»).

В рецензии на очередной номер журнала Георгий Адамович противопоставил это стихотворение стихам Г. Кузнецовой, М. Струве и А. Несмелова: «Другое дело – А. Ладинский. Ему все дается как бы шутя, он всегда беспечен и весел. Несомненно, это прирожденный, очень талантливый стихотворец. Но его стихи небогаты внутренним содержанием, и на беду свою он родился в такое время, когда стихи, “пенящиеся, как шампанское”, редко кого удовлетворяют. В этом его беда, но не его вина. Любители поэзии и теперь должны были бы оценить органичность и благодатность происхождения его стихов» (Адамович Г. «Современные записки», книга XXXVI. Часть литературная // Последние новости. 1928.4 октября. № 2752. С. 3).

13. Корабль («О пышный гул сравнений…») – Звено. 1927. № 219. 10 апреля. С. 6. Совершенно иной вариант, опубликованный первоначально в «Звене», ниже приводится целиком:

 
О пышный гул метафор и сравнений —
Гражданских бурь, классических ветрил,
Где все в обломках кораблекрушений,
А жизнь поэт с пучиной вод сравнил.
 
 
И, уподобив бытие земное
Ладье, влекущей к жадной смерти нас,
Мы думаем о счастье, о покое
В который раз уже, в который раз?
 
 
Но, видно, с бурями нам не расстаться,
И плотничьей покорной скорлупе
Удел – в морях взволнованных метаться,
Удел душе бездомной – плыть в толпе.
 
 
А плещется огромный мир снаружи,
Ползут по швам соленые борты —
Мы видим в щели голубые лужи,
Миролюбивых птиц, а вот и Ты.
 
 
Звездою проплываем над морями —
Мы руки простираем, мы зовем —
Но встречным кораблем под парусами
Проходишь Ты, прекрасным кораблем,
 
 
Последнею надеждой в океане…
Мы падаем на груды книг, на стол,
Наш утлый дом трепещет от рыданий,
Как палуба, скрипит и ходит пол.
 

Второй вариант, аналогичный вошедшему в книгу, но без заголовка и датированный 1928 г., был опубликован через два года после первого: Последние новости. 1929. № 2874. 3 февраля. С. 3.

14. Каменщики («С какою осторожностью огромной…») – Последние новости. 1926. 23 сентября. № 2010. С. 3. С разночтениями в строках 10–11 («Как птица приближения зимы: / Все рушится – непрочное созданье —»), 22 («Как держится над зеркалом морей»), 25 («Да, самое прекрасное в твореньи —») и с добавлением двух новых строф, после 6-й:

 
Мы надышались облачным дыханьем,
Спалили миллионы тонн угля,
Теперь мы знаем цену испытаньям,
С матросами лишенья разделя,
 
 
Мы видели чудеснейшие вещи —
Как радостно, когда в руках буссоль
И подлинный соленый ветер хлещет,
А не метафорическая соль!
 

15. Архангельск («В плену у льдов стеклянных…») – Современные записки. 1930. № 41. С. 165–166.

Рецензируя номер журнала с этими стихами, Георгий Адамович написал: «У Ладинского – все тот же знакомый нам игрушечный мир образов, не без волшебств, не без прелести. Все тот же стих прирожденно-уверенный и упругий. Это очень талантливый поэт – можно ли с первой его строки этого не почувствовать?» (Адамович Г. «Современные записки», кн. 41-я. Часть литературная // Последние новости. 1930. 13 февраля. № 3249. С. 3).

16. «Нам некогда подумать о здоровье…»– Современные записки. 1929. № 38. С. 184.

Разбирая этот номер «Современных записок», Георгий Адамович отметил, что стихи «подобраны в этой книжке журнала с большим вкусом <…> Ладинский – остроумен, точен, порывист, находчив. Эти качества в его стихах имеются всегда, но каждый раз им по-новому радуешься» (Адамович Г. «Современные записки», кн. XXXVIII. Часть литературная // Последние новости. 1929.

11 апреля. № 2941. С. 2).

17. Аргонавты («За ледяным окном, в глухие зимы…») – Воля России. 1926. № 10. С. 33–35. Совершенно иной вариант, состоящий из 23 строф вместо 12, ниже приводится полностью:

АРГОНАВТЫ

 
За ледяным окном в глухие зимы
И на завалинках кончая день,
Мечтали мы о море и о Риме
В лесном житье древлянских деревень.
 
 
Мы строили большой корабль.
Смолою Прожгли крутую выпуклость бортов.
Грузили порохом, со всей роднею
Простились под трезвон колоколов.
 
 
Ревели девки, бабы голосили.
– Ну, дуры, ничего! – Отдай концы. —
Салют! И в пушечном дыму поплыли
Родные косогоры и овсы.
 
 
Сначала шли по рекам, а навстречу
Ползут ладьи и крепкие илоты.
Народ кричит: – Куда? – А мы: – Далече,
Прощайте, милые! – Летят мосты.
 
 
И видим, крестится народ со страху,
Скребет затылок пятерней рука,
А ветер кумачовую рубаху
Раздул у рулевого мужика.
 
 
И пролетает Каспий с шумным храпом,
И мы несемся на гребне волны —
Далеко в Эфиопии арапы
И белые прекрасные слоны.
 
 
Земель не мало в синем Окияне,
В диковинку для деревенских глаз:
Грызут орехи в пальмах обезьяны
И скорлупой бросают ловко в нас.
 
 
Манили в заводь нежные сирены —
Не русские, но сладкие слова;
Нырял дельфин; над розоватой пеной
Кружилась непривычно голова.
 
 
Дымился город на пути. – Огромный
Мираж из розового кирпича,
Ввалились мы в него ордою темной,
Как дети любопытные крича.
 
 
Домины – будто каменные горы,
А в ресторанах люди, суета,
Сосут себе в соломинку ликеры,
Все образованные господа.
 
 
И женщина танцует, позолоту
Роняя – с нежных крылышек пыльцу —
Тебя бы на мужицкую работу,
Но огород полоть ей не к лицу.
 
 
И вдруг летит к ногам медведей роза,
В смущеньи не поднять и головы,
За то, мол, вам, что в ледяных морозах
Пылаете прекрасной страстью вы…
 
 
Но снова море. В сырости колючей
В овчинах зябнут плечи северян,
Корабль шумит, тяжелый лес дремучий —
Искусство корабельное древлян.
 
 
Теперь то лают по дворам собаки
И петухи поют, а люди спят,
Лишь мы, Русланы рыщем в синем мраке
И крепкий ветер наш попутный брат.
 
 
И вот труба тревогу заиграла,
Залило светом. Братцы, навались!
И, побледнев, мы стали к самопалам —
Ну, начинается, теперь держись!
 
 
Как ахнем из двенадцатидюймовых —
В плутонгах на ногах стоять невмочь
Душили газы в башнях прибортовых,
Стальные двери с петель рвали прочь.
 
 
Круги пошли по морю на рассвете —
Так, думаем, отбились кое-как,
Свернем – закурим, в голубом кисете
Еще российский правильный табак.
 
 
И вот – заря! И остров над пучиной,
На нем дубы корявые растут,
На тех дубах сусальную овчину
Драконы старенькие стерегут.
 
 
А наш пиит, ученость, – в разговоры:
Эх вы, «овчина», мужичье, – руно!
Не корабли вам строить, а заборы.
Сивуху вам тянуть, а не вино.
 
 
Ведь мы, как навигаторы Язона
Плывем тысячелетья напролет,
Эллада – наше дорогое лоно,
Россия – наш «Арго», а груз – народ… —
 
 
Ну, мы не поняли. Весьма спешили,
До слов ли непонятных в этот спех.
В два счета мы драконов порешили,
Лебедкой поднимали нежный мех.
 
 
И радио – возвышенной волною —
Гудит, как на полях тяжелый шмель,
Мы слышим, кто-то плачет над Москвою,
Антенною поскрипывает ель:
 
 
Куда б не занесла вас непогода,
Я всюду с вами на пути морском… —
А мы, какие мы уж мореходы,
Мы слезы вытираем рукавом.
 

18. Готическая зима («Тринадцатого века…») – Современные записки. 1930. № 41. С. 166–167. Под названием «Зима» и с разночтениями в 5-й строфе: «И по дороге темной, / Среди парнасских чащ, / Бредет поэт бездомный, / Запахивает плащ».

19. Переселение («Когда на новую квартиру…») – Звено. 1928. № 6. 1 июня. С. 313. Первые 6 строф. Следующие 6 строф были опубликованы как самостоятельное стихотворение с заглавной строкой «Слабеет голос утомленный…» – Последние новости. 1927. № 2262. 2 июня. С. 3. С разночтениями в строках 11 («Такая огненная стужа»), 13–14 («Ползут ладьи по хладной Лете / Под медленный уключный скрип») и 22 («Припомнишь пламень очагов»).

21. К музе («Под сферическою скорлупою…») – Последние новости. 1928. 13 сентября. № 2731. С. 3. С разночтением в 7-й строке («И восходит над миром Аврора —»).

22. Отплытие («Мы собираемся в дорогу…») – Современные записки. 1927. № 31. С. 254. С дополнительной 2-й строфой: «Хрустят заломленные руки / Прекрасных и румяных жен, / Но точности морской науки / Вверяем нежный полусон» и разночтением в 12-й строке: «Высокий холодеет лоб». Адамович особо отметил это стихотворение, отзываясь о номере «Современных записок»: «Стихи Ант. Ладинского, на мой взгляд, самые удачные из всех, какие до сих пор напечатаны этим молодым и даровитым поэтом. Интересна у Ладинского боязнь “отвлеченности”: образы у него возникают сами собой всякий раз, как надо передать чувство, ощущение, мысль. Он иллюстрирует чувство и мысль, вместо того чтобы выразить их. Не все в мире “иллюстрируемо”, – и мир Ладинского иногда похож на игрушечную лавку. Но, вероятно, со временем пелена с его глаз спадет. А пока пусть он “резвится", – мало кто в наши дни эту способность сохранил» (Адамович Г. Литературные беседы // Звено. 1927. 24 апреля. № 221. С. 2).

23. Караван («В дорожной сладостной тревоге…») – Звено. № 3. 1 марта. С. 149.

24. «Мы смотрим рыбьими глазами…»– Современные записки. 1927. № 31. С. 253. Обозревая номер «Современных записок», З.Н. Гиппиус привела цитаты из этого стихотворения, написав: «Ладинский – весь в широте. У него вечные дали: небес, морей, пустынь. <…> У Ладинского и ритм – то качающийся, то разбивающийся, как волны. Поэт не владеет им: ритм еще владеет поэтом. Он еще жадно отдает свое судно на волю ветрам. Пусть, это не плохо. У него еще слишком много слов, точно они летят к нему навстречу, с ветром <…> Но, повторяю, пусть, это ничего. При внимательности можно заметить, как и у Ладинского начинается отбор, выбор, самоограничение; инстинктивное пока – стремление найти свой стих, ввести воды своей поэзии в русло. Такое стремление само говорит о подлинности поэтического дара» (Антон Крайний. «Современные записки». Книга XXXI // Последние новости. 1927. 19 мая. № 2248. С. 2).

25. «В каких слезах ты землю покидала…»– Перезвоны. 1927. № 37. С. 1166.

27. Охота («В парнасских чащах голубых…») – Последние новости. 1928. 17 мая. № 2612. С. 3.

28. Поэту («Не слышит он земных страстей…») – Россия и славянство. 1930.14 июня. № 81. С. 1. С дополнительными строками вместо 1-й строки: «Гремит под солнцем славы звон, / Поэт вкушает вечный сон, / И под плитой не слышит он / Ни вздохов, ни земных страстей».

29. «В огромном мире…»– Последние новости. 1929. 3 февраля. № 2874. С. 3. С дополнительной 1-й строфой: «Ежи томятся – / В темноте, / В норе ютятся, / В тесноте».

30. «В мире слез под печальной луною…»– Последние новости. 1928. 16 октября. № 2764. С. 3.

31. «Когда кастальской стужей…»– Воля России. 1929. № 3. С. 32.

32. «Мы в стеклянном и в призрачном мире…»– Последние новости. 1928. 19 июля. № 2675. С. 3.

33. «Мир непрочен, как туман…»– Современные записки. 1930. № 43. С. 212. С разночтениями в строках 15–16: «Голубеет вечный лед, / Роза, где твой летний мед?»

34. Элегия («Нас ждет летейское забвенье…») – Последние новости. 1930. 26 января. № 3231. С. 3.

35. Роковое («Роза, ты – охапка голубая…») – Воля России. № 10/11. С. 63.

36. На полюс («Леденцом океан замерзает…») – Последние новости. 1929. 14 марта. № 2913. С. 3.

38. «Тенета бросил я на счастье…»– Звено. 1927. 1 июля. № 1. С. 29.

39. «Ты живешь, может быть, за стеною…»– Современные записки. 1930. № 43. С. 211. Под названием «Там».

Рецензируя номер журнала, Георгий Адамович особенно отметил это стихотворение: «О стихах А. Ладинского писать мне приходилось много раз. Новые его стихотворения – в особенности первое, – как всегда, талантливы и легки, блистая какой-то прирожденной “нарядностью”, которая у другого стихотворца показалась бы манерной, но у Ладинского естественна» (Адамович Г. «Современные записки», кн. 43-я. Часть литературная // Последние новости. 1930. 7 августа. № 3424. С. 3).

40. Ангелы («Нам позволено было…») – Последние новости. 25 февраля. № 3261. С. 3.

41. «Возникла из тумана…»– Последние новости. 1930. 28 августа. № 3445. С. 3.

42. Каирский сапожник («По дорогам печальным…») – Числа. 1930. № 1. С. 19–21. С добавлением 2 строф после 3-й: «Хриплый воздух погони / Смешан с пением стрел, / Розоватые кони / Скачут в лучший удел. // Лают псы на дорогу, / А сапожник, чудак, / Улыбается Богу / Средь базарных зевак».

СЕВЕРНОЕ СЕРДЦЕ (1931)

Уже через год после выхода первого сборника Ладинский подготовил и выпустил еще один: «Северное сердце: Вторая книга стихов» (Берлин: Парабола, 1931). Тексты стихотворений печатаются по этому изданию.

Критика и его встретила весьма благосклонно.

Адамович отозвался о втором сборнике очень проникновенно и в высшей степени одобрительно: «Передо мной сборник стихов Ант. Ладинского “Северное сердце”. Мне очень хотелось бы, чтобы эту небольшую книжку прочли все те, кто любит стихи. Не знаю только, найду ли я “тон”, чтобы обыкновенным, прозаическим и сухим языком достойно рассказать о ней.

Книга удачно названа. Слово “северный” верно передает то, что для нее, может быть, наиболее характерно: чистый, снежнобелый колорит, льдистая хрупкость образов… Бывает поэзия, которая как бы идет в жизнь, чего-то от жизни ждет и требует: такова, например, поэзия Блока; и в этой глубокой “человечности” – вся ценность блоковских стихов. Из книг, о которых мне недавно довелось писать, к этой категории относятся “Парижские ночи” Д. Кнута. Но бывает и другая поэзия: уклоняющаяся от жизни, ускользающая, скорее очаровывающая, чем волнующая, скорее “прелестная”, чем “прекрасная”. Мне кажется, такова поэзия Ладинского. Она никогда не переступает той черты, которую сама себе определила. Она никогда не перестает быть искусством, “только искусством”, – и этой областью она довольствуется. Первое впечатление – стихи слегка игрушечные: не говоря уже о намеренной, пасторальной наивности выражений, они даже по внешнему виду таковы. Узкие-узкие, высокие колонки печати с равномерной аккуратностью красуются на страницах. Ни одной строчки длиннее другой, ни одного переноса, ни одного лишнего движения… Все подчищено, подлажено.

Но первое, беглое впечатление не совсем правильно. В размер, будто бы монотонный, врываются прихотливейшие ритмические перебои. В ткань слов и звуков входят пронзительно-жалобные ноты – острые, как иглы, короткие и звенящие. У Бенедиктова есть где-то выражение “замороженный восторг”. О Ладинском можно было бы сказать “замороженная грусть”. Созданный им мир совсем похож на живой, – только в последнюю минуту как будто какой-то леденящий ветерок дохнул на него и заворожил, остановил. Поэт тоскует, ахает, мечтает, поет, рассказывает – все по-настоящему, но мы не столько внимаем и верим ему, сколько любуемся им. Это – театр, искусный и изящнейший, и не случайно Ладинский так часто о театре, в частности о балете, пишет. Он возвращает нашей современной поэзии элементы волшебства, сказочности, ею утраченные. Оттого ли, что другие элементы, более суровые, более мужественные и горькие, ему недоступны? Не знаю. Об этом не думаешь, читая “Северное сердце”. Перевертываешь страницу за страницей, – и только удивляешься легкому и почти всегда безошибочному мастерству поэта, его пленительному и печальному, “холодному” вдохновению» (Адамович Г. Литературные заметки // Последние новости. 1932. 12 мая. № 4068. С. 3).

Неделю спустя в «Возрождении» появилась рецензия Ходасевича, которого книга Ладинского подвигла к рассуждениям о мифологии Петербурга: «“Северная Пальмира”… Если не ошибаюсь, традиция воображатьПетербург не таким, каков был он в действительности, возникла одновременно с самим Петербургом. Его очень рано начали называть Парадизом. И хотя ничего, так сказать, абсолютно-райского не было в этом городе, только что восставшем “из тьмы лесов, из топи блат”, – все-таки это прозвище в некотором смысле уже подходило к нему, если принять во внимание, что по отношению ко всей остальной России он сразу представил собою нечто необыкновенное, поражающее воображение, даже фантастическое. Впоследствии ряд обстоятельств, отчасти исторических, отчасти же относящихся к истории словесности и других искусств, привел к тому, что воображаемый Петербург укрепился в сознании России на равных правах с действительным. Может быть, действительный был даже несколько заслонен воображаемым. Так сделался он Северной Пальмирой, в которой царствовала Северная Семирамида, Северная Минерва. Действительность, впрочем, старалась в себе воплотить мечту, и хотя Петербург не был Пальмирой, а Екатерина не была ни Семирамидой, ни, в особенности, Минервой, – все-таки эти прозвища в известной степени отвечали реальности или хотя бы какой-то одной ее стороне. Традиция, таким образом, укреплялась. Постепенно она распространилась не только на Петербург, но и на всю Россию. В “Душеньке” Богдановича, в анакреонических песнях Державина, позже – в картинах Венецианова возникла полу-воображаемая, ложно-классическая Россия, одновременно и далекая от подлинной России Фонвизина, Радищева, Болотова, и все-таки выражавшая нечто реально существующее, истинно и глубоко русское.

Парадизный, пальмирный, эрмитажный Петербург жил полною жизнью больше ста лет. Молодой Пушкин еще застал его. К молодому Пушкину он обернулся проказами гвардейских шалунов, преданиями балетной школы, закулисными приключениями Никиты Всеволожского и Павла Нащокина. Первый удар был ему нанесен наводнением 7 ноября 1824 г., второй, уже сокрушительный, – 14 декабря 1825 г. Этими двумя датами можно определить возникновение второго, быть может столь же фантастического, но уже иначе воображаемого Петербурга, – двуликого, мрачного, демонического. Отсюда идет вторая традиция в восприятии и изображении города. Она начинается “Медным всадником”, а затем, вплоть до 25 октября 1917 г., живет и видоизменяется в творчестве Некрасова, Достоевского, Блока, Андрея Белого.

Таким образом, мы имеем две традиции, две линии снов о Петербурге. После “Медного всадника” первой из них уже не было суждено воскреснуть в сколько-нибудь замечательных произведениях литературы. Однако ж, она если не воскресла, то заметно отразилась в живописи и театре начала нынешнего столетия. Слегка тронутая элегическим комизмом, она явственно присутствует в полотнах и декорациях Бенуа, Лансере, Сомова, Судейкина. Она есть даже у Добужинского, воображение которого, впрочем, уже глубоко затронуто Достоевским. В виде уже гротескном она еще раз прозвучала в некоторых постановках “Летучей мыши”. И вот, несколько неожиданно ей суждено было еще раз сказаться в поэзии: я имею в виду "Северное сердце”, новую книжку стихов Ант. Ладинского.

Петербург прямо назван в ней, кажется, только раз или два, но образ Петербурга присутствует очень явственно едва ли не во всех пьесах, составляющих этот небольшой сборник. Это, однако ж, отнюдь не воспоминания. Ладинский говорит не о прошлом, а о том, что видится ему в данное мгновение. Мир, созидаемый его поэзией, весь пронизан не воспоминаниями, а видениями Петербурга. Он ими подернут, как дымкою. Все, что Ладинский видит, он видит как бы сквозь сон о Петербурге. Но самый сон этот – отраженный: в нем повторилось то воображение о Петербурге, которое, как уже сказано, в русской поэзии пресеклось сто лет тому назад. Мне кажется, это и есть главная черта книги, главная особенность ее, в высшей степени интересная психологически и литературно: она свидетельствует о том, какой силой порой обладает литературная традиция: для Ладинского она стала вполне реальным переживанием. Петербург, созданный воображением его дальних предков, стал не только его излюбленной и драгоценной темой, но и источником самых живых его эмоций. Это именно так, потому что Ладинский вполне погружен в настоящее, в самое современное и вовсе не петербургское, – дело все только в том, что он ни на миг не расстается со своим сном о несовременном, о петербургском. Северным сердцем владеет Северная Пальмира.

Реальность, видимая сквозь сны, сама становится сном, видением. Все в поэзии Ладинского легко, непрочно, минутно, все истаивает прозрачным снежком. Все как будто ненастоящее, но все намекает на настоящее. Отсюда – естественный, очень понятный и в сущности не новый переход к теме театра и балета, благо и тут – одна из «заветных» петербургских тем. Мир декораций, кисеи, тарлатана, румян и пудры Ладинскому мил и близок и так же непорочен, как его петербургские сны. Но сны рассеиваются, декорации улетают в высь или легко сгорают от одной искры. С ними обречена страдать и гореть Прекрасная Дама Ладинского – маленькая балерина (как сгорает она у Андерсена, – по-видимому, одного из его любимых авторов). А пока что – ногу ей жмет стальной башмачок: действительность. Этой-то болью проникнуты очень тонкие, очень легкие, нередко очаровательные, чрезвычайно искусные и богатые ритмами стихи Ладинского. Полагаю, что эта книжка – как раз одна из тех, которые подтверждают, что молодая эмигрантская литература существует и развивается. И еще: что она может и хочет быть по духу своему глубоко русской» (Возрождение. 1932. 19 мая. № 2543. С. 4).

Глеб Струве писал о книге в обзорной статье и хоть счел, что вторая книга Ладинского уступает первой, в целом оценил его творчество высоко: «Ант. Ладинский дал в “Северном сердце” прелестную романтическую сюиту. Отдельные строки могут у него не нравиться, отдельным стихотворениям может иногда недоставать архитектонической стройности и законченности: можно, пожалуй, сказать, что лучшие стихотворения в “Северном сердце” уступают лучшему в “Черном и голубом”, но в общем эта несколько бессвязная внешне, но внутренне проникнутая каким-то единым дыханием сюита таит в себе пленительное и трудно поддающееся анализированию очарование. Ладинского по-прежнему томит основная – романтическая – тема “Черного и голубого”: двойственность нашего бытия, противоположение и сочетание, переплетение и взаимодействие земного и небесного. Эта тема выражена им в “Северном сердце” в образах менее красочных и тяжеловесных, более туманных и неясных, “северных”, более отвлеченных и вместе с тем как бы условно-театральных. Но лейтмотив проходит через всю сюиту. <…>

Прелестны диалоги, которые поэт ведет со своей душой, то отлетающей на небо, то неудержимо тянущейся к земле, к смертной сени <…>

Навязчивость некоторых мотивов, некоторых оборотов в поэзии Ладинского – лучшее свидетельство о ее подлинности. Есть трудно передаваемое очарование в том “прекрасном, но бренном”, в той “полотняной стране”, куда он нас ведет» (Струве Г. О молодых поэтах // Россия и славянство. 1932. 23 июля. № 191. С. 3).

И.Н. Голенищеву-Кутузову рецензия на книгу Ладинского была заказана редакцией «Современных записок», и он откликнулся глубокомысленно, но не до конца внятно: «У каждого настоящего поэта, в стихах, принадлежащих к различным циклам и сложившихся в разное время, неизменно звучит единственная тема, соответствующая его внутреннему заданию, как жизненному, так и творческому. Тема эта – тайна поэта, до времени сокрытая от него самого. Постигая ее, он находит самого себя. <…> Если мы проследим творческое развитие Лермонтова, стихия которого, в сущности, чужда Ладинскому, мы увидим, что гениальный автор “Демона” шел от “содержания” (внутреннего задания) к форме <…> Ладинский – да не смутит читателя это сопоставление двух поэтов, – отталкиваясь от формы, стремится к содержанию, вернее, в кристальной призме стихосложения, как в магическом зеркале, угадывает первоначальное свое лицо. Душа поэта, быть может, впервые “не находя в рассказе нужных слов”, вспоминает медленно, мучительно опустевший белый дом, северный пейзаж, льдистый пейзаж, огромные черные реки <…> Постепенно, после долгих странствований в пустынях стихосложения, Ладинский припомнил, откуда он родом. В первой книжке поэта мы открываем, правда, как еще некую стилизацию, любовь поэта к полярному кругу, где на снежных пустырях умирают розы. Ладинского уже тогда очаровала сказочная Гренландия. От стихов его повеяло очистительным холодом небесных льдин.