Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Ладно, Серафима, – он примиряюще тронул меня за рукав. – Давайте, как вы говорите, сменим тему.

И опять я остыла, не успев как следует разозлиться. Было в нем что-то от большого ребенка, на которого не обижаются, даже если он несет явную чушь.

В пелене тумана приглушенно прозвучали удары корабельного колокола.

– Пять склянок! – провозгласил Матиас. – По-сухопутному – полседьмого. Ужин через полчаса. Серафима, вы позволите сидеть за столом рядом с вами? Обещаю вести себя прилично.

– Садитесь, если хотите, – пожала я плечами.

– Замечательно! – просиял Матиас. – Позволите за вами зайти?

– Это уже ни к чему. Встретимся в столовой в семь.

По дороге в свою каюту я думала об этом странном немце со словацкой фамилией. Кто он – провокатор, агент штази? И это вскользь брошенное сообщение, что его отец родом из Варнемюнде... Что это – совпадение? Или намек на то, что он что-то знает? Но если он агент, то зачем ему на это намекать? Для чего высказываться о Польше, возбуждать лишние подозрения? Хотя если он провокатор... Голова шла кругом.

'Да какой он, к черту, агент, – мне вдруг вспомнился беззащитный взгляд его выпуклых серых глаз. – Просто любит повыпендриваться, как все самцы-павлины. Обычный дорожный флирт'.

Мне вдруг захотелось переодеться к ужину. Я стащила с себя белую блузку и строгую юбку. Из зеркала на меня смотрела справная тридцатилетняя баба со смазливым личиком, задорно торчащими козьими грудками и крепкой, почти девчачьей задницей. Немного портила впечатление тонкая вертикальная морщина на переносице и воспоминание о выпуклости в районе копчика, но тогда все это еще не было так заметно. Я втерла в переносицу немного крема, выдернула пару седых волос и достала из чемодана подарки Нади Леже: флакончик 'Шанель ?5' – недостижимой мечты миллионов советских женщин и умопомрачительно-кружевной французский лифчик. 'Как говорит Катя Фурцева, – вспомнились мне слова Нади, – каждая женщина имеет право на хороший бюстгальтер'. Я с наслаждением надела это волшебное белье и облачилась в серое облегающее платье с жемчужной отделкой у ворота и открытым левым плечом.

В кают-компании я сразу увидела могучую фигуру Матиаса, царившую над длинным, покрытым белой скатертью столом со сверкающими никелем приборами. Слева от него едва возвышались над тарелкой покатые плечи и зализанный пробор куратора группы советских переводчиков капитана Фокина. Сидя рядом, мужчины напоминали слона и моську. В шумной толпе переводчиков Фокин был единственным человеком в военной форме, к тому же не владеющим ни одним иностранным языком. Стул справа от Матиаса оставался свободным.

– Ого! – Фокин, оглядывая меня, удивленно поднял белесые брови. – Так вот для кого товарищ Варнов кресло абонировал. И даже пищу принимать не торопился.

– Разве ради такой женщины не стоило подождать? – смеясь, спросил Матиас. Он смотрел на меня с нескрываемым восхищением.

– Стоило, стоило, – с раздражением отозвался Фокин. – Непонятно только, с какой стати вы так вырядились, Невельская.

– Сегодня день рождения Фридриха Энгельса, – ответила я с невинной улыбкой. – Разве вы не знали, товарищ капитан? Вот товарищ Варнов может подтвердить.

Матиас утвердительно кивнул. Фокин втянул ноздрями воздух.

– Чем это от вас пахнет?

– 'Красной Москвой', товарищ капитан. – Месяц назад в ГУМе

выбросили.

– Говорят, знаменитые духи 'Шанель' французы скопировали именно с 'Красной Москвы', – с простодушной серьезностью заявил Варнов.

Фокин подозрительно перевел взгляд с меня на Матиаса.

– Как-то странно вы себя ведете, Невельская, – сказал он наконец. – Морской воздух на вас так действует? Зайдите ко мне в каюту после ужина.

– Зачем?

– Для профилактической беседы.

– Она абсолютно морально устойчива, товарищ капитан, – вмешался Варнов. – Даже пошляком меня назвала в ответ на невинный комплимент.

Фокин снизу вверх недоверчиво поглядел на Матиаса и отложил вилку.

– Устойчива не только морально, но и политически, – вдохновенно продолжал Варнов. – Глубоко разбирается в решениях исторического двадцатого съезда КПСС и целиком их поддерживает.

– Еще бы, – хмуро отозвался Фокин, поднимаясь со стула. – Так я вас жду, Невельская.

Если бы все это происходило в лагере, мне было бы наплевать на хамство кума. Там власть начальства была безраздельной, и любое отклонение от беспросветных лагерных будней – будь то долька шоколада из 'дачки' или неумелые ласки соседки по нарам – ощущалось как маленькая радость, которую не мог омрачить никакой каприз начальства.

Но сейчас мое настроение было испорчено. Я была на воле, на мне вместо лагерного бушлата было красивое платье и дорогое белье, а запах 'Шанели' и вовсе делал меня беззащитной, лишал зековской стойкости.

Я быстро прикончила ужин и молча поднялась из-за стола. Варнов вопросительно смотрел на меня.

– Хотите немного подышать морским воздухом? – спросил он.

– Нет, спасибо, я пойду.

– На профилактическую беседу? – усмехнулся Матиас.

– Не ваше дело! – вспыхнула я. – Не суйте свой нос в то, что вас не касается.

Я чувствовала себя последней дурой. Надышалась воздухом оттепели. Стоило подкатиться этому немецкому павлину, как тут же нюни распустила. Платье напялила, 'Шанелью' надушилась. А реальность – это злой карлик Фокин и огороженная колючей проволокой страна, которую он охраняет от своих же. Какая к черту оттепель, какая Надя Леже, какая Фурцева? Если этот Фокин на меня настучит, никакая Фурцева за меня не вступится.

У себя в каюте я быстро переоделась в юбку и блузку, умылась, приглушив запах духов, и сразу почувствовала себя уверенней, обрела прежнюю броню. В конце концов, Фокин не умнее лагерного кума, и запудрить ему мозги – дело чести. Чем черт не шутит, может, мне и впрямь удастся добраться до заветного каземата в Варнемюнде. 'Не верь, не бойся, не проси', – вспомнилась старая лагерная заповедь. Не надо верить этому верзиле Матиасу, не надо бояться Фокина, не надо ничего просить у Леже. Надо просто пойти и взять подаренное судьбой. Сосредоточиться, исхитриться и взять. Иначе всю жизнь будешь дрожать, как лист осиновый, и ни черта не добьешься.

Я поглядела в зеркало и стерла помаду с губ.

– А где же платье? – разочарованно протянул Фокин, открывая дверцу каюты.

– Но вы же сами...

– Я имел в виду, что нечего перед иностранцами хвост распускать, – проворчал Фокин. – Но мы-то с вами свои люди, товарищ Невельская, стесняться нечего.

'Тамбовский волк тебе товарищ', – промелькнуло в голове.

– Вы правы, товарищ капитан, – сказала я вслух. – Но все же иногда хочется почувствовать себя женщиной...

– Понимаю, – голос Фокина смягчился и глаза засветились котовьим блеском. – Однако прошу вас держать себя в рамках. Вы представляете Советский Союз за рубежом, пусть даже и в социалистическом лагере, и должны соответствовать высокому идейному...

– Я поняла, – перебила я его и, стоя навытяжку, одернула юбку.

– Да не напрягайтесь вы так, – Фокин мягко коснулся моего локтя. – Присаживайтесь.

Я поняла, что он стесняется своего роста и опустилась на краешек стула. Было заметно, что он носит каблуки.

– Давно вас этот Варнов обхаживает? – Фокин обошел мой стул и стоял сзади, дыша мне в затылок.

– Он не обхаживает, товарищ капитан. Так, обычный флирт...

– Ничего, мы его проверим, флиртовальщика этого.

Я сделала попытку подняться со стула, но Фокин, мягко надавив сверху, усадил меня обратно. Его руки остались лежать на моих плечах. Повисла пауза.

– Так я могу идти, товарищ капитан?

– Меня зовут Николаем Ивановичем.

– Я запомню. Наша беседа окончена?

– Не торопитесь, Серафима. Хотите немного коньяку?

Я поднялась, преодолевая сопротивление его ладоней.

– Мне нельзя сейчас пить, – сказала я, глядя сверху вниз в его замаслившиеся глазки. – У меня сегодня пришли месячные, а алкоголь усиливает приток крови к матке, так что марлевых тампонов не напасешься. Прошу прощения за физиологические подробности, но вы же сами сказали, что мы с вами свои люди. К тому же вы мой куратор, и я не должна вас стыдиться, верно?

– Да, конечно, – смущенно пробормотал Фокин, отводя глаза. – Мы можем выпить в другой раз. Вся поездка впереди.

– Конечно, товарищ Фокин, – четко произнесла я. – Николай Иванович.

Я вышла из каюты с ощущением легкой тошноты. В сущности, я привыкла к нему еще в лагере. Спасением от него было приобретенное за колючей проволокой умение вытряхивать из души вон малейшие человеческие чувства и порывы. После этого там внутри наступала спасительная пустота, благотворный вакуум, который позволял отключиться от всего происходящего и думать о самой себе отстраненно, как о другом человеке.

Вот и сейчас на душе было не то что бы гадко, но как-то привычно пустынно. Однако если в зоне душевный вакуум защищал от окружающей мерзости, то на воле он ощущался как сосущая пустота одиночества, как некий печальный иммунный рудимент. На свободе способность отгородиться от всего мира оказывалась невостребованной, как висящий в шкафу с обычной гражданской одеждой военный китель отвоевавшего свое солдата.

На палубе было темно и ветрено. Дождь прекратился, и в прореху между темными облаками заглядывала зеленая луна. Я стояла, облокотившись о борт, и с тоской думала о том, сколько можно жить с этим ощущением пустоты – год, десять лет, всю жизнь? Нет, надо добраться хотя бы до золота, чтобы обрести пусть даже призрачную независимость, возможность держаться подальше от всех этих фокиных, перебраться куда-нибудь к морю, купить свой домик...

Пароход качнуло на крупной волне, и я, сохраняя равновесие, вцепилась обеими руками в планшир. Боковым зрением я успела заметить метнувшуюся по стене крупную тень, и в ту же секунду сильные пальцы схватили меня за плечи и дернули назад. Я резко развернулась и оказалась лицом к лицу с Матиасом, зажатая железным кольцом его рук.

Лунные блики плясали в толстых линзах его очков.

– Не делайте этого! – воскликнул Матиас с каким-то театральным пафосом.

– Чего не делать? – ошеломленно спросила я.

– Поверьте, жизнь дороже идеологического хлама. Самоубийством вы им ничего не докажете.

Все это настолько контрастировало с моими мыслями о золоте, о домике на берегу моря, что я невольно расхохоталась. Матиас от неожиданности разжал руки.

– Так вы нарочно караулили меня здесь на случай моего душевного кризиса? – продолжала веселиться я.

Матиас пристыженно молчал.

Меня вдруг охватила волна нежности к этому большому нелепому человеку, в котором цинизм журналиста уживался с пылкостью юного народовольца. Нежность эта стремительно и необратимо заполняла жадную пустоту душевного вакуума.

Я замолчала и уткнулась носом в безбрежную грудь Матиаса, в его грубой вязки хемингуэевский свитер и почувствовала, как его руки снова сомкнулись за моей спиной. Через минуту они вновь разомкнулись, легко оторвали меня от палубы, и воровски прикрыв полой плаща, покачивая, как ребенка, понесли вниз по трапу.

У Матиаса оказались большими не только руки и ноги. Под утро я еле живая, хватаясь за стены, перебралась из его каюты в свою. Измятые юбка и блузка полетели в угол, и я долго стояла под жидкой струйкой корабельного душа, смывая с себя сложный запах мужского семени, пота, бритвенного крема и табака.

За завтраком Матиас и я сидели за разными столиками. Издали я видела, с какой жадностью он уничтожает огромный кусок омлета. Фокин бдительно поглядывал то на него, то на меня. За стеклом иллюминатора балтийская вода и плотный туман сливались в единую серую пелену. Пароход шел медленно, посылая низкие томительные гудки, глохнувшие в перенасыщенном влагой воздухе.

Внутренний вакуум исчез. В душе царил какой-то безбрежный покой, находившийся в таинственной гармонии с этим тихим туманным днем, с блаженным бездельем, с ощущением неожиданно пришедшего счастья. Я вдруг отчетливо поняла банальную истину, что любовь – это не приобретение, а наоборот – стремление отдать все без остатка.

Я допила кофе, еще раз взглянула на уютную серую муть за стеклом и пошла к себе. В каюте я спустила шторку на иллюминаторе, разделась и скользнула под одеяло. Через несколько минут стукнула дверца, впустив на мгновение слепой серый свет, проскрежетал замок и тотчас же большое теплое тело вдавило меня в узкую корабельную шконку. Я оплела его руками и ногами, и время перестало существовать.

Двое суток пароход полз до Гданьска, и все это время мы почти не отлипали друг от друга, прерываясь только на завтраки, обеды и ужины. Есть мне не хотелось, но появляться Фокину на глаза во время еды было необходимо. Матиас же активно совмещал конспирацию с пополнением сил и поглощал невероятное количество пищи.

На третье утро после ухода Матиаса я поглядела на себя в зеркало и ужаснулась. Глаза горели зеленым кошачьим огнем, под ними залегли желтые тени, груди обвисли, а на лобке неожиданно быстро разросся пышный кудрявый куст. Еще позавчера Матиас, с энтузиазмом исследуя мои подбритые гениталии, ехидно интересовался, не служу ли я по совместительству в борделе, а сегодня моя буйная растительность, должно быть, соответствовала волосяному покрову Евы в день творения.

За иллюминатором тянули суставчатые шеи портовые краны Гданьска. Я кое-как привела себя в порядок и спустилась по сходням на мол. Польская делегация ярмарки должна была грузиться больше суток, и мы с Матиасом заранее договорились 'случайно' встретиться на причале и погулять по окрестностям порта.

На первой же припортовой барахолке я купила себе длинные, почти по локоть перчатки из настоящей, изумительной выделки, лайки цвета морской волны. Покупка в сущности ненужного мне роскошного пустяка усиливала ощущение внезапной счастливой перемены в жизни. Мы с Матиасом бродили по старому городу, который все еще был сильно разрушен. Он был настоящим эрудитом и много рассказывал мне о войне, особенно о последних ее месяцах, о стремительном наступлении Красной Армии, о депортации немцев из Пруссии, о массовых изнасилованиях и убийствах, совершенных советскими солдатами.

– Не преувеличивай, – перебивала я его раздраженно. – Убитых хоть подсчитать можно. А массовые изнасилования – это миф.

– Отнюдь, – спокойно возражал Матиас. – Немцы народ дотошный, и статистика велась даже в самые трудные времена. Так вот: в первые послевоенные годы число абортов в восточной Германии возросло в несколько раз. Немки не желали рожать от победителей.

– А как ты хотел? – спрашивала я с досадой. – Разве ваши солдаты не делали то же самое в России?

– Вот именно, – кивал он, – делали то же самое. Но Советский Союз считается освободителем Восточной Европы, а Германия осуждена в Нюрнберге, как нацистское государство. Горе побежденным!

– Разве это не справедливо? – я начинала выходить из себя. – Вы же первые начали в сорок первом!

– В сорок первом Гитлер напал на СССР, – уточнил Матиас. – Но давай сейчас остановим первого попавшегося поляка и спросим, когда для него началась война, и кто на кого первый напал.

– И что же он, интересно, ответит?

– Очень просто ответит. Скажет, что в сентябре тридцать девятого его несчастную родину разорвали пополам немецкие псы и русские волки. У них тогда это заняло всего-то пару недель. А после успешного дележа Польши они устроили в Бресте совместный парад танков Гудериана и генерала Кривошеина. Но в советской истории война начинается в сорок первом с героической обороны Брестской крепости – той самой, которую за два года до этого Гитлер отобрал у поляков и подарил Сталину...

– Откуда ты все это знаешь?

– Я же говорил, что был переводчиком в Нюрнберге. И очень

многое понял про войну и вообще про людей. Например то, что одни и те же человеческие поступки могут быть продиктованы совершенно разными, даже противоположными побуждениями. Скажем, аскетизм может быть вызван и смирением, и гордыней. То же и в войнах. Стоит вовремя не остановиться, и освобождение превращается в новое порабощение.

– Матиас, давай не будем о политике, – я жалобно заглянула ему

в глаза. – Сегодня такой замечательный день. Мы с тобой в первый раз идем рядом по улице, держимся за руки, люди смотрят на нас и думают – какая маленькая девушка у этого здоровенного парня. Скажи мне, что я твоя девушка.

– Ты моя возлюбленная.

– Мне этого еще никто не говорил. А ты это говорил кому-то раньше?

– Говорил, – Матиас серьезно кивнул.

– И где же она сейчас? Не может быть, чтобы она тебя бросила. Таких мужчин не бросают.

– Она недалеко отсюда, – Матиас показал рукой в сторону клонящегося к закату солнца. – Зимой сорок пятого танки Жукова с юга вышли к Балтике. Русские рвались к Берлину и за две недели прошли, точнее сожгли всю Померанию. Обороной командовал Гиммлер, и он запретил эвакуацию... Она сгорела в амбаре с зерном вместе с другими женщинами и детьми, куда их загнали советские солдаты.

Он замолчал. Порывы ветра доносили с моря клочья тумана и скандальную разноголосицу чаек.

– В войне не бывает победителей, – снова заговорил Матиас. – Если людоед ломает хребет палачу, это не означает наступления эры добра и справедливости.

– Выходит, обычные люди – жертвы войны, а виноваты в ней лишь правители?

– Глупо винить правителей. Люди всегда виноваты сами.

– Чем же?

– Тем, что без конца нарушают вторую заповедь божью – не сотвори себе кумира. Люди с удовольствием сбиваются в стадо и, верноподданно блея, идут вслед за александрами македонскими, чингисханами, наполеонами, гитлерами, сталиными... И никак не могут понять, что любое стадо пасут лишь для того, чтобы откормить его для убоя.

– Не каждый может стать героем.

– Зато почти каждый может стать подлецом. При известных обстоятельствах.

– Не будь таким жестоким к людям, Матюша.

– Матюша? – улыбнулся Матиас. – Тогда уж лучше Матц.

– Так тебя пусть твои фройляйн называют.

– Нет у меня никаких фройляйн, – Матиас наклонился и потерся

носом о мой лоб. – Я же сказал, что ты моя возлюбленная.

Уже совсем стемнело, когда мы порознь вернулись на пароход. За ужином Фокин заметил, что у меня нездоровый вид. Я сослалась на головную боль, демонстративно выпила таблетку анальгина и, не прикоснувшись к еде, ушла к себе. Матиас пришел через час. В ту ночь он был как-то особенно нежен, не острил, не ерничал, не говорил парадоксами. Я выпроводила его перед самым завтраком совершенно обессиленная.

Мы пришли в Росток промозглым октябрьским днем. Переводчиков и журналистов разделили для инструктажа. Нас инструктировал Фокин. Он был краток. Перегрузка оборудования в эшелон должна была занять трое суток. Фокин выдал нам бронь в местную гостиницу, небольшие суточные и велел поодиночке по городу не шляться, особенно ночью. Через полчаса мы сошли на берег в районе Варновкаи – набережной реки Варнов.

Наша гостиница находилась в Лихтенхагене, в двух километрах от Варнемюнде – всего одна станция на электричке. Когда я думала об этом, у меня холодели ладони и начинало гулко биться сердце. Я отчаянно трусила. Мне хотелось только одного – чтобы этого каземата уже не было, чтобы его взорвали, сровняли с землей и навечно похоронили это проклятое золото.

После инструктажа вся переводческая компания решила погулять по городу, но я снова сослалась на мигрень, а Матиас заявил, что должен срочно подготовить для своей газеты материал о прибытии парохода в Росток. Проходя мимо меня, он быстро шепнул мне в ухо 'сорок четыре'.

На фоне тесноты и постоянных конспиративных ухищрений на корабле, гостиница казалась воплощением роскоши и свободы. Номера были одноместными, и нужно было лишь выбрать момент, чтобы проникнуть друг к другу незамеченными. Еще на пароходе мы приспособились оставлять дверь незапертой и входить без стука. Вот и сейчас я не спеша прошла по коридору, оглянулась и толкнула дверь сорок четвертого номера. Из-за приоткрытой шторы мы с Матиасом видели, как толпа переводчиков и журналистов, шумно переговариваясь на всех языках мира, двинулась по набережной.

Часам к четырем утра у Матиаса уже не оставалось никаких сил. Лежа ничком на кровати, он дышал во сне глубоко и ровно, как хорошо отлаженный, прошедший технический уход механизм. Я выскользнула из постели, нежно поцеловала его в заросшую рыжеватым пухом задницу и бесшумно закрыла за собой дверь.

У себя в номере я переоделась и выбралась на сырую от густого тумана улицу. Около получаса я шла по постепенно сужающейся косе, пока в предутреннем полумраке не увидела знакомую рощу между дюнами и очертания разрушенной батареи. Место оставалось заброшенным, только деревья стали выше – у посеченных осколками сосен отросли новые вершины. Вышка покосилась и, казалось, была готова вот-вот упасть. Дорожка заросла лещиной, кое-где в траве змеилась покрытая росой ржавая колючая проволока. Я огляделась и нырнула под густые ветви. Место, где раньше была тропа, можно было узнать по разросшимся розеткам подорожника. С бьющимся сердцем я обогнула посеревшую от осенних дождей дюну и увидела развалины каземата. Серая кисея тумана висела над покрытым черным лишайником бетонным монолитом дота.

Вход в каземат был до середины занесен песком. Я с тоской глядела на эту огромную пепельную кучу. Для того чтобы отгрести ее от двери, мне не хватило бы нескольких дней. Однако при ближайшем рассмотрении над занесенной дверью обнаружилось небольшое вентиляционное окно. Увязая в песке и хватаясь за сосновые ветки, я вскарабкалась на самый верх. Мне удалось дотянуться до окошка и заглянуть внутрь. В каземате все оставалось таким же, как восемь лет назад: пол был засыпан бетонными осколками, в стене темнела широкая трещина.

Я подтянулась к обрезу окна и, тяжело дыша, перевалилась всем телом внутрь каземата. В помещении почти не было пыли. Пахло терпким осенним воздухом; он словно законсервировался здесь на годы, отстоялся и окреп, как старое вино. Из трещины в стене торчала чахлая трава. Я огляделась и подобрала с пола узкий пласт штукатурки. Работая им как лопаткой, я сгребла в сторону верхний слой почвы вместе с редкой травой и углубилась в рыхлый песок. Скоро мне удалось вытащить из расщелины тяжелый заплесневелый сверток. Я развернула брезент и растянула горловину кожаного кисета. В лимонном свете луны тускло блеснула выдавленная на красноватом металле свастика в круге.

У меня пересохло в горле. Я немного подержала в руке килограммовый слиток и опустила его во внутренний карман плаща. Плащ сразу же перекосился, одна пола обвисла. Тогда я натянула купленные в Гданьске длинные перчатки и втиснула плоский брусок под лоснящуюся лайку. Левая рука стала тяжелой, но зато слиток сидел плотно и не был заметен под рукавом плаща.

Я крепко стянула завязки кисета, завернула его в брезент и снова засыпала землей. Мне удалось узнать главное – золото оставалось на месте. Впереди было почти трое суток, и тащить заранее все слитки в гостиницу было опасно. Кроме того, непринужденно нести двенадцать кило в одной руке я не могла. Женщина бредущая под утро в районе порта, перекосившись от груза, выглядела бы более, чем подозрительно.

Я никак не могла решить, надо ли рассказать обо всем Матиасу. Раньше я запрещала себе даже думать об этом, пока не доберусь до клада. Теперь мне стало страшно, что золото может разрушить наши отношения. В голове был полный сумбур.

Я выбралась из каземата, отряхнулась и в рассветных сумерках торопливо проделала обратный путь.

– Ты чего такая холодная? – не открывая глаз пробормотал Матиас когда я, сбросив одежду, прижалась к нему всем телом.

– А чтобы тебя разбудить, соня ты несчастный, – прошептала я ему в ухо. – Просыпайся, хватит дрыхнуть. До завтрака еще целый час – можно горы свернуть.

Мы едва не опоздали на завтрак. После еды всем было велено собраться в гостиничном холле. Разношерстная толпа переводчиков сдержанно гудела в ожидании новостей.

Рядом со мной внезапно возник Фокин.

– Как ваше самочувствие, Невельская? – спросил он вплоголоса.

– Спасибо, мне уже лучше.

– Как спалось?

– Неплохо. А почему вы спрашиваете?

– Просто хотел узнать, не слишком ли тебя викинг твой утомил.

– О чем это вы, Николай Иванович? – кровь бешено застучала у меня в висках, ноги мгновенно стали ватными.

– Хватит придуриваться, Невельская, – брызгая слюной, прошипел Фокин. – Стало быть, я для тебя недостаточно хорош, а этот фашистский недобиток – в самый раз?

Матиас, стоя у противоположной стены, тревожно поглядывал в мою сторону. Внезапно двери распахнулись, и по ступеням стремительно взбежал моложавый полковник в идеально вычищенном кителе. Его стройная, перетянутая портупеей фигура отражалась в натертом до зеркального блеска мраморном полу. В свою очередь, и сам пол, и все предметы в холле отражались в надраенных до сверхъестественного сияния сапогах полковника. Мы завороженно разглядывали это сверкающее пиршество отражений. Вглядевшись в лицо вошедшего, я узнала коменданта Варнемюнде Бельского, который восемь лет назад поручил Иванько, Груне и мне сопровождать прах генерала К.

– Прошу внимания, – звучно произнес полковник, хотя в холле и без того стояла идеальная тишина. Он сделал паузу и сдул с рукава невидимую пылинку. – Как вы знаете, война давно закончена. Враг разбит. Однако не всем по вкусу наша победа. Гидра империализма мечтает о реванше во сне и наяву. Лелеет коварные замыслы. Вынашивает планы подрыва и дальнейшего уничтожения социалистического лагеря. Грезит новой войной. Сегодня недобитая гидра подняла одну из своих змеиных голов в братской Венгрии. Отщепенцы и уголовники из преступной клики Имре Надя вешают коммунистов и сотрудников госбезопасности, не щадя при этом даже стариков, женщин и детей. Но венгерские трудящиеся могут быть уверены, что советские люди не оставят их в трудную минуту. Героическая советская армия – освободительница уже спешит на помощь братскому венгерскому народу. Операцией по защите завоеваний Венгерской народной республики командует лично легендарный маршал Жуков, а это значит, что разгром буржуазных прихвостней и арест их главарей – вопрос ближайших дней.

Толпа зашумела.

– Собственно, арест предателей ведется непрерывно, – повысил голос Бельский. – Как и следовало ожидать, эти мерзавцы полностью признают свою вину и раскаиваются в содеянном. В сущности, все они заслуживают немедленного расстрела, как высшей меры пролетарской справедливости. Однако командование, проявляя гуманизм, приняло решение допросить каждого изменника социалистической Венгрии в отдельности, чтобы вскрыть подлинные причины их морального падения и выявить их связи с буржуазным Западом, несомненно оказавшим на них свое тлетворное влияние.

Бельский перевел дух и оглядел вновь ставшую безмолвной толпу.

– Поступил приказ безотлагательно обеспечить перевод показаний предателей на русский язык. Я, как представитель штаба, имею полномочия мобилизовать любого из вас для выполнения этого приказа. Кто из вас владеет венгерским языком?

Несколько человек, в том числе Матиас, подняли руки.

'Куда тебя черти несут', – подумала я.

– Добро, – произнес Бельский. – Всем поднявшим руки выйти из строя. Вы зачисляетесь в группу под кодовым обозначением 'Мадьяр'...

Полковник заметил меня и прервал свою речь.

– Невельская, а вы здесь какими судьбами? Тоже переводчик? Невероятная удача. Поедете вместе с группой.

– Я венгерского не знаю, товарищ полковник.

– Зато, насколько я помню, в совершенстве владеете немецким. Все венгры говорят по-немецки, это у них практически второй язык. В сорок пятом они нам частенько помогали фашистов допрашивать. А теперь и их черед наступил...

– Разрешите обратиться, товарищ полковник, – откашлялся Фокин. – Немецкий знает не только Невельская. Языком владеет вся группа, мы же Лейпцигскую ярмарку едем обслуживать.

– Вы тоже собираетесь переводить? – насмешливо спросил Бельский.

В толпе раздались смешки. Фокин быстро обернулся, запоминая не успевших вовремя погасить улыбки.

– Впрочем, лично вы будете сопровождать группу 'Мадьяр' в качестве куратора независимо от владения иностранными языками, -продолжил Бельский. – А товарища Невельскую я знаю не только как переводчика. Она достойно показала себя во время операции по транспортировке праха геройски павшего генерала К. Надеюсь, за это она получила поощрение от командования. В общем, никакие возражения не принимаются.

Толпа сдержанно гудела.

– Прошу соблюдать спокойствие и выдержку, – добавил полковник. – В Венгрии вас долго не задержат. Все предатели – трусы, они во всем признаются на первом же допросе. Через пару дней прямо из Будапешта вас откомандируют в Лейпциг. Успеете к открытию ярмарки. Вопросы есть?

– Когда мы отправляемся? – спросил кто-то из новоявленных 'мадьяр'.

– А вот прямо сейчас и отправляемся, – живо откликнулся полковник. – На сборы двадцать минут. Всем разойтись.

– Викинг – это еще цветочки, Невельская, – снова зашептал мне в ухо Фокин. – Когда до Лейпцига доберемся, ты мне еще расскажешь, куда сегодня ночью таскалась. Ты хоть понимаешь, чем это для тебя кончится?

Не в силах больше стоять, я опустилась на ближайший стул.

К полудню мы были на Ростокском аэродроме. Вдоль взлетной полосы тянулась цепочка низких бетонных капониров с покатыми крышами, в одном из которых состоялся исторический полет генерала К., так круто изменивший мою судьбу. После двух часов болтанки в трофейном 'юнкерсе' мы подлетали к Будапешту. Сквозь разрывы в облаках блеснула по-осеннему серая лента Дуная, перехваченная стежками мостов. Перед заходом на посадку стали видны клубы черного дыма, поднимавшиеся над центром города.

На аэродроме мы пересели в автобус, и я, больше не скрываясь, заняла место рядом с Матиасом. По дороге в город нас несколько раз останавливали патрули в советской военной форме. Дважды мы стояли на обочине, пропуская идущие с востока, со стороны Пешта колонны бронемашин и танков с красными звездами на башнях. Многие улицы были усыпаны битым кирпичом. На иссеченных осколками стенах домов то и дело попадались надписи: 'Ruszkik haza!' и 'Halál AVH!'.

– Что там написано? – шепнула я Матиасу.

– Русские домой, смерть КГБ, – ответил он мне в самое ухо.

– Матц, какого черта ты сказал Бельскому, что говоришь по-венгерски?

– Симчик, ты же знаешь, какой я любопытный. Хочу посмотреть, как товарищ Жуков будет освобождать Венгрию во второй раз. Не сомневаюсь, что это будет незабываемое зрелище. Материала хватит на серию репортажей, если не на целую книгу.

– А...

– Молчи, смотри лучше.

На одной из улиц на дереве висел головой вниз обнаженный до пояса изуродованный мужской труп с такой же надписью 'Halál AVH!' На него молча глазела стоящая полукольцом толпа. Из толпы вышагнул парень в кожанке и с остервенением ударил труп ногой в бок. Я вздрогнула и сжала руку Матиаса. Переводчики подавленно молчали.