Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Алло, Сима? Здравствуйте, это Надя, Надя Леже. Как я рада, что вас застала. Мне тогда пришлось срочно уехать, меня практически выставили, не буду говорить кто. Я очень переживала, что у меня остались ваши... вещи. А позвонить из Франции я вам не могла, сколько ни пыталась – меня просто не соединяли...

– Надя, как я рада! Не волнуйтесь, я никогда не сомневалась, что мои... вещи никуда не денутся. Вы опять в Москве?

– Да, но лишь проездом. У меня была выставка в Ленинграде, и я улетаю через несколько часов. Я звоню из уличного телефона у Дома художника. Вы могли бы подъехать? Я вас подожду.

– Конечно, Надя!

Я опрометью выскочила из дома, мгновенно поймала частника и уже через десять минут была на Крымском валу. Надю я увидела на грязной по-весеннему набережной. Леже, опершись на чугунную ограду, задумчиво глядела на коричневую воду Обводного канала.

– Здравствуйте, Симочка! – Надя широко распахнула руки. Обнимая ее, я почувствовала, как крепкая рука художницы на мгновение скользнула мне в карман.

– Ваши доллары я оставила себе, – говорила Надя, шагая по набережной. – Вы ведь хотели их обменять на рубли? А я как раз гонорар получила за выставку... Так что возвращаю долг по курсу черного рынка.

– Может, не надо по рыночному? Пусть уже будет по банковскому. Неудобно как-то...

– Это мне неудобно. Продержала ваши деньги столько времени. Вам ведь они для дела нужны. Как Грета? Не отступилась от своей мечты?

– Наоборот. Вкалывает как лошадь. В следующий раз приедете, увидите ее девочек – настоящие маленькие танцовщицы.

– Я больше не приеду, – покачала головой Надя. – Меня еще принимают здесь по старой памяти как бывшую русскую и вдову французского коммуниста, но мое искусство никого не интересует. Мозаики в Дубне совсем развалились. Да и коммунистическая идея ваших правителей, похоже, тоже больше не возбуждает. Они еще врут по инерции про светлое будущее, но сами уже ни во что не верят... Так что если мы и увидимся, то не в Союзе. У вас есть загранпаспорт?

– Нет и не будет, – я невольно вздохнула.

– Не говорите так, – Надя улыбнулась одним ртом. – Все переменится, и гораздо скорее, чем вы можете себе представить, живя в этой непредсказуемой стране...

Я смотрела Леже вслед, пока ее прямая фигура с гладко

зачесанными волосами не скрылась за поворотом набережной...

В восемьдесят первом я оформила пенсию и получила удостоверение 'участника войны', что давало мне право на ежемесячный продуктовый набор, в который входила польская курица, болгарский зеленый горошек, венгерское 'лечо', пачка румынской халвы и похожая на утюг банка югославской прессованной ветчины. Грета от души хохотала над этим 'пайком победителей', как она его называла.

– Гляди-ка, как тебя ценит родное государство! – визжала она, задрав точеные ноги на спинку дивана. – Чтобы накормить пенсионерку с лагерным прошлым оно обкладывает продовольственной данью каждую из завоеванных стран!

– Не болтай глупостей, Гретхен. Мы их не завоевали, а освободили.

– Освободили от всего лишнего – по полной программе! – продолжала веселиться Грета. – Только войска освободителей почему-то там так и остались. Забыли вывести, наверно... Кстати о победителях! – Грета взбрыкнула ногами, как молодая кобыла. – Вчера была на центральной телефонной станции – у меня там подружка оператором служит. И оказалось, что у них до сих пор фурычит оборудование телефонного узла гитлеровской рейхсканцелярии, представляешь? Фашистская техника вот уже тридцать пять лет обслуживает аппараты ЦК КПСС. Вот это победа! – Грета зашлась в новом приступе смеха.

Восьмого ноября восемьдесят второго года на последней странице праздничной 'Правды', заваленной фотографиями военного парада по случаю шестьдесят пятой годовщины революции, Грета отыскала крошечную заметку, извещавшую о кончине 'вдовы видного французского художника и большого друга Советского Союза Фернана Леже – Надежды Ходасевич-Леже'.

Спустя три дня внезапно отменили концерт, посвященный дню милиции. На следующий день объявили о смерти Брежнева.

– Твоя покойная подруга Леже, однако, напророчила, – удовлетворенно сказала Грета, посмотрев скорбный выпуск программы 'Время'. Вот и бровастый лично дуба врезал. Теперь все переменится, и очень скоро. Она его словно за собой на тот свет забрала. Не иначе как конец эпохи.

– Какой еще конец эпохи? – Гретина наивная жажда перемен снова напомнила мне Груню. – Свято место пусто не бывает. Вон Андропова выбрали главным по похоронам. Стало быть, он и заменит покойника. И все пойдет по-старому. Только еще хуже – кагебешник, небось, возьмется гайки затягивать...

– Симуля, гайки затягивать – силы нужны. А у них там сплошные старцы – на ладан дышат. Кого из них ни поставь, долго не протянет. Не-ет, сейчас точно все по-другому пойдет. Не может не пойти. Когда до власти дорвется молодой, он будет просто не в состоянии весь этот маразм продолжать. А если захочет что-то изменить, то таких дров наломает, что все еще сильнее изменится.

– В какую сторону?

– Выход из тупика всегда в одну сторону – в противоположную. Для начала введут какой-нибудь очередной НЭП...

– А потом опять его прихлопнут.

– Не-е, – вновь убежденно протянула Грета, – эти не прихлопнут – кишка тонка. Загнать джинна обратно в бутылку мог только Сталин. И то потому что времена были другие.

– Времена могут вернуться.

– Не могут, – Грета решительно помотала головой. – Напугать народ, конечно, можно, но есть вещи поважнее страха.

– Что например?

– Вера.

– Какая вера? Вера в бога? Не смеши.

– Любая вера. В бога, в загробную жизнь, в коммунистические идеалы. Вера сплачивает людей, превращает народ в стадо. Сталину было легче – он управлял страной, одурманенной общей верой в светлое будущее. Отправить стадо овец на убой не так уж сложно.

– Ты хочешь сказать, что люди перестали быть овцами?

– Нет, не перестали. Но у нынешних овец пропал энтузиазм. Они привычно врут на собраниях, но не верят ни единому собственному слову. А без веры никак – без нее все рушится.

– Зато люди опять стали ходить в церковь. Значит, возвращается истинная вера – вера в бога.

– Еще скажи, что царство божие не за горами, – рассмеялась Грета. – Нет, Симуля, чувствую я, наступают действительно другие времена. Овцы скоро одичают и превратятся в своих предков – горных баранов. И выживут самые бодливые. К этому нужно быть готовыми...

Грета взялась за дело с утроенной энергией. На полученные от Леже деньги она заказала своим ученицам эффектные костюмы, наняла себе в помощь хореографа. Гастролей становилось все больше. Детский танцевальный aнсамбль 'Агриппина' был известен по всей стране. Грета ввела в труппе жесткую дисциплину. Девочки выкладывались до изнеможения. Жалоб от родителей становилось все больше. Многие забирали дочерей из ансамбля, и это приводило Грету в бешенство. Она была вынуждена создать большую резервную группу и тратить на нее все больше времени. При этом не было никакой гарантии, что очередную талантливую девочку, в которую было вложено столько времени и труда, не заберут сердобольные родители, поскольку она 'сильно устает' или 'не успевает по физике'.

Между тем, в стране тихо умирали генсеки и военные министры, и в народе новые времена окрестили 'пятилеткой пышных похорон'. Народное остроумие в те годы достигло своего расцвета. Острили по поводу смерти вождей, пустых полок в магазинах, бесконечных очередей за водкой, сбитого южнокорейского 'Боинга', войны в Афганистане, бегства на Запад очередного офицера-кагебешника, родимого пятна на лысине нового генсека-реформатора.

Повышенная летальность вождей порождала в те годы занятные исторические наложения. Юрий Андропов, пересевший из кресла председателя КГБ на трон генсека первым делом снизил цену на водку и принялся железной рукой наводить порядок. Обоими этими действиями он снискал искреннюю любовь народа, истосковавшегося не по игрушечной брежневской власти, а по настоящей, сталинской, попахивающей парашей, карцером и расстрельным пороховым дымком. Наводя порядок, Андропов посадил и приговорил к смертной казни директора Елисеевского гастронома Юрия Соколова и директора овощебазы Мхитара Амбарцумяна – ветеранов войны. Привести приговор в исполнение он не успел, поскольку умер сам, и Соколова расстреляли при следующем генсеке – Черненко, а Амбарцумяна, которому не помогло ни взятие рейхстага, ни участие в параде победы в сорок пятом, казнили уже при реформаторе Горбачеве. Таким образом была наглядно подтверждена преемственность большевистской власти в СССР, о которой так проникновенно говорил каждый последующий генсек над гробом предыдущего.

Вообще говоря, когда в восемьдесят пятом Черненко закончил свое уникальное в мировой истории одиннадцатимесячное коматозное царствование, главным кандидатом в генсеки был не Горбачев, а московский партийный босс Виктор Гришин. По Москве уже поползли было слухи о его скором воцарении, но Гришина скомпрометировали показания того самого гастрономического Соколова. Кстати, у директора Елисеевского на даче нашли всего-то пятьдесят тысяч рублей, что по тогдашнему валютному курсу черного рынка равнялось пяти тысячам долларов. Знал бы бедняга Соколов, расстрелянный за хищения деликатесов 'в особо крупном размере', сколько будут красть в России буквально через несколько лет, он бы от обиды в гробу перевернулся. Но тогда, в восемьдесят пятом колбасное воровство предопределило ход революционных перемен, ведь с Гришиным Советскому Союзу никакая перестройка бы точно не светила. Случай беспрецедентный – палка сырокопченой микояновской колбасы послужила рычагом мировой истории!

Однажды теплым августовским вечером восемьдесят шестого дверь квартиры распахнулась, и Грета завопила с порога:

– Симуля, мы едем!

– Куда опять? – вздрогнула я. – Хватит с нас поездок. Тем более в августе.

– Не бойся! – радостно засмеялась Грета. – На этот раз никаких авантюр. Просто Фимка по великому блату достал всем нам бесплатные путевки в круиз по Крымско-Кавказской линии. Да здравствуют прогнившие советские профсоюзы! Виват халява!

– На какой теплоход?

– Догадайся, Симуля. Поройся в своем героическом прошлом.

– 'Адмирал Нахимов'?

– Именно! Представляешь, сколько будет эмоций?

– Ты дура, Грета. Бесчувственная дрянь.

– Сама ты дура! Подумаешь, какие мы нежные... Так и будешь всю жизнь слезы лить да глаза закатывать?

– Не твое дело.

– Ну и черт с тобой. А я поеду! И вспомню шаг за шагом, как в семьдесят четвертом я эту тварь крабов кормить отправила. Моя мать гордилась бы мной тогда. Она была настоящей, сильной, а ты... Ну отсидела в лагере, ну получила по копчику... Подумаешь, великомученница хуева!

Я забралась на диван, укрылась пледом и не вставала два дня.

А на третий за спиной раздались шаги, и я почувствовала на плече руку. Надо мной стояла Грета с пузатой бутылкой коньяка 'Камю'. Ее лицо было в подтеках туши, на щеках блуждал румянец. Она осторожно поставила бутылку на стол.

– Сима, давай выпьем.

– За что?

Грета опустилась на колени и спрятала лицо у меня на груди.

– Прости меня, Симочка, – глухо проговорила она.

– Хорошо. А что случилось?

– Прошлой ночью под Новороссийском пароход 'Адмирал Нахимов' столкнулся с сухогрузом 'Петр Васёв' и затонул. Сотни погибших...

Мы полночи пили коньяк и спорили. В гибели 'Нахимова' мне виделось грозное предостережение судьбы. Я была уверена, что мы должны держаться подальше от всего, что имеет отношение к кладу. Грета тоже считала гибель парохода сигналом свыше, но с противоположным знаком.

– Бог не дал нам погибнуть на этой спизженной у фашистов посудине. Значит, он на нашей стороне!

– Мы сами не поехали. Это не бог, а черт пытался нас туда отправить...

Нет ничего скучнее пьяных женских разговоров. У мужиков это как-то органично получается – о бабах, о политике, о взаимном уважении... А у нас только все страхи наружу вылазят и вместо парения духа одна смертная тоска.

Как бы то ни было, ни о каких сокровищах мы больше не помышляли. Тем временем началась горбачевская перестройка. Страна занялась реформами, то есть тем, что во все времена с треском проваливала.

– Я же говорила, что начнется нэп! – с энтузиазмом заявила

Грета. – Пора ставить 'Агриппину' на коммерческие рельсы.

Когда власти разрешили молодежным клубам иметь свои расчетные счета, она организовала при Замоскворецком райкоме комсомола дансинг-студию. Балет и народные танцы были забыты; им на смену пришел спортивный рок-н-ролл и эстрадные шоу. Грета заказала для девочек открытые платья с блестками и умопомрачительные, расшитые стразами шлемы с роскошными цветными султанами.

Катастрофа случилась после первых же репетиций. В студию явилась целая делегация разгневанных родителей.

– Вы что, хотите с наших девочек проституток понаделать?! – визгливо кричала дама в зеленом берете. – Не позволим развратом заниматься! Мы дочерей на народные танцы отдавали.

Даме вторил возмущенный гул родительской толпы.

– Зря вы думаете, что раз волю дали, так уж и управы на вас не найдется! – задыхаясь от ярости, подступал к Грете маленький мужичок в перелицованном военном кителе. – Да мы его сами скоро погоним, этого Мишку меченого!

'Управы' не нашлось – Грета решила вопрос, оформив на работу в качестве липового гримера любовницу секретаря райкома. Однако больше половины родителей разобрали своих чад, лишив ансамбль костяка труппы.

Для Греты наступили черные дни.

– Что это за страна, в которой что-то меняется только по приказу начальства? – горько вопрошала она, лежа в постели Когана со стаканом вина в руке. – Что это за народ, который бежит от свободы, как черт от ладана? Что это за люди, которые мечтают вырастить своих детей такими же моральными уродами, как они сами?

– Своих надо иметь, – рассудительно заметил лежащий рядом Коган, задумчиво почесывая курчавую шерсть на груди.

– Ты что, дурак? – Грета, расплескивая вино, резко повернулась

к Фиме. – Ты же знаешь, что детей у меня никогда не будет. Да если бы и были – не могу же я родить дюжину девочек одного возраста!

– Родить не можешь, – осторожно подтвердил Коган, промакивая салфеткой вино на груди. – Но если все так серьезно, то девочек можно удочерить. Сирот в России – пруд пруди. Выбирай любого пола, возраста и телосложения. И никакие родители мешать не будут.

– А ведь это идея, Фимка! – Грета села в постели и со стуком поставила стакан на тумбочку. – Только кто же мне даст столько детей сразу? Да и где им жить?

– Решим вопрос, – Коган глядел на Грету с преданным обожанием. – У меня человечек знакомый эти вопросы в Моссовете курирует. Ты удочеряешь девочек, становишься матерью-героиней, создаешь семейный танцевальный ансамбль. Это можно подать как перестроечный почин. Вдохновленные взятым партией курсом на ускорение и перестройку, советские люди проявляют заботу о будущем поколении. Прогремишь на всю страну. И с квартирой решим вопрос, и с материальной помощью. Ну как?

– Фимка, ты гений! – Грета вскочила с кровати и нагишом закружилась по комнате.

– Только... – Коган сел в постели и прокашлялся.

– Что только? – Грета, грациозно опершись о спинку кровати, грозно уставилась в маслянисто-черные глаза Когана.

– Усыновлять разрешают только в полные семьи. Чтобы родители жили в зарегистрированном браке.

– Тогда идем, – Грета деловито принялась натягивать ажурные чулки.

– Куда идем? – не понял Коган.

– В ЗАГС, конечно, куда же еще.

Глава XVII. Код бикини.

Новый танцевальный ансамбль назвали 'Агрип-шоу'. Коган вновь оказался на высоте, решив все формальности с усыновлением. Вместе с Гретой он без устали ездил по детским домам Подмосковья и ближайших областей, отбирая подходящих девочек. Среди воспитанников мгновенно распространился слух о загадочной тете, которая якобы попала в аварию, с трудом выжила, но потеряла память. Во время аварии исчезла ее дочка, и теперь эта таинственная и богатая тетя ищет ее в детских домах. Про дочку она помнит только то, что ей было шесть лет, и что она умела танцевать, поэтому на всякий случай удочеряет всех девочек, кто подходит под эти два условия.

На деле же проблемы с памятью стали возникать не у выдуманной тети, а у меня. Я пришла на прием к невропатологу. Молодой доктор, очевидно только что получивший диплом, попросил меня раздеться, стараясь не глядеть на мою почти не обвисшую, несмотря на шестидесятилетний возраст, грудь. Он несколько раз провел холодной рукояткой никелированного молоточка вдоль ребер, затем, усадив меня в кресло, проверил коленные рефлексы.

– Доктор, с рефлексами у меня все в порядке, – объяснила я розоволицему эскулапу. – Как, впрочем, и с либидо, хотите верьте, хотите нет. Жизнь свою я помню хорошо, а вот трех цифр запомнить толком не могу. День помню, неделю, а потом раз – и забыла.

– Скорее всего, это последствия перенесенных стрессов, – глубокомысленно изрек невропатолог. – У вас бывали в жизни стрессы? – юный доктор глядел на меня незамутненным взором.

– Да как вам сказать, молодой человек, – пожала я плечами. – Пожалуй, пару раз мне таки пришлось слегка понервничать...

Я не слишком рассчитывала на выписанные лекарства, хотя принимала их аккуратно. И хотя я давно приказала себе не думать про заграничные сокровища, у меня появился навязчивый страх забыть код и тем самым окончательно похоронить призрачную надежду заполучить богатство. Очевидно, гуляющий по стране ветер перемен, сколь неясным и слабым он ни был, все же таинственным образом заставлял меня возвращаться мыслями к кладу.

Едва ли не каждую неделю Грета привозила мне очередную девочку – худенькую длинноногую шестилетку – и исчезала вновь. В квартире, где было комфортно жить вдвоем, становилось шумно и тесно. Обширный письменный стол, на котором я раскладывала свои эскизы и без спешки создавала очередной татушный сюжет, пришлось вынести на лестничную площадку, а на его место установить двухъярусные детские кровати. Собственно, ни на что другое, кроме заботы о детях, времени у меня все равно не оставалось. С утра до вечера на плите готовилась еда и кипятилось белье. С появлением четвертого ребенка Коган нанял приходящую няню, и она днем уводила девочек гулять. Для меня это были благословенные часы – я могла перевести дух и немного подремать в кресле. В эти моменты мне в голову приходила неприятная мысль о том, что в этом сумасшедшем доме висящий на груди медальон – не самое надежное место для хранения кода. Правда, все остальные места – шкафы, бельевые корзины, щели под плинтусами подходили для этой цели еще меньше.

Как-то отдыхая, я читала занятную книжицу о татуировках в древности. Меня поразило, что с помощью нательных рисунков еще за пять веков до нашей эры правители умудрялись вести тайную переписку. По свидетельству Геродота, Гестиэй, правитель Суз, придумал оригинальный способ передать секретное послание милетскому тирану Аристагору. Он обрил раба и вытатуировал письмена на его голове. Когда волосы отрасли и скрыли послание, раб беспрепятственно добрался до Милета. Тирану оставалось только повторно обрить раба и прочесть написанное.

В моей голове забрезжила важная мысль, но я не успела ее

додумать. В прихожей зазвенел звонок, возвещавший о возвращении девочек с прогулки. Я с неудовольствием отложила книгу и впустила шумную компанию домой. Няня, попрощавшись, ушла. Я быстро вернулась в кресло, надеясь прочитать еще несколько страниц до того, как девочки захотят есть. Однако не успела я открыть книгу, как из детской спальни раздался отчаянный вопль. Пришлось снова вылезать из кресла и спешить на помощь.

Оказалось, что одна из воспитанниц случайно села на стоявший на подоконнике кактус. Я стянула с девочки трусики – весь ее бедный пирожок был в иголках, как портновская подушечка. Тут-то меня и осенило. Я быстро повыдергивала у бедняжки кактусовые иголки из трогательно голого лобка и на их месте тут же выколола свой банковский пароль, замаскировав его под растительный узор. По завершении дела, я намазала слегка вспухший девичий бугорок зеленкой. Девочке все равно было больно, и она ничего не поняла.

Через некоторое время мне пришло в голову, что было совсем не обязательно слепо копировать метод Гестиэя. Для целей хранения пароля гораздо проще было использовать не чужое, а свое собственное тело. В тот же вечер я, раздвинув перед зеркалом ноги, претворила эту мысль в жизнь, украсив свой венерин холм точной копией первой картинки с поправкой на взрослый размер изобразительного пространства.

На следующий день из очередной поездки вернулась Грета – на этот раз с рыженькой кудрявой худышкой. Она на ходу выслушала мой рассказ об истории с кактусом и не придала ему большого значения. Но когда зеленка сошла, на нежной девичьей коже явственно проступил затейливый вензель. Гретa, купая девочку, недоуменно разглядывала узор, поначалу ничего не понимая. А когда поняла – было поздно.

– Ты совсем охуела от своих татуировок! – орала она. – Кто ее теперь замуж возьмет?!

– Еще как возьмут, – возражала я. – Женское тату все больше входит в моду. Скоро все девчонки его будут носить. А такого ни у кого нет – это особенное, уж мне-то можешь поверить.

Грета без сил повалилась на диван.

– Ну, вот что, – сказала она. – Так дальше продолжаться не может. От воспитания девочек я тебя отстраняю. Чтобы дети тебе не мешали, ты временно переезжаешь в Фимкину квартиру, а он переберется сюда – он об этом только и мечтает. Можешь там спокойно заниматься своими художествами. А я завтра же найму еще одну няню. И Ефима накручу, чтобы поскорее решал вопрос с жильем. Хотя когда он в этот детский кошмар попадет, то и сам в лепешку расшибется, лишь бы из него поскорее выбраться.

Наутро я перебралась в квартиру Когана. Встречая меня, Фима виновато развел руками, мол, ты же знаешь, если Грета чего решила, то так тому и быть. Собрав чемоданчик с самым необходимым, он мужественно отбыл к супруге – в сущий ад, наполненный детским визгом, разбросанной одеждой и сломанными куклами. Закрывая за Коганом дверь, я подумала, что даже не узнала имя девочки, которой так неосмотрительно сделала татуировку. Впрочем, с учетом того, что точно такая же картинка красовалась на моем собственном лобке, это казалось неважным.

Неизвестно, что сыграло бóльшую роль – связи Когана, его любовь к Грете или желание поскорее вырваться из детского ада, но уже через месяц Фима явился домой в крайне возбужденном состоянии и, не раздеваясь, выложил на стол фиолетовые, в разводах, ордера на две соседние трехкомнатные квартиры в доме неподалеку от Тимирязевской академии. Других квартир на лестничной площадке не было, поэтому ее планировалось закрыть общей дверью, устроив, таким образом, целую крепость.

После решения квартирного вопроса я вновь вернулась на Тверскую, но с этого момента наши с Гретой отношения изменились. Мы не ссорились, но исчезла прежняя грубовато – искренняя нежность в общении. Грета стала более скрытной, рассказывала о своем ансамбле отрывочно. Хотя, благодаря правильному отбору девочек и ежедневным изнуряющим тренировкам, дела шли хорошо. Ансамбль завоевывал все большую популярность. Несмотря на начавшуюся перестроечную деградацию экономики, у 'Агрип-шоу' не было недостатка в приглашениях. Три года бесконечных тренировок, выступлений в провинциальных театрах и окраинных московских клубах сделали свое дело – имя ансамбля гремело по всей стране, о юных танцовщицах писали в центральных газетах, их показывали по телевизору. Грета точно угадала запрос времени – зрителю обрыдли псевдонародные танцы и лубочные костюмы, публика жаждала современного зрелища, шоу. Собственно говоря, Грета действовала по простому принципу: то, что было вчера у 'них', завтра будет у 'нас'. Следовать моде всегда легче, чем создавать ее или предугадывать ее веяния. Пухлые шестилетние девочки превратились в стройных, похожих на экзотических заморских птиц, тонконогих подростков. От сверстниц их отличало полное отсутствие свойственной их возрасту неуклюжести.

Растущая популярность 'Агрип-шоу' начинала приносить финансовые плоды. Одновременно все хуже шли дела у Фимы. Зарплаты театрального администратора хватало лишь на неделю; все дополнительные источники доходов исчезали один за другим вместе со сменой номенклатуры и разрушением необходимых связей. Лубянские кураторы, о которых я тогда еще не знала, почти утратили интерес к персоне Когана, им было попросту не до него. Это с одной стороны давало чувство независимости, а с другой – лишало последней возможности решать бытовые проблемы через 'своих'. Фима вдруг осознал, что чувство освобождения от всемогущих покровителей, от унизительного положения стукача неожиданным образом соседствует с некоторым разочарованием от того, что он становился 'как все', утратив принадлежность к всесильной системе. Этой глубокой, как ему казалось, мыслью он, находясь в изрядном подпитии, однажды поделился со мной.

– Так ты все эти годы стучал на нас?! – закричала я, игнорируя тонкости его душевных переживаний. – Не зря я все время что-то чуяла. Но как ты мог? Ты же любишь Грету!

Он лишь молча смотрел на меня скорбным взглядом выпуклых еврейских глаз, и я почувствовала себя полной, бессовестной дурой. В самом деле, если бы Фима заложил нас хоть один-единственный раз, скажем, после поездки в Западный Берлин, то мы давно бы уже переселились к Груне. Я даже представила себе, как какой-нибудь старший лейтенант Харон с васильковыми гебешными петлицами перевозит нас через текущий по лубянским подвалам отсвечивающий мертвенной ртутью Стикс.

В конечном счете, именно чувство невостребованности и подвигло Когана попробовать себя в бизнесе. Многие из его друзей давно перебрались в Америку и часто звонили ему оттуда, уговаривая 'прекратить свое упрямство и, как все нормальные ашкенази, сначала оформиться в тот Израиль, а потом свалить к дяде Сёме'. 'К какому дяде Сёме?', – недоуменно вопрошал Фима. 'Ну, к дяде Сэму, – с легким раздражением отвечали из-за океана, – какая разница? Как написал знаменитый поэт Маяковский, мы подразумеваем партию, а имеем в виду Ленина и наоборот. Или ты хочешь всю жизнь проваландаться с этими красными гоями?' 'Они уже не красные, – слабо возражал Фима, – тут сейчас многое меняется'. 'Фима, ты поц, – сердилась телефонная трубка. – В прогоревшем бардаке что-то может поменяться только если разогнать всех блядей и нанять новых, а у вашего борделя только красный фонарь при входе сменили на трехцветный, и ты это имеешь за большие перемены?'

В результате всех этих разговоров Коган оформил загранпаспорт и поехал в Израиль в гости к двоюродному брату. В отличие от многих своих соплеменников, в Израиле он не остался, и уж тем более не стал пробиваться в Америку, а вернулся к своей любимой Грете, полный коммерческих планов. Используя остатки связей, Фима организовал поставки в Москву израильских сухофруктов – янтарной кураги, рассыпчатого изюма, фиолетового, с сизым налетом, инжира, полупрозрачных долек манго, ананасов и папайи.

Бизнес постепенно раскручивался, хотя и не так быстро и прибыльно, как мечталось Фиме. Все же сухофрукты – это не нефть, не алмазы и не редкоземельные металлы. Кроме того, при продаже первой же партии товара на Когана наехал рэкет. 'Братки' в цветных спортивных костюмах заявились на склад. Представившись Коляном, амбал с бритой, похожей на картофелину головой неторопливо ощупал Фиму близко посаженными оловянными глазками и озвучил требования: 'Будешь заносить двадцать процентов с выручки, если, конечно, ты реально не хочешь, шоб какая-нибудь тля пожрала на корню все твои сушеные бананасы, понял?'. Сроку для уплаты оброка было дано три дня, но Фима решил вопрос гораздо быстрее, позвонив одному из своих бывших кураторов. В тот же день бритоголовый снова явился к Когану, но уже с повинной. Замирение произошло в подконтрольной Коляну сауне. В обшитом вагонкой предбаннике был накрыт обильный стол, в бассейне плавали голышом девицы, трудовую деятельность которых опять-таки курировал бритоголовый Колян.

– Почему ты сразу не сказал, что у тебя комитетская крыша? -

потрясенно вопрошал Колян. – Это же высшая масть, круче не бывает!

– Мне казалось, что они такими вопросами не занимаются, – пожал плечами Коган. – Просто позвонил старым друзьям, совета спросил...

– Ну ты, в натуре, даешь, Фимон, – Колян изумленно повертел шишковатой головой. – Они-то как раз этим и занимаются. Это мы любители, а они – профессионалы. До шпионов сейчас никому дела нет, но не может же такая солидная контора без дела сидеть. А таких друзей иметь – это ж просто в жизни горя не знать! Короче, ты, брат, звони в любое время. Если мы с тобой будем тянуть мазу друг за друга, то такие дела замутим, что в полном шоколаде будем...

Коган от души попарился в бане, выпил водки под маринованные грибочки, отполировал немецким пивом и, отказавшись от услуг профессионалок, вернулся домой в чудесном расположении духа. Девочки уже спали, Грета в кухне читала какое-то письмо, поминутно заглядывая в словарь. На столе лежал надорванный конверт с яркими иностранными марками.

– Явился наконец! – воскликнула она при виде Когана. – Ты что-то еще соображаешь? На-ка, прочти мне письмо по-быстрому. Не с моим немецким такие тексты разбирать. Хотя смысл в общем ясен.

Фима взял в руки письмо. Это был официальный бланк берлинского варьете Фридрихштадтпаласт с логотипом театра и затейливой подписью в конце текста.

– Госпожа Сыромятина и балетная труппа 'Агрип-шоу' приглашаются на детский танцевальный конкурс, который состоится десятого ноября восемьдесят девятого года в Берлине, в театре Фридрихштадтпаласт. Письмо является официальным приглашением для получения въездной визы в Германскую Демократическую Республику. Здорово, Гретик, поздравляю. Поедете?

– Еще не знаю, – ответила Грета, задумчиво глядя на мошку, вьющуюся над настольной лампой.

– Давай лучше уедем в Израиль! – Коган искательно заглянул в глаза жены. – Сколько можно тебя уговаривать...

– Это для тебя там земля обетованная. А я кому там нужна, а девочки? На земле твоих предков мы будем обычными гойками.

– Это здесь вы гойки. Вкалываете как лошади, танцуете как богини, а все вопросы – что с квартирой, что с ансамблем – решаются по звонку с Лубянки. А в цивилизованных странах всякое усилие приносит результат. Это вообще главное отличие нормального мира от нашей перелицованной совдепии. Там ты работаешь и тут же пользуешься плодами своего труда. А здесь всю жизнь пашешь, а перед пенсией случайно, с помощью племянника, поступившего на службу в исполком, получаешь квартирку-скворечник. Если повезет...