Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Коган молчал, понурившись.

– Симуля, давай хоть поглядим на всю эту роскошь. Но без тебя, Фимочка – не будешь же ты с нами трусы женские разглядывать. Так что подожди пока здесь. Иди, потолкуй с шофером о победе добра над злом...

Коган хотел что-то возразить, но только махнул рукой. Через стеклянные двери мы вошли в полумрак пассажа.

Как лунатик, я шла по полированному каменному полу. Рядом гулко цокали каблучки примолкшей Греты. По сторонам, за стеклами витрин сияли разноцветные огни. В надменных позах застыли безглазые манекены. Сквозь приоткрытые жалюзи офисов проглядывали конторские столы и пишущие машинки. Дойдя до последней двери, я обернулась. Далеко в перспективе пассажа на фоне бьющего сквозь арку солнца темнели фигуры нескольких прохожих. Поблизости никого не было.

Я решительно толкнула дверь, и мы оказались в тишине банковского зала. За светлым деревянным барьером сидело несколько служащих.

– Чем могу служить, майне дамен?

Молодой плешивый клерк с улыбкой вышел нам навстречу.

– Мы хотели бы кое-что забрать из хранилища.

– Какой номер ячейки, мадам?

– Сто тридцать восемь.

Брови клерка поползли вверх.

– Вы давно не навещали вашу ячейку, мадам. Минуточку, сейчас я приглашу управляющего.

В управляющем я сразу узнала молодого человека, который двадцать лет назад принимал у нас с Груней на хранение коробку. Теперь это был лощеный располневший господин в элегантных платиновых очках. За прошедшие годы его плешь превратилась в сияющую лысину, в которой золотыми сполохами отражался свет потолочных светильников.

– Чрезвычайно рад встрече, – заулыбался он, словно мы виделись на прошлой неделе. – Превосходно выглядите! Над вами как будто не властно время! – он с некоторой растерянностью посмотрел на Грету.

– Это все благодаря здоровому образу жизни, господин банкир, – живо откликнулась Грета. – Знаете ли, строгий распорядок дня, правильное питание, оздоровительные поездки на климатические курорты...

– Понимаю, – сверкнул оправой управляющий. – Я придерживаюсь тех же взглядов. Вот только проклятая работа не всегда позволяет... – он заулыбался, показав детские розовые десны. – Вы хотели бы навестить свое вложение?

– Не только навестить, господин банкир, но и забрать его с собой, – ответила я, сдерживая дрожь в голосе. – Мы так долго пользовались вашей ячейкой, что пора и честь знать.

– Как вам будет угодно, мадам. Но, смею заметить, все сохраняемое человеком со временем становится только дороже – будь то ценности, отношения или воспоминания.

– Это правда, – я через силу улыбнулась. – Но тут главное – не перестараться. Можно элементарно не успеть попользоваться сохраняемым. Нельзя же все время только собирать камни. Когда-то надо и поразбрасывать немного.

Банкир вежливо засмеялся. Разговаривая, мы спустились в подвал и оказались перед тяжелой стальной дверью. Управляющий нажал несколько кнопок, замок негромко зажужжал, и дверь плавно отъехала, открывая длинный узкий коридор, освещенный неоновыми лампами. Одна стена коридора сплошь состояла из банковских ячеек, напоминавших пчелиные соты.

Банкир, звякнув связкой ключей, отпер дверцу с номером сто тридцать восемь. За ней оказалась вторая, более массивная дверца с островком кнопок посередине.

– Прошу, мадам. Вам нужно ввести обе части кода и нажать на клавишу со звездочкой. – Банкир отошел на несколько шагов и

деликатно отвернулся.

Я дрожащими пальцами, чересчур сильно нажимая на кнопки, набрала свою часть кода. Замок отозвался коротким писком. Перед моими глазами стояли буквы, написанные рукой Груни на клочке роддомовской клеенки.

– Набрать вторую половину? – спросила я Грету.

– Нет уж, я сама.

Девушка легко пробежала наманикюренными пальчиками по клавиатуре и, чуть помедлив, придавила звездочку. Замок дважды пискнул, и в глубине ячейки вспыхнул зеленый лучик. Грета потянула дверцу, вынула круглую жестяную коробку и нетерпеливым движением поддела ногтями крышку. Снова, как двадцать лет назад, камни ударили в глаза радужными искрами. Пролежав в темнице два десятка лет, они, казалось, истосковались по свету, и теперь неистово сияли многоцветным огнем. Грета зачарованно разглядывала сверкающую драгоценную груду. Розовые сполохи пробегали по ее побледневшему лицу.

– Девочка, нам надо идти, – я тронула ее за плечо.

Грета закрыла крышку, погасив волшебный блеск.

– Ну что ж, мы всем довольны, господин банкир, – громко сказала я, пряча коробку в сумку. – Надеюсь, эта ячейка послужит верой и правдой и другим клиентам.

– Желаете поинтересоваться состоянием вашего счета? – спросил управляющий, когда мы поднялись в зал.

– Ах да, у нас ведь есть еще и счет. Да, это было бы любопытно.

Банкир подвел нас к полированной стойке, и мы снова по очереди ввели буквы кода. Молодой клерк с почтением передал нам узкую полоску бумаги. Внизу, под колонками цифр стояла итоговая сумма: $2,932,767.52.

– Ни хера себе! – Грета облизала пересохшие губы. – Это же три миллиона долларов... Давай их тоже заберем!

– Спокойно, – ответила я, сдерживая дрожь в коленях. – Даже если у них хватит наличности в кассе, это будет три чемодана денег. Куда мы с ним попремся? Будет еще шанс, раз ты остаешься здесь...

Грета кивнула.

– Если вы делаете шопинг, вам могут понадобиться наличные средства... – донесся до нас голос банкира.

– Хорошая мысль. Пожалуй, мы снимем тысяч пять долларов.

– Только пять тысяч, мадам?

– Да, и, пожалуйста, крупными купюрами.

Клерк отпер ящичек кассы и отсчитал стопку стодолларовых банкнот.

– Надеюсь увидеть вас вновь раньше, чем через двадцать лет, – с улыбкой произнес банкир, открывая стеклянную дверь.

– Даже не сомневайтесь, – заверила Грета.

Управляющий вежливо улыбнулся на прощание.

В глубине пассажа маячил нескладный силуэт Когана. Увидев нас, он быстро зашагал навстречу.

– Где вас черти носят? – зашипел он, приблизившись вплотную. – Вы что, не понимаете, где находитесь? Водила уже доложил по рации Бельскому, что мы в Западном Берлине.

– Ну и что? – Грета надменно подняла подбородок.

– Что это за сумка у вас? – продолжал Коган, не обращая на нее внимания. – Вы умудрились здесь что-то купить? Ну, бабы! Да вас же обыщут после такой экскурсии! Сдайте все немедленно назад или выбросьте в мусор, если не хотите вляпаться в историю!

Мы переглянулись с Гретой.

– Я жду вас у входа в пассаж. И не вздумайте светиться перед шофером...

– Надо было сразу сообразить, что водила стукач, – мной овладела полная апатия. – Как бы он иначе двадцать лет в Германии продержался. Да и вся эта поездка за Стену – чистая провокация. Нет, не судьба нам добром этим попользоваться. Не наше оно, неправедно добытое...

– Не время морализировать, – оборвала меня Грета. – Праведное, не праведное... Деньги не пахнут. Камни – тем более. Но Фимка на самом деле прав. Пошли назад.

Через минуту мы опять оказались в банковском холле.

– Рад видеть вас снова, – заулыбался банкир. – И в самом деле, не прошло и двадцати лет...

– Знаете, мы передумали, – перебила его Грета. – Хотим еще пройтись по магазинам, а с коробкой таскаться неудобно. Мы вернемся за ней позже.

– В любое время, мадам, – наклонил голову банкир, сияя набриолиненным пробором. – Однако теперь вам придется завести новый код. Желаете воспользоваться той же ячейкой?

Процедура повторилась в обратном порядке. Зажужжал спрятанный замок, бронированная дверь отворилась, и мы спустились в хранилище. Банкир повернул ключ и отошел в сторону. Я вернула коробку на место, и Грета полными тоски глазами проводила закрывающуюся дверцу. Мы по очереди набрали новые комбинации букв. Банкир невозмутимо запер ячейку на ключ.

На обратном пути мы завернули в туалет. На улице солнечный разгул достиг апогея. Выходя из сумрака пассажа, Грета зажмурилась, и в наступившей темноте, словно на черном бархате футляра, вспыхнули бриллиантовые и рубиновые иглы, замерцали загадочной зеленью изумруды, запульсировали густым синим огнем сапфиры.

Грета тряхнула головой и открыла глаза.

– В чем дело? – сказала она громко. – Мы еще вернемся!

Шофер неторопливо курил, опершись сплющенным задом о колесо. Увидев нас, он затоптал окурок и с улыбкой открыл дверцу.

– Экскурсия окончена, – объявил он. – Генералу срочно понадобилась машина.

– Ты же говорил, что дали на весь день, – возмутилась Грета.

– Кабы я был генералом, я бы вас не только весь день, но и всю ночь катал, – ухмыльнулся рябой водитель. – Укатал бы как сивку-бурку. Но шоферское дело маленькое. Приказы не обсуждаются, а выполняются.

На КПП вместе с немецким офицером нас дожидался советский капитан-краснопогонник.

– Всем следовать за мной, – скомандовал он.

В помещении КПП капитан приказал нам выложить содержимое сумок и карманов на стол и тщательно проверил каждую вещь. После этого он вышел из комнаты, и через окно мы увидели, что он разговаривает по висящему на стене телефону.

– Хорошо хоть не раздевали, – шепнула Грета. – Валюту-то мы в банк не вернули.

– Деньги не найдут.

– Разве ты их не в лифчике спрятала?

– Нет.

– А где?

– Не задавай бывалой зечке глупых вопросов.

Однако на этом все не закончилось. Капитан, поговорив по телефону, усадил нас в машину и сам сел рядом с водителем.

– В комендатуру, – бросил он коротко.

В комендатуре широкоплечая женщина-сержант отвела нас в небольшую комнату без окон.

– Раздевайтесь, – буднично сказала она.

– С какой стати? – вскипела Грета.

– Приказано проверить ваши шмотки. А будете сопротивляться, – в пуговичных глазках женщины зажегся азартный огонек, – ошмонаем насильно, да еще во все дырки заглянем.

– Грета, успокойся. Раз есть приказ, значит надо раздеться. Нам ведь скрывать нечего, – я, подавая пример, расстегнула на поясе крючки и спустила юбку.

Грета резкими движениями сбросила одежду. Упруго дрогнули острые груди с сосками цвета недозрелой вишни. Маленькие крепкие ступни переступили через кружевные трусики. Женщина невозмутимо принялась прощупывать швы на одежде.

– Одевайтесь и идите к машине, – скомандовала она через несколько минут и вышла из комнаты.

– Ссуки, какие же они все ссуки, – дрожащими губами повторяла Грета, застегивая кофту. Белье она брезгливо отшвырнула в угол балетным движением вытянутой в струну ноги.

Фима, понурясь, сидел в машине. Судя по всему, обыск не миновал и его. Капитана не было. Шофер, масляно улыбаясь, оглядел обтянутую кофточкой, лишенную лифчика Гретину грудь.

– Велено отвезти вас в гостиницу, – сказал он, заводя мотор. – Извиняйте, если что не так.

В гостинице Грета снова дала волю чувствам.

– Никуда от этих тварей не деться! – бушевала она. – Не нужен мне никакой Фридрих, блядь, штадт, твою мать, паласт. Лучше в отечественной оперетте за гроши отплясывать!

Мне никак не удавалось ее успокоить. Наконец я достала из чемодана плоскую фляжку с коньяком.

– На-ка вот, выпей. Сразу полегчает.

– Да не пью я, ты же знаешь!

– Сегодня можно. Такие дни нечасто выпадают... – я нацедила на два пальца янтарной жидкости в тонкий чайный стакан.

Грета залпом выпила коньяк и заходила по комнате.

– Но как же нам добраться до... – она наткнулась на мой умоляющий взгляд и понизила голос. – Как нам прорваться через эту ебаную стену? Неужели ее навек выстроили?

– Надо ждать, – пожала я плечами. – Другого выхода нет. Если будешь здесь работать, то случай может представиться. А лучше вообще забыть обо всех этих ... – я замолчала и огляделась по сторонам.

– Ну нет, – твердо сказала Грета, сверкая зелеными от ненависти глазами. – Теперь уж я доберусь до них, чего бы это ни стоило. Тогда и за мать, и за все унижения рассчитаюсь.

– Как рассчитаешься? Накупишь динамита и взорвешь стену?

– Нет, – Грета плеснула в стакан еще коньяку и сделала большой глоток. – Рассчитаюсь красивой жизнью. Такой что им, коммунякам неумытым, и не снилась...

В дверь постучали, и в номер вошел Коган с корзиной роз. Он был чисто выбрит, одет в выглаженный костюм и излучал спокойствие.

– Все в порядке, – сказал он с порога. – Грете присудили первое место. И контракт – автоматически. Ты что, не рада?

– Плевала я на это, – угрюмо ответила Грета, не оборачиваясь.

– А как же все эти сегодняшние обыски? – спросила я. – Не повлияли?

– Не берите в голову! – воскликнул Коган. – Обыски – ерунда. Они всех обыскивают, кто за Стеной бывает. Особенно сейчас, когда наши в Прагу танки ввели. Но это работа другого ведомства.

– Рассказывай, – я по-прежнему сомневалась. – Как будто то ведомство, где обыскивают, не может приказать тому ведомству, которое присуждает места за танцы.

– Наверно, может, – легко согласился Коган. – Но ведь при обыске ничего не нашли.

– Разве в этом дело? – подала голос Грета. – Они могут тебя и обыскать, и присудить первое место, и заглянуть во все дырки, и осыпать милостями, и засадить в тюрьму. Что захотят, то и сделают. А ты должна себя уговаривать, что все равно ничего с этим не поделаешь и другого выхода нет. А выход есть всегда. И сегодня чехи это поняли. То, что не получилось с первого раза – не имеет значения.

– Не нравится мне твое настроение, – я заглянула в затуманенные ненавистью глаза Греты. – Может не стоит тебе идти на этот банкет?

– Еще чего! – воскликнула девушка, вспрыгивая с кресла. – Первое место за мной. Я – звезда вечера, королева бала, и мне – не явиться? Не дождутся...

Грета подошла к столу и подлила себе коньяку.

– Это что-то новое, – удивленно захлопал глазами Коган. – Давно ли ты пить начала?

– Не нуди, Фимка, – огрызнулась Грета. – Уходи, пока я твои шансы окончательно не обнулила!

Коган послушно удалился.

Через полчаса мы спустились в гостиничный ресторан. Метрдотель, сверившись со списком, указал нам на столик у стены, где уже маячила шевелюра Фимы. Рядом сидели другие танцовщицы в компании чиновного вида мужчин – тех что были зрителями на отборе. При появлении Греты, они оборачивались в ее сторону, стараясь рассмотреть получше. Сверкали золотые очки, блестели лысины, светились ветчинно-розовые складчатые затылки. Подлетел официант с уставленным напитками подносом. Я попыталась удержать Грету, но она легко выдернула руку, схватила с подноса рюмку водки и тут же опрокинула ее в ярко накрашенный рот.

В зале было множество военных. Все время слышались тосты, звякало стекло, раздавались возбужденные возгласы и короткий напряженный смех. Говорили, в основном, по-русски. Из общего гула вылетали отдельные фразы.

– ... на Вацлавской площади толпу этих подонков просто скосили из пулеметов. Они и забздели. За два дня с этой сволочью покончили...

– ... да, у венгров очко покрепче было в пятьдесят шестом. Целый месяц, твари, огрызались. Личного состава тогда много нашего положили. Хотя в процентном отношении – не больше, чем по нормативу на учениях...

– ... вот и учло наше командование в Праге уроки Будапешта! А вообще, нам что Дунай, что Влатва – один хер. Давили и будем давить всех этих белочехов и белополяков! Не говоря уже о всякой румынской цыганве. Ходили и будут под нами ходить!

– ... и в этом есть историческая справедливость. Мы – великая держава! Еще десяток лет пройдет – настроим баз по всему миру, тогда можно браться всерьез и за американский империализм...

– ... жаль, что в шестьдесят втором не пизданули с Кубы по Америке. Стояли ведь уже боеголовки как огурчики...

– Тогда время еще не пришло. Надо было сначала в

Центральной Америке ракеты установить. Поспешил Никита Сергеич. Не зря его за волюнтаризм критиковали. А вот Леонид Ильич – настоящий руководитель, авторитетный, мудрый. Предлагаю тост за его здоровье!

Все встали, задвигав стульями. Зазвенели бокалы.

На эстраду поднялся Бельский в белоснежном кителе.

– Товарищи офицеры и дорогие дамы! Сегодня все мы отмечаем день, когда войска братских стран под командованием непобедимой Советской Армии совместными усилиями разгромили буржуазную нечисть, гнездившуюся в братской социалистической Праге. Враг остановлен, победа, как всегда, за нами. Пусть это послужит хорошим уроком всем, кто осмеливается поднять свою грязную лапу на завоевания социализма!

В зале раздались аплодисменты.

– У нас есть еще один повод поднять бокалы, – продолжил Бельский. – Как многие из вас знают, сегодня во Фридрихштадтпаласт состоялся отборочный конкурс балета телевидения ГДР. Счастлив сообщить вам, что победительницей конкурса стала... – Бельский выдержал паузу и оглядел зал, – дочь героя войны, актриса Московского театра оперетты Грета Сыромятина! Попросим, товарищи!

Снова раздались аплодисменты. Грета, покачнувшись, встала и поднялась на эстраду. В облаках табачного дыма качалось море голов, поблескивали погоны и надраенные пуговицы.

– Станцуй еще, красавица! Станцуй! – раздавалось из зала.

Бельский махнул рукой, и к нему подбежал официант с фужерами шампанского на круглом подносе. Тонко запел потревоженный хрусталь.

– Прошу! – Бельским широким жестом предложил Грете узкий бокал с оседающей пеной.

Грета отрицательно покачала головой.

– Принесите водки, – громко сказала она в микрофон. – В стакане.

Зал взорвался восторженными криками.

– Вот это по-нашему! – неслось из толпы. – Молодец! Пусть знают наших! Здесь русский дух, здесь Русью пахнет! Не зря через Берлин стенку строили...

– А ведь верно, товарищи! – подхватил Бельский. – Сегодня ровно семь лет, как для защиты социалистических завоеваний трудящихся Германской Демократической Республики было начато возведение Берлинской стены. И время показывает действенность принятого решения. За эти годы не один предатель-перебежчик испытал на своей нечистой шкуре бдительность доблестных пограничников братской ГДР ...

Грета вздрогнула. Ее глаза сузились, напряглась покрытая блестками обнаженная спина. Молочно засветились костяшки

сжавших стакан пальцев.

– Так что просим, дорогая Грета, – продолжал заливаться Бельский. – Ждем вашего тоста за годовщину Берлинской стены и вашего танца в честь победы доблестных советских воинов над чехословацкими предателями. Просим! Фридрихштадтпаласт у ваших ног!

Грета, держа в правой руке стакан с водкой, левой приняла у Бельского зафонивший микрофон. Зал стих.

Девушка выдержала паузу и в наступившей тишине раздельно произнесла:

– На хуй мне обосрался этот ваш ебаный Фридрихштадтпаласт!

И, отмахнув микрофон в сторону, словно собираясь бросить гранату, Грета с силой выплеснула водку в безупречно выбритое лицо Бельского.

Глава XIII. Вернисаж под открытым небом.

– Ее посадили? – спросила Мила подавленно.

– Нет. Формально это было мелким хулиганством, а главное – на наказании не настаивал сам Бельский. Более того, он всеми силами старался замять историю, в которой он в глазах вояк-сослуживцев выглядел посмешищем. Поэтому все закончилось изнурительным допросом, угрозами на будущее и, разумеется, изгнанием из рая.

Тем не менее вернувшись домой, Грета чувствовала себя победительницей.

– Не надо их бояться, – говорила она, намазывая масло на свежий рогалик из филипповской булочной. – Вообще, в жизни надо ничего не бояться и делать только то, что хочется. И тогда все получится. А если без конца чего-то опасаться, то никто с тобой считаться не будет. Зря я тебя слушаю. Живем, как мыши в норе...

– Живем на свободе, – возражала я. – И неплохо живем! И ты в артистках, и я при клиентуре. Скажи спасибо, что в Берлине все обошлось. Многого ты тогда добилась своей выходкой? Стажировка в Германии накрылась. На гастроли за границу не пускают. Я тоже невыездная. И танцевальную школу тебе никто не даст открыть.

– Конечно не дадут. Их и просить не стоит – унижаться только зря. Надо хитрее. Снять квартиру побольше, настелить паркет, поставить станки, повесить зеркала и расклеить объявления. В такую студию мамаши сами своих деток приведут. И ничего тут противозаконного нет. Дают же люди частные уроки по математике. Или по истории КПСС – для особо одаренных.

– Математикой заниматься можно и в кухне. А квартиру с зеркалами на какие шиши снимать?

– На те самые. Которые ты в своем героическом влагалище через границу перетащила. Которые с тех пор шесть лет на дне корзины с бельем валяются. Взять да и продать доллары фарце на Новом Арбате.

– С ума сошла? Можешь не сомневаться, что после твоих берлинских художеств за нами приглядывают. Я больше в тюрьму не хочу. Раньше за валюту вообще расстреливали. Слыхала про дело Рокотова?

– Сейчас не шестьдесят первый, – отмахнулась Грета. – И на Фридрихштадтпаласт этот хренов мне наплевать. Я бы туда все равно не поехала после всех обысков и похотливых рож. А ансамбль свой я все равно организую. Он будет называться 'Груня – ревю'. Сейчас за деньги все можно устроить. Надо только надежного покупателя на зеленые найти...

Грета замолчала под моим умоляющим взглядом. Она доела рогалик и, держа в одной руке дымящуюся чашку кофе, другой принялась листать лежащие на столе 'Известия'.

– Гляди-ка, Симочка, опять эту коммунячью вдову в Москву принесло. И чего ей в Париже не сидится? Я бы на ее месте... Ага, да ее генсек наш бровастый орденом наградил! Ну, тогда понятно...

– Какую вдову?

– Да вот, пожалуйста, – Грета принялась читать заметку, подражая голосу телевизионного диктора:

– Указом Президиума Верховного Совета СССР за большой вклад в развитие советско-французского сотрудничества и в связи с пятидесятилетием творческой деятельности в области изобразительного искусства Надежда Ходасевич-Леже награждена орденом Трудового Красного Знамени. Художница привезла в дар советскому народу двадцать своих мозаичных панно. Сегодня в подмосковной Дубне состоится торжественное открытие выставки этих работ...

Я быстро закрыла ей рот ладонью.

– Прекрати паясничать. И вообще, вот он – наш шанс. Одевайся и поехали. Только молча.

Грета, изумленная моим ранее не слыханным тоном, послушно оделась, не проронив ни слова.

Мы вышли в хмурый, холодный не по календарю, день. Грета молчала и в метро, и в очереди у пригородных касс Савеловского вокзала и начала задавать вопросы только в вагоне электрички. Я впервые рассказала ей о тех нескольких месяцах пятьдесят шестого, вместивших так много для меня – знакомство с Надей Леже, встречу с Матиасом, венгерские события. Меня поразило, как мало нужно времени для того чтобы поведать другому человеку о том, о чем сама с собой ведешь диалог всю жизнь.

За окном поезда летели серые струи мокрого снега. У опущенных шлагбаумов стояли вереницы покрытых обледенелой грязью грузовиков. Мглистое небо низко висело над раскисшими полями.

– Теперь понятно, почему ты с мужиками не встречаешься, – задумчиво сказала Грета, глядя за окно. – Ты – однолюбка.

– Я не однолюбка, – возразила я. – Просто мне больше не встретился такой, как Матиас. А другого мне не надо.

В Дубне было тихо. За потускневшей медью соснового бора густо парила свинцовая волжская вода. К площади у дворца культуры 'Мир' вели две параллельные аллеи. Вдоль асфальтовых дорожек на двуногих опорах из стального швеллера были установлены мозаичные портреты. Издали эта импровизированная галерея под открытым небом напоминала 'аллею героев' в каком-нибудь пионерлагере, уставленную не по-детски гневными ликами Павлика Морозова и других юных патриотов, совершивших замечательные подвиги. Выставка ошеломляла. Ее устроители проявили недюжинный художественный вкус. Чайковский соседствовал с Зоей Космодемьянской и Максимом Горьким, а Лев Толстой помещался между Дмитрием Шостаковичем и Галиной Улановой. В углу каждой работы можно было разглядеть подпись: 'Н.Х.Леже'. Из-за небольшой ширины дорожки портреты приходилось разглядывать чуть ли не в упор, и мозаичные лики творцов эпохи дробились на разноцветные кусочки, не желая сливаться воедино. Порывы ветра швыряли порции мокрого снега на шершавые, набухшие влагой плиты. Грязная жижа текла по невозмутимым керамическим лицам.

Ко входу в аллею подкатил короткий черный кортеж. Из головной машины выскочили охранники с зонтами и распахнули двери тяжелой, забрызганной грязью 'Чайки'. Чиновник из местных подал руку, помогая выйти из машины статной, дорого одетой Екатерине Фурцевой и невысокой, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами, похожей на крестьянку Наде Леже.

Сопровождаемые свитой дамы двинулись сквозь строй портретов. Они шли рядом, но держались отчужденно, словно были не вместе. У Фурцевой было непроницаемое лицо. Она глядела прямо перед собой, едва обращая внимание на мозаичные панно по сторонам дорожки. Надя выглядела подавленной. Она растерянно поворачивала голову, мимолетно касаясь то одного, то другого портрета, словно пытаясь защитить их от снега и ветра.

Пройдя аллею до конца, группа скрылась в дверях дворца культуры. Мы с Гретой, прикрываясь от ветра зонтом, заняли позицию между колоннами. Ждать нам пришлось недолго. Высокие двери снова раскрылись, и из них быстрым шагом вышла Фурцева, задевая едва поспевающих за ней охранников разлетающимися полами плаща. Следом вразнобой потянулась свита. Дородная женщина в двубортном, почти мужском костюме – очевидно директор дворца культуры, как бы оправдываясь, что-то горячо втолковывала расстроенной Наде.

Я вынырнула из-под зонтика навстречу Леже. Надя подняла круглое опечаленное лицо с вертикальной складкой на переносице. Цепкой памяти художницы хватило нескольких секунд чтобы меня узнать.

– Кого я вижу! – воскликнула она, светлея лицом. – Какими судьбами, милая татушница?

Леже крепко обняла меня и нетерпеливым движением отмахнулась от наседавшей на нее директрисы. Та зябко передернула плечами и вернулась в здание.

– Как я рада видеть тебя, – Надя разжала объятия и пристально разглядывала меня. – Меня так расстроили сегодня. Вот погляди, что они сделали с моими работами, – Леже обвела рукой аллею. – А ведь это дети мои. Других-то у меня нет... Знаешь, что? – Надя оглянулась на подходящую к 'Чайке' Фурцеву. – Я сейчас должна идти. Но ты приходи ко мне завтра в гостиницу 'Москва'. Я предупрежу, тебя пропустят. Договорились?

Надя сжала на секунду мои запястья и заспешила по мокрой аллее, не глядя на набухшие влагой мозаики.

– Зачем она подарила свои работы этим козлам, старая дура? – Грета, сидя у окна электрички, сжимала кулаки от злости.

– Не такие уж они и козлы, – возразила я. – Они большие мастера пропаганды. Готовы использовать любого лояльного к ним известного иностранца, будь то художник, ученый или просто популярный говорун из телевизора – таких обычно называют 'международными экспертами'. Их система нуждается в непрерывной легитимизации, требует постоянного прикрытия, как любое вранье.

– Любое вранье рано или поздно выплывает наружу! – как всегда в минуты волнения на Грету накатывала пафосная волна.

– Выплывает, – согласилась я. – И в Венгрии выплывало в пятьдесят шестом, и в Чехословакии в шестьдесят восьмом. Но для таких случаев у них есть танки...

Грета замолчала и больше не проронила ни слова до самого дома. Я видела, что мокрые, исхлестанные серым снегом, униженные портреты, 'переданные художницей Леже в дар советскому народу' были для нее чем-то большим, чем привычное проявление хамского чиновного равнодушия. Никогда не знаешь, какое именно событие текущей жизни станет для тебя завершающим мазком или, если угодно, последним мозаичным камушком, превращающим разрозненные сгустки окружающей мерзости в цельный тошнотворный портрет Системы.

На следующее утро я приехала в гостиницу 'Москва'. Пожилая надменная дежурная косанула поверх очков в мой паспорт и протянула белый прямоугольник разового пропуска.

Я поднялась на седьмой этаж. Надя встретила меня в зеленом шелковом халате. Ее гладко зачесанные волосы, как всегда, разделял идеально ровный пробор. Семь десятков лет не согнули ее, не разнесли вширь, не уничтожили талию. Передо мной стояла женщина из глухой белорусской деревни, прожившая жизнь во Франции. Париж не изменил ее природных черт, но на простом крестьянском лице жили нездешние, видевшую иную жизнь глаза – глаза художницы.

– Ты так и не приехала в Лейпциг в пятьдесят шестом, – Надя жестом усадила меня в кресло. – Что-то случилось?

– Я тогда попала в Венгрию. Меня послали в Будапешт.

– Понимаю. А как сложилась твоя карьера?

– Отлично сложилась. Кем была, тем и осталась – делаю тату всем желающим. Есть возможность брать только интересные заказы – это уже счастье.

– Замужем? Есть дети?

– Незамужем. Есть дочь... Дочь покойной подруги, но это не имеет значения. Она – моя.

– Эта она была с тобой вчера в Дубне?

– Да.

– И, кажется, была не слишком довольна увиденным...

– А разве вам самой понравилось?

– Нет, – покачала головой Леже. – И я даже имела глупость сказать об этом Екатерине Алексеевне.

– Почему глупость?

– Потому что эти панно – мой подарок твоей стране. А подаренное обсуждать нельзя, нехорошо.

– Но они даже не нашли помещения для выставки.

– Пусть так... Но лучше расстаться с иллюзиями в семьдесят лет, чем взять их с собой в могилу.

Надя поднялась с кресла и, шурша халатом, прошлась по номеру.

– У твоей дочери красивая фигура. Что она делает?

– Она уже наделала, – я коротко рассказала о конкурсе в Берлине.

– Вот как, – подняла брови Надя. – Откуда же у нее этот протест? Кем была ее мать?

– Простая крестьянка.

– Вот как, – повторила Надя. – Что ж, это мне знакомо. Однако я начинаю что-то понимать только в конце жизни, а она в начале. Хоть кому-то бог дает не только талант, но и здравый смысл... У нее теперь трудности с работой?

– Пока держится, но на зарубежные гастроли ее не пускают. Того и гляди, из театра, уволят...

– Ну что же, – вздохнула Леже. – Попробую поговорить с Фурцевой. Правда, после вчерашнего это будет не очень кстати, но она человек не мелочный. Сильная, умная женщина...

Надя полистала записную книжку и набрала номер.

– Здравствуйте, это Надя Леже. Я хотела бы поговорить с Екатериной Алексеевной... Что? Когда?!

Надя, прижимая к груди телефонную трубку, опустилась в кресло. Рукав халата задрался и из-под него выглянула зеленая змейка на запястье.

– Что случилось? – я вскочила с кресла.

– Сегодня ночью умерла Фурцева. Предположительно от сердечного приступа.

Надя положила трубку на аппарат, поглубже запахнула халат и опустилась на кушетку.

– Я, наверно, пойду. Вам сейчас не до меня. Простите.

– Погоди, – Леже повелительно подняла крепкую кисть. – Скажи, что я могла бы сделать для вас.

– Даже не знаю как сказать... – мои руки от волнения сами собой умоляюще прижались к груди.

– Хочешь, чтобы я помогла деньгами?

– Да. То есть нет. То есть... В общем, я скажу все как есть. У нас есть доллары – довольно крупная, по нашим понятиям, сумма. Не спрашивайте, откуда они взялись. Их нужно обменять на рубли. Может, вы как иностранка... Как француженка...