Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Не знаю, – с сомнением сказала Грета. – Если в Берлине удачно выступим, получим рекламу, то можно будет подумать.

– Думай, – покорно кивнул Коган. – Но, по-моему, думать тут нечего. Лучше всего прямо из Берлина рвануть в Тель-Авив.

– Ну да, гэдэровские штази тебя под белы руки прямо в израильский самолет и посадят, – усмехнулась Грета.

– Да уж. Если бы не эта дурацкая стена...

– А ты ее лбом пробей, – засмеялась Грета. – Ты же упорный. Если уж меня замуж уговорил, то Берлинская стена для тебя – сущая ерунда... Ладно, спать пора. И не приставай ко мне сегодня. От тебя водярой за километр разит, как от Змея Горыныча...

Наутро, сразу после репетиции Грета приехала ко мне на Тверскую и выложила приглашение на стол.

– Такие совпадения случайными не бывают, – заявила она. – Это знак свыше. И это будет последняя попытка.

При этих словах у меня привычно подкосились ноги. Все туманные мечтания о кладе мгновенно вытеснил страх.

– Мы же договорились раз и навсегда забыть об этих чертовых сокровищах! – мной овладела настоящая истерика. – Разве ты до сих пор не поняла, что ничего, кроме несчастий они нам не принесут? Нас искушает сам Сатана – это же очевидно!

– Это не сатанинское искушение, это божье испытание, – хладнокровно возразила Грета. – Господь проверяет нашу твердость перед тем, как вручить нам великое богатство. Он не может отдать его в слабые, нерешительные руки. Мы должны доказать ему свою готовность идти до конца, как это когда-то сделал Иисус.

– Не богохульствуй, Грета, – ответила я, как когда-то Груне. – Иисус искупал грехи человеческие, а ты наоборот – собираешься совершить тяжкий грех – завладеть неправедно нажитым.

– Что толку от его искупления? – раздраженно заметила Грета. – Разве за две тысячи лет люди стали меньше убивать друг друга, воровать, прелюбодействовать? Разве в мире стало больше справедливости и меньше ненависти?

– Давай оставим бога в покое.

– Вот именно. А заодно прекратим морализировать, – жестко добавила Грета. – Миром правят циники и подонки, а мы рассуждаем: праведно – неправедно. А разве праведно оставить все это швейцарским банкирам? Эти жирные коты и так не знают, куда девать деньги, осевшие в их подвалах во время войны. А у меня, по крайней мере, есть ясная цель.

– Какая? Свой ансамбль ты уже создала.

– Я хочу построить свой театр-варьете. Лучший в мире.

– Не хочу быть вольною царицей, хочу быть владычицей морскою...

– Да! – гневно воскликнула Грета. – Именно так! И все золотые рыбки будут у меня на посылках!

– Вот даже как. Что ж, дело твое. Но тут я тебе не помощница.

– Тогда дай мне свой код. Я сама привезу и отдам тебе

половину. Сделай это хотя бы ради моей матери.

– Ради матери отправить тебя под прицелы сторожей берлинской стены? Как ты вообще собираешься перебраться на Запад?

– Я не знаю, Сима. И никогда не узнаю, если не попытаюсь.

– Твоя мать тоже попыталась.

Глаза Греты засверкали ледяным огнем.

– В последний раз спрашиваю, – дашь мне код?!

– Не дам, – у меня похолодело в груди от мгновенного решения. – Но поеду с тобой. В последний раз, и будь что будет. По крайней мере, я буду рядом, и моя совесть будет чиста...

Глава XVIII. Подляна от Коляна.

После знакомства с Коляном бизнес Когана получил новый импульс. Несмотря на отсутствие какого-либо образования и откровенно криминальный образ жизни, Колян оказался толковым деловым партнером. Он умел смотреть на дело широко, не замыкаясь в рамках достигнутого. Вместе с Коганом он съездил в Израиль, и Фима был поражен способностью Коляна приспособиться к новым обстоятельствам. В Израиле от его блатного образа не осталось и следа. Вульгарный спортивный костюм сменила элегантная пиджачная пара и модный галстук. Колян с интересом знакомился с местной кухней, вместо водки пил белое вино, не искал контактов с местным криминалитетом, не пытался снимать проституток. Даже его бритая голова в сочетании с приличным костюмом и дорогими темными очками утрачивала свой отталкивающе-угрожающий вид и делала его похожим на актера из полицейского сериала. Колян любил сладкое, и в каждом кафе заказывал шоколадные пирожные и кофе со взбитыми сливками. 'Какая страна, такие и люди, – думал Коган, глядя на Коляна, уверенно обсуждающего дела с израильскими поставщиками фруктов. – Не коляны делают Россию, а Россия превращает людей в колянов – такая уж это страна. Но кто же тогда создал эту страну?'

Лишь однажды между партнерами пробежала черная кошка, когда на одной из вечеринок подвыпивший Колян попытался зажать в углу Грету. Та, не долго думая, ударила его острой коленкой в пах, и когда Колян смог разогнуться и перевести дыхание, то увидел рядом с ней и Фиму, наспех вооруженного первым подвернувшимся под руку оружием – вилкой для сервировки рыбы.

– Как я погляжу, муж и жена – одна сатана, – натужно улыбнулся Колян. – Что один, что другой – шуток не понимаете...

Инцидент замяли, и деловые отношения продолжились. Именно Колян убедил Когана расширить бизнес.

– Хули мы замкнулись на одном только союзе нерушимом? – гудел он, наваливаясь могучей грудью на стол. – Железный занавес уже проржавел, как старый забор – сплошные дыры. Мы реально можем засылать весь этот сушеный ландух и в Европу. У меня там есть пара жучков, которые примут все в лучшем виде и толканут по самой высокой планке. Там, конечно, покамест турки рулят, но бундесы еврейскую бациллу все равно больше уважают. И аиды с фрицами предпочитают дело иметь, несмотря на холокост. Извини, Фимон, ничего личного...

Первая же партия вяленого инжира, отправленная в Германию, принесла ощутимый доход. Колян был прав – израильские фрукты ценились в Европе выше турецких.

– Вот видишь, – говорил Коган Грете, – все складывается один к одному. Скоро мой главный бизнес будет в Европе. Переедем в Израиль, я буду торговать, а ты тренировать своих девочек. И главное – открыто делать то, чего ты хочешь. У тебя будет не ревю, замаскированное под ансамбль русских народных танцев, а настоящее европейское шоу. Разве не этого ты добивалась так долго?

– Все решим после поездки в Берлин, – упрямо повторяла Грета, все больше утверждаясь в мысли, что Коган прав.

Тем временем Фима получил израильское гражданство и сразу же оформил западногерманскую визу. Он организовал регулярные поставки сухофруктов из Израиля в ФРГ, чаще всего лично сопровождая партии товара. Почти всю работу с поставщиками взял на себя Колян.

Все развивалось наилучшим образом. К осени Грета получила гэдээровскую визу на всю свою труппу, включая меня, зачисленную завхозом. Вероятно, с годами все связанное с исчезнувшим Иванько перестало интересовать спецслужбы; в наступившие смутные времена им попросту стало не до старых дел. Так или иначе, визы были получены, и единственным проклятым вопросом оставался способ проникновения в Западный Берлин.

– Расскажи о кладе Фиме, – предложила я. – Он же свободно ездит в ФРГ. Пусть провернет все сам. В этом случае я готова дать ему свой код.

– Нет, – упрямо стояла на своем Грета, – ничего я ему не скажу,

пока не получу все в свои руки. Это дело я сама должна довести до конца. Хотя бы из уважения к памяти матери.

В середине сентября Грета распахнула дверь в мою комнату, возбужденно размахивая газетой.

– Нам помогут венгры! – закричала она с порога.

– Какие венгры?

– Обыкновенные венгры. Вернее – необыкновенные. Вот кто больше всех свободу любит! Оказывается, они еще в мае сломали к чертовой матери пограничные укрепления и на три часа открыли ворота в Австрию. За эти три часа шестьсот восточных немцев сбежали через Венгрию на Запад из своей долбаной социалистической родины. А три дня назад Венгрия вообще австрийскую границу открыла. Уже пятнадцать тысяч гэдээровцев за эти дни к бундесам в обход свалили. Берлинская стена больше не работает! Чуть Горбач вожжи ослабил, и весь этот блядский социалистический лагерь затрещал по швам!

– А мы-то тут при чем? У нас же нет немецких паспортов. Куда нас с нашими серпасто-молоткастыми пустят – будь то Венгрия, Австрия или, тем более, ФРГ?

– Не боись, Симуля! Неужели ты не понимаешь, что все сдвинулось? Скоро все будет по-другому, вот увидишь. Вот-вот начнется новая жизнь. Горбач, может, и сам не понял, что сделал. Но теперь уже неважно, с умыслом, с перепугу или сдуру столкнул он первый камень с горы. Важно, что теперь лавину не остановить!

– Не знаю, о чем ты. Видела я эту лавину в пятьдесят шестом в той же Венгрии. И в Чехословакии в шестьдесят восьмом тоже вроде как лавина сошла. Но все эти лавины танками остановили.

– Теперь все будет по-другому, Симуля, вот увидишь! – как заведенная повторяла Грета...

Чтобы побывать на выступлении 'Агрип-шоу', Фима обзавелся восточногерманской визой, получив ее как советский гражданин.

– Ну ты, Фимка, даешь, – смеялась Грета. – Как израильтянин едешь в ФРГ, а как советский человек – в ГДР. Все-таки ты настоящий еврей.

– Еще какой, – самодовольно ухмылялся Коган, почесывая раннюю плешь.

Труппа 'Агрип-шоу' прибыла в Берлин девятого ноября восемьдесят девятого года. Коган должен был прилететь на следующий день из Израиля в Западный Берлин, растаможить партию сухофруктов и к вечеру приехать к нам, предъявив на пропускном пункте советский паспорт с гэдээровской визой.

Мы остановились в уже знакомой гостинице на Эбертштрассе, оставили девочек на попечении няни и отправились погулять по Унтер-ден-Линден. Несмотря на будний день, на улице было многолюдно. То и дело пролетали полицейские машины и автобусы с пограничниками. Вместе с людским потоком мы двигались в сторону Стены. Скорость движения постепенно замедлялась, пока, наконец, огромная толпа не остановилась, приблизившись к огороженным бетонным забором Бранденбургским воротам. У закрытого пропускного пункта стояла плотная шеренга пограничников, вооруженных водометами.

В половине восьмого над толпой пронесся легкий шелест – тысячи людей что-то коротко передавали друг другу и тут же умолкали. Огромная масса людей, ярко освещенная установленными на капителях колонн мощными прожекторами, затихла. Через несколько минут в громкоговорителях раздался внушительный баритон, повторяемый отраженным от стены эхом. Радио транслировало пресс-конференцию представителя правительства ГДР Гюнтера Шабовски. Член Политбюро СЕПГ, подавляя раздражение, огласил новые правила въезда и выезда из страны. Отныне гражданам ГДР даровалась неслыханная свобода – они могли получать визы для посещения Западного Берлина и ФРГ. Толпа вздохнула, и под Бранденбургскими воротами раздался восторженный рев. Ответный вопль донесся с другой стороны Стены – там тоже слышали речь партийного функционера, пытающегося выдать капитуляцию лишившейся московской поддержки власти за новый социалистический порядок.

Возбужденная толпа, окутанная паром от дыхания тысяч ртов, усиливая рев, двинулась к пропускному пункту. Пограничники растерянно топтались, глядя на надвигающуюся человеческую массу. Наконец по приказу офицера они сомкнули строй и двинулись вперед. Заработало сразу несколько водометов, струи ударили в людей, отозвавшись гневными криками. Пограничники были мгновенно смяты толпой, а захлебнувшиеся водометы разбиты о бетон стены. Людская лава хлынула в коридор пограничного перехода. Офицеры смущенно улыбались, не пытаясь никому помешать. Солдаты, свесившись со сторожевых вышек, с любопытством наблюдали, как два людских потока прорываются навстречу друг другу сквозь узкий проход. Наступил момент, когда никакой приказ и никакая присяга не могли заставить пограничников стрелять в ликующую толпу. Мы с Гретой, держась за руки, одними из первых прошли коридор и оказались в Западном Берлине. Нам навстречу бежали тысячи западных немцев. Происходящее выглядело как невиданный народный праздник. Неудержимо стремящихся друг к другу людей переполняло ощущение обретенного братства.

Сотни людей взбирались на стену. Беспрерывно щелкали затворы фотоаппаратов, сверкали блицы вспышек. У меня екнуло сердце, когда крепкие парни, вооружившись невесть откуда взявшимися ломами и кувалдами, полезли на стену как раз в том месте, где двадцать восемь лет назад погибла Груня. Раздались глухие удары, и на землю полетели первые обломки в одночасье утратившей свою незыблемость преграды. Через несколько минут от стены отделился и рухнул на землю большой бетонный пласт. Люди ринулись в проран, расширяя его с каждой минутой.

В восторженном возбуждении мы несколько раз вместе с толпой перешли с запада на восток и обратно, не в силах поверить, что бетонная стена больше не защищает завоевания обанкротившейся советской империи.

Гуляния продолжались всю ночь. Уже на рассвете на гудящих ногах мы, наконец, добрались до гостиницы. У дверей я почувствовала на себе чей-то взгляд. Я оглянулась, но Эбертштрассе была пустынна, не считая припаркованного неподалеку от входа в гостиницу серебристого 'мерседеса'. Мы поднялись в номер и успокоили встревоженную няню. Девочки безмятежно спали.

Нас переполняло ощущение внезапной радостной перемены. Грета вышла из душа, завернутая в полотенце, и повалилась на диван.

– Как странно, – сказала она, по обыкновению задрав голые ноги на спинку. – Это ведь чужая для нас страна, которая меньше полувека назад принесла нам столько горя, а мы радуемся за нее, как за свою. И это при том, что в нашем родном государстве все это никого не волнует – ни правителей с генералами, ни обычных людей. Нам как-то на все насрать. Кто нас такими пофигистами сделал, а, Сим? Природа, бог, царский строй, война, Ленин, Сталин, КПСС?

– Наша фирменная апатия от бесконечного вранья. Когда человек постоянно врет, у него постепенно атрофируется чувство реальности происходящего. Мы привыкли верить, что победили в войне, что строим коммунизм, что опередили всех в космосе... В угаре вранья и похвальбы мы отгородились от всего мира стеной, а когда она рухнула, то остолбенели и не знаем, что делать...

– Ну, в войне-то мы на самом деле победили.

– Ничего подобного, – я была не в силах сдержать возбуждение от увиденного. – На самом деле вторая мировая война закончилась только сегодня, на наших глазах, и наш долбаный коммунизм в ней окончательно проиграл так же как и нацизм.

– Кто же в ней выиграл?

– Можно подумать, в войнах бывают победители. Сейчас надежда только на то, что у людей после второй войны хватит мозгов не начать третью. Но люди – идиоты, на них надеяться трудно...

– Симуля, бог с ним, с человечеством. Мне другое в голову пришло. Теперь можно пойти в банк и запросто все забрать. А вечером после выступления спокойно сесть в поезд – и домой...

– Домой? А что там делать со всем этим добром?

– Странный вопрос.

– Странный только на первый взгляд. Вспомни наш старый разговор. В нашей стране не может быть богатым кто попало. У нас нужно быть частью системы...

– Система рушится на глазах! – Грета вскочила с дивана. – То, что мы сегодня видели – лучшее тому подтверждение.

– Нет, детка. Наша система – это не общественный строй, не форма власти, не репрессивный аппарат. Она существует не в Кремле и не на Лубянке, а в наших российских душах. Эта система – продукт нашего, как сейчас модно говорить, менталитета. Стену и даже государство можно разрушить за одну ночь. Ментальность же складывается тысячелетиями...

– Симуля, нашла время философствовать!

Грета сорвала с себя полотенце и сделала пируэт. Я залюбовалась ее стройным, тренированным телом. Трудно было поверить, что ей уже сорок.

– Ты видела, как они ликуют, что рухнула стена, как радуются

друг другу? – я упрямо гнула свое. – А у нас – все злые, не знают что делать с непрошенной свободой, убивают друг друга, отнимают последнее. Меня туда после сегодняшней ночи совсем не тянет.

– Это ты хорошо сказала, Симуля, – Грета снова завернулась в полотенце и уселась на край дивана. – Можно как дважды два доказать, что нормальный человек в России жить не может, но меня туда все равно тянет. Несмотря на все мерзости, с которыми постоянно сталкиваешься. Ты говоришь, что нужно стать частью системы? Я смогу, если надо. Или сделаю вид. В конце концов, я – актриса...

Мы замолчали, мысленно продолжая разговор.

– Что ж, давай доведем дело до конца. Насколько я запомнила, банк открывается в десять утра.

– Слушай... – Грета внезапно вскочила с дивана. – А ведь я теперь могу Фимку в аэропорту встретить. Прямо в Западном Берлине! Представляешь, как он обалдеет, когда меня увидит?

– А как ты туда доберешься?

– Да очень просто. Перейду на ту сторону, возьму такси и скажу 'аэропорт, битте'. У нас же доллары еще остались? Авось, примут по какому-нибудь курсу. Это ведь тоже крутые буржуйские деньги, а не какие-нибудь сраные рубли или марки ГДР.

– Может, лучше сначала в банк?

– Не занудствуй, Симуля. Фимка говорил, что прилетает в восемь тель-авивским рейсом, так что до десяти я вернусь.

Грета вывернулась из полотенца, натянула на голое тело джинсы, облегающий топ и набросила на плечи коротенькую куртку-косуху. Ей и в одежде нельзя было дать ее сорока. Пережитый ночью эмоциональный подъем сделал ее моложе лет на десять.

– Твой Ефим когда увидит тебя такую – ни за что не отпустит, – я поневоле улыбнулась.

– И не надо, – Грета, стоя перед зеркалом, распустила волосы по плечам. – Он столько из-за меня натерпелся, что пора и ему уже добра в жизни увидеть. Да и я в него умудрилась влюбиться. Вот ведь настырный какой! – Грета, смеясь, повернулась ко мне.

– Не забудь, что нам надо в банк.

– Ты мне напоминаешь про банк! – воскликнула Грета. – А кто еще недавно говорил, что от этих проклятых сокровищ надо держаться подальше?

– Кто же знал, что все так переменится? Если можно просто пойти в банк и забрать вклад – почему бы и нет?

– А кто рассуждал про праведное-неправедное, умничал про систему?

– Да я и сейчас не уверена, что мы все правильно делаем, – мной вдруг овладела нерешительность. – Но, в конце концов, не так много мне и надо. Домик в деревне, хорошую кровать, чтобы копчик не болел, да свежий творог каждое утро. Не забывай, что мне уже шестьдесят три.

– Домик в деревне! – воскликнула Грета. – Да там хватит на несколько деревень!

– Тише, не кричи. Давай-ка мы с тобой сначала до банка доберемся.

– Ты права, Симуля, как всегда. Ну, я побежала. Девочек завтраком покормите, а там и мы с Фимкой подскочим.

Грета выскочила за дверь. Через окно я увидела ее энергично шагающей по Эбертштрассе.

Окончательно рассвело, и Стена, вдоль которой шла Грета, за ночь утратила свою угрожающую серость. Теперь она во многих местах была покрыта цветными надписями и рисунками. Люди беспрепятственно проходили через еще вчера неприступный контрольный пункт и свежие проломы в стене.

Припаркованный у гостиницы серебристый 'мерседес' плавно тронулся и покатил следом за Гретой. Он буквально крался за ней на широких рубчатых шинах. В памяти мгновенно возникла набережная Дуная, отпрянувший к кирпичной стене Матиас и наползающая на него громада танка.

Я нахлобучила шляпу, чтобы скрыть лишенное макияжа лицо шестидесятитрехлетней женщины, впрыгнула в туфли и кинулась на улицу. Я успела заметить, что Грета проскользнула в ближайший пролом. 'Мерседес' прибавил газу, промчался вдоль стены и свернул к свободному от охраны КПП.

Я бросилась за Гретой, миновала пролом и остановилась напротив Бранденбургских ворот. Тиргартен рассекала улица Семнадцатого июня, продолжающая Унтер-ден-Линден в западной части города. Широкий бульвар был запружен людьми и автомобилями. Незнакомые люди смеялись и обнимались, случайно столкнувшись в толпе.

Издали я увидела стоящую у обочины Гретину фигурку с поднятой рукой. К ней подкатил серебристый 'мерседес'. Грета что-то сказала в открытое окно, села на переднее сидение, и 'мерседес' растворился в потоке машин.

Я попыталась поймать такси, но это оказалось невыполнимой задачей. Тогда я попросту подняла руку, как привыкла это делать в Москве. Остановился видавший виды 'трабант', и улыбчивый толстый водитель приглашающе махнул рукой.

– Ихь браухе ауф дем флюгхафен ин вест Берлин, – выпалила я, наклонившись к опущенному стеклу.

Толстяк улыбнулся и повторил приглашающий жест.

Дорога до аэропорта заняла четверть часа. Время от времени, водитель, полуобернувшись, что-то говорил мне, но я в ответ только через силу улыбалась. Наконец машина въехала в аэропорт 'Берлин-Тегель'.

– Woher kommt Ihr Freund? Paris, London, Moskau?

– Тель-Авив.

Немец подъехал к нужному терминалу, обошел машину и открыл мне дверцу. Я раскрыла сумочку и достала кошелек, но толстяк, улыбаясь, покачал головой и протянул мне руку.

– Данке щён, – я торопливо пожала его ладонь.

– Русски? – придерживая мои пальцы, спросил немец.

Я кивнула.

– Фсе будет карашо, – старательно произнес толстяк, ослабляя хватку. – Бок даст, ещчо повидаемся.

Я выдернула руку и побежала к входу в аэровокзал.

С верхней галереи двусветного зала я судорожно вглядывалась в толпу. Наконец я увидела Грету у одной из стоек. Смотрясь в карманное зеркальце, она подкрашивала губы и одновременно вглядывалась в поток пассажиров. У меня вырвался вздох облегчения. Я окликнула ее сверху, но в этот момент в галерее появилась всклокоченная шевелюра Когана. Грета, восторженно привстав на цыпочки, замахала ему рукой. Ефим, увидев Грету, на мгновение остолбенел и побежал ей навстречу.

Когда до барьера оставалось несколько шагов, по бокам у Когана, словно из под земли, выросли двое в штатском, крепко схватили его за локти и мгновенно втащили в неприметную боковую дверцу. В тот же миг еще один мужчина, неотличимо похожий на двух первых, подошел к Грете вплотную, произнес ей что-то коротко и властно в самое ухо и, взяв ее под руку, быстро повел к стеклянным дверям.

И тут я увидела Коляна. Его бритая шишковатая голова блестела, возвышаясь над толпой. Колян спустился по эскалатору, подошел к телефону-автомату и быстро сказал в трубку несколько слов. Потом он пересек зал и сел за столик кафе.

Официантка принесла ему заварное пирожное и дымящуюся чашку кофе. С бьющимся сердцем я увидела, как у его столика появился высокий седоусый мужчина в больших темных очках. Он без спроса занял стул напротив Коляна и утвердил локти на столе.

Похолодевшими ладонями я поглубже нахлобучила шляпу, спустилась в кафе, и забралась на высокий стул у барной стойки.

– Докладывай, – услышала я властный голос.

– Полный порядок. Все разыграли, как по нотам. Кокс в контейнер с инжиром засадили еще в Тель-Авиве. Иудейским полицаям звонить не стали, заложили сразу бундесам. Ну, у этих всегда все четко. Помели прямо на выходе. Сразу обоих голубков.

– Каких еще голубков?! Что за самодеятельность?

От пришедшего исходила волна угрозы такой силы, что я чувствовала ее даже спиной.

– Так ведь она сама пришла...

– Кто?!

– Ну, баба его, – ответил Колян упавшим голосом. – Вчера стенку берлинскую подломили, вот она, видать, и докнокала его встретить. Я тут же стуканул на нее по-быстрому, чтобы заодно и ее закрыли. Для надежности.

– Кто тебя просил? – слова седоусого падали, как свинцовые капли. – Задача была подставить лохматого – и никого больше.

Я выглянула из-под шляпы и в зеркале над барной стойкой увидела, как Колян корчился под взглядом собеседника, словно в его кофе вместо сахара добавили бриллиантовую пыль.

– Так вы же сами ее подвезли, – растерянно произнес он. – Я видел. Думал, что все идет по плану...

– Ты дебил, Колян, – услышала я после паузы. – Впрочем, свою задачу ты решил в любом случае – у еврея бизнес отобрал. Ладно, пошел вон. За кофе можешь не платить...

Глава XIX. Опередить Сатану.

– В тот же день и меня замели, – Сима потянулась и зевнула, прикрывая сверкнувший фарфором рот.

– Вас-то за что? – ошеломленно спросила Мила.

– Как потенциальную сообщницу. Хотя со мной-то быстро разобрались и отпустили, а Грете дали реальный срок. Двушечку, как говорит наш новый, вернее, перелицованный президент. Не знаю, что на нее Колян наклепал, но германское правосудие сочло ее соучастницей. За наркоту ей светила вся десяточка, но суд проявил гуманность, учел, что у нее двенадцать несовершеннолетних дочерей.

– А что стало с девочками? С Коганом?

– Девчонок на время маминой отсидки поместили в приют, а Фима получил по полной – двенадцать лет, по числу дочек. Он изо всех сил пытался убедить судью в своей невиновности, но красноречия ему, видимо, все же не хватило. А я проторчала в кутузке несколько дней, о чем нисколько не жалею.

– Да уж, небось, не как в нашей тюряге. Никаких параш, кормят, наверно, как на убой... – глубокомысленно заметил Алик.

– Много ты знаешь о наших и тамошних тюрьмах. Тоже мне, специалист. Будь тебе семнадцать лет, твой инфантилизм вызывал бы умиление. А тридцатилетний мужик должен думать, что говорит. Или уж молчать.

– Он бы тогда вообще ни слова не произнес, – засмеялась Мила.

– Тебя вот не спросили...– начал было Алик, но Сима мгновенно прекратила склоку:

– Если вы предпочитаете собачиться, я могу дальше и не

рассказывать.

И только получив клятвенные заверения в том, что ее повествование не будет нарушено ни единым звуком, Сима продолжила:

– Неделя в немецкой тюрьме оказалась чуть ли не лучшей в моей жизни. Еще никогда я не пользовалась таким почетом и уважением, как в те дни. Я набивала змеек, птичек, черепашек и русалок на грудях, животах, спинах, лобках и ягодицах круглые сутки с короткими перерывами на сон. Я даже получила прозвище 'Мутти-татутти'. Меня одинаково боготворили и зечки, и охранницы. Они рыдали в голос, когда я выходила на волю. Но главное – они создали мне такую рекламу, что уже на пороге тюрьмы меня ожидала целая компания.

Меня посадили в машину и отвезли в чудный домик в лесу, на берегу озера, где для меня было оборудовано прекрасное тату-ателье. Те же тату-энтузиасты помогли мне получить западногерманскую рабочую визу, и я взялась за дело. Педантичные немцы составили список клиентов, так что мне оставалось лишь выполнять заказы строго по очереди. За работу мне платили столько, что я забыла обо всех кладах на свете. К тому же после ареста Греты я окончательно уверилась, что эти проклятые сокровища ничего кроме несчастий принести не могут. Они потеряли для меня всякую реальность, превратились в мираж.

Я работала, не покладая рук, и каждые шесть месяцев приезжала в Москву – продлить визу. В один из приездов я купила эту квартиру. Из той поездки я вернулась уже в объединенную Германию. ГДР естественным образом рухнула вслед за стеной – всего лишь через десять месяцев. Еще через год развалился и сам нерушимый союз братских республик. Советская империя сжималась, как шагреневая кожа. Вся эта бутафорская народная демократия в восточной Европе держалась исключительно на русских танках, и стоило им слегка опустить дула, как друзья по социалистическому лагерю и даже некоторые бывшие советские республики мигом перебрались из крайне миролюбивого Варшавского блока в оплот империалистической агрессии НАТО. К слову сказать, тогда ко всему этому с пониманием относились даже в России, не говоря уже о Европе, где конец послевоенной советской оккупации воспринимался как подлинное окончание Второй мировой войны.

Это было похоже на весну сорок пятого с ее надеждами и уверенностью в том, что повторение кошмара невозможно и впереди прозревшее человечество ожидает исключительно светлое будущее. Вряд ли тогда кто-то мог предвидеть ту фантастическую историческую петлю, которую опишет Россия, двинувшись вспять с приходом двадцать первого века. Мы снова стали дикарями, мы опять готовы отнимать земли у соседей, грозить миру ядерной войной и без конца твердить о каком-то своем уникальном историческом пути и необыкновенной, эксклюзивной духовности...

Грета написала мне из тюрьмы лишь дважды. Первое письмо пришло через три месяца после ареста – в нем она обвиняла меня в том, что я позволила отправить девочек в приют, а не попыталась забрать их к себе. Я, как могла, объяснила ей, что во-первых, меня никто и не спрашивал, а во-вторых, им лучше пробыть два года в немецком приюте, чем со мной в Москве, где в то время творилось черт знает что, и я не смогла бы их элементарно прокормить. На это Грета ответила, что я просто помешалась на своих татуировках, и ничего не хочу знать кроме них. В конце письма она раздраженно просила больше ей не писать и обещала сама разыскать меня после освобождения.

Пару раз я навещала девочек в приюте – на ферме в горах. Они выходили ко мне в комнату для гостей, чинно рассаживались вокруг стола и молча сидели, не зная о чем говорить с тетей, которую и в Москве едва знали. У них был цветущий спортивный вид, хорошая одежда, светлые комнаты, занятия танцами, конные прогулки, поездки по Германии и в соседние страны. Конечно, как у всех детей, лишенных родителей, у них в глазах жила недоверчивая враждебность, какое-то преждевременное знание, но именно с этим я как раз и не могла ничего поделать. Заменить им Грету и Фиму мне было не под силу.

Я продолжала жить одна, занималась любимым делом, зарабатывала хорошие деньги, ездила по всей Европе и, конечно же, у меня случился роман. Вы, наверное, думаете, что в шестьдесят четыре года полагается воспитывать внуков и ложиться спать с курами, но, уверяю вас, это вам только кажется. Запомните, детки, простую формулу: возраст – ничто, здоровье – все. Можно сказать еще короче: кто здоров, тот молод. Я тогда как раз собой занялась: сиськи себе сделала, лицо подтянула, подлечила позвоночник и копчик. Прямая ходила – мне больше полтинника было не дать. Денег хватало с избытком, я приоделась, завернулась в меха, камушки дорогие в уши повесила... Вот и клюнул этот Макс – красавец седовласый из Гамбурга. Познакомились мы в Париже. Сам ко мне подошел в Лувре – я там на египетских мумиях татуировки разглядывала. Тоже, говорит, занимаюсь тату, держу на паях мастерскую вместе с самим с Хербертом Хоффманом. Хотя у самого татуировок не было, только две аккуратно сведенные, едва заметные профессионалу – одна на руке, другая, как я скоро узнала, на заднице.

Это выяснилось уже вечером, а днем мы прошлись по набережной Сены, воздухом парижским подышали, на небушко тамошнее полюбовались. Все же, особое оно там, нигде больше такого нет – словно финифтью покрытое. В общем, три дня мы шатались по Парижу, вели себя как положено – заглядывали в картинные галереи, обедали на Монмартре, бродили по бульварам, вспоминали всяких Пикассо с Хэмингуэями. А по ночам отрывались, как в юности, глаз не смыкали. Я, правда, коробочку с 'виагрой' как-то обнаружила – он ее на полочке в ванной забыл. Она тогда только появилась в продаже и реклама кругом была. Сначала смутилась, а потом подумала – ладно, человек ведь для меня старается...