Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Антонин Ладинский

 
Всех плотников, муз, адмиралов
Столетний свидетель и друг.
Подобье тишайших каналов,
Средь бури вскипающих вдруг.
 
 
Богатство метафор, сравнений:
Жестокой судьбы – с топором,
Больших корабельных строений —
С республикой, жизни – с листком.
 
 
Ты – первый в том мире зеленом
Деревьев, пространств, облаков,
Где молнии пахнут озоном
И жареным мясом орлов.
 
 
Но путаются под ногами
Печальных и важных эпох
Делишки людишек. А в храме
Звенит чепуха медяков.
 

1934

 
Судьба поэта? – Не боле,
Как призрачный мир стихов.
Немного лавров и соли
В похлебке полубогов.
 
 
Она – по канату хожденье
Над площадью городской,
Опасный полет и паренье
Над шуткою площадной.
 
 
На площади ходят люди
И бутерброды едят.
У всех волнуются груди,
Зеваки наверх глядят.
 
 
За славу он по канату
Обязан ловко ходить
И к рифме рифму за плату
С искусством большим находить.
 
 
И только ангел за это
Не требует ничего,
Хранит над бездной поэта,
Поддерживает его.
 

1934

 
Выходит на минуту человек.
А покидает этот мир навек.
 
 
Не возвращается он больше в дом,
Почив на улице под колесом.
 
 
А ведь рассчитывал он долго жить,
Надеялся на счастье, может быть.
 
 
Хотел устроить все свои дела
В непрочном нашем мире из стекла.
 
 
Пропал божественный расчет и взвес,
Не оправдал он замысла небес.
 
 
Конечно, он дышал по мере сил
И даже над прекрасным слезы лил,
 
 
Но главного он сделать не успел
Средь всяких маленьких ничтожных дел.
 

1933

 
Какие мелкие страстишки
Волнуют бурями Парнас!
Какие тоненькие книжки
В несчастьях утешают нас!
 
 
Какое это утешенье!
Но больше ничего ведь нет —
Ни музыки, ни упоенья,
Ни упоительных побед.
 
 
Спроси рассудок о паренье,
(С волненьем и ломаньем рук) —
О смерти, о недоуменье,
С которым мы глядим вокруг…
 
 
Он славит мускулы, щетину,
Не терпит жалкой чепухи.
В редакционную корзину
Слетают с жалобой стихи.
 
 
И все-таки болит, не спится.
Тревожно жить, мой милый брат
Мир не стеклянная темница,
А совесть, нездоровье, ад.
 
 
Чего-то в мире не хватает,
И в музыке чего-то нет.
Нам успокоиться мешает,
Закрыть глаза, прекрасный свет.
 

1934

 
Европа счастливых
Амбаров и школ
И трудолюбивых,
Как фермеры, пчел.
 
 
Ты – шорох пшеницы
И запах сыров,
Страна черепицы,
Аббатств и волов.
 
 
Ты – соль в разговоре
И бочка вина.
Амбар на запоре,
Над замком луна.
 
 
Ты фейерверк меткий
Газетных листков,
Фру-фру оперетки
И стук каблучков.
 
 
Ты – утром прогулка
К руинам в плюще.
Румяная булка
И путник в плаще.
 

1933

 
Не камень, а карточный домик,
Жилище для бабочек, тень.
Но более прочного дома
Нам строить не хочется, лень.
 
 
А буря дохнет на строенье,
На птичий наш переполох,
И даже не буря – дыханье
Любви или женщины вздох,
 
 
И карточный домик (постройка,
Висящая на волоске)
Вдруг рухнет, за картою карта,
Как все, что стоит на песке.
 
 
Захлопают дети в ладоши,
И тихо из мира преград,
Как черные бабочки, души
На небо совсем улетят.
 

1934

 
Из многих деревьев
Любимое – дуб.
В час бури, средь молний
И ангельских труб…
За лиственный шепот,
За форму листа.
До самого неба
Его красота.
 
 
Быть может, то было
В суровом раю
Иль в царстве гигантов,
В древлянском краю —
Дубовые рощи
Росли по холмам,
И жили олени
Прекрасные там.
 
 
Звенели секиры
Железом кругом,
И строили мужи
Корабль или дом.
И римская муза
Слетала с небес
В глухие трущобы
Древлянских древес.
 
 
Средь жалких вздыханий
И робких сердец
Ты – древо героев.
Твой житель – стрелец,
Ты – друг дровосека,
Мозолистых рук.
Ты – мир корабельный,
Всплывающий вдруг.
 

 
Что ты? – Комочек праха.
Едва приметный вздох.
В когтях судьбы и страха
За участь жалких крох.
 
 
Что ты? – Пищеваренья
Бессмысленный процесс.
Молекулы томленье,
Без Бога, без небес.
 
 
Что ты? – Воспоминанье
О райских антраша.
Летящая в зиянье
Бессмертная душа.
 
 
И ты сгниешь средь тленья,
Красавица зеркал,
Под шепот восхищенья
Входящая на бал.
 
 
И эти розы, руки —
Любовника трофей —
Лишь пища смертной скуки
И гробовых червей.
 
 
Но нам еще больнее
Тебя любить, в слезах,
За плен, за тлен лилеи,
За жалобное «ах».
 

1935

 
Пустых сердец прохлада
Страшней суровых зим.
Тогда оставить надо
Стихи, покинуть Рим.
 
 
Все ускользает странно —
Легчайший дым побед,
Прелестный лебедь Анны,
Прельщавший столько лет.
 
 
И вы, беглянки-музы,
Устали плакать вы
По северным медузам,
По пряникам Москвы.
 
 
А Блок? В стране сияний
Уже не видно Вас
Сквозь лес воспоминаний,
Статеек и прикрас.
 
 
Никак нельзя руками
Дыханье удержать.
Никак нельзя… Мы сами
Не в силах устоять.
 
 
Душа вернется к Богу,
И музыка потом
Утихнет понемногу
В пространстве голубом.
 

1934

 
Как было бы скучно
Без адских кругов,
Без муз неразлучных,
Без слез, без стихов.
 
 
Без долгих – до света —
Бессонниц в аду,
Без горечи этой
Свинцовой во рту.
 
 
Без музыки. В грешной
Любви без измен
И без неутешных
Разлук, перемен.
 
 
Как страшно и скучно:
Сахары квартир
И благополучно
Построенный мир…
 
 
Из мрамора пышный
Потом мавзолей
И надпись: «Всевышний —
Мир праху»… Елей.
 
 
Быть может, и млечность
Эфира потом,
И скучная вечность
В раю голубом.
 

1935

 
Тебя, как ключиком часы,
Заводят маленькой надеждой —
И ты трепещешь средь росы,
Кузнечик, пойманный невеждой.
 
 
Ты наполняешь теплый дом
Биеньем, стуком, трепетаньем,
Стучишь по жилкам молотком,
Мешаешься с ночным дыханьем.
 
 
Ты – заводного соловья
Пружинка звонкая стальная:
Покажут иву у ручья,
Луну или кусочек рая,
 
 
И ты поешь всю ночь потом,
Заводишь радостные трели
Под лунным ивовым кустом,
Закрыв глаза, без всякой цели.
 
 
Но вот тебя ломают вдруг
Рукой рассеянной, небрежной.
Остановив волов и плуг,
Снимает шляпу пахарь нежный.
 
 
Какой искусный часовщик,
Поковыряв в нутре в телесном,
Вновь заведет тебя на миг —
Механику любви в небесном?
 
 
О, бедное! Зачем же ты
Так на земле печальной билось,
Зачем с огромной высоты
Стеклянным шариком разбилось?
 

1935

Т.А.

 
Как странно на лужайках идеальных:
Идеи одуванчиков и трав,
Прообразы кузнечиков печальных,
Гербарий платонических дубрав.
 
 
Восходит солнце в стуже электрона.
Сияет в Африке морозный день,
И, как в стихах у старика Скаррона,
Тень лошади везет телеги тень.
 
 
Останься в этом странном трудном мире,
Где все звенит, где все в «последний раз».
Пусть две слезы, прозрачные, как в сыре,
Прольются из твоих огромных глаз.
 
 
Я первый был бы рад теплу и крыше
И дыму, вьющемуся из трубы,
Но зимний климат нам ниспослан свыше —
Никак нельзя менять удел судьбы.
 
 
О, стыдно мне подумать об отеле,
О грелке, о фуфайке шерстяной,
О панталонах теплых из фланели
Под юбочкой балетной неземной.
 
 
Пусть этот черный лист, в холодном храме
Летящий в прах, напомнит нам о том,
В какой студеной и прекрасной драме
Мы на земле средь зимних бурь живем.
 

1935

 
Вижу потрясенный воздух,
Корабли, коней из бронзы
И дубы средь синих молний.
Это – мир, жилье героев.
А сравнишь с величьем смерти:
Маленькие все людишки
И ничтожные душонки,
Может быть, и ты – не слезы,
Не отчаянье, не гибель,
А красавица пустая,
Шум муара, птичий щебет…
Мы-то думали – дыханье,
Музыка, печальный ангел,
К нам слетевший из лазури
В африканский жаркий дансинг!
Но – последняя надежда,
Что и в этом страшном мире
Есть любовь до гроба, верность,
А в твоем прекрасном теле
Спит душа и ждет бессмертья.
 

1935

 
Не Бог, а жалкий червь. Комок навоза,
Вздыхающий о дальних небесах.
Не небеса, а бочка водовоза,
Нелепая случайность, гибель, прах.
 
 
Влечет нас кляча в стужу ледяную,
Давя червя тяжелым колесом.
А вот поди ж, мы даже и такую
Бессмысленную жизнь блаженно пьем.
 
 
Ползет презренный червь через дорогу,
С трудом преодолев свой жалкий вес.
Еще усилие, еще немного!
Быть может, доползешь и до небес.
 
 
Но не заслуживает он презренья,
Ползущий к небу червь, несчастный брат
С капустного листа в стихотворенье
Попавший, как из огорода в сад.
 

1935

 
Небо все ниже, чернее.
Все безнадежней игра.
Стихи, как свинец. Холоднее
Мрамора руки. Пора!
 
 
В игре только черные пики.
Карта Африки. В бамбуках
Там-тамы. Львиные рыки.
Восстания на островах.
 
 
Воздух полон тревоги,
Неточны рифмы, размер.
И поздно говорить о Боге,
Когда рушится мир.
 

 
На светлом лице Европы —
Улыбка, печальная тень.
Летит загнанная антилопа,
Спасается в чащах олень.
 
 
Прекрасной белой рукою
Европа держит с трудом
Копье, коней и Трою —
Свой тысячелетний дом.
 
 
И страшно за участь дальних
Ее кораблей и квадриг,
За судьбы ее хрустальных
Фонтанов и книг.
 
 
Европа, средь птичьего гама
Прекрасен твой черный закат:
Так только высокие храмы
Средь бурь на ветру горят.
 

 
Ты строила водопроводы,
Дороги, арки мостов
Под клики свободных народов,
Под шум благородных дубов.
 
 
Кто ж средь римской скуки
Знал, что вот побегут
Легионы! Что виадуки,
Как легкий сон, упадут!
 
 
Не кафры, не страшный шепот
Пальм и дубов, не страх,
Не ночь, не варварский топот
На Елисейских Полях.
 
 
Страшнее: душа, сомненья,
Жажда смерти, тоска,
Муз заглушенное пенье,
Уставшая править рука.
 

 
Там-тамы бубнят от гнева.
Вращая белками глаз,
Шоколадная нежная дева
В джунглях целует нас.
 
 
Но воздух рая недвижим —
В райской черной стране,
В тиши тростниковых хижин
Мы плачем, как дети, во сне
 
 
О голубоглазой Европе,
О мраморе стройных колонн,
С глухой негритянской синкопой
Мешая арийский пэон.
 
 
Неужели затравленной лани
Никак не избегнуть пик?
Неужели средь завываний
Умолкнет тот сладкий язык,
 
 
На коем, сквозь вздохи и слезы,
Даже с грубою буквою «ы»
Мы такие стихи о розах
Писали во время чумы!..
 

Париж. 1932

ПЯТЬ ЧУВСТВ (1938)

 
Не надо грузными вещами
Загромождать свою судьбу:
Жизнь любит воздух, даже в драме,
Шум ветра, прядь волос на лбу.
 
 
Не дом, на кладбище похожий,
А палка, легкое пальто
И в чемодане желтой кожи
Веселое хозяйство то,
 
 
Что мы берем с собой в дорогу —
Весенних галстуков озон,
Из чувств – дорожную тревогу,
Из запахов – одеколон.
 

1935

И.В. Одоевцевой

 
О первые знаки прекрасной и страшной эпохи…
О каравеллы… О желтые флаги чумы…
О под пальмой зачатая жизнь и любовные вздохи,
Пуританские громы, органы небес и псалмы.
 
 
Все в черных одеждах и шляпах. Но чист этот белый,
Как помыслы праведников, отложной воротник.
Жизнь – море. Как Ноев ковчег на волнах каравелла,
Доносится из темноты о спасении крик.
 
 
Но время течет не ручьем, а гигантским потоком.
На гибель несчастного некогда нам поглядеть.
Уже он в кипящей геенне горит с лжепророком,
И ангельских труб слышен голос – печальная медь.
 
 
Вздувается парус дыханьем из огненной пасти.
О новый Израиль! О вопль псалмопевца средь слез!
Корабль вертоградом расцвел, корабельные снасти,
Как струны давидовой арфы, как музыка гроз.
 
 
Объята вселенная страшным и дивным пожаром.
Все громче органы ревут и псалмы пуритан,
Все ближе Сион – с каждым новым небесным ударом,
Качается, как Немезиды весы, океан.
 
 
А грешник – в геенне, и мельничный жернов на вые.
Но в час торжества невозможно никак позабыть,
Как были заплаканы эти глаза голубые,
Как голос взывал из пучин о желании жить.
 

 
Мир снова, как палуба в черном густом океане.
Под грохот ночных типографских свинцовых страстей
Над пальмами солнце восходит, поют пуритане,
И утренний ветер стал гимном средь лирных снастей.
 
 
Что мы покидаем навеки? Немного.
Жилище, чернильницу, несколько книг.
Что значит чернильница или берлога
В сравненье, когда расставания миг?
 
 
О это волненье на дымном вокзале,
Когда чемоданы, как бремя, несут,
О грохот багажных тележек! Из стали —
Огромные стрелки вокзальных минут.
 
 
Терзает, как червь, нашу душу сомненье.
Кто прав? Судия или ты, человек?
И в хлопанье крыльев орлиных, и в пенье
Рождается новый мучительный век…
 

 
Мечтатель, представь себе нефтепроводы,
Лет аэропланов и бремя трудов,
Дым топок, вокзалов и труб, пароходы
И бархатный глас пароходных гудков.
 
 
Представь себе грузы, системы каналов.
Движенье атлантов до самой Москвы,
Пакгаузы фруктов, теплицы вокзалов,
Вулканы пшеницы, амбарные рвы.
 
 
Грохочут экспрессы средь тундр и сияний,
Трубят ледоколы в торжественный рог.
Жизнь – график прекрасных стенных расписаний,
А рейсы – Архангельск и Владивосток.
 
 
Ты будешь такой – Вавилоном, Пальмирой
Иль Римом! Хотим мы того или нет.
Ты будешь прославлена музыкой, лирой,
Но будешь ли раем? Мужайся, поэт!
 
 
Ведь, может быть, в час торжества и обилия света,
Под музыку гимнов, органов, свирелей, псалмов,
Никто даже и не посмотрит на гибель поэта
В кромешных пучинах, в геенне кипящих валов.
 

1936

 
Где теперь эти тонкие смуглые руки,
Жар пустыни и тела счастливого зной?
Где теперь караваны верблюдов и вьюки,
Где шатры и кувшины с прекрасной водой?
 
 
Ничего не осталось от счастья в Дамаске:
Караваны верблюдов ушли на восток,
И резинка на розовой женской подвязке
Натянула на стройную ногу чулок.
 
 
Но ты плачешь и в мире холодных сияний
Говоришь, что тебе как родная сестра —
Эта женская страсть аравийских свиданий,
На соломе и в тесном пространстве шатра.
 

1936

 
Как нам не надоело это:
Не кровь, а сахарный сироп,
Не страсть, а легкость пируэта,
Не смерть, а поза. Где же гроб?
 
 
Жизнь трогательнее, больнее,
Печальнее во много раз,
Как страшно: в инее аллея!
Ну что ж, пора! Который час?
 
 
Жизнь – это слабый голос в хоре,
Сердцебиенье наверху
В последнем с музой разговоре
И пуля жаркая в паху.
 
 
О, как невыразимо это —
Россия и предсмертный пот,
Страданья мужа и поэта
В стране, где вечный снег идет.
 

1936

 
Зима на сердце у поэта,
И слышен муз озябших плач,
А ты еще в загаре лета,
У моря, где играли в мяч.
 
 
Теперь ты снова в платье тесном,
В закрытом платье городском
Все вспоминаешь о небесном
Соленом воздухе морском.
 
 
И вижу море – путь опасный
Для кораблей, сердец и лир,
И тот спокойный и прекрасный,
Безоблачный счастливый мир —
 
 
Мир девушки и христианки,
Куда дороги вовсе нет
Для легкомысленной беглянки,
Для музы, для тебя, поэт…
 
 
Зима, а я услышал скрипку,
Залив увидел, как дугу,
Тебя, как золотую рыбку,
Лежащую на берегу.
 

1936

 
Прислушайтесь к органу мирозданья,
К хрустальной музыке небесных сфер.
Пищит комар, и голосок созданья
Вливается в божественный размер.
 
 
Пчела гудит гитарною струною,
Поет на виадуке паровоз,
И в небе над счастливою землею
Мильоны птиц, кузнечиков и ос!
 
 
Как раковину розовую, к уху
Прижмите горсть руки – о, шум какой!
Старайтесь уловить вдали по слуху,
Как бьется мира целого прибой.
 
 
Нельзя ли, кумушки, хоть на мгновенье
О маленьких делишках помолчать:
Мы ангела в эфире ловим пенье,
А музыке небес нельзя мешать.
 

1936

 
Ты – городское утро. Косо
Лежащий на паркете свет.
Ты – кофе с булкой, папироса
И шорох утренних газет.
 
 
Вода обильно льется в ванной —
Источников и труб напор,
Где полочка – ледок стеклянный,
А кафели – сиянье гор.
 
 
И даже голос неприличный
Стал звонким баритоном вдруг,
И запах мыла земляничный
Напомнил запах детских рук.
 
 
С утра за наше счастье битва
И сборы к трудовому дню,
Скользит, оружье римлян, бритва
Вдоль по точильному ремню.
 
 
И вот, слетев к пчелиным стаям,
С небес, как в розовом меду,
Прекрасным расцветает раем
Земное дерево в саду.
 
 
Зачем такие этим сливам,
Варенью, райские цветы?
Но будь нарядным и счастливым
Средь хлопотливых пчел и ты,
 
 
Чтоб сдать в народные амбары
Пшеницу солнечных холмов,
Для радостной души товары
И полные мешки стихов.
 
 
В чернильницу перо стальное
Ты обмакни по мере сил:
Навеки дерево сухое
Садовник мира осудил.
 

1935

 
Жестокая мудрость природы:
Червь лист пожирает в тоске,
Сам гибнет от птичьей породы,
А птица трепещет в силке.
 
 
Ты мне закрываешь руками
Глаза, ничего больше нет.
Сквозь пальцы с твоими духами
Сливается розовый свет.
 
 
С какой материнской заботой
Ты прячешь весь мир от меня,
Боишься силками, охотой
Нарушить сияние дня.
 
 
Позволь мне взглянуть на страданье,
Ведь где я увижу потом
Жестоких охот ликованье?
Нет бедствий в краю гробовом.
 

1936

 
Какие выбрать слова
В словесном море?
Рычанье льва
Или паузы в разговоре?
 
 
Чтобы и ты пролила
Прекрасные слезы,
Красавица без тепла,
Бумажная роза.
 
 
Чтобы и ты надо мной,
Над моими стихами
Разразилась грозой,
Горошинами-слезами.
 
 
Но у куклы фарфоровой нет
Ни сердца, ни боли, ни сына,
Для куклы небо – паркет,
А слезы – из глицерина.
 

1936

Т.А.Л.

 
Мы купим белую большую яхту
И Африку прекрасно обогнем.
Пусть солнце хлынет в угольную шахту,
Нам надоел наш темный тесный дом.
 
 
Нет, лучше мы поедем на раскопки,
А в Сирии, в пустыне, – солнце, зной.
Вообразите белый шлем из пробки
Над вашей белокурой головой!
 
 
Вообразите простоту пейзажа:
Костер, палатка, каравана след.
И день, когда таинственная ваза
Вдруг явится из мусора на свет.
 
 
Хотите, мы на ледоколе с вами
Предпримем грандиозные труды,
Где под трагическими небесами
Любовь – крушение, а сердце – льды?
 
 
И там, в чудесном холоде искусства,
Прижавшись близко, будем погибать,
В дневник записывать большие чувства,
Сигналы бедствия в пространство слать?
 
 
Но Вы боитесь холода сонета,
Вам Африка милее во сто крат.
Вы любите оливы, пальмы, лето,
Загар, на солнцепеке виноград.
 

1935

 
Труды людей, и предприятья пчел,
И геометрия пчелиных сот.
Постройка дома, прилежанье школ,
Пшеничные амбары, воск и мед.
 
 
О, как прекрасно это – строить дом,
Пшеницу насыпать в большой амбар,
Хозяйственной пчелою над цветком
Трудиться, хлопотать в полдневный жар!
 
 
Вот почему сквозь слезы мы глядим
На все, в чем пользы нет, – на тлен стихов,
На бесполезный фейерверк, на дым,
На ваше платье в мишуре балов.
 

1936

 
Вдруг полюбила муза паровоз,
Его бока крутые и дыханье,
Вращенье красное его колес,
Его огромнейшие расстоянья.
 
 
Когда он, оставляя дымный след,
Проходит с грохотом по виадуку,
Она ему платочком машет вслед
И в знак приветствия подъемлет руку.
 
 
На свете всех счастливей машинист:
Он дышит этим воздухом вокзальным,
Он слышит звон пространства, ветра свист
На перегоне дальнем триумфальном.
 
 
И вот, в агавах пыльных за горой —
Романский городок в тепле зефира,
Где горожанка смуглою рукой
Берет билет в окошечке кассира.
 

1935

 
Может быть, ты живешь в этом доме,
Надеваешь прекрасное платье
В этот час, в этом мире зеркал.
К волосам из пшеничной соломы
Так подходит открытое платье,
Чтобы ехать в театр иль на бал.
 
 
Ничего… Ни жестокость мучений,
Ни тяжелых высоких сомнений,
Ни заломленных в ужасе рук,
Только сердца спокойного стук.
 
 
Только чистый проветренный воздух,
Только в оранжерейном морозе
Плечи – мрамор, как жар в холодке.
Только капля духов. И весь воздух
Стал подобен химической розе,
Одуванчик – пуховке на жаркой щеке.
 

1937

 
Да, не прочнее камень дыма,
И русским голосом грудным
О камнях Иерусалима
Мы с музой смуглой говорим,
 
 
A у нее гортанный голос,
И видел я: на поле том
Она склонилась, чтобы колос
Поднять, оставленный жнецом.
 
 
Все розовое в этом мире —
Дома и камень мостовой,
Холмы и стены, как в порфире,
Как озаренные зарей.
 
 
Счастливец я! Бежав от прозы,
Уплыв от всех обычных дел,
На эти розовые розы
Я целый день с горы смотрел.
 

1937

Н.Н. Берберовой

 
Пшеница спеет в солнце лета,
В амбар струится, как вода.
Спартанец легкий плащ атлета
На землю сбросил без стыда.
 
 
В поту, на солнечной площадке,
И улыбаясь – солнце, свет! —
Стоят лицом к лицу, как в схватке,
Весь мир и молодой атлет.
 
 
Как радостно он дышит миром,
Бросая в крепкий воздух мяч!
Отметим лёт мяча пунктиром,
Улыбкою – завистниц плач.
 
 
Как высоко грудную клетку
Вздымает марафонский бег!
Протянем лавровую ветку
Всем, кто опережает век.
 
 
Не пища, не иищеваренье,
А только тело, воздух, звон,
Где пульсом кровообращенья
Холодный мрамор оживлен.
 
 
Олимпиада: воздух, лето,
Торжественный латинский слог,
Легчайшая душа атлета,
Полет мяча и топот ног.
 

1936

 
Ты – гадкий утенок, урод.
И нет у тебя ничего:
Ни сил лебединых, ни вод,
Ни голоса, как у него.
 
 
Не крылья, а лужа. И в них
Кусочек далеких небес,
Таких непонятных, как стих,
Таких невесомых на вес.
 
 
Но даже за то, что тебе
Послали – за лужу, за нос,
Такой неуклюжий! – судьбе
Ты был благодарен до слез.
 
 
Пленительный лебедь из рук
В балетном пространстве летит
Под музыку скрипок, и вдруг
Гром рукоплесканий гремит.
 
 
Весь мир, как огромный цветок.
Ты плачешь от счастья, без сил.
При мысли, что хоть на часок
И ты этот мир посетил.
 

1936

 
Средь бурь и прекрасных ненастий,
Как мачта средь звезд и морей,
Как гибкая ива во власти
Гитарных кастильских ночей,
 
 
Трепещет, склоняется Анна
Над синей и страшной водой
Пленительных глаз Дон-Жуана,
Где мир отразился пустой.
 
 
Не верь никаким уговорам,
Мужским непонятным слезам,
Красивым и ловким танцорам,
Поэтам и синим глазам —
 
 
Все только начало разлуки,
Ты будешь сгорать от стыда,
Ты будешь заламывать руки,
Покинутая навсегда.
 
 
О, в шорохе платьев туманных
В темнице своей кружевной
Останься для вздохов гитарных
Запретной страной.