Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Антонин Ладинский

 
Какое обилие пищи
И утвари в фермерском доме,
Как лают овчарки на нищих,
Какие волы на соломе.
 
 
Но надо вставать с петухами,
Заботиться о винограде
И деньги беречь под замками
Под сенью счастливых Аркадий.
 
 
Душа моя, ты – чужестранка,
С твоей ли небесной гордыней
И жить на земле, как служанка,
Быть трудолюбивой рабыней?
 
 
Ты в этом хозяйственном мире
Чужая, как роза в амбаре,
Тебя затолкали четыре
Стихии на шумном базаре.
 
 
С печальной улыбкой, сквозь слезы
Под фермерские разговоры,
Ты смотришь на тучные лозы,
На зелень дубов и на горы.
 
 
Ты знаешь, что здесь мы случайно,
В прелестной, непрочной темнице
Что шорох деревьев и тайна
Небес или тучность пшеницы,
 
 
И весь этот мир – только сцена,
Где мы кое-как разыграем
Коротенький фарс и средь тлена
И прелести хрупкой растаем.
 

 
Мы жили под сенью оливы,
Среди виноградников, хижин
И каменных круглых колодцев.
В том домике под черепицей,
В котором весь день было солнце,
И глупые осы летали
Над медом, над банкой варенья,
Над книгами и над цветами
Повсюду разбросанных платьев.
 
 
Мы утром ходили за хлебом,
И в городе смуглые дети,
Романские арки и церкви
Нам напоминали о дальнем
И прочном двенадцатом веке.
 
 
Дорога лежала долиной,
Где овцы курчавой отарой,
Позванивая бубенцами,
Щипали траву под надзором
Косматых и рыжих овчарок,
И запах овечьего сыра
Мешался с душистой лавандой.
 
 
Налево от нашей дороги
Холмы голубели, а справа
Сияло зеленое море.
И ты говорила: – Смотрите,
Как эти холмы голубые
Похожи совсем на ландшафты,
Огромной музейной картины!
 
 
Я тоже смотрел с удивленьем
На эти холмы и на море,
На парусник на горизонте,
На домики горных селений,
Потом на тебя, на худые
Прелестные руки в загаре,
 
 
И мне было грустно при мысли,
Что вся эта прелесть истлеет,
Растает, как дым, как виденье,
Что в буре погибнет кораблик
И домики в прах превратятся,
А нам от минутного счастья
Останется только могила…
Но ты беззаботно смеялась:
Зеленый усатый кузнечик,
В плену у тебя на ладони,
Сидел, как складная игрушка.
 
 
А вечером под абажуром
Скупой керосиновой лампы,
Где бабочки трепетно бились,
Мы вместе с тобою читали
Печальную книгу о Риме,
И Рим нам казался высоким
Жилищем богинь и героев.
Средь варварских кликов, средь бедствий,
Уже озаренный пожаром,
Прекрасный и мраморный город
Клонился, как солнце, к упадку.
Но все застилалось туманом —
Вселенная, комната, книга,
И тонкие смуглые руки
Весь гибнущий мир обнимали.
 

Париж. 1932

 
С печальной улыбкой
Она говорила:
– Какое нам счастье
Дано: до могилы
 
 
Быть в этом блаженном
И горестном мире,
Где лозы в долине
И снег на Памире…
 
 
Она утешала:
– И самое горе
Прекрасно! А солнце —
Как праздник! И море…
 
 
Но гибельный кашель
Душил напоследок.
Цвел странный румянец
Под вздохи соседок.
 
 
Как все: со слезами,
С мечтами о рае,
В отчаяньи руки
Над бездной ломая.
 
 
Так роль приближалась
К закату финала,
И лебеди плыли
По глади канала.
 
 
И только афиша
И мраморной урны
Прелестная форма
Напомнят средь бурной
 
 
И суетной жизни
О пламени тела,
В котором, как ангел,
Душа леденела.
 
 
Прохожий, подумай
О небе за тучей,
О женских надеждах
Под ивой плакучей.
 

 
На зимнем окошке у Блока
Хрустальная роза цвела,
Орел над аптекой высоко
Расправил два черных крыла.
 
 
Прекрасная Дама смотрела
Сквозь слезы на шедший с небес
На снег бертолетово-белый,
На черные ветви древес.
 
 
Дымились над каждой квартирой
Дымки благодетельных труб,
В морозном лесу под секирой
Звенел государственный дуб,
 
 
Звенел на морозе столетий
И медленно падал в сугроб,
И топал, как в детском балете,
Медведь косолапый: топ-топ.
 
 
Но буря дохнула жестоко
На льды фантастических зим —
На зимнем окошке у Блока
Растаяла роза, как дым.
 

Париж. 1931

1

 
О муза, ты мнила
Быть ангелом тут
И вдруг полюбила
Терпенье и труд.
 
 
Стихи о пшенице,
О тучных волах,
О маленьких жницах
И о пастухах,
 
 
Влюбилась в амбары,
Где хлеб, как свинец,
В точила, в отары
Курчавых овец.
 
 
Но это обилье,
И житницы, мед,
И мельничьих крыльев
Скрипучий полет,
 
 
И сей виноградник —
Нам только даны,
Как сцена, как задник
Богатой страны,
 
 
Как мир декораций,
В котором душа,
Рукою горячей
Снопы вороша,
 
 
Живет и вздыхает,
Обманутый Крез,
Сквозь сон вспоминает
Сиянье небес…
 

2

 
Твой образ пристрастный
И бедный: пчела
Над розой прекрасной.
Любовь и дела,
 
 
Волненье счастливых
Трудов на земле.
И трудолюбивой
Все мало пчеле.
 
 
Душа, как на праздник,
Несла эту кладь
И на виноградник
Пришла погулять.
 
 
И жители хижин
Окрестных (вином
Ведь край не обижен)
Припомнят потом
 
 
За чашей, как в крапе
Веснушек и слез,
В соломенной шляпе,
Средь грядок и лоз,
 
 
Ты жадно внимала
Страданьям людским
И как замирала
Под солнцем земным.
 

 
На нас красотки все глядели,
Когда под музыку и гром
Мы шли в строю, когда гремели
Литавры в небе голубом.
 
 
Все – голубые доломаны!
А у повесы на уме:
Лишь приключенья и романы,
Цветок, засушенный в письме,
 
 
Балы, пирушки и свиданья,
Потом разлука без труда,
Звон шпор и сабель, обещанья,
Что не забудет никогда.
 
 
И снова встреча на дороге,
Вновь роза из окна летит,
А муж-медведь в своей берлоге
Похрапывает, мирно спит…
 
 
Вновь – марши, службы, кони в мыле…
И, родственников командир
Призвав до третьего колена,
Орет: «На вас глядит весь мир!»
>>
 
 
Шары летели с треском в лузы.
Гремел в дыму майорский бас.
Пылал на саблях пунш.
И музы Делили пир, любили нас.
 
 
И мы за чашей круговою
Внимали пламенным стихам,
Певцу с курчавой головою,
И Лермонтов был братом нам.
 
 
Ценили мы в своих поэтах
Большое сердце пополам
С уменьем бить из пистолета
И пламень метких эпиграмм.
>>
 
 
Но что сулит судьба гусару?
Свинец в расцвете юных лет,
И семиструнная гитара
Все плакала: «Как скучен свет…»
 
 
То смуглая цыганка, страсти,
То пепел белокурых кос.
И горькая усмешка власти
Задолго до седых волос.
 
 
И розоватым листопадом
Летели на зеленый стол
Охапки ассигнаций, градом
Червонцы падали на пол.
 
 
Все прахом – перстень иль именье,
Дубы иль домик родовой,
Все таяло, как сновиденье,
Ребром последний золотой.
>>
 
 
Но мир менялся под грозою.
Выстраивался молча полк
Перед атакой боевою,
Мы понимали в этом толк.
 
 
И все простилось нам: проказы,
Словечки крепкие, грешки,
Пиры, веселые рассказы,
Звон шпор, армейские стишки —
 
 
За то, что мы на поле брани,
Летя карьером сквозь картечь,
Средь грохота и восклицаний,
На пушки, жаркие, как печь,
 
 
От командира до солдата,
Все до единого, легли,
За друга друг и брат за брата
В дыму пороховом, в пыли…
 
 
С полковником и трубачами
Мы – справа по три – всем полком,
С обозом, с пегими конями,
Вступили в рай, в небесный дом.
 
 
И вахмистр, эскадрон ровняя,
Шипел со страху на солдат:
– Ну? Никогда не видел рая?
Развесил… Осади назад!
>>
 
 
Мы – грешники, кутилы, моты.
Но что с гусара Богу взять?
Картечь свела с душою счеты,
Оплакала беспутных мать.
 
 
Красавица, в часы печали
Вздохни по нас, слезу пролей!
Мы тоже некогда вздыхали
По нежной красоте твоей…
 

 
Атлантик пенит море.
И голубой экспресс
Летит, с пространством споря,
Сквозь картпостальный лес.
 
 
Закатные пожары
Бледнеют за окном…
Огромные сигары
Дымятся за вином…
 
 
В копеечном романе
Герои так живут,
Так в золотом тумане
За днями дни текут.
 
 
Ну что ж! Живи, пожалуй,
Земля цветет, как сад,
Смотри на эти скалы,
На море, на закат.
 
 
Но никогда из сада
Не долетит до вас
Вечерняя прохлада,
Ни соловьиный глас,
 
 
Ни голос человека
О помощи средь гор,
Ни гибельного века
Высокий разговор.
 
 
Не полон мир счастливых:
Ведь с чем сравнят они
В аркадиях, в оливах
Свои пустые дни.
 

 
Без роз и без приветствий
Отчаливаем мы
В большое море бедствий
В час непроглядной тьмы.
 
 
Но жизненных трагедий
Прекрасен воздух, чист.
Он к неприступной леди
Несет дубовый лист.
 
 
Кружится в страшной буре
Оторванный листок,
Обугленный в лазури,
И падает у ног.
 
 
О, в громе потрясений
Нам есть о чем вздыхать,
Влача стихотворений
Томительную кладь.
 
 
Нам есть о чем – о многом
Поплакать на суде,
Под заключеньем строгим
На хлебе и воде.
 

 
Все реже высокое небо
Волнует сердца и умы,
И хижины бедных без хлеба
Во время суровой зимы.
 
 
В холодной и белой больнице,
Вступив с лихорадкой в игру,
Больной на постели томится,
Вздыхает и бредит в жару.
 
 
Идет на базар за покупкой
С корзиной жена бедняка,
Цепляются дети за юбку,
А денег – два-три медяка.
 
 
На узкой скамейке бродяжка,
Оборванный, пьяный, как дым,
И легкий, как в бурю бумажка,
Дрожит под пальтишком своим.
 
 
Швея до зари за копейки
Слепит голубые глаза,
На жердочке спит канарейка,
И платье шумит, как гроза.
 
 
Шарманщик приносит шарманку
За валиком валик разбит,
Пародией на итальянку
Механика эта хрипит.
 
 
И вдруг за окошком стеклянным,
Земной вопреки суете,
Весна расцветает туманно
В прелестной своей красоте,
 
 
Вдруг яблоня нежным виденьем
Слетает к лачуге с небес,
К больнице летит с утешеньем,
Заглядывает под навес.
 
 
И к ней похудевшие руки
Протягивает человек,
В больничной тревоге и скуке
Иной начинается век.
 
 
Вдруг вспомнил бродяга с бульвара
О сельских дорогах в тиши,
О милых ночлегах в амбарах,
В кустах, в деревенской глуши.
 
 
И женщина в бедной лачуге,
Забыв хоть на миг про беду,
В своем заколдованном круге
Всплеснула руками в чаду.
 
 
Ей сверху веселая швейка
Исколотой машет рукой,
Распелась вовсю канарейка,
И солнце играет иглой.
 
 
Всем кажутся вопли шарманки,
Как по мановенью руки,
Грудным голоском итальянки,
Летят старику медяки.
 
 
Так несколько яблонь в цветеньи
Весь мир изменяют к весне, —
Небесных садов утешенье
В холодной и скучной стране.
 

 
Тебе не быть счастливой никогда,
Здесь слишком много бедных и бездомных,
Чтоб можно быть счастливым без труда,
И трудно петь рабу в каменоломнях.
 
 
Здесь слишком много вздохов, пеней, слез,
Медлительных надгробных причитаний,
Воспоминаний до седых волос,
Больших разлук и горьких расставаний.
 
 
Вот почему ты маешься, не спишь
И вянешь, как цветок в тюрьме хрустальной,
Луной плывешь над черным царством крыш
И ангелом над хижиной печальной.
 
 
И рано утром, подойдя к окну,
Глядишь на город утренний сквозь слезы,
На эту городскую тишину,
Надым восторженного паровоза.
 
 
Ведь там, куда летит он, – мир, холмы,
Быть может, виноградник или море,
Смолистый воздух кораблей, дымы
Пастушьих хижин, пастухи и горы…
 
 
Но даже ради этой красоты,
Журчащих ручейков, олив, идиллий,
Утешиться не пожелаешь ты.
Так неутешны люди в церкви были,
 
 
Когда им пели там о небесах,
И о потерянном навеки рае,
О бедных галилейских рыбаках,
О мрежах и о голубиной стае…
 

 
Печально склоненная ива
И выстрел во мраке ночном,
Иль червь гробовой торопливый
И сей погребальный псалом,
 
 
Иль даже твоя восковая
И ангельская красота
И эта тревога земная,
Сошедшая к нам неспроста,
 
 
Все – смертному напоминанье,
О том, как прекрасно во зле
Непрочное существованье
На маленькой скучной земле.
 
 
Мой ангел! Из дали лазурной
Зачем ты на землю слетел?
Зачем на печальной и курной
Планете о рае нам пел?
 
 
Мы слушаем голос небесный,
Слетевший к хибарке с вершин,
Томимся в темнице телесной
И плачем потом без причин.
 
 
Мильоны, мильоны влюбленных.
Вот так же, при бедной луне,
Вот так же, под ивой склоненной
В такой же печальной стране…
 

 
Метафорическое море
И розовые облака.
Европа в шумном разговоре
Навек забыла небеса.
 
 
Еще в Кастилии гитары,
А в Лондоне туман, как дым,
И северное солнце шаром
Восходит средь печальных зим.
 
 
То лунных сталактитов слезы,
То африканской страсти зной,
И надают тихонько розы
На пир из ночи ледяной.
 
 
И говорит, вздымая руки,
Суровый гневный человек:
– Невыносимы арфы звуки
В такой жестокий, черный век.
 
 
Кому еще нужны на свете
Все эти «розы», ветерок
Балетных штучек на паркете
И музыка бесплодных строк?
 
 
Голодный о насущном хлебе
Вздыхает – на замке амбар,
А вы лепечете о небе,
Ловя души бессмертный пар.
 
 
Хромает время, как колеса,
Для упоительных стишков,
Пещера каменного века,
Готовится для облаков.
 
 
В метафорическом тумане,
С небесной синей высоты
Услышать надо в дальних странах
Прекрасный голос нищеты.
 

 
Ревут быки на бойне
В смертельной жажде жить.
Храпит мясник спокойно.
Но как соединить
 
 
Колбасы и котлеты
И этих воплей ад
Со всем, о чем поэты
Волнуясь говорят, —
 
 
С туманными мечтами,
С Бетховеном, с луной,
И с посвященной Даме
Любовью неземной?
 
 
О, смертницы коровы!
Как страшно ждать, вопя,
Когда придет сурово
Последняя заря!
 
 
Закрыть глаза и уши,
Не знать, покинув мир,
Чтоб не глядеть на туши,
На тучных и на жир,
 
 
Что складками, пластами
Закрыл от нас навек
Биенье сердца в драме,
Где гибнет человек.
 
 
Шел тихий снег… Овчарки
Загнали в хлев овец.
Пастух в свой домик жаркий
Вернулся наконец.
 
 
Торжественно вздыхали
Над яслями волы.
Над миром пролетали
Три ангела средь мглы.
 

 
Ты дал мне корку хлеба
И воздух ледяной,
А Михаилу небо
И славу под луной.
 
 
Ты дал ему дубровы
И легкой смерти срок,
А мне – листок дубовый
Из лермонтовских строк,
 
 
Что никогда герою
Не перестанут петь,
Над русскою душою
О небесах шуметь.
 

 
Немного жизнь печальней,
Трудней, чем у других.
Как ангелок опальный,
Несовременен стих.
 
 
Мир более в тумане,
Чем у других людей,
Больнее сердцу, ране
Незажившей больней.
 
 
В двадцатом страшном веке,
Когда минуты нет
Вздохнуть о человеке,
Послать улыбку вслед.
 

 
Быть может, в северной Пальмире,
На черной ледяной реке,
Средь русских зим глухой Сибири
Иль в гарнизонном городке
 
 
Мы вспоминать с улыбкой станем
(Сугробы с шубами деля)
Французскую зиму в тумане
И Елисейские Поля.
 
 
Уютных улиц оживленье,
Вид из отельного окна,
Небритого бродяжки пенье
И бочки красного вина.
 
 
Веселых, сгорбленных циклистов
С бумажным фонарем в зубах,
Ларьки на Сене, букинистов
И книжки пыльные в ларьках.
 
 
В бистро за рюмкою пикона
Трибуна пламенную речь,
Овернские усы патрона
И ширину нормандских плеч.
 
 
Есть и у нас дворцы, Мадонны —
Музейно-итальянский свет,
Есть театральные колонны
И арки триумфальных лет,
 
 
Но нет ни продавцов каштанов,
Ни устриц на углу, как тут,
Пятичасовых круассанов
В московских печках не пекут…
 
 
Газетчиков припомним юрких,
Цветочниц толстых по утрам
И собирателей окурков,
И каменную Notre-Dame,
 
 
На Монпарнасе разговоры
В насквозь прокуренных кафе,
В дыму табачном наши споры
О незадачливой строфе,
 
 
Огромный зал Национальной,
Прекрасней многих бальных зал,
Где книжной пыли нас печальный
Столетний воздух окружал,
 
 
Где время, как в летейской лодке,
Где инвалид по мере сил
Со стопкой книг до подбородка
Земную мудрость нам носил,
 
 
Кому философов туманных
Иль фолиантов тяжкий груз,
Кому бессмертный звон чеканный
Пленительных латинских муз…
 
 
С ученым другом-итальянцем
Прогулки сквозь парижский лес
Под обаятельным румянцем
Парижских розовых небес
 
 
И наши ночью возвращенья
Чрез весь Париж, пешком, в туман,
Классические рассужденья
О судьбах Рима и парфян.
 

 
Вот все, что осталось от этой
Безумной и пламенной жизни,
От лавров и рукоплесканий,
От этого божьего гнева —
Над хижинами и дворцами,
Над шумом германских полесий,
Над всем цепенеющим миром —
Когда даже небо казалось
Все в молниях, в трубах, в громах.
От этого страшного взгляда,
Прозрачного, как у медузы,
Когда и железное сердце,
Внимавшее в битвах с улыбкой,
Как пели парфянские стрелы,
Вдруг падало и холодело.
 
 
Вот все, что осталось для Рима
От ранних твоих пробуждений,
Когда умолкали за дверью
Все шепоты и разговоры —
И слушали в трепете люди —
Сенаторы, откупщики
Скрипучий и старческий кашель…
 
 
Увы, где мечты о великом
И мысли о счастье народов?
Где пурпур? Где лавры, где лавры?
И где триумфальные арки —
Прохладные своды титанов
Над пыльной дорогою в Рим?
 
 
Наверное, ты променял бы
Все арки и все монументы
И все – на один только сладкий
Глоток из солдатской баклаги,
На хижину и на овчину
Последнего из пастухов…
 

 
Вы слышали, как пароходы
Трубят у входа в старый порт,
Приветствуя зарю природы,
Миндаль в цвету иль римский форт?
 
 
Вы слышали подобный лире,
Прекрасный пароходный глас,
Чистейшую слезу в эфире
Из медных и глубоких глаз?
 
 
Хотите с опытным поэтом
Пуститься в сей опасный путь,
Довериться ночным планетам,
Отправиться куда-нибудь?
 
 
Амфитеатром белый город
Спускается к воде с горы,
И ветер за открытый ворот
Слетает к деве для игры.
 
 
И розовым воспоминаньем
Акрополь средь олив и гор
Стоит над меркантильным зданьем,
А мусор – черепки амфор.
 
 
Спешите, смертная, сквозь слезы
Увидеть этот берег, где
Цветущие деревья, лозы,
Где рыбаки живут в труде.
 
 
Как ветер будет флагом, платьем
Играть и волновать умы,
Как будет по перу собратьям
Завидно, что в эфире мы!
 
 
Все приближается, все ближе,
Увы, неотвратимый час,
И Вы, которая в Париже,
Спешите же, скорей, сейчас!
 
 
Ведь смерть подобна грузной гире,
Влекущей к рыбам берег весь,
И никогда в загробном мире
Деревья не цветут, как здесь.
 

 
Пчела спешит в последний раз
В укромный гинекей цветка.
О, не обманывает нас
Предчувствие – зима близка.
 
 
Смотрите, как дубовый лист
Летит в стеклянной тишине…
Косматый виолончелист —
Осенний дуб – приник к струне.
 
 
Что говорить – всему конец:
Всем мотылькам, всем соловьям,
Всем разрушителям сердец,
Ликуй, копатель черных ям.
 
 
Пчела спешит в последний раз
В укромный гинекей цветка.
А ветер? Мудр, кто про запас
Собрал дровец для камелька.
 

 
Не лист дубов, а лист газеты,
Шуршащий, утренний в руках.
Не тот дубовый лист поэта —
Любимый образ – в облаках.
 
 
Не перелет бездомной пташки
За океан, в ночную мглу,
А черный кофе в белой чашке
В кафе парижском, на углу.
 
 
И все же, это – осень, муза:
Набит пшеницею амбар,
Пшеном стихов, пудами груза.
А поле все – один гектар.
 

 
Прогнав все мысли и заботы
О соловьях и мотыльках,
Не хочется среди работы
И думать нам о пустяках.
 
 
Теперь себе представить надо
Огромный и печальный мир,
Прозрачнейшие слезы ада,
Как те, что источает сыр.
 
 
Теперь нам надо прелесть неба
Попробовать соединить
С куском вещественного хлеба…
Как трудно, а ведь надо жить.
 

Париж. 1935

 
Из атласной своей колыбели
Ты порхнула, как бабочка, в свет,
В дом, построенный зябким Растрелли,
В черный воздух придворных карет.
 
 
Ты росла, хорошела, дышала,
Анфиладою призрачных зал,
И хрустальная люстра дрожала,
Отраженная в мире зеркал.
 
 
А над детским моим вдохновеньем
Днем и ночью шумели дубы,
Осеняя, как благословеньем,
Кровлю бедных, превратность судьбы.
 
 
Но, быть может, в той сельской дубраве
Нас дубы научили впотьмах
О прекрасном вздыхать и о славе,
О стихиях и о небесах.
 

 
Торговый неуклюжий пароход
В сияньи голубых латинских вод.
 
 
Без крыльев мачты, жалкая труба,
Тяжелый груз и скучная судьба.
 
 
Не торопясь – так, пять иль шесть узлов,
Идет он мимо райских берегов.
 
 
На берегу – луна, миндаль цветет
И женщина о небесах поет.
 
 
Шумят дубы, то – летняя гроза,
То первая больших дождей слеза,
 
 
Но прозаичен хмурый капитан,
Что для него слеза небесных стран?
 
 
Вот будет скоро он на берегу,
Съест в ресторане порцию рагу,
 
 
Запьет его отличнейшим вином,
За счастьем сходит он в игорный дом.
 
 
Резвится вслед за кораблем дельфин,
Играет средь пленительных пучин.
 
 
Чему ты, глупый, радуешься так?
Ведь этот пароход – печальный знак:
 
 
На Кипре, где забвения зола,
Твоя богиня умерла.
 

 
Пять чувств и пять материков.
Дубы дубрав и лавр Европы.
Хозяйство, пряжа и альков
Трудолюбивой Пенелопы.
 
 
Вот солнце из памирских гор
Огромным шаром выплывает,
И Африки звериный хор
Зверинец нам напоминает.
 
 
Америка – за морем. Где?
Как новый Карфаген из гроба,
Дрожит на нефтяной воде
Гудзона башня небоскреба.
 
 
В сияньи райской наготы
Австралия средь океаний
В араукариях с луны
Живет в своем счастливом плане.
 
 
И белый, белый пароход,
Какой рисуют на плакате,
Торжественно в дыму плывет
В большом тропическом закате.
 
 
Как будет жаль покинуть вас —
Дубравы, пальмы, горы, воды.
Не оторвать влюбленных глаз
От закругленных плеч природы.
 
 
Меня не будет на земле,
И все останется, как было,
Кипеть в страданьи, как в котле,
Цвести на берегу могилы.
 

Париж. 1935

 
Быть может, лихорадит нас, и мы
Больны, и бредим в холоде зимы.
Ведь если б были мы в своем уме
И не томились в мире, как в тюрьме,
 
 
Не проливали бы моря чернил,
Не тратили бы на пустое сил,
Ведь если бы не этот страшный жар
Температур высоких, как пожар, —
 
 
Наверное бы процветали мы
На холоде практической зимы,
Имели бы имущество, и дом,
И уважение в кругу земном.
 

Париж. 1935

 
Ты вся еще в загаре лета.
Как расточительный богач,
Живет на золоте планета
У моря, где играют в мяч.
 
 
Теперь ты снова в доме тесном,
В закрытом платье городском,
Ты вспоминаешь о небесном,
О южном береге морском.
 
 
Я на тебя гляжу с Парнаса,
Из зимних стран, со снежных гор,
Я вижу пляж, зонты паласа,
Купальщиц, белых чаек жор.
 
 
Я вижу, как в часы купанья
Ты шла в сандалиях на пляж,
Средь воздуха и ликованья,
Каких не знает север наш.
 
 
Еще я вижу путь, опасный
Для кораблей, сердец и лир,
И тот спокойный и прекрасный,
Безоблачный, счастливый мир —
 
 
Мир девушки и христианки,
Куда дороги вовсе нет
Для легкомысленной беглянки, —
Для музы, для тебя, поэт,
 
 
Тот мир девический, в котором
Твоя душа блаженно спит,
Где жизнь, с ее бумажным сором,
Бессильно бьется о гранит.
 
 
Как странно! Глыбой вертикальной
Стоит большой парижский дом,
В провале лестницы спиральной
Грохочет лифт глухим баском,
 
 
А я услышал море, скрипку,
Залив увидел, как дугу,
Тебя, как золотую рыбку,
Лежащую на берегу.