Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

Легко промелькнула Грунина тень, и у меня на лбу выступили бусины пота. Еще с минуту я, изображая страсть, томно прогибала спину и теребила свой заледеневший лобок. Когда, с точки зрения стороннего наблюдателя, до моего мнимого апогея было рукой подать, я вскочила на ноги и принялась хлопать себя по животу и ляжкам, изображая битву с внезапно нагрянувшими муравьями. Недовольно хмурясь, я стряхнула с платья несуществующих насекомых и натянула его на голое тело. Оглядываясь как бы в поисках лучшего места, я обошла дюну и, став невидимой для часового, в изнеможении прислонилась к сухому сосновому стволу.

Груню я нагнала у самого дома. Мы заперлись в гараже и быстро отвинтили крышку чемоданчика. То, что еще вечера было всесильным генералом, помещалось в полупустом брезентовом мешке с рыжими пятнами засохшей крови и издавало отчетливый запах тления. Груня достала завернутую в бязь банку с драгоценностями.

– А где кисет? – спросила я. – Где золото?

– Осталось в каземате. – выдохнула Груня. – Не было сил его быстро вытащить. Но это даже хорошо, что оно там. Есть бог, надоумил меня! Куда бы мы сейчас эту тяжесть дели? Ты же сама говорила, что камни дороже. А сюда мы еще вернемся, вот увидишь, подруга.

– Не уверена, что нам стоит сюда возвращаться, – ответила я, все еще переживая недавний шок.

Груня посмотрела на меня с мимолетным изумлением и поплотнее затянула на банке бязевую обмотку. Мы сунули ее под мешок с генеральскими останками и вновь завинтили крышку.

Глава V. Храните деньги в сберегательной кассе.

Когда Бельский вернулся, мы были полностью собраны и даже успели привести себя в относительный порядок. Иванько сидел у крыльца на чемодане с прахом бледный, но почти вменяемый.

Бельского сопровождала уже знакомая 'Марлен Дитрих'. Она велела нам раскрыть дорожные сумки и лениво в них поковырялась. В этот раз обошлось без личного досмотра – Марлен справедливо полагала, что эффект может дать только неожиданный обыск.

– А оно не того, товарищ майор? – услышали мы полный сомнения голос Иванько. Он стоял над чемоданом и втягивал ноздрями воздух.

– Чего того?

– Не завоняет?

– Не говорите ерунды, лейтенант. Прах героя укупорен надлежащим образом в контейнер, оцинкованный гальваническим способом. Поскольку объем останков оказался меньше норматива, использование полноразмерного гроба было признано нецелесообразным. Конструктивно упаковка соответствует памятке по транспортировке трупов служебных собак...

– Крышка, товарищ майор, на барашки посажена, – продолжал излагать свои сомнения ординарец. – Хотелось бы как-то понадежнее что ли... Путь-то неблизкий.

– Ничего с вами не случится. Через час будете на судне, сдадите укупорку в камбуз на хранение. У них там ледник должен быть. Впрочем, если вы такой мнительный, вот вам.

Майор пошарил в бардачке 'виллиса' и протянул Иванько небольшой висячий замок на длинной хромированной дужке. Тот продел дужку в петли чемодана, защелкнул замок и опустил ключ в карман гимнастерки. Мы с Груней обменялись обреченным взглядом.

Отъезжая, мы с тоской оглянулись на виллу, не ощущая ни малейшей радости от предстоящей встречи с родиной. Дужка замка блестела на солнце гадючьей петлей, напрочь перечеркивая наше будущее.

Портовый причал был пуст, лишь на рейде покачивалось полдесятка катеров и в затоне на мертвых якорях стояла облепленная ракушками махина потопленного во время войны и недавно поднятого со дна немецкого парохода 'Берлин' – будущего флагмана советского пассажирского флота 'Адмирал Нахимов'.

С полчаса мы сидели на разогретых солнцем чугунных кнехтах, тупо глядя в покрытое солнечными бликами пустынное море. К молу подкатил Бельский. Он с трудом сохранял невозмутимость.

– Обстановка меняется, – бросил он хмуро. – Блокада так

называемых союзников путает все наши тактические планы. Транспорт оперативно изменил маршрут. Вечером он прямо из Любека, не заходя в Варнемюнде, уходит на Кронштадт. Сейчас мой водитель отвезет вас в Любек. Командиром вашей группы назначается старший лейтенант Иванько. Есть вопросы?

– Так ведь, товарищ майор, в Любеке же англичане... – вскинул брови ординарец.

– Да что вы говорите, лейтенант! – не выдержал Бельский. – Неужели англичане? Спасибо, что просветили! Однако не забудьте, что формально они все еще наши союзники. Английским владеете?

– Я в гимназии латынь изучал, товарищ майор, – потупился Иванько. – А в училище немецкий. Чтоб с врагом на его языке разговаривать... Так сказать, си вис пацем пара беллум. Если хочешь мира, готовься к войне.

– Не поспеваете вы за врагами, лейтенант, – с иронией упрекнул ординарца Бельский. – Фашистскую гадину мы уже раздавили. Но теперь обстановка такая, что пора английский учить. Будет приказ – поотрубаем головы и британской гидре, и американской. А потом, глядишь, и латынь пригодится, если придется освобождать латиноамериканских рабочих. Но пока извольте договориться, чтобы англичане вас без задержек пропустили в любекский порт. Хоть на языке глухонемых.

В моем мозгу забрезжила пока еще неясная мысль.

– Я могу перевести, товарищ майор , – подала я голос.

– Вот и отлично, Невельская, – повернулся ко мне Бельский. – В случае задержки подключайтесь. Ну, не будем время терять. В добрый, как говорится, час.

Часа полтора дорога петляла в прибрежных дюнах. За очередным поворотом открылась обширная речная долина. На отлогом склоне кипела работа. Английские 'томми' в альпийских шароварах копали узкие ямы. Цепочка пограничных столбов тянулась вдоль разлившейся в устье реки. Дорогу перекрывал шлагбаум, возле КПП маячил солдат в покрытой сеткой плоской, похожей на опрокинутую тарелку каске.

– Ни хрена себе! – воскликнул рябой водитель. – Воевали вместе с нами, а теперь, блядь, заборами отгораживаются.

– Прекратите выражаться в присутствии дам, сержант, – повысил голос Иванько, входя в роль начальника. – Невельская, за мной.

Следом за Иванько я выпрыгнула из кабины. Худосочный рыжий 'томми' глядел на меня во все глаза. Из КПП вышел сероглазый капитан в бежевой гимнастерке.

– Вы случайно не заблудились, господа? – спросил он саркастически. – Ваша оккупационная зона заканчивается вот у этого столба.

– Чего он хочет? – нахмурился Иванько. – Скажи ему, что мы

едем в Любек.

– О, Любек! – понял без перевода капитан. – Это хороший город. Но какого черта вам там нужно?

– Нам надо в порт, – ориентируясь на вопросительную интонацию англичанина, пояснил Иванько. – Ту-ту! – изображая пароход, он потряс поднятыми кулаками.

– Что везете в багаже? – спросил капитан, переходя с иронического на сухо-официальный тон.

Я перевела вопрос.

– Прах, – ответил Иванько, пытаясь краткостью выражений избежать лишних расспросов.

Англичанин удивленно вскинул на меня выгоревшие соломенные брови.

– Что такое 'прах'?

– Это такая русская аббревиатура, – быстро выпалила я по-английски. – ПРАХ – портативный радиоуправляемый армейский химпакет.

– Что-о? – протянул капитан, на глазах теряя фирменную британскую невозмутимость. – А ну-ка показывайте, что у вас там. Джонсон, досмотрите багаж.

Солдат открыл багажник 'виллиса' и принялся по очереди обыскивать наши сумки. Дойдя до чемодана с генеральскими останками, он взял в руку замок и вопросительно взглянул на Иванько.

– Это нельзя открывать, – тот отрицательно замотал головой. – Я же сказал, что это прах!

Вновь обретя хладнокровие, капитан отдал солдату короткое приказание. Рыжий тут же принес из домика КПП ножницы для резки колючей проволоки и мгновенно перекусил дужку замка. Первая часть моего рискованного плана сработала. Оставалось самое трудное – остановить обыск.

– Возможно, я не совсем точно перевела, – произнесла я неуверенно. – Слово прах имеет и другое значение. Это останки, человеческие останки.

– А вот мы как раз и посмотрим, – ухмыльнулся капитан. – Джонсон, откройте чемодан. Солдат приподнял на мгновение крышку и отшатнулся. Тяжелый трупный смрад поплыл над дорогой, сразу же вытеснив запахи цветущего луга.

– Да, это и вправду похоже на идиоматическую игру слов, – зажимая нос, вымолвил капитан. – Джонсон, пропустите этот протухший катафалк. В конце концов, мы пока еще союзники...

Груня смотрела на меня большими сияющими глазами.

Иванько, несмотря на присутствие дам, матерился последними словами.

В Любекском порту кипела работа. Поворачивались гусиные шеи кранов, разгружая стоящие в очереди суда. Слово 'блокада'

висело в воздухе. Холодная война набирала обороты.

Въезд на мол был закрыт полосатым шлагбаумом. Английский сержант энергично махнул нам рукой и крикнул, чтобы мы освободили дорогу. Наш шофер свернул на обочину, сержант поднял шлагбаум, и на мол въехал крытый брезентом 'студебеккер'. Из кузова под конвоем стали спускаться мужчины и женщины, преимущественно молодые, некоторые с детьми. До нас донеслась русская речь, однако в манере одеваться прибывших, в выражении их лиц – не привычно-покорном, а раздосадованном и даже разозленном было что-то не наше, не советское. Сержант с помощником пересчитывали людей. Красноармейцы под командованием капитана-краснопогонника строили их, подгоняя винтовками, в две шеренги.

– Во, видали? Предателей поднавезли! – оживился Иванько.

– Каких предателей?

– Ну, остарбайтеров этих, что в войну на немцев работали. Молодцы союзнички, депортируют всю эту сволочь, как обещали. Выполняют указания товарища Сталина.

– Так они же не добровольно работали. Их ведь насильно в Германию угоняли!

– Ну, ты даешь, – изумился Иванько. – Откуда ты знаешь, насильно или добровольно? А может они только о том и мечтали, чтобы к Гитлеру сбежать? Вон какие рожи недовольные. Ничего, дома-то их научат родину любить. За Уралом места много. Видал я, как их в Ужгороде в 'столыпины' перегружали и с песня´ми в Сибирь-матушку снег убирать отправляли. Ну а этим из-за блокады морская прогулка светит. Зато прямо в солнечный порт Тикси. Пер аспера ад астра, – захохотал Иванько. – Через тернии к звездам.

Тем временем привезенных разделили на мужчин и женщин и начали обыскивать. Это был уже знакомый нам профессиональный шмон с прощупыванием швов, распарыванием подушек и раскалыванием сахарных головок ударом штыка.

– А я думала, здесь уже не обыскивают. Хорошо хоть догола не раздевают, – вырвалось у Груни.

– А зачем? – ухмыльнулся Иванько. – Думаешь, у них ума не хватает во все дырки заглянуть? Или они прохожих стесняются? Щас! Это у них просто метода такая – обыскивать в два приема. Люди ведь – что бараны. Думают, если их здесь на раздевают, то и там не будут. И прячут свои цацки во всякие укромности. А тем только того и надо – знай, выковыривай, как из сейфа, – снова захохотал Иванько. – Тем более что в лагере, уже когда детей отфильтруют, у них вообще все отберут и казенное выдадут. Вот люди – все цепляются, цепляются за барахло, а смысла никакого...

– За что же им доля такая? – широко раскрыв глаза, прошептала Груня. – Они же после этого собственную родину ненавидеть будут!

– Одеринт дум метуант, – глаза Иванько злорадно блеснули. -Пусть ненавидят, лишь бы боялись...

Иванько отправился на поиски советской комендатуры – узнать, где пришвартован наш транспортник.

– Неужели и нас так же будут шмонать? – со страхом шепнула Груня, когда водитель отлучился по нужде.

– Может и повезет, – ответила я. – Нас же не депортируют. Вряд ли им захочется копаться в этом вонючем чемодане...

– Не-е, наших никакой запах не остановит. Это тебе не английские чистоплюи...

Мы с Груней, не обращая внимания на вонь, быстро переложили коробку с ценностями из чемодана в мою дорожную сумку. Пропитанную запахом тления бязевую обмотку пришлось выбросить. Шофер, вернувшись, с подозрением понюхал воздух, но ничего не сказал.

Вскоре появился Иванько. Он размахивал руками и громко сквернословил.

– Тарде вениентибус осса! – кричал он, обильно уснащая чеканную латынь непечатными вставками. – Кто поздно приходит – тому кости.

От лейтенанта остро пахло свежим, еще не перегоревшим спиртом.

– О чем вы, товарищ старший лейтенант? – недоуменно спросил шофер.

– Еле нашел эту сраную комендатуру! – гремел Иванько. – Транспорта не будет. Прямо из Киля пошел на Кронштадт, в рот ему дышло! Наши сказали – из-за шторма, а я так думаю – перегрузили его трофейным барахлом по самые гланды. Рейс-то, похоже, последний...

Иванько посмотрел на шофера и осекся.

– Короче, в комендатуре ко мне отнеслись с пониманием... – Иванько рыгнул.

– Это мы уже поняли, – поморщилась Груня.

– Не острите, Сивашова, – построжал Иванько. – Из комендатуры мне удалось связаться с майором Бельским. Он приказал следовать с прахом на Берлин, а оттуда эшелоном на родину. Там уж нам союзнички не подгадят.

– О господи, – не выдержала Груня. – Неужто нам с этим мертвяком по всей Европе смердеть выпало?

– Выбирайте выражения, Сивашова, – сказал Иванько. – Вы должны быть благодарны генералу. Годы, прожитые под его покровительством, вы будете вспоминать, как лучшие в вашей жизни.

Иванько, не скрываясь, достал из кармана галифе фляжку со спиртом и сделал затяжной глоток.

– Курс на Берлин! – с пафосом приказал он шоферу. – Мы снова

будем брать фашистское логово, как три года назад! – Иванько ткнул фляжкой в сторону воображаемого Берлина.

– Хоть на Копенгаген, – ухмыльнулся рябой водитель. – Всяко лучше по фашистскому логову на 'виллисе' рассекать, чем по рязанским проселкам говно месить в полуторке.

– Не надо так, сержант, о родине-матери, – нахмурился Иванько. – Лучше скажите, бензина на триста километров хватит?

– Да хоть на триста тысяч, – сплюнул шофер. – Бензину в кузове – канистр сорок. Лично на ростокском аэродроме перед отъездом напиздил на всякий случай. Жаль, продать некому. В этом смысле фашистское логово Рязани, конечно, уступает...

– Прекратите выражаться, сержант, – повысил голос Иванько. – Приказываю всем перед дорогой оправиться и пообедать сухим пайком...

До Берлина мы добрались под утро. Иванько пошарил в сумке и, найдя трофейную банку с кофе, высыпал несколько зерен в рот. Прожевав зерна, он сплюнул коричневую кашицу за окно и шумно выдохнул. Кабина наполнилась спиртовым перегаром.

– Другое дело, – удовлетворенно хмыкнул Иванько. – Теперь можно и с комендантом поговорить.

Выйдя из комендатуры, Иванько помахал литерой на воинский эшелон и велел ехать на вокзал. Там мы попрощались с рябым шофером.

– Счастливого пути на родину, товарищ старший лейтенант, – сочувственно сказал водитель. – И вам, барышни, желаю удачи на родной земле, – полное лицо шофера расплылось в улыбке. – Бог даст, свидимся.

– Все в руках судьбы, – Иванько снова глотнул из фляжки. – Хомо пропонит, сед деус диспонит. Человек предполагает, а бог располагает.

Процедура обыска на вокзале напоминала любекский порт. Весь багаж вскрывался на специально установленных стеллажах. Упитанные женщины-сержанты в туго перетянутых ремнями гимнастерках напоминали батоны армавирской колбасы. Они тщательно проверяли каждый чемодан. Мы обреченно глядели на ползущую к входу очередь.

Иванько примолк, наблюдая за обыском. На его потном покатом лбу отчетливо читалась напряженная работа мысли. Помолчав несколько минут, он решительным движением стянул сапог, наклонился к нам поближе и сказал неожиданно свойским тоном:

– Девки, у меня тут мысля одна. Вот глядите... Омниа меа мецум порто, – бормотал Иванько, разматывая портянку. – Все мое, бля, ношу с собой...

Под не первой свежести портянкой показались цветные денежные купюры. Постепенно разматывая бязевую полоску, он по листику собрал внушительную пачку. Тут были и рейхсмарки, и рентные марки, и марки Союзного военного командования.

– Все это добро все равно до дома не дотащить, – непривычно смущенно произнес Иванько. – Не сорок пятый год. Да и пошлют ли опять сюда – неизвестно. А главное, чую я, ненадолго все эти фантики. Введут скоро настоящие деньги, а этими только сортир в деревне оклеивать.

Забегая вперед, могу сказать, что Иванько был совершенно прав и в одном, и в другом. Во-первых, вскоре после нашего отъезда – в июне сорок восьмого союзники провели денежную реформу, и в Западной Германии была введена новая немецкая марка, a во-вторых, в Варнемюнде Иванько больше не послали. После прибытия в Москву и сдачи генеральского праха, его наскоро осудили за халатность, приведшую к смерти начальника, и отправили в противоположном от Германии направлении, а именно в УстьВымЛаг. Но тогда, в разгромленном, завоеванном Берлине мы ощущали себя победителями фашизма, и такой поворот судьбы казался немыслимым.

– Вы бы прошлись по городу, может, купили бы чего, а? – в голосе Иванько звучали несвойственные ему просительные интонации. – Раз уж время есть. И по-иностранному вы лучше меня мерекаете. Только дорогое не покупайте – все равно отберут. А я пока вещи покараулю. Не будешь же с этим сундуком таскаться, – он мрачно посмотрел на чемодан с останками своего шефа.

Появлялась зыбкая надежда спрятать коробку с драгоценностями где-нибудь в Берлине. Но где? Мысли лихорадочно крутились. По привокзальным улицам мы с Груней перешли в западную часть города. Везде шло большое строительство, возводились дома и склады, рабочие засыпали воронки и укладывали новый асфальт. Найти надежное долговременное укрытие, устроить тайник казалось задачей невыполнимой.

От вокзала мы поднялись к широкой, заново отстроенной улице со множеством магазинов. Город был наводнен деловыми, хорошо одетыми людьми. После будней советской зоны оккупации, наполненными вывозом станков и вагонов кирпича здесь все выглядело по-новому – свежо и осмысленно.

– Сим, а где все эти буржуи деньги хранят? – задумчиво спросила Груня.

– В банках, где же еще.

– А мы чем хуже? Ведь деньги не пахнут. Давай зайдем в банк.

– Ты с ума сошла! Отнести немецкие ценности в немецкий же банк! Так они и станут тебе их хранить.

– Ты не знаешь буржуев, – горячо возразила Груня. – У них нет национальности. Еще раз говорю – деньги у них не пахнут. Кто прошустрил, тот и победитель. Особенно сейчас. Я хоть и деревенская, нутром понимаю всю их разницу от нас. А ты-то чего, ты же городская, образованная, английский знаешь – с ума сойти! Давай зайдем, чего мы теряем-то?

Несколько минут я привыкала к этой бредовой идее, а потом она показалась мне не лишенной здравого смысла. Видимо, воздух свободы постепенно делал свое дело. Я подумала, что лучше, все же, выбрать не немецкий банк. Мало ли что взбредет в голову вчерашним врагам, какими бы цивилизованными бы они ни были.

Мы свернули на боковую улицу, где большая часть домов все еще лежала в руинах. На одном из уцелевших фронтонов был издали виден белый крест на ярко-красном фоне, делавший здание похожим на госпиталь. Вывеска на карнизе гласила: 'Schweizerische Bankgesellschaft (SBG), 1862'.

Я потянула массивную дверь, и мы с Груней оказались в полумраке банковского зала. К нам подошел плешивый молодой человек в строгом костюме. Он изучающе скользнул взглядом по нашим платьям и сумкам и вежливо осведомился, на каком языке он мог бы нам помочь. Я спросила по-английски, принимает ли банк ценности на хранение.

– Разумеется, – улыбнулся молодой человек. – Банк именно то место, где разумный человек хранит свои ценности. Поскольку это абсолютно надежно, конфиденциально и выгодно. Особенно если речь идет о швейцарском банке с многолетней безупречной репутацией, таком как наш.

– А... – начала я, мысленно подбирая слова.

– Вы не обязаны сообщать, что именно вы храните, – мгновенно понял меня плешивый клерк. – Вам достаточно абонировать ячейку в нашем хранилище. Каждая ячейка имеет три кодовых замка. Один замок принадлежит банку, два остальных – клиенту.

– Почему два?

– Это наша новинка. Видите ли, после войны жизнь сильно изменилась. Многие люди переезжают с места на места и в этой неразберихе стремятся не потерять то, что им удалось сохранить. Часто у них нет времени делить общие, находящиеся в совместном владении средства. Иногда это попросту невозможно, ведь многие вещи физически не поддаются дележу. Скажем, ювелирные изделия или антикварные рукописи. Тогда мы даем людям возможность сберечь ценности под раздельным контролем. Мы как бы консервируем во времени ситуацию, в которой к нам обратились клиенты. Они могут забрать свою собственность в любой момент, если явятся вместе и по очереди введут каждый свой код. Это удобно если, например, сейчас им попросту некогда разбираться, кому что принадлежит. У вас ведь именно такой случай, не так ли? – слегка приподнял брови молодой человек. Казалось, он видел нас насквозь.

– Да, у нас примерно такая ситуация, – ответила я. – А как долго мы можем держать у вас ценности?

– Срок хранения неограничен, – с гордостью произнес клерк.

– А если кто-нибудь из нас умрет?

– Тогда другая сторона должна представить нотариально заверенное свидетельство о смерти совладельца.

– То есть мы должны будем сообщить вам свои имена.

– Вы можете абонировать ячейку анонимно. Но тогда вся ответственность за хранение кодов ложится на вас. Любой человек, который явится в банк, назовет номер ячейки и в присутствии нашего служащего правильно введет обе части кода, беспрепятственно получит ее содержимое. Это удобный, но одновременно и самый рискованный для вас вариант.

– Ничего, он нам подходит. А как мы будем платить за хранение?

– Клиент обязан открыть у нас счет, с которого ежемесячно будет взиматься плата за использование ячейки. Кстати, она необременительна.

– То есть, все же нужно сообщить имя?

– Необязательно. Счет также может быть анонимным и доступным через тот же код, что и ячейка.

– Сколько денег нужно держать на счете? Этого хватит? – я, внутренне холодея, достала из сумки несколько пачек тысячедолларовых банкнот.

– Этого более чем достаточно, – невозмутимо ответил клерк. – Банковские проценты с такой суммы будут намного выше, чем плата за ячейку. Если у вас есть другие активы, вы также можете депозитировать их на счет. Для вас это будет гораздо выгодней, чем держать их в ячейке.

– Это все, что у нас есть, – поспешно ответила я.

Через двадцать минут мы с Груней вышли из банка, оставив ценности в подземном бронированном хранилище и не взяв взамен даже копии договора. Если бы ее нашли при обыске, для нас это было бы равносильно самоубийству. Каждая из нас несла в голове свою часть буквенного кода.

Глава VI. Оттепель на вечной мерзлоте.

– Сима, признайся, ты все сочинила! – закричал Алик. – Это же сказка про пещеру Алибабы!

– Сочинительство – не моя стихия, – Сима откинулась на подушку. – Хотя теперь, к сожалению, вся эта история представляет разве что литературный интерес...

– Тогда расскажите, что было дальше дальше, – Мила, в отличие

от Алика, слушала историю с большим вниманием. – Вам так и не удалось добраться до ячейки? Вы не записали код и забыли его?

– Что стоит запомнить несколько букв, когда тебе двадцать два года, и ты абсолютно здорова? Записывать я стала позже, уже в Мордовии, после того как вертухай отмудохал меня кованым сапогом по отощавшей от голодухи заднице и повредил седалищный нерв. Тогда-то и начались мои обмороки, провалы в памяти и частичные параличи...

– За что же вас забрали? За то что работали у Софьи Вениаминовны?

– Нет. Генеральшу замели вместе с другими женами крупных военных и партийных деятелей. Сталинская паранойя тогда достигла своего пика – он приказал арестовать жен-евреек своих ближайших соратников – Молотова, Андреева, Поскребышева. 'Дело еврейских жен' было как бы репетицией 'дела врачей'. Сталин боялся любой попытки объединения людей по какому бы то ни было признаку. Целыми кружками и клубами стали брать астрологов, хиромантов, спиритов, филателистов. Дошла очередь и до татуировщиков. Нас обвиняли в 'пропаганде тюремной культуры' и 'дискредитации личности И.В.Сталина', профили которого многие кололи себе на груди слева, наивно полагая, что охранник не посмеет выстрелить в священный образ вождя. Уж лучше бы тогда кололи на бритых затылках, которые им простреливали, причем отнюдь не у хрестоматийной 'стенки', а в тюремном коридоре, прямо на ходу, позвякивая связкой ключей. Кстати, эта идея мне позже пригодилась. Хотя родилась она гораздо раньше меня – еще в древних Сузах. Но об этом разговор впереди.

Я-то, правда, глупостями вроде дешевых профилечков никогда не занималась. Моими клиентками были те самые жены военных, с которыми я познакомилась через Софью Вениаминовну, и даже моя подруга детства Света Аллилуева, часто заезжавшая на наши посиделки. Но все мы: и высокопоставленные избалованные дамы, и я – простая татушница стали в одночасье обычными зечками. И помочь нам не могли ни их грозные мужья-генералы и партийные бонзы, ни даже дочь вождя. Так мы и прокантовались за колючей до пятьдесят третьего, до самой смерти усатого каннибала, зарабатывая себе радикулиты с грыжами от творческой работы на свежем воздухе и трипперы с трихомонозами от любвеобильных немытых охранников.

– А что стало с Груней?

– Груня, как серая мышка, тихо пережила все штормы в прислугах и наложницах у одинокого отставного полковника, одноногого запойного пьяницы. Напившись, он гонял ее костылем по квартире, лупил чем ни попадя, а утром, похмельный, плакал, стоя в трусах перед ней на коленях, точнее для жалости на одном колене, упираясь обрубком искалеченной ноги в крашеный пол. Груня в очередной раз прощала его, и однажды он в приступе благодарности оформил с ней брак и завещал ей квартиру на Тверской – в то время улице Горького. Это оказалось очень кстати, так как в том же пятьдесят третьем его жизнь закончилась печальным, но вполне закономерным образом. До закрытия винного магазина оставалось пять минут, и он, пытаясь перебежать через Тверскую на красный свет, угодил деревянной ногой в выбоину, споткнулся и попал под грузовик.

Ко времени моего возвращения из колонии у Груни была четырехлетняя дочь. Мать ощущала ее как свое новое воплощение, или, как сказали бы сейчас, реинкарнацию. Она видела в ней как бы саму себя, но рожденную для другой жизни, наделенную иной, счастливой судьбой. Веря в магию имен, она назвала ее в честь Греты Гарбо – тогдашней Золушки, чудесным образом превратившейся из продавщицы универмага в мировой символ красоты и успеха. Деревенская Груня воплотилась в коренную москвичку Грету, для которой первыми детскими впечатлениями были не прокопченная изба, хлев с поросятами и тяжелая работа в поле, а вид из окна на улицу Горького с ее нескончаемой нарядной толпой, кремлевские новогодние утренники и заварные пирожные из филипповской булочной. Вместе с квартирой и имуществом полковника мать и дочь унаследовали его фамилию и из Сивашовых превратились в Сыромятиных. Новая фамилия и неожиданное превращение из вчерашней прислуги во вдову боевого офицера означали для Груни окончательный разрыв с деревенским прошлым и сулили в будущем большие возможности для ее дочери. Для новой, счастливой жизни недоставало только денег. Того, что могла заработать Груня хватало только на скромное существование. Однако положение обитательницы Тверской обязывало к большему.

Я освободилась из лагеря в июне пятьдесят третьего – через три месяца после смерти Сталина – и первым делом разыскала Груню. Мы обрадовались друг дружке, как сестры. Несмотря на положение вдовы героя войны и обладание шикарной квартирой в центре Москвы, она оставалась все той же верной подругой. В то время Москва сильно расстраивалась. Собирались прокладывать Кольцевую автодорогу, и в новую черту города попадало множество деревень. Из их обитателей позднее сложился особый класс московских жителей – вчерашних крестьян, психика которых не выдержала испытания резким взлетом жизненного статуса. Испорченные крестьяне относились с ревнивым высокомерием к тем, кто остался с внешней стороны Кольца Избранных. Именно они в скудные семидесятые и восьмидесятые годы изобрели выражение 'понаехали тут', с ненавистью взирая на насмерть стоящих в 'мясных' очередях своих недавних соседей из отрезанных судьбоносной дорогой сел – всех этих теток в ватниках с переброшенными через плечо связанными веревкой сумками.

С Груней ничего подобного не произошло. Может быть потому, что ее перемены были гораздо глубже, чем просто обретение московской прописки вчерашней деревенщиной, но скорее всего дело было в ее цельной, бескомпромиссной натуре. Она так искренне предложила поселиться у нее, что все мои сомнения сразу отпали. Я не становилась приживалкой, наши отношения оставались такими же искренними и равноправными, как в Варнемюнде, в прислугах у генерала К.

У Груни я оттаяла душой после лагеря. Именно тогда я наколола на груди летящих навстречу друг другу ласточек – символ любви к жизни и свободе, знак возвращения домой после трудных испытаний. Я сильно привязалась к ее девочке. Своих детей после всех лагерных болячек мне было уже не родить. Я учила Грету английскому и немецкому, рассказывала ей про великосветские балы и наряды придворных дам, про язык веера и секретных жестов. Я показала ей первые балетные па и я же записала ее в танцевальный кружок при Московской академии хореографии.

После смерти Усатого одна за другой освобождались мои бывшие клиентки. Их единственная вина заключалась в том, что они были женами своих мужей – военных и партийных деятелей. Я иногда думаю, в какой удивительной стране мы живем. В нашем небывалом государстве один сухорукий, побитый оспой параноик погубил миллионы невинных душ, а другие миллионы три десятка лет держал за колючей проволокой. При этом две сотни миллионов тех, кто пока оставался на свободе, тряслись в животном страхе при одном упоминании его имени. И ни один не подошел к нему и не влепил пулю ни в 'широкую грудь осетина', ни в глумливо усмехающуюся рябую морду...

– Чего тут удивительного? Каждый боялся за свою шкуру, – пожал плечами Алик.

– Ничего подобного. На войне люди массово сознательно жертвовали своей жизнью ради победы. А грохнуть этого вонючего козла не нашлось ни одного добровольца – народовольца.

– Значит, его не только боялись, но и любили.

– Наконец ты, Алик, сказал хоть что-то умное. Это иррациональное, собачье сочетание храбрости, преданности хозяйской плетке и готовности нескончаемо жертвовать собой – ключ для понимания России. Поговорки вроде 'бьет, значит любит' на пустом месте не рождаются. Что же до страха, то бояться можно только до какого-то предела, это тебе любой лагерник скажет. А когда проходит страх зека, кончается и кумовская власть. Это как вода – на вид мягкая, жидкая, а сжать ее невозможно. Более того – чем сильнее ее сжимаешь, тем энергичнее она сопротивляется. Чем жестче власть подавляет людей, тем больше она их боится, а потому давит еще сильнее. Ясно, к чему это в итоге неизбежно приводит. Жаль, что Сталин умер в пятьдесят третьем. Он и тут всех обманул, гад. После него устроили так называемую оттепель, выпустили пар, устроили эдакий прерванный половой акт. В результате, взрыва не произошло, чирей так и не прорвался. Подобное иногда случается с вулканами, когда часть лавы прорывается по периферийному каналу и стекает по боковому безлюдному склону, стравливая давление и предотвращая катастрофическое извержение из главного жерла. В итоге, Сталина так до сих пор и не осудили. Более того – большинство наших граждан его до сих пор почитает. Не на словах, так в душе. А вот если бы он продержался еще десяток лет, выкосил бы еще несколько миллионов, и постарело, ослабело, вымерло бы окружение его холуев-единомышленников, и одновременно подросло бы, заматерело поколение тех, кто закончил войну бесстрашными двадцатилетними лейтенантами, то рвануло бы так, что камня на камне бы не осталось от той драконьей власти, смыло бы ее труп в историческую помойку, и дальше все пошло бы совсем по-другому, и не дышали бы мы сейчас миазмами неубранного кадавра, из которого теперь пышно разрослись сорняки новой власти с подозрительно знакомым запахом. Власти, которая продолжает нагло спекулировать на далекой уже войне...