Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Антонин Ладинский

 
Звенит мелькание лопаты,
Пересыпающей песок, —
На этой почве небогатой
Струится виноградный сок,
 
 
И на холмистом солнцепеке,
Маня пушистых лисенят,
Висит на жердочке высокой
Зеленый смутный виноград.
 
 
А виноградарь все лелеет,
Иные лозы на земле,
Но горнее вино темнеет
На глиноземе, на золе —
 
 
Мы вянем, падшею лозою
На грядке солнечной лежим,
Мы истлеваем под землею,
Рассеиваемся, как дым.
 
 
И снова – солнце, прозябанье
В песке скрипучем голубом,
Лопаты вечное мельканье
На винограднике твоем.
 

 
На нежной флейте и на барабане
В блаженном африканском полусне
Играют негры в людном ресторане,
Чуть слышен голосок швеи в окне.
 
 
Все в мире призрачно и нереально:
Как нарисованы ряды древес,
Колеблет стены воздух театральный
И голубое полотно небес.
 
 
Ты правишь этим миром, голосами
И перед черной залой мировой
За пультом плачешь поздними слезами
Ты недоволен музыкой земной,
 
 
Но и на ангельские восклицанья
Не променяешь первый теплый вздох,
С каким душа из темного молчанья,
Сквозь путаницу и переполох,
 
 
Взлетает в гул божественного хора
И в полотняном призрачном краю
Летит за палочкою дирижера,
Трепещет, радуется бытию.
 

 
Взлетают корабли, как птичья стая,
Но слишком высоко еще парят:
Команда малодушная земная
Шумит и ропщет: – Адмирал! Назад!
 
 
О этот воздух ледяной прозрачный —
Как рыбам на песке береговом,
Как толстяку на лестнице чердачной,
Вам, смертным людям, тяжело в таком!
 

Париж. 1928

 
Гремят заманчивые балаганы,
Кружатся карусели, как во сне,
В зверинцах вспоминают обезьяны
Об африканской пальмовой стране.
 
 
Под рев органных труб, в тупом бездельи
Забудут в карусельной тошноте —
Швея о надоевшем рукодельи
И лавочник о бренной суете.
 
 
И гроздью сказочного винограда
Над площадью, вспотевшей от жары,
Детей неизбалованных отрада —
Хрустят, трепещут легкие шары.
 
 
А ты у потрясенной клетки львиной
Спокойно дышишь воздухом земным
И с трепетной канатной балериной
Качаешься под зонтиком цветным,
 
 
Ты замираешь сладко на качелях,
На акробата смотришь не дыша,
Захлебывается на каруселях
Простая русская душа.
 

 
Позвякивая бубенцами,
Придворных тучных развлекать,
На чердаке под небесами
На досках, на боку, вздыхать,
 
 
И тяжелей свинца паренье
Высокого большого лба
И легкой синевы давленье
Для позвоночного столба.
 
 
А в этом искривленном теле,
Меж двух горбов, глупцов смеша,
Как бабочка в глухом уделе,
Живет небесная душа.
 
 
Она о небе не жалеет,
Забыла райское житье,
С упрямой нежностью лелеет
Жилище страшное свое,
 
 
И на потеху важным дурам
В дворцовой зале расписной
Все плачется за каламбуром,
За погремушкой шутовской.
 

Париж. 1928

 
В чаще балок всползает по блокам
Синева бутафорских небес,
Театральные плотники боком
Тащат черный шекспировский лес.
 
 
А у вешалок в радостном гаме,
В смутном гуле оркестровых труб
Пахнет жаркой охотой, зверями,
Синим воздухом девичьих труб.
 
 
Но бушуют смычки, как пшеница,
И над бездной партера ночной
В ложах розы, как в душных теплицах,
Дышат медной и струнной грозой.
 
 
Ветер аплодисментов – опора:
Под рывки опрокинутых нот
И за палочкою дирижера
Вы взлетаете с ветром, и вот
 
 
Мы завидуем легкости этой,
Этой призрачной райской стране,
Где за рампой, в обилии света,
Вы живете в раю, в полусне.
 

 
В лазурь отлетаем мы оба:
Вот перекликаемся мы
В безлиственных рощах, в сугробах
Туманной и нежной зимы.
 
 
И в этом приснившемся мире,
Где райские пальмы, как дым,
Нам сладко кружиться в эфире,
Летать по холмам голубым.
 
 
Я плакать готов над находкой,
Над шорохом длинных ресниц —
Прославим за лирной решеткой
Прекраснейшую из темниц!
 
 
Но я заблудился в туманах
Лирического бытия,
В холмистых и призрачных странах
Любовь погибает моя,
 
 
И только во сне, за стеною,
Мне голос хрустальный поет,
За ангельскою синевою
Душа Ваша тает, как лед.
 

 
Бьется сердце, как маленький ад,
В пекле негры вращают белками,
Африканские пальмы шумят
Над пылающими головами.
 
 
Но, плененная странной зимой,
Черным холодом смокингов бальных,
Вы живете в стране ледяной —
За пределами окон хрустальных —
 
 
И в туманных канадских мехах,
За фальшивым полночным румянцем
Ждете солнца любви. В этих льдах
Нестерпимо дышать чужестранцам.
 
 
Мы летим по паркетным волнам,
Уплывает земля! Саксофоны
Возвещают томительно нам
Розовеющие небосклоны.
 
 
Так в холмистой блаженной стране,
Где холодные звезды мерцают,
В адской стуже к далекой весне
Хрипловатые трубы взывают.
 

Париж. 1929

 
Взлелеял нас северный воздух,
Но вот и душе ледяной
Приснилась Аравия – звезды,
Пустыня и шар голубой.
 
 
Как лермонтовский амфибрахий,
Плывет караван при луне,
Колышется в пепельном прахе,
В песчаных сугробах, во сне.
 
 
Как страусовые плюмажи,
Качаются пальмы в бреду.
Вздымаются башни миражей,
И плещут фонтаны в саду.
 
 
Мы призрачных поим верблюдов
В журчаньи лирических рек,
Разводим костер, – и на грудах
Циновок, подушек и нег —
 
 
Мы смотрим на женщин Пальмиры
С кувшинами на головах,
На чернобородых эмиров
За чтеньем в кальянных дымах.
 
 
В фарфоровых чашечках – кофе,
Ревет в отдалении лев…
Блаженные плавные строфы
Читают они нараспев.
 
 
И смуглые женские руки,
Раздвинув завесы шатра,
Пылают, томятся в разлуке,
Заломленные до утра.
 
 
Но вновь в голубые сугробы
Уходит ночной караван, —
Как черное небо за гробом,
Приснились глаза Ваши нам.
 

Париж. 1929

 
Голубея от сажи белками,
Кочегары мечтают в огне,
В черных тропиках угольной ямы
О прохладе морской, о луне.
 
 
Души жаждут эфира, озона,
И в летейском табачном дыму
Вспоминали мы воздух Гудзона,
Звезды прерий и розы в чуму,
 
 
Но, вращаясь, как звездные сферы,
Повернулась хрустальная дверь,
С легким запахом тленья и серы
Гаснет солнце, как спичка: теперь
 
 
На туманном ночном пакетботе,
В атлантических синих горах,
Вы к своим небоскребам плывете,
Милый берег покинув в слезах.
 
 
Как прекрасный трагический парус,
Черный плащ за плечами шумит.
Вал трепещет за ярусом ярус,
В адских топках ревет антрацит,
 
 
Вот уже погружаются в бездны
И верхушки деревьев! И мир
Затуманен слезою небесной
В стаях птиц и в стенаниях лир.
 
 
В этих жалобных кликах разлуки
Отплывает земля – наш приют,
Простираются с берега руки
И, как веслами, воздух гребут.
 

Париж. 1929

 
Душа, превозмогая темный страх,
Как бабочка, в подлунный мир слетела,
Что делать райской голубой впотьмах,
Какое ей сыскать занятье, дело —
 
 
Томиться горестно по небесам,
Рассказывать о них земным подругам,
Но на земле не верят чудесам,
На небо не глядят за недосугом,
 
 
Не слушают подруги за окном
Ее рассказов смутных и печальных,
Им слаще кухонной посуды гром
И шелковые розы платьев бальных.
 
 
Проходят люди в суете забот,
Подсчитывая прибыль и убытки,
На улице возница лошадь бьет,
Все метит по глазам с тупой улыбкой.
 
 
Вздымает лошадь морду к небесам
И в сбруе бьется, как в тенетах птица,
Но как прикован шар земной к ногам,
Трепещут, хлопают, шумят ресницы.
 
 
Так бьется и она в земной пыли,
Под горестным невыносимым грузом
Трепещет в темном воздухе земли
И отлетает к ангелам и к музам.
 

Париж. 1929

 
Как бренная звезда над миром целым,
Одна взошла, легко покинув нас,
И вдруг снега экранные согрела
Дыханьем голубых туманных глаз,
 
 
И белокурой холливудской розой,
Волнуя клерков, швей и продавщиц,
Нежданно расцвела над пылкой прозой
В сияньи электрических теплиц.
 
 
И перед черным глазом объектива,
В бетонных студиях, больших, как лес,
Она изображает терпеливо
То уличных цветочниц, то принцесс.
 
 
Она в парижских платьицах коротких
Порхает бабочкой среди страстей,
Но женятся банкиры на сиротках,
И падают мильоны с неба к ней.
 
 
А зрители притихшими рядами —
Кто с папироской, кто с открытым ртом
Глядят на цеппелин под облаками,
На пышный замок, на ковбойский дом.
 
 
Уже летят экспрессы под откосы,
Уходит в море грузный пакетбот,
И вот петух финальный безголосый
Крылами призрачными трижды бьет,
 
 
Грохочет креслами толпа густая,
Спешит из чар американских драм
На улицу, к последнему трамваю,
Который развезет всех по домам.
 
 
И снова в бедной комнате отеля,
Под пенье ремингтонного сверчка,
Потянется еще одна неделя
Однообразных тусклых дней, пока
 
 
Любимица с лимонного плаката
Не позовет к забвенью от трудов —
Голубоглазая любовь пирата,
Танцовщица портовых кабачков.
 

Париж. 1929

 
Я помню дым над кровлей дома,
Амбар, наполненный зерном,
Овчарок, ворохи соломы,
И петухов перед дождем,
 
 
Волов аркадских на работе,
Пшеницу с солнцем пополам,
И виноградник в позолоте,
Кудрявившийся по холмам.
 
 
Я помню рощи голубые,
Где я до зимних звезд бродил,
Где музу встретил я впервые
И с ней о мире говорил.
 
 
Я помню в тишине стеклянной
Мельканье черных мотыльков,
Весь юношеский и туманный,
Блаженный мир моих стихов.
 
 
Ах, воздух холодеет в мире,
Зима приходит к нам опять —
И все трудней на зябкой лире
Парнасский полдень воспевать,
 
 
Но в темном воздухе планеты
Дыханье согревает нас,
Мы рады, что на стуже этой
Огонь священный не погас.
 

1929

 
Мы под призрачным небом живем,
В царстве бренных теней, без опоры
Все колеблется ветром, вином —
Башни, звезды, деревья и горы,
 
 
Все туманно, все снится, и вот
Ускользает из рук на рассвете —
Зверь бежит из непрочных тенет,
Рыбы в море уходят сквозь сети,
 
 
Роза вянет в руке, лепестки
Превращаются в пепел горячий,
И, как школьник у черной доски,
Бьемся мы над прекрасной задачей:
 
 
В непроглядном дыму папирос
Как бы не разминуться с душою,
Но любить невозможно без слез
Под огромной плакучей луною.
 
 
Здесь уходят навек поезда,
Дева машет им ручкой лилейной,
Щедро льется по трубам вода,
Но пылают от жажды бассейны.
 

1929

 
Он жалкая описка
В твореньи, в нотах лир,
Он, пресмыкаясь низко,
Приполз в блаженный мир,
 
 
Где призрачное небо
Над розой голубой,
В амбарах горы хлеба
И сладок пир земной.
 
 
Зачем ему такая
Вселенная дана —
Мучнистый рис Китая
И кладбищ тишина?
 
 
Но в море погибает
Корабль, покинув верфь,
И розу пожирает
В саду подлунном червь,
 
 
Недолговечна роза,
Как бальных платьев тлен,
И губит смертных проза,
Превратность перемен.
 
 
Обильной пищи брюхо
Все требует сполна,
В луженых глотках сухо
У пьяниц без вина,
 
 
Гремят с холмов шампанских
Бочонки в черный трюм,
Для пудингов британских
Везет корабль изюм.
 
 
Но после посещенья
Нам сладок смертный сон,
Блаженное забвенье
И холодок колонн.
 
 
Над грузом пирамиды,
Под сенью голубой
И сердце хризолиды
Вкушает сна покой.
 
 
На ниточках стеклянных
Висят шары светил,
Среди полей туманных
Течет небесный Нил.
 
 
И бабочкой бездомной,
Еще земным шурша,
Бросает кокон темный,
Свой тесный дом, душа.
 

 
В пылающих розах
Цыганская шаль,
В туманных морозах
Прекрасная даль.
 
 
Любовь на пороге,
Письмо – на столе —
О дальней дороге
И о короле.
 
 
И легкие сани
Приносят гусар.
В ночном ресторане
Под ропот гитар.
 
 
Цыганка забьется
В падучей грудной,
Шампанское льется
Прохладной рекой.
 
 
И вот – розоватый
Хрустит листопад —
Доходы с богатых
Имений летят.
 
 
Так в северной власти
В сугробах сердца
Пылают от страсти
Под звон бубенца.
 

 
Мы начинаем день тревожно:
Ну как бы не разбить чего,
В сосуде хрупком осторожно
Храним небесное вино.
 
 
Кипит трагический напиток
В голубоватом хрустале,
Но тысячью цепей и ниток
Влечет и клонит нас к земле.
 
 
Автомобильным поворотам
Не доверяя, как мечтам,
Мы переходим мир с расчетом,
Как шумный уличный бедлам.
 
 
Темнеют заросли природы,
Но под защитой светлых лир
Растерянные пешеходы
Пересекают бренный мир.
 
 
Подхватывает нас теченье,
Как палуба, земля скользит,
От грохота и опьяненья
Все кружится, и нас тошнит.
 
 
И вдохновенными слезами
Мы плачем горестно потом
Над голубыми черепками,
Над пролитым впотьмах вином.
 

 
Падают корабельные стены,
От тропических штормов устав,
Пароходные плачут сирены,
И взывает средь звезд телеграф.
 
 
Но никто этих воплей не слышит —
Мир уснул. На далекой земле
Люди спят под надежною крышей,
На удобных постелях, в тепле.
 
 
Только шумным беспутным поэтам,
Полуночникам и чудакам,
Слышен голос грудной пред рассветом,
Прилетевший с морей к кабакам.
 
 
В этом мире прекрасном им скучно,
Все им чудится и в тишине,
Что не все стало благополучно
В самой благополучной стране.
 

 
Люблю пороховую синеву
Над башенками в штормовых ознобах,
Где розовую девичью Москву
Мы берегли и кутали в сугробах.
 
 
Она росла снегуркой восковой,
И, опустив огромные ресницы,
Ходила с песней за водой,
На пяльцах вышивала плащаницы.
 
 
И вдруг ушла народная душа
За табором в цыганские улусы.
Мы собирали, горячо дыша,
Отечество – рассыпанные бусы,
 
 
Нам пели на колодцах журавли,
И рыцарских коней носили тропы.
Так мы в погоне средь степей нашли
Уроненную туфельку Европы.
 

 
Бог любит бедных стихоплетов —
Бездельников и чудаков,
И книжки их без переплетов
В дыму табачных облаков.
 
 
Он любит их удел счастливый
И рифмы для плохих стихов
Подсказывает терпеливо
С блаженных райских берегов.
 
 
Они слова на север сеют,
От споров гибнет тишина,
Они от злости зеленеют,
От зависти и от вина.
 
 
Но в этих галстуках небрежных,
В дырявых сбитых башмаках,
То в близоруких, то в безбрежных
Туманных голубых глазах, —
 
 
В ничтожестве и прозябаньи
Нам слышен отдаленный лет
Небесной музы и дыханье
Прекрасных ледяных высот.
 

 
Ты бьешься над зябким созданьем —
Над розой поэм. Снег идет,
И ты согреваешь дыханьем
Холодное сердце, как лед.
 
 
Но льдинка растает едва ли,
А розы – мечтательный вздор,
Поэму твою освистали,
И воздух стал воздухом гор.
 
 
Разводит сапожник руками
Над бедным твоим башмаком,
И все, как в плохой мелодраме,
Кончается смертью потом.
 
 
И кажется жизнь безголосой
Ничтожной подругой мечты,
Когда за ночной папиросой
О смерти подумаешь ты:
 
 
Жестокое сердце истлеет,
И листики музы твоей
Забвенье земное развеет,
Как ветер полярных полей.
 

 
Чуть воздух замутив хрустальный,
Холодный воздух синевы,
Ледок ломая музыкальный,
Покинем этот мир и мы.
 
 
Еще волнуются невежды
И о прекрасном говорят,
Но красота смежает вежды
И сходит робкой тенью в ад.
 
 
Там будем плакать мы от скуки
В тени безлиственных древес,
Ломая призрачные руки
Под сводом пепельных небес.
 
 
Там в адском мраке зал и лестниц,
В сияньи обреченных глаз
Среди прелестных смутных грешниц
Я встречу, может быть, и Вас.
 

Париж. 1931

 
Твой черный плащ и
Луна – гитарный строй,
Твой замок в лунной чаще
Под розовой луной.
 
 
Твои во сне пейзажи
Хрустальных зимних стран,
То Африки миражи,
То Англии туман.
 
 
Погиб кораблик смелый,
Что наше счастье нес,
Мелькал платочек белый
В тумане женских слез.
 
 
Как дым валил чудесно
Из пароходных труб,
Как музе в мире тесно,
Как воздух буден груб.
 
 
От сладкого волненья
Едва-едва дыша,
Бросалась в приключенья
Чернильная душа.
 
 
О, сладок дым свободы
Для ветренных сердец,
Но каменной природы
Забвенье, как свинец.
 

 
Струится твой голос, как струи
В холмистой прелестной стране,
Но после твоих поцелуев
Особенно кажется мне
 
 
Печальной и тленной земная
Пленительная красота,
Особенно черной ночная
Безлунных ночей чернота.
 
 
Средь горестных слез и вздыханий,
Как бедный усталый пловец,
Как жалкий корабль в океане,
Я к небу приплыл наконец.
 

Париж. 1931

 
Нас не было, мы на земле не жили,
И на высоком корабле судьбы
Мы в Африку туманную не плыли,
Не стлался за кормою дым трубы,
 
 
И голос ангельский не пел над нами,
В небесных рощах не гостили мы —
Не расстается ангел с небесами
И не бывает пальм среди зимы.
 
 
Нам никогда никто не пел о счастье
И этих рук худых не целовал,
Не любовался этим черным платьем,
И не надела ты его на бал.
 
 
Нам не казался мир печальным садом
При скудном свете городской луны,
И не катились слезы крупным градом
Из этих глаз, из этой тишины.
 
 
Прекрасным заревом туберкулезным
Не вспыхнул мрамор твоего лица,
И воздухом хрустальным и морозным
Душа не надышалась до конца.
 

Париж. 1931

 
Еще мы не знаем, не смеем.
Еще мы сказать не умеем
О многом, о том, что хотим.
Небесная родина – дым.
 
 
Еще не стихи, а туманы,
Но рифма слетает ко мне
И в черные, черные страны
Уводит меня, как во сне.
 
 
К каким-то прелестным рукам,
К каким-то иным берегам,
К печальным и лунным холмам,
Но счастье мое и не там.
 

Париж. 1931

 
По-прежнему шепчет нам Гамлет
О злых и презренных врагах,
Витает в высоком раздумьи
С раскрытою книгой в руках.
 
 
Все так же склоняются ивы
Безмолвно – над черной водой,
Все так же Офелия руки
Заламывает над судьбой.
 
 
Все так же звучит сатанинский
Актерский заученный смех
И руки ломает актриса.
Все – яд, преступление, грех…
 
 
Расплакаться в черном театре
Готова простая душа
Над участью датского принца,
Едва от волненья дыша.
 
 
И вдруг просыпается в сердце
Забытая нежность к нему,
Такая прекрасная жалость
Ко всем и к себе самому.
 

Париж. 1931

 
Среди равнодушного мира,
Не перекричав глухоты,
Безмолвствует робкая лира,
И музыка дремлет, как ты.
 
 
Так Лермонтов в узком мундире
Жил в царстве указов и слез,
Так ангел летел и в эфире
К нам душу беспечную нес.
 
 
А здесь только лепет и вздохи
И жалобы, темень в окне,
Судьба. Только жалкие крохи
Небес, отраженных на дне.
 
 
Здесь только дожди и прохожий
На улице, вздох на мосту,
Здесь нет ничего, что похоже
На ангельскую красоту.
 
 
Но чем безотрадней, печальней
Судьба и чем жребий страшней,
Тем чище, теплей, музыкальней
Твой голос поет для людей,
 
 
Чем неотвратимей дыханье
Конца над нелепой судьбой,
Тем выше и выше сиянье —
О, лира небес, – над тобой.
 

 
Печальная страница – дождливый день,
Дубравы, нивы, облачная сень.
 
 
А завтра – вновь неугомонный дождь
И голубой туман дубовых рощ.
 
 
Все то же: нивы, ветер, небосклон
И северный голубоглазый лен,
 
 
И в хижинах роенье черных мух,
И на сырых лугах гусиный пух.
>>
 
 
Дорога. Царство золотых берез —
Подобье женских вздохов, женских слез.
 
 
Рябины. Милый деревенский дом
И лужа на дворе перед окном.
 
 
Стоит гумно в пленительном дыму,
Скрипучие возы ползут к нему.
 
 
Но затопили печи в дыме муз,
Бильярдный шар летает мимо луз,
 
 
И вот и голос няни за свечой
О море и о рыбке золотой.
>>
 
 
Под этой крышей в сельской тишине
Всю ночь перо металось, как в огне.
 
 
Он бурю в море жизни воспевал,
Прекрасную свободу призывал,
 
 
Чтоб в холоде морозном умереть,
Чтоб ангелом курчавым улететь,
 
 
Чтоб наконец свои глаза закрыть,
Чтоб грешный мир на небе позабыть.
 

Париж. 1931

 
Мы вновь повернули на запад.
Таков был средь ночи приказ
Жестоких небес, адмирала
И муз, вдохновляющих нас.
 
 
Давно ли шумели деревья?
И к смертным слетала весна,
И средь театрального мира
Всходила большая луна:
 
 
И вот, снова хмурое море.
Все рушится, тает, как дым,
И гибнут испанские замки
В лазури один за другим.
 
 
Не замки, не башни, не залы,
А хижина из тростника.
Не лунные рощи, не пальмы,
Не музыка издалека,
 
 
А скудный и гибельный берег,
Безмерно печальный простор,
Суровый пронзительный ветер,
Летящий навстречу нам с гор.
 
 
Не грохоты рукоплесканий,
А жалкий наш жребий червя.
Библейские рыбы на ужин,
Немного воды и огня.
 
 
О, музы! Корабль отплывает.
Непрочный и медленный он.
А мимо плывут небоскребы,
Качается весь небосклон.
 
 
Все ближе и ближе в тумане
Тот берег песчаный, страна,
Где ждет нас прекрасная бедность,
Заслуженная тишина.
 
 
Пусть там неразумное сердце
Поучится биться, страдать,
Припомнит о песенном детстве,
Которым учила нас мать.
 
 
Пусть сердце подышит поглубже, —
Земную судьбу оценя, —
Возвышенным воздухом бедствий.
Средь бедных ландшафтов храня
 
 
Печальную память о небе,
О музыке, о голубке,
Летавшем над маленьким счастьем,
О розе в холодной руке…
 

 
Я эти строки посвящаю всем,
Кто перед гневом неба ужасался,
Кто много плакал и ослеп совсем,
Кто с городом прекрасным расставался.
 
 
Нас погубил классический мороз
И – север, север – время роковое,
Нас погубили в царстве женских слез
Два платья – черное и голубое.
 
 
Нас погубила нежная зима.
Не пламень, не полдневный жар, а холод,
И не свинец в груди, а ты сама,
Твой занесенный снегом дальний город.
 
 
Был полон музыки печальной мир,
Когда мы дом навеки покидали,
Когда нас ласточки, как в монастырь,
В изгнанье длительное провожали.
 
 
О, как мы плакали, бросая дом!
В сугробах замерзала наша Троя,
И призрачным непрочным мотыльком
Ушел кораблик наш искать покоя.
 
 
Но нам нигде покоя не найти,
Нам счастья полнокровного дороже
Все бедствия и немощи в пути,
Броди душа по свету, как прохожий.
 
 
Броди в своей чудесной нищете,
Средь розовых дубов твоя квартира,
Присматривайся к женской красоте
И слушай, как шумят деревья мира.
 
 
Не вечно же вздыхать и плакать нам.
Когда ты будешь снова жить на небе,
Ты с ангельской улыбкой вспомнишь там
Об этом беженском и черном хлебе.
 

 
Мы жили, как птицы в лазури,
Мир был, как огромный цветок,
Но черные, черные бури
Нас выбросили на песок,
 
 
И скуден был берег спасенья —
Бесплодная вовсе страна,
За громом кораблекрушенья
Торжественная тишина.
 
 
И мы с умиленьем взирали
На камень и пепел холмов,
На эти суровые дали
И зелень библейских дубов.
 
 
Все переменилось, все стало
Печальным и важным, как смерть.
Шел дождь на прибрежные скалы,
Чернела небесная твердь.
 
 
Не музыка, не балерина,
Не розовые облака,
А горести блудного сына
И хижина из тростника.
 
 
О, муза, в восторге летаний
Уже ты не будешь опять
Под аплодисменты собраний
Сердца и вниманье пленять.
 
 
Как жница над божьей пшеницей,
Ты будешь прилежно, до слез,
Склоняться над каждой страницей,
И будет тяжелым твой воз.
 
 
Мир только туманная смена
Трудов, декораций, все – дым:
Сегодня любовная тема,
Прелестные руки и Рим,
 
 
А завтра – разлука, могила,
Принц и свинопас – близнецы,
И вечность, как ветер Эсхила,
Колеблет лачуги, дворцы…
 

Париж. 1932