Текст книги "Собрание стихотворений"

Автор книги: Антонин Ладинский

 
Ты – африканское объятье,
Ты – пальма, ты – высокий храм.
Ты в черном шумном бальном платье
По лестнице нисходишь к нам.
 
 
И с легкомысленным поэтом
Дыханье делишь, пьешь вино,
Усталая, перед рассветом
Ты говоришь: «Мне все равно»…
 
 
Но угасает жар романа,
Как тлен шампанских пузырьков.
Увянут милые румяна,
Умолкнет музыка балов.
 
 
Ты располнеешь в жизни душной,
У мужа в клетке золотой,
Ты станешь теплой, равнодушной,
Благополучной и земной.
 
 
Меняет голоса эпоха.
А легкомысленный поэт?
Наверное, он кончит плохо
Среди своих житейских бед.
 
 
И прочитав о том в газете,
Твой муж, солидный человек,
Вздохнет и скажет о поэте:
– Стихи в американский век…
 

1937

 
В слезах, в одиночестве вечном,
В терзаниях – ночи без сна,
В прекрасном порыве сердечном
Склоняется к слабым она.
 
 
Как Троя, как крепость в осаде,
В которой воды больше нет.
Представлен к высокой награде
Ее комендант и поэт.
 
 
О, верность и ум коменданта
Отмечены на небесах:
Бессмертьем – душа, и талантом,
Звездою алмазною – прах.
 
 
И новая там Андромаха
Стоит на высокой стене,
Взирает на битву без страха
В прелестной своей тишине.
 
 
Ты, льющая слезы над телом,
Когда погибает герой,
Зачем ты к нему не слетела
На помощь средь битвы такой?
 
 
Зачем не склонилась спасеньем
К слабейшему, к мукам таким,
Его не оплакала пеньем
И не разрыдалась над ним?
 

1937

 
В колоде 52 карты.
Это – Наварра и Арагон,
Франция, роза Декарта,
И Кастилия – гитарный звон.
 
 
Четыре короля и дамы,
Строй пик и сердец.
Зеленые поля и храмы,
Где золотой телец.
 
 
Четыре игральных масти:
Кастилии каравелльный флот,
В Атлантике божьи страсти,
Где «Санта-Мария» плывет…
 

 
И в золоченой карете
(Не профиль, а бог, медаль)
Людовик – как на монете —
Едет в прохладный Версаль.
 
 
О лилии тучных бурбонов
И под глазами мешки!
О фавориток и тронов
В темных боскетах грешки!
 
 
А если звон шпаги,
Взмах шляпы с пером и поклон,
И глоток из плетеной фляги,
Это – Наварра и Арагон.
 
 
Но смерть голубую колоду
Тасует костяшками рук,
Ставка – жизнь за свободу.
Угодно, любезный друг?
 

 
И, потирая руки,
Садится бледный игрок,
Сначала так, от скуки,
Потом вызывая рок.
 
 
И в этой схватке с роком
Все кажется сквозь туман,
Что золото тяжким потоком
Течет в дырявый карман.
 
 
Но смерть прикупает к восьмерке.
Туз! И во цвете лет
Гибель на апельсинной корке.
Девятка, и ваших нет!
 
 
И республика в буре ломает
Лилии и дубы,
Карточный домик сдувает
С зеленых полей судьбы.
 

1937

 
Шум платья на балу, – как парусина
Высоких и прекрасных парусов,
Шум корабля… А мачты – древесина
Воспетых столько раз дубов…
 
 
Ты – роза! В бальной зале
Ты поднимаешь радостно бокал,
И пузырьки рождаются в бокале,
В шампанском, в царстве люстр, зеркал.
 
 
Но мир другой – огромный и печальный
Бушует тайно за твоим челом,
И даже в суматохе бальной
Нельзя забыть под музыку о нем.
 
 
И, вспомнив про моря, дожди и слезы,
Ты умолкаешь… Облака плывут…
И две слезы, как маленькие дозы
Соленых вод, из глаз твоих текут…
 

1937

 
Тростник в зефире вдохновенья
Трепещет, гнется, слезы льет.
Он существует, он – растенье,
Он мыслит, чувствует, живет.
 
 
Тростинка слабая не может
Бороться с Богом: прах и тень.
Благоразумие отложит
Копеечку на черный день.
 
 
Как в школьной басне Лафонтена:
Склонись, о смертный, пред судьбой,
Чтоб долго жить, чтоб в царстве тлена
Украсил мрамор путь земной.
 

 
Предпочитаю гибель дуба
Средь молний и орлиных сил,
Прекрасный голос, громы, трубы,
Трезубец бури, шум ветрил!
 
 
Предпочитаю шаг нелепый,
Шум черных платьев на балу,
И дуб, разбитый небом в щепы,
Любви трагической золу.
 
 
Приветствую удары грома,
Мильонные тиражи книг,
Народ средь бури ипподрома
И птиц стальных моторный крик.
 
 
Или в классической манере:
Минервы ветвь, перунов глас,
И лавр, и перси юной дщери —
Героям, посетившим нас.
 

 
Душа, ты счастье, гибель, муки
Разделишь с тем, кто одинок,
С рабом фракийским, что разлуки
Перенести в плену не мог.
 
 
С тем зверем, что в последней драме,
Уже сраженный тучей стрел,
Затравленный навеки псами,
Сражался, умирал, хрипел.
 
 
С тем кораблем (о моря влага!)
Что под огнем эскадр, в аду,
Не опустил на мачте флага,
А предпочел пойти ко дну.
 
 
Так дуб шумел на поле зренья
Под христианским небом бурь,
Не веря, не ища спасенья
И не надеясь на лазурь.
 
 
Но ты течению покоя
Биенье сердца предпочел
И биографию героя —
Возне трудолюбивых пчел.
 

 
Наш климат – музы и стихии.
Я посетил сей страшный мир
В его минуты роковые,
Я разделил с богами пир.
 
 
Я видел близко гибель Рима,
На стогнах травку, где сенат,
Эскадру кораблей средь дыма…
Галеры? Дым из труб? Закат?
 
 
Я видел дуб в бореньях бури,
В сияньи молний голубых,
Геракла, бьющегося в шкуре,
И час, когда герой затих.
 

 
Зачем ты арфа, а не доски!
Ты был бы мирным кораблем,
Носил бы синие матроски,
Пришли бы тараканы в дом.
 
 
Мой брат, я видел, как без слова
Торжественно ты погибал
Под гром «Бориса Годунова»
Среди лесных концертных зал.
 
 
Мой брат, в железной страшной клетке
Металась буря бытия,
И, сорванный с родимой ветки,
Кружился в этой буре я.
 
 
Нас погубила буря эта,
Шум платья на балу пустом,
И слабость бедного поэта —
Медь музыки и счастья гром.
 
 
А вы, тростник благоразумный,
Склонитесь же (в который раз),
Чтоб уцелеть сред бури шумной.
Вы всех переживете нас.
 

1935

 
Ты – странный мир, где руки
Как лед, и пламень – рот,
Где люди терпят муки
И вечный снег идет,
 
 
Где путник в упоеньи
Твердит пред смертью стих,
Внимая в отдаленьи
Призывам арф твоих.
 
 
Ты – странный мир, где груди —
Ледок, а сердце – сад,
Где погибают люди:
В цветке смертельный яд.
 
 
На карте приключений
Ты – царство пихт для нас,
Край северных оленей,
Ты – атлас, где атл ас.
 
 
Но в стуже мирозданья,
Средь ночи мировой,
Как тушь для рисованья
Чернеющей, глухой,
 
 
Ты всё, что есть в поэте
С небес – небесный страх,
Смерть лебедя в балете
И Моцарт, весь в слезах…
 

 
Жил смуглый и печальный
В Аравии поэт.
Журчал фонтан хрустальный
В садах его побед.
 
 
Он алгеброю хляби
Поэзии сверял,
Друг звезд и астролябий,
Шатров и книжных зал.
 
 
Вращался глобус в зале
Планетой голубой,
И звезды озаряли
В пустыне путь земной.
 
 
Шел караван верблюдов.
И не было воды
На донышке сосудов.
О, жажда! Где ж сады?
 
 
Как пальму или воду,
Тебя искал араб,
Как воздух и свободу
Галерный ищет раб.
 
 
Оазис в отдаленьи
Возник – глазам обман.
Как робкое волненье,
Газель мелькнула там.
 
 
И он с тоской газели
Твои глаза сравнил,
Уже средь пальм, у цели,
Уже совсем без сил.
 

 
Я тоже в катастрофе
От молний погибал,
Но не за чашкой кофе,
Не средь арабских зал,
 
 
А в хладе упоенья,
Средь северных земель,
Где смертным утешенье —
Олень, а не газель.
 
 
Верблюд или пирога,
Снег или виноград,
Одна у нас дорога,
Соперник и собрат —
 
 
Где музыка и пени,
Где арфы, слезы, лед,
Где пальмы и олени,
И тихо снег идет.
 

1936

 
Восторженное щебетанье
Наивных школьниц и птенцов.
Счастливое существованье
Самодовольных и глупцов.
 
 
Все, что считается нормальным
Благоразумным бытием —
В тепле печном и одеяльном
Спанье, еда, пилюль прием.
 
 
Как будто ночь в росе, в крапиве,
Не слаще неги полотна?
Как будто – с гробом в перспективе
Бессонница глупее сна?
 

 
Жизнь, ты – разбитое корыто,
Свинья под дубом, теплый хлев.
Еще – ослиное копыто
И зубы потерявший лев.
 
 
О, вся пустыня трепетала,
А кони испускали храп,
И львица низко приползала,
Ложилась у прекрасных лап,
 
 
Когда ревел он в львиной страсти
И мускулами живота
Гнал воздух из горячей пасти,
Хлестал песок свинцом хвоста.
 
 
Как наполнялись кислородом
Его ребристые бока!
Как он запомнился народам,
На всех гербах, во все века!
 
 
Но смуглая дщерь Измаила
На эту шкуру не легла,
Напрасно сердце не пронзила
Ему арабская стрела.
 
 
С последней воздуха затяжкой
Зачем не умер он, взревев!
Теперь питайся манной кашкой,
Беззубый и плешивый лев.
 

 
Иной была жизнь Александра —
Смерть в Персии в расцвете лет,
Как буря, в молниях меандра
На пурпурном плаще побед.
 
 
О смертный, не играет роли
Количество в судьбе людей:
Здесь музыка сильнее боли,
А роза больше многих тлей.
 
 
Есть в жизни только два решенья,
И надо выбирать спеша:
Мир – маленькое уравненье
И – гибель, музыка, душа.
 
 
На выбор, сын: судьба героя
И пурпуром прикрытый прах
Иль только место в общем строе,
За бытие привычный страх.
 
 
Смерть рано иль писца забота,
Весь мир иль пузырек чернил,
Олимп иль скифская мерзлота,
Никея иль спина без крыл.
 
 
Зачем, грудь девушки волнуя,
Мы не погибли в двадцать лет,
Соединяясь в поцелуе.
Но Александру равных нет.
 

1937

Г.В. Завадовской

 
Я воспеваю горные вершины,
Страну высоких подвигов —
Кавказ, Полет орла, Ермолова седины
И молнии его суровых глаз.
 
 
Я воспеваю голубые горы,
Что на пути поэта, средь стихов,
Вдруг возникают, как большие хоры,
Как музыка и как органа рев.
 
 
Как очутилась ты средь гор? Не знаю.
Ты – тишина и буря, две сестры.
Сиянье женских глаз и пальмы рая,
Я встретил их, уже сходя с горы.
 

 
Шумит Арагва в каменном ущелье,
Прекрасным шумом потрясая слух,
Дымит аул и дремлет от безделья,
На водопой ведет овец пастух.
 
 
И дева гор легчайшею стопою
С кувшином на плече к ручью идет,
Сосуд наполнив звонкою струею,
Она о русском пленнике поет.
 
 
И на почтовой станции Печорин,
Пока меняют слуги лошадей, —
Разочарован, бледен, непокорен,
В пустых мечтах о Персии своей.
 
 
А Лермонтов, в строю, в фуражке белой,
В армейском сюртуке без эполет,
Все смерти ищет, райского предела,
Но смерти для бессмертных в битве нет.
 
 
А мой Кавказ? Где выси перевала,
Арагвы шум, полет орла, свинец?
Кто мой Мартынов? Кто царица бала?
Ведь каждому из нас – такой конец.
 

 
Цвела в Тифлисе роза, как в теплице,
И украшали нежной чернотой
Грузинскую красавицу ресницы,
Которым нет подобных под луной.
 
 
На холмах Грузии она взрастала,
Соперничала там с Лопухиной
И на балах наместника блистала
Пленительной и смуглой худобой.
 
 
И сам старик – в алмазах, в звездах, в ранах,
Крутил свой длинный белый ус, вздыхал,
Когда она, вся в голубых воланах,
Под музыку входила в бальный зал.
 
 
Трепещет дева слабою тростинкой
Средь горных бурь, где слышен пушек гул.
Она клонилась тоненькой грузинкой.
К ней русский воин руки протянул.
 
 
И в шуме бала, в музыке из рая,
Ту красоту воспел в стихах поэт,
Те длинные ресницы прославляя,
Те перси смуглые в семнадцать лет.
 

 
Пример солдата – верность, постоянство.
Стояла крепость – пороху заряд,
Утес империи и христианства,
Максим Максимыч, пушка, горсть солдат…
 
 
И помните, как в дымной сакле Бэла,
Когда в ауле пировал народ,
Для молодого офицера пела,
Его сравнила с тополем высот,
 
 
Как с возвышенья крепостного вала
Казалась ей печальною земля,
Как плакала она и умирала,
Последний вздох с возлюбленным деля.
 
 
Вы помните, как лучшие страницы
Одной строкой другая превзошла
На белой грибоедовской гробнице:
– Зачем пережила любовь моя…
 
 
Не пленники с поникшими главами,
Не табуны коней в большом числе,
А девушка с персидскими глазами,
Которую увозят на коне.
 
 
Пою, Кавказ, твою войну за это
И гор твоих туманных молоко,
За то, что лиру русского поэта
Они настраивали высоко.
 

 
С кем вы теперь, о горы вдохновенья?
Какой поэт на вас глядит в слезах?
Все продолжается орлов паренье,
Прославлен в смуглой красоте Аллах,
 
 
И дева гор с кувшином за водою
Идет, как раньше, к милому ручью,
Но стал печальным голос за горою,
И битва жизни кончилась вничью.
 
 
Набег был неудачен для героя:
Светила слишком яркая луна,
В аул вернулась половина строя,
И смерть в сраженье – храбрецу цена.
 
 
Витает высоко душа поэта —
Прекраснее нет цели для стрелка.
И со свинцом в груди – Арагва? Лета? —
Он слушал, как шумит стихов река.
 
 
Но покидая мир (в дорогу сборы!),
Где пленником томился столько лет,
Благодарил он голубые горы
За страсть, за голос девы, шум побед.
 
 
Журчит ручей, подобен горной флейте,
И наполняет влагою сосуд.
О девы гор, несите, не пролейте,
Нести кувшин – такой прелестный труд.
 

1938

РОЗА И ЧУМА (1950)

 
Когда средь бури сравниваю я
Свою победу с пушкинскою славой,
Мне кажется ничтожной жизнь моя,
А сочинение стихов – забавой.
 
 
Зима? Воспета русская зима.
Кавказ? Воспето гор прекрасных зданье,
И в тех стихах, где «розы и чума»,
Мы как бы слышим вечности дыханье.
 
 
Горам подобна высота стола,
И утешеньем служит за горами,
Что ты слезу с волненьем пролила
И над моими темными стихами.
 

1946

 
Свой дом ты предпочла тому,
Кто новый мир открыл,
Ты выбрала себе тюрьму
В краю приморских вилл.
 
 
Но в этом доме (моря гладь
И очень много роз)
Чего-то будет не хватать,
Каких-то бурь и слез.
 
 
О, льется времени вода,
А нам забвенья нет!
Ты не забудешь никогда
О том, что был поэт!
 
 
О, как шумел над головой
Печальный ветер скал,
Когда он говорил с тобой
И руки целовал!
 
 
Порой, в невероятных снах,
Где все наоборот,
Услышишь ты, как в облаках,
Прекрасный голос тот.
 
 
Проснешься ты как бы от гроз,
И будет в тишине
Подушка, мокрая от слез,
Что пролиты во сне.
 

1939

 
Как две планеты —
Два огромных мира:
Душа с душою
Встретились, коснулись,
Как путники среди пустынь Памира,
И вновь расстались, разошлись,
Проснулись.
 
 
Но мы успели рассмотреть в волненье
Все кратеры, все горы и долины,
Песок тех рек и странные растенья
На берегах из розоватой глины.
 
 
И, может быть… Как в тихом лунном храме
И в климате, насыщенном пареньем,
Заплаканными женскими глазами
И на меня смотрели там с волненьем?
 
 
И удивлялись, может быть, причине
Такой зимы, тому, что – снег, что хвоя,
Что мы в мехах, фуфайках и в овчине,
Что небо над землею голубое.
 

1939

 
Ты птицею в тенетах трепетала,
Всего боялась – улиц, замков, скал.
Пред зеркалом прическу поправляла,
Как собираясь на придворный бал.
 
 
Ждала тебя, как в книге с позолотой,
Как в сказке, – хижина и звук рогов,
Волненья упоительной охоты
И шум метафорических дубов.
 
 
Как ножницами вырезаны листья
Деревьев, что торжественно шумят,
Как римские таблички для писанья
Покрыты воском, как латынь звенят…
 
 
Наездницей летела ты в дубравы,
Шумели бурно книжные дубы,
И, может быть, сиянье милой славы
Уже касалось и твоей судьбы.
 

1940

 
Все гибнет в холоде зиянья:
Корабль в морях, цветок в руке,
Все эти каменные зданья,
Построенные на песке.
 
 
Все хижины и небоскребы,
Нью-Йорк и дом, где жил поэт.
Подвалов черные утробы
Останутся как страшный след.
 
 
Но, может быть, в литературе
Хоть несколько моих листков
Случайно уцелеют в буре,
В которой слышен шум дубов.
 
 
И женщины прочтут с волненьем
Стихи о том, как мы с тобой
С ума сходили в упоенье —
В бреду, в постели голубой.
 

1941

 
Ты жила,
Ты любила,
Ты мирно дышала,
Но над этим физическим счастьем
Гроза,
Как мильоны орлов,
Возникала,
И катилась
В пространствах вселенной
Слеза.
 
 
В той стране
Возвышались прекрасные горы, —
Там, куда я тебя
Сквозь бессонницу звал.
Мне казалось,
Что это органные хоры,
А тебе снились платья
И кукольный бал.
 
 
В той стране
На ветру раздувались рубашки,
Клокотали вулканы
И билась душа.
Ты спокойно поставила
Чайные чашки
И пшеничный нарезала хлеб не спеша.
 
 
Я тебе говорил:
– О, взгляни на высоты!
О, подумай,
Какая нас буря несет!
Ты ответила,
Полная женской заботы:
– Ты простудишься там,
Средь холодных высот!
 
 
Было ясно:
В каком-то божественном плане
Разделяют нас горы, пространства, миры.
И в объятьях твоих я один,
Как в тумане —
Альпинист
У подножья прекрасной горы.
 

1941

 
Хорошо, когда о пище
Забывает человек,
Бредит в ледяном жилище
Африкой, а в мире – снег.
 
 
Хорошо витать в прекрасном,
Вдохновляясь, как герой,
Чем-нибудь огромным, страшным —
Бурей, музыкой, горой.
 
 
Скучно, если все – в теплице.
Если в жизни наперед
Нумерованы страницы
И рассчитан каждый год.
 
 
Только тем, что непохожи
На других, на всех людей,
Жребий дан из царской ложи
Созерцать игру страстей,
 
 
С высоты на мирозданье
Потрясенное взирать
И в театре, где страданье,
Больше всех самим страдать.
 

1941

Л.Е. Гюльцгоф

 
Ты в мире, как в море,
Где черные хмары.
Ты – Мэри, ты – в хоре,
Где голос Тамары.
 
 
Ты – ласточка в буре,
Где парус весь в дырах
И гибель лазури.
Ты – кровь на мундирах.
 
 
Но в мире, омытом
Твоими слезами
И бурей разбитом,
Восходит над нами —
 
 
Над домом невежды,
Над замком поэта —
Светило надежды
Под щебет рассвета.
 
 
И в море страданья, —
Мы знаем, – как реки
Два чистых дыханья
Сольются навеки.
 

1944

 
Твоя душа – прекрасный
Пустой огромный зал,
Где мрамор беспристрастный
И холодок зеркал.
 
 
Таких размеров рамы
Задуманы судьбой
Для музыки, для драмы,
Для бури голубой.
 
 
В таких холодных зданьях
Витает тишина.
И в окнах, как в зияньях,
Плывет всю ночь луна.
 
 
Но вспыхнет люстр хрустальных
Сияний миллион,
И в грохотах рояльных
Мир будет потрясен.
 
 
Так и твое дыханье:
Полюбишь ты потом,
И музыкой страданья
Наполнится твой дом.
 

1941

 
Под звездами и облаками
Стоит высокая гора —
Чистейший снег в альпийской раме,
Тирольского рожка игра.
 
 
Ты там живешь. Почти в небесной
Стране из ледников и троп,
Склонив над пропастью телесной
Высокий и прекрасный лоб.
 
 
Двух данных точек расстоянье
Мы постигаем на лету,
Но хватит ли у нас дыханья
Взойти на эту высоту?
 
 
Теодолит есть глаз науки…
Но цифрам всем наперекор
Мы к счастью простираем руки,
И я иду на приступ гор.
 

1941

 
В моей стране, средь бурь и зим,
Стоит дубовый прочный дом.
Валит из труб высокий дым,
И есть тепло в жилище том.
 
 
Как бедный путник одинок,
Когда вокруг холодный снег…
Узрев в окошке огонек,
Попроситесь вы на ночлег.
 
 
Хозяин отопрет вам дверь.
Вы скажете, что вы поэт,
Что дом ваш – мир, но крыши нет,
Что холод, как жестокий зверь.
 
 
Вы скажете: – Мой путь в стихе,
Я шел, где пальмы, где Урал,
Но заблудился в чепухе
И в этот зимний мир попал…
 

1945

Л.Е. Гюльцгоф

 
Такая малая она на вид,
Но таковы небес большие планы:
Немного перышек, а так летит
Ее душа в возвышенные страны!
 
 
И как она умеет жить и петь!
С горошиною в горле, со слезами,
Сильнее, чем больших оркестров медь,
С закрытыми от нежности глазами.
 
 
Такой, что рвется в высоту небес,
Не наш курятник нужен и не клетка,
А весь огромный мир и лунный лес,
Концерт, а болтливая соседка.
 

1944

 
Не во дворце и не в шелку
Он пишет каждую строку.
А в бедной хижине, в плюще,
В дырявом голубом плаще.
На чердаке огонь горит.
Поэт, он на соломе спит.
 
 
Но жизнь поэта не кровать,
Чтобы лениться или спать,
А важный и высокий труд
И над стихом народный суд.
 
 
Не ошибется Судия,
Во мрак забвенья низведя
Посредственность и пустоту
И малодушную мечту.
 

1940

 
Чтоб жить – терпение воловье.
И, зная твой непрочный дом
И слабое твое здоровье,
Я беспокоился о том,
 
 
Как ты перелетишь темницу,
Покинешь этот скучный бал
И ночью перейдешь границу,
Где черный лес и много скал.
 
 
В лесу железные колючки
Рвут жадно платье из тафты,
Но спряталась луна за тучки,
И тенью проскользнула ты.
 
 
Потом, пролив слезу, как братья,
Найдут средь терний пастухи
Кусочек голубого платья,
В бутылочке твои духи,
 
 
Твой милый голос в ранней птице,
Под дубом туфельку твою,
Но ты уж будешь за границей, —
В Италии или в раю.
 

1945

 
Я думал: жалок человек!
Ничтожный план, пустое место!
А ведь какой высокий век —
Герои из такого теста!
 
 
Он жил средь суеты земной,
Весь беспокойство и сомненье,
И слышался ему порой
Какой-то голос или пенье.
 
 
Да, маленький переполох —
Жизнь человека, образ дыма,
Бесцельная, как слабый вздох.
Но эта жизнь неповторима.
 

1939

 
Все тяжелее с каждым годом воз,
Не ласточка, а трудный перевоз.
 
 
Шумит полет небесных голубей,
И синева от них еще синей.
 
 
Гремит безоблачный высокий гром
И в горле от стихов рыданий ком.
 
 
Но ничего не слышит слух людей —
Ни грома, ни стихов, ни голубей.
 
 
О, как самодоволен этот мир,
Та улица, где окнами квартир
 
 
Глядит на вас в геранях счастья жар
Семейный мир и душ ленивых пар!
 
 
И ты напрасно голос надрывал,
Когда людей средь ночи поднимал.
 

1939

 
Среди стихотворенья
Я потому поэт,
Что создал мир, как пенье,
В котором кашля нет.
 
 
Искусственный немного,
Быть может; не такой
Огромный, как у Бога,
Но мир особый, мой.
 
 
Суровый мир и мало
Пригодный для мольбы,
Где ледники, и скалы,
И римские дубы,
 
 
Где воздух, хвоя, срубы
И холод всех вещей.
И я не в теплой шубе,
А в голубом плаще.
 

1939

 
Твою судьбу поэт сравнил с цветком,
А жизнь свою с непрочным мотыльком.
Поэт стихи об этом сочинил.
Их соловей на ноты положил.
 
 
Но ты постольку голубой цветок,
Поскольку я твой белый мотылек,
Твоя трудолюбивая пчела —
Тобою вдохновенные дела.
 

1947