Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Антонин Ладинский

Высылки и впрямь последовали, осенью дело дошло и до Ладинского, о чем не замедлили сообщить эмигрантские газеты: «По полученным нами сведениям, в числе советских граждан, высланных из Франции как “нежелательные иностранцы”, находится журналист А.П. Ладинский. Бывший сотрудник “Последних новостей”, поэт А.П. Ладинский, как известно, был ближайшим сотрудником редактировавшейся покойным Д.М. Одинцом газеты “Советский патриот”, а после ее закрытия перешел в другую советскую газету, редактируемую тов. Ступницким. Кроме того, Ладинский в последнее время состоял в должности личного секретаря пресловутого Жукова, “собственного корреспондента” московской “Правды”. Как известно нашим читателям, Жуков под покровом дипломатической неприкосновенности сделал своей специальностью клеветническое поношение Франции и французского правительства» [70]70
  Ар. Против «пятых колонн»: К высылке советских агентов // Там же. 6 октября. № 282. С. 4. Позже немного измененный текст заметки появился и в нью-йоркской газете: Высылка А.П. Ладинского // Новое русское слово. 1950. 15 октября. № 14051. С. 3.


[Закрыть]. О методах журналистской работы Ю. Жукова «Русская мысль» действительно сообщала [71]71
  См.: Париж в московском кривом зеркале // Русская мысль. 1950. 12 июля. № 257. С. 6.


[Закрыть].

О дальнейшем известно из автобиографии Ладинского, в которой он написал, что 7 сентября 1950 г. «без объяснения причин (возможно, за работу у Жукова или за некоторые статьи <…>) был выслан из Франции и доставлен в ГДР, где пять лет работал корректором в бюро переводов на заводе советского акционерного общества “Кабель”» [72]72
  РГАЛИ. Ф. 2254. Оп. 1. Ед. хр. 150. Л. 5.


[Закрыть].

В марте 1955 г. он вернулся в СССР и первое время жил в московской квартире младшего брата Бориса и его жены Тамары Артуровны. Здесь «в него без памяти влюбилась молодая жена его брата – полковника КГБ, в доме которого он остановился. Бросив семью, налаженный быт и достаток, она ушла к нищему седому поэту» [73]73
  Голенищев-Кутузов И. «Я больше не в силах скрыться от страшного зова России…» // Российский литературоведческий журнал. 1994. № 4. С. 293.


[Закрыть]. Более подробно эта история изложена в воспоминаниях Бориса Грибанова [74]74
  См.: Грибанов Б. И память-снег летит и пасть не может // Знамя. 2006. № 9. С. 68–69.


[Закрыть].

В эмиграции продолжали интересоваться судьбой Ладинского и даже изредка публиковали доходившие за границу сведения: «Поэт Ант. Ладинский, живший в Москве, переехал в Клязьму, где он лечится и занимается переводами французских романов на русский язык» [75]75
  Судьба возвращенцев // Новое русское слово. 1957. 2 августа. № 16106. С. 3.


[Закрыть].

28 июня 1959 г. В.Ф. Марков писал Г.П. Струве: «В одном из советских книжных бюллетеней промелькнуло о выходе историч<еского> романа А. Ладинского» [76]76
  Hoover Institution Archives. Gleb Struve Papers. Box 106. Forder 1.


[Закрыть]. Это был переработанный вариант романа, публиковавшегося в эмиграции под названием «Голубь над Понтом». В СССР он получил название «Когда пал Херсонес» (М.: Советский писатель, 1959).

Некоторое время спустя после первого советского издания романа Ладинский стал членом Союза писателей. Уйдя от брата, жил в Голицыно, потом в Клязьме, в конце концов получил от Союза писателей однокомнатную квартиру рядом с гостиницей «Украина».

Эмигрантские стихи Ладинского в России изданы не были, новых он не писал. Зато большой популярностью пользовались его исторические романы. Разумеется, ни о жизни Иисуса, ни о язычестве и христианстве, ни, тем более, о параллелях с современностью речи уже не было. Однако романы проходили цензуру, принимались читателями и были вполне на уровне.

Историческая проза вообще вызывала меньше подозрений и легче печаталась в СССР, чем другие жанры, более сомнительные с точки зрения идеологии. Может быть, отчасти поэтому к историческим жанрам обращались бывшие эмигранты, не только Ладинский, но и, к примеру, вернувшийся из Китая и осевший в Хабаровске Всеволод Никанорович Иванов.

Позже Ладинский даже удостоился чести включения в литературную энциклопедию, что для эмигранта было отнюдь не характерно. Представлен он был почти исключительно как исторический романист, стихам в коротенькой заметке из 25 строк была уделена единственная фраза: «В 30-х гг. выпустил неск. сб-ков стихов, отличавшихся от произв. др. эмигрантских поэтов жизнеутверждающими мотивами» [77]77
  Вайншенкер П.Л., Жегалов Н.Н. Ладинский // Краткая литературная энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1966. Т. 3. Ст. 965.


[Закрыть]. В.Ф. Маркова позабавило умение подвести идеологию даже в одной строчке, о чем он не преминул поделиться с Г.П. Струве, приведя в письме от 1 июня 1966 г. краткий обзор характеристик из третьего тома энциклопедии: «С уважением о Ладинском, кот<орый>, оказывается, отличался от остальных эмигрантов жизнерадостностью» [78]78
  Hoover Institution Archives. Gleb Struve Papers. Box 106. Forder 2.


[Закрыть].

Помимо романов Ладинский в России писал мемуары, переводил П. Бурже, Вольтера, Элюара, Экзюпери и др. В отличие от Н.Я. Рощина и Н.В. Борисова, пропагандистских статей не печатал (ни для эмиграции, ни о ней). Едва ли не единственной его публикацией на эмигрантские темы стал очерк «Последние годы И.А. Бунина» [79]79
  См.: Литературная газета. 1955. 22 октября.


[Закрыть].

В 1960 г. Ладинский, замыкая круг, приезжал на свою малую родину, побывал в городе Дно, посетил деревню Скугры [80]80
  См.: «XX век в Пскове».


[Закрыть]. Вскоре он тяжело заболел и 4 июня 1961 г. скончался. Театральное представление было окончено. Ладинский доиграл свою роль поэта до конца.

В эмиграции его, несмотря на возвращенчество, многие продолжали считать своим, и в шестидесятые, и в семидесятые на литературных вечерах изредка читали его стихи, публиковали воспоминания о нем [81]81
  См.: Терапиано Ю. Памяти Антонина Ладинского // Русская мысль. 1961. 8 июля. № 1705. С. 6–7; Шаховская З. Из одного альбома // Там же. 1972. 20 апреля. № 2891. С. 7; Бахрах А. По памяти, по записям: «Северное сердце» // Там же. 1979. 27 сентября. № 3275. С. 8–9; Яновский B.C. Поля Елисейские (из книги памяти) // Русская мысль. 1982. 4 февраля. № 3398. С. 10.


[Закрыть].

ЧЕРНОЕ И ГОЛУБОЕ (1930)

 
Нам скучно на земле, как в колыбели.
Мечтая о небесных поездах,
На полустанке этом мы сидели,
Как пассажиры на узлах.
 
 
Но вот – прекрасный голос Пасифика,
И, крыльями захлопав над собой,
Летим и мы в эфир с протяжным криком,
Висим меж небом и землей.
 
 
С шипеньем облачных паров все выше
Карабкаемся мы в ночную высь,
А голова кругом идет на крыше —
Не знаешь, где же вверх, где низ?
 
 
Все кружится, и мы не знаем сами —
Привыкнуть надо к высоте жилья —
Не черные ли небеса над нами,
Не голубая ли земля?
 

 
Обманщица, встречаемся мы редко —
Ты все витаешь где-то в облаках,
Поговорим же о земных делах:
Мне нужен глаз внимательный и меткий,
И трудно плыть, огромный груз приняв —
Ладья скрипит. Уж где нам за Пегасом,
А ты торопишь, тянешь за рукав
И отлетаешь незабвенным часом.
Ну хорошо, а помнишь – нежных рук
Загар? Как по Каиру мы блуждали?
На дворике музейном ворковали
Две пары горлинок, твоих подруг,
А ты шептала, разума не слыша:
– Хочу зимы… Хочу, чтобы снежок… —
Любимице я отказать не мог —
Теперь ты зябнешь под мансардной крышей.
Но под дырявым голубым плащом
Не жалуется муза на невзгоды —
Так рядовым солдатом переходы
Ты с мушкетерским делала полком.
Да и теперь: ты бредишь о войне
И с третьими ложишься петухами,
А время бы заняться нам стихами
О розах, о любви и о луне.
 

 
Склоняясь надо мною, мать, бывало,
Рассказывала сказку про лису,
Как хитрая лиса гусей таскала,
О том, как жил большой медведь в лесу.
 
 
Я помню много слез и вздохов странных,
И ночи материнские без сна.
Солдатиков румяных оловянных
Мне покупала в городе она,
 
 
И по скрипучим голубым сугробам
Меня возила в пекле меховом
Угрюмым мальчиком и большелобым
К веселым детям в гости в шумный дом.
 
 
Но скучно было мне средь оживленья,
Средь белокурых девочек чужих
Смотреть на кукольные представленья,
Пить чай из детских чашек золотых,
 
 
И, спрятавшись в углу за сундуками,
Я слушал в дальней комнате глухой,
Как небо в страшной нежности громами
Впервые трепетало надо мной,
 
 
Когда рояль прекрасный раскрывали,
И черным лакированным крылом,
Огромной ласточкою в белой зале
Он бился на паркете восковом.
 

 
Колода карт гадальных —
Как веер на столе,
Все о дорогах дальних,
О черном короле.
 
 
Но к черной розе прямо
Свинцовый шмель летит,
И пиковая дама
Сопернице грозит.
 
 
Вы в тех краях беспечных,
Где круглый год одна
Царит в эфирах вечных
Бессмертная весна,
 
 
А мы – в пределах плача,
И пальма зимних стран
От пальчиков горячих,
От вздохов и румян
 
 
Склоняется и тает
В смятении, в тепле
И снова расцветает
На комнатном стекле.
 
 
А за окном мороза
Хрустальный слышен звон,
К морозу рифма – роза
С державинских времен.
 

 
Скрипят корабли в туманах,
Вздымаются, как на весах,
И ветер, как в нотных станах, —
В мачтовых новых лесах.
 
 
А на палубах зыбких матросы
Богохульствуют до хрипоты,
Бездельники и отбросы,
Картежники и плуты.
 
 
Вот изволь эти грешные души
Атлантикой к Богу вести,
Обещать им пальмы и суши
И не перевешать в пути!
 
 
И ты помнишь – цингу в океанах, Б
унты на борту и свинец,
И гулкие, как барабаны,
Пустые бочонки. Конец.
 
 
Но на гребень прекрасного вала
Увлекает людей за собой
Бессонница адмирала
Над картою голубой
 
 
И в пути, в переходах бурливых,
Укрощая кипенье валов,
Неразумных ведет, нерадивых
Средь опасных страстей и грехов.
 
 
О, высокое званье поэта,
Твой удел – голубая страна,
И в бессонную ночь до рассвета
Одиночество и тишина,
 
 
Пока пересохшие глотки
Не захрипят с корабля
О небесной находке —
Земля! Земля!
 

<1927>

 
Щелкунчику за святочным рассказом —
Орехи золотые разбивать,
Фарфоровым же куклам синеглазым —
О платье замечательном мечтать.
 
 
Но в грохоте балетных представлений
Щелкунчик собирается в поход —
Судьба решится на полях сражений,
Где деревянная лошадка ржет.
 
 
Палят горохом пушки непрестанно,
Игрушечная кровь течет рекой,
И падает солдатик оловянный,
До гроба верный страсти роковой.
 
 
Так в голубых и призрачных пределах
Душа витает Ваша. До конца
Стоим и гибнем мы в мундирах белых,
И мышь грызет свинцовые сердца.
 
 
О, море слез! – Блаженной крупной солью
Утешен подвиг, Терпсихоры труд:
Прихрамывая, мышь бежит в подполье,
А балерине розы подают.
 

Т.А. Дриженко-Турской

 
Зима. Морозный на щеках румянец.
Медвежий храп в сугробах. Волчий вой.
Как путешественник и чужестранец,
В дневник записываю путевой
 
 
С пейзанами в харчевнях разговоры.
Поет на петлях дверь, клубится пар,
На окнах леденистые узоры,
И песенку заводит самовар.
 
 
А люди – великаны, бородатый
Знакомый с чернокнижием народ;
Войдут – садятся, бороды лопатой,
И чашка водки по рукам плывет.
 
 
Проезжий поп – о вере: стол дубовый
Гудит, в огне лохматом голова,
Текут из рукописных часословов
Латынью варварской его слова,
 
 
Но, хлопая ладонью по мушкетам,
Разбойники глядят, как темный лес,
И с петушиным пеньем, пред рассветом,
Седлать коней уходят под навес…
 
 
Зачем же тихим, тихим океаном
Душа разбойничья здесь назвалась,
Гостеприимным паром и туманом
С мороза в теплых горницах дымясь?
 
 
Скорей, скорей – все дальше! Зимней стужей
Мечту вздувает ветер. Снег валит.
Из снеговой стихии неуклюжей
Огромная страна ко мне летит.
 

 
Ну вот – приехали, и кони – в мыле,
Земля качается, как колыбель,
Я говорил, волнуясь, о светиле,
Что каждый день встает из их земель.
 
 
Смеялись добродушно московиты:
– Зима у нас, ослепли от лучин… —
Но видел, что гордились домовитым
Кремлем и ростом сказочным мужчин.
 
 
А солнце! – розовое спозаранок —
Рукой достать! Какая красота!
Вот почему в глазах московитянок
Волнует голубая теплота.
 
 
Как полюбил я русские рубашки,
За чаем разговоры про народ.
Под окнами трещит мороз, а чашки
Дымят, и голос мне грудной поет,
 
 
И колокольни, хором надрывая
Всю нежность бархатных колоколов, —
Как жалоба прекрасная грудная
На пышные сугробы зимних снов.
 

 
А утром пушки будят странный город,
Весь розовый, в дыму и в серебре,
И вспоминают Индию соборы,
Грустят о нежной бронзовой сестре.
 
 
Там пальмовая роща снегу просит,
Морозов ледяных и теплых шуб,
Все снятся ей крещенские заносы,
Медвежий храп и дым московских труб.
 
 
Озябла стража в инее мохнатом,
Скрипят полозья, и бежит народ,
На башенных кремлевских циферблатах
Страна векам тяжелый счет ведет.
 
 
И за прилавком, щелкая на счетах,
Поверх очков блюдет свои права,
Считает миллионами пехоту
Завистливая мудрая Москва.
 
 
И я пою на путеводной лире,
Дорожные перебирая сны,
Что больше нет нигде в подлунном мире
Такой прекрасной и большой страны.
 

 
Пропели хриплым хором петухи —
Взволнованные вестники разлуки,
И мы, прервав беседу и стихи,
Седлали лошадей, грузили вьюки.
 
 
Мы тронулись. Флоренция спала —
У темных городских ворот солдатам:
«Нас задержали поздние дела,
Теперь мы возвращаемся к пенатам»…
 
 
И на горбатый мост в галоп, а там —
Оливковыми рощами, холмами.
Шумел в ушах печальный воздух драм,
И ветер путевой играл плащами.
 
 
Так мы летели мимо деревень,
В харчевнях прятались на сеновале —
Внизу сержанты пили целый день,
Хорошеньких служанок целовали,
 
 
А к вечеру – над крышей стаи птиц.
И розовело северное небо.
И, побледнев от скрипа половиц,
Трактирщик приносил вина и хлеба.
 
 
И ты заплакал, как дитя, навзрыд,
Ты вспомнил дом суконщика, ночную
Погоню вспомнил, цоканье копыт,
И родину прекрасную слепую…
 

 
Не оглядываясь на подруг,
Панику в рядах пернатых сея,
Ты взлетаешь, вырвавшись из рук.
Ты ли это, милая Психея?
 
 
Ты взлетаешь, горячо дыша.
Разве нам лугов зеленых мало?
Помнишь ли, как в полдень, не спеша,
Ты пшеничные поля пахала?
 
 
Ну куда тебе такой летать,
Ну куда такой нерасторопной
И привыкшей почивать —
Да по рытвинам четырехстопным?
 
 
Но по берегу житейских вод,
На речной песок роняя пену,
Увеличивая мерный ход,
Вылетаешь на арену.
 
 
Закусив до боли удила,
На ветру огромных расстояний,
Разгораясь до бела
В грохоте рукоплесканий,
 
 
Первою приходишь ты к столбу,
Падаешь, храпишь, бока вздымая,
Загнанная лошадь молодая
С белою отметиной на лбу.
 

 
Мы облаком соленой пыли
Дышали на заре, впотьмах,
Пролетая морские мили
На вздыбленных кораблях;
 
 
И воспаленными глазами
Из-под ладони глядели вдаль:
Где же, наконец, за морями —
Грааль! Грааль!
 
 
И ветер – огромный ворох —
Шевелил прядь волос,
А на знаменах – лилейный шорох
И пригоршни роз.
 
 
От бедной земли за туманом
Воздушный мачтовый лес
Летит, летит по океанам
На голубые холмы небес.
 
 
И вот – посреди вселенной,
Клубящейся, как дым,
Встает розовостенный
Небесный Иерусалим.
 
 
О, слышать нельзя без волненья
В лазури среди облаков
Хлопанье крыльев и пенье
Городских петухов.
 
 
Как блудный сын, как нищий,
Мы смотрим на райский град,
На ангельские жилища,
На пальмы и виноград.
 
 
Но ради небес умирая
На охапке железных пик,
Мы думаем не о рае, —
О земле наш последний крик:
 
 
Только земля, земное,
Черная, дорогая мать,
Научила любить голубое
И за небесное умирать.
 

 
О пышный гул сравнений
И шум ветрил:
Средь кораблекрушений
Поэт сравнил
 
 
И бытие земное
С ладьей не раз
В бессмертье голубое
Влачившей нас.
 
 
В потоке быстротечном
Скрипят борты,
Морским виденьем встречным
Проходишь Ты,
 
 
Стихами небо хлещет
На зыбкий стол,
Как палуба, трепещет
И ходит пол,
 
 
Взлетает желтой щепкой
Наш утлый дом,
Вскипевший воздух – крепкий
Матросский ром,
 
 
Ты не узнаешь даже,
Что в двух шагах
Мы гибли в этой саже —
В ночных валах.
 

 
С какою осторожностью огромной
Средь огорчений, сквозняков, простуд
Мы берегли в шкафах достаток скромный,
Хранили наших очагов уют.
 
 
Мы по кирпичикам вели постройку,
Умом раскидывая так и так,
Выгадывая каждую пристройку,
Окошко, лесенку или чердак.
 
 
Но сердце прозревало расставанье,
Как птица приближение весны:
Все рушится – непрочное создание —
Руками жалко всплескиваем мы.
 
 
Нам больше делать нечего в Европе,
В хозяйстве бедном подведя баланс,
Берем билет, носильщика торопим,
И запылил почтовый дилижанс.
 
 
А в синей бухте ждет кораблик хрупкий,
Три мачты стройных отклонив слегка,
Румяный капитан из белой рубки
Мечтательно глядит на облака.
 
 
И мы глядим на небо голубое —
Как держится над синевой морей
Такая масса воздуха, покоя,
Воздушных балок, дымных кирпичей?
 
 
Да, самое прекрасное в творенье —
Вот этот воздух, перекрытий лёт,
Вся эта легкость, простота, паренье,
Божественный строительный расчет.
 
 
Теперь, когда по всем дорогам рыщем,
Нам кажется убогим и кривым
Людское темноватое жилище
В сравненье с домом солнечным Твоим.
 

 
В плену у льдов стеклянных,
С десятком фонарей —
Архангельск деревянных
Бревенчатых церквей,
 
 
Полночный мир сугробов,
Мехов и тучных рыб,
Большой любви до гроба
Средь айсберговых глыб.
 
 
Летает снег над миром,
Над сказкой ледяной,
Чадит китовым жиром
Светильник городской,
 
 
И просит север строя,
Зефиров и колонн,
А небо золотое,
Как странный детский сон…
 
 
Там корабли мечтают
О голубых морях,
Там розы умирают
На снежных пустырях,
 
 
В арктических пожарах,
На ложе пуховом,
И китобои в барах,
Как воду, хлещут ром.
 
 
Ах, жарче дона Хозе
Пылает этот лед,
И к эскимосской розе
Полярный воздух льнет,
 
 
Холодную голубку
Приносит мальчик в дом,
Раскуривает трубку
Мечтатель угольком.
 

 
Нам некогда подумать о здоровье,
О воздухе, что окружает нас,
И на соломенное изголовье
Готовы мы свалиться всякий час,
 
 
Но, как волы, торжественно вздыхая,
Влечем ярмо, суровый наш урок;
Земля, то черная, то голубая,
Скользит и уплывает из-под ног.
 
 
Ну как мы землю зыбкую устроим —
Вспаши-ка рвущуюся в облака, —
А оводы кружатся липким роем,
И с хрипом раздуваются бока.
 
 
Вот, кажется, не выдержишь – крылами
Огромными свинцовыми забьешь,
Всей тушей рухнешь между бороздами
И, запрокинув голову, взревешь!
 
 
Когда взойдет на этих нивах колос —
Пшеничный шум до голубых стропил,
Припомнят жницы чей-то темный голос,
Который с небесами говорил.
 

 
За ледяным окном, в глухие зимы,
Лучиной озаряя темный день,
Мечтали мы о море и о Риме
В сугробах непролазных деревень.
 
 
Мы строили большой корабль, и щепы
Под топором вскипали, как вода,
Мы порохом грузили сруб нелепый —
Мы отлетали в вечность навсегда.
 
 
Ревели девки, бабы голосили.
 

– Ну, дуры, ничего! – Отдай концы!

– Салют! – И в пушечном дыму поплыли

 
Глаза, как голубые леденцы.
 
 
Сначала шли по рекам, а навстречу
Ползут ладьи. Народ кричите ладей:
– Куда плывете? – Мы в слезах: – Далече!
Прощайте! Отлетаем в эмпирей!
 
 
И видим, крестятся они со страху,
Скребут в затылках, смотрят в облака,
А ветер кумачовую рубаху
Раздул у рулевого мужика.
 
 
Глядим – и море! В сырости колючей
В тулупах зябнут плечи северян.
Корабль шумит. Высокий лес дремучий —
Искусство корабельное селян.
 
 
Ах, нас манили песенкой сирены
И подбирали нежные слова.
Нырял дельфин. Над розоватой пеной
Кружилась с непривычки голова.
 
 
И вдруг – труба запела. Черным валом
Метнулся океан в ночную высь.
И, побледнев, мы стали к самопалам:
Ну, начинается, теперь держись!
 
 
Как ахнем из двенадцатидюймовых —
Все дыбом! На ногах стоять невмочь!
Ревели топки. И в дождях свинцовых
Мы погибали в эту злую ночь.
 
 
Но таяли армады, как виденья —
Вот, думаем, отбились кое-как!
Свернем-закурим! В сладком упоеньи
Кружился розовый архипелаг.
 
 
О солнце, суждено нам плыть! В пучину
Лететь! И вот уже дубы растут,
И на дубах сусальную овчину
Драконы огненные стерегут.
 
 
А капитан смеется: – Мореходы!
Эх вы, «овчина», мужичье! Руно!
Не корабли вам строить, а колоды,
Сивуху вам тянуть, а не вино…
 

 
Тринадцатого века
Я полюбил красу,
Румяных дровосеков
В готическом лесу,
 
 
Жар изразцов и льдины
Средь нюренбергской тьмы —
Каштаны и камины
Классической зимы.
 
 
Пришел конец телегам,
И крендель золотой
Посыпан сладким снегом
Над булочной ночной.
 
 
Колеса замерзают,
Не вертятся, ползут,
Коню не помогают
Ни окрики, ни кнут.
 
 
И в этой зимней стуже,
В сугробах синих чащ
Прохожий зябнет, тужит,
Запахивает плащ,
 
 
Завидует прохожий
Теплу бобровых шуб,
Домам далеким тоже,
Где дым валит из труб.
 
 
Звенит стеклом планета
От ветра и колес,
Но солнце для поэта
Выходит на мороз.
 
 
Вот – елочек уколы
Хрустальных на окне,
Летает снег, как пчелы,
В прекрасной тишине.
 
 
Как в скандинавской драме,
В последнем акте – вдруг
Он падает горстями
Из чьих-то нежных рук,
 
 
Он землю утешает
Падением своим,
И к небу отлетает
Дыханий наших дым.
 

 
Когда на новую квартиру
Перебираются жильцы,
Им весело навстречу миру
Лететь в просторные дворцы,
 
 
И потрясают мостовые
Огромные ломовики,
Влача в пространства голубые
Домашний скарб, узлы, горшки.
 
 
А рядом, забывая беды,
Не глядя за плечо назад,
Мечтатели и непоседы
О новой жизни говорят:
 
 
Им чудятся большие планы,
Воздушных комнат череда,
Никелированные краны
И в изобилии вода.
 
 
Так покидая пепелище,
Пустой очаг, бумажный сор,
Мы грезим об ином жилище,
О воздухе небесных гор,
 
 
Так наши чердаки, подвалы
Нас научили в тесноте
Мечтать о необъятных залах,
О солнце и о чистоте.
 
 
Слабеет голос утомленный
На пышном пиршестве друзей —
О смерти думает влюбленный,
И розы говорят о ней.
 
 
Да, пище сладостной не рады
Пирующие за столом,
И жаждут ледяной прохлады
Разгоряченные вином.
 
 
А за окошками снаружи
Насквозь промерзшая земля —
Бушует огненная стужа
За зимней рамой бытия,
 
 
Ползут ладьи по черной Лете
Под роковой уключный скрип,
Влетают невозвратно в сети,
Как стаи студенистых рыб.
 
 
Но, слушая снегов косматых
Паденье и летейский сон,
И айсбергов голубоватых
Возвышенный хрустальный звон,
 
 
О, смертный, с позднею любовью
Припомни пламя очагов,
Дымок из труб, жилище, кровлю
И розы на столе пиров.
 

 
В слезах от гнева и бессилья,
Еще в пороховом дыму,
Богиня складывает крылья —
Разбитым крылья ни к чему.
 
 
На повороте мы застряли
Под шум пронзительных дождей,
Как рыбы, воздухом дышали,
И пар валил от лошадей.
 
 
И за колеса боевые,
Существованье возлюбя,
Цеплялись мы, как рулевые
Кренящегося корабля.
 
 
И вдруг летунья вороная
С размаху рухнула, томясь,
Колени хрупкие ломая
И розовою мордой в грязь.
 
 
И здесь армейским Буцефалом,
В ногах понуренных подруг,
Она о детстве вспоминала,
Кончая лошадиный круг:
 
 
Как было сладко жеребенком
За возом сена проскакать,
Когда, бывало, в поле звонком
Заржет полуслепая мать…
 
 
Свинцовой пули не жалея,
Тебя из жалости добьем,
В дождливый полдень водолея,
А к вечеру и мы умрем:
 
 
Нас рядышком палаш положит
У хладных пушек под горой —
Мы встретимся в раю, быть может,
С твоей лохматою душой.