Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

Перед нами то и дело перебегали улицу группы людей в штатском, что-то возбужденно крича друг другу. Некоторые были вооружены, другие держали в руках палки и арматурные прутья.

Мы выехали на набережную Дуная и остановились, не доехав сотни метров до здания парламента. Ажурная готика парила над серой речной водой. Дальше проехать было невозможно – митингующая толпа запрудила мостовую. У самого парапета вдоль чугунной ограды, задрав стволы, примостились два танка с красными звездами на башнях. Офицер, два танкиста в шлемах и несколько автоматчиков курили, облокотившись на гусеницы и хмуро поглядывая на толпу.

Некоторое время мы стояли, не зная, что делать дальше. Шофер попытался развернуть автобус, но было поздно – сзади густо подходили люди, и пробиться сквозь их поток было невозможно.

– Далеко нам еще, брат? – Матиас хлопнул водителя по кожаному плечу.

– Километра полтора – угрюмо буркнул шофер. Ему явно не терпелось избавиться от многоязычных пассажиров.

– Тогда давайте дойдем пешком! – воскликнул Матиас. Вид гудящей толпы за окнами автобуса действовал на него возбуждающе. – Иначе мы тут надолго застрянем.

– Конечно! – радостно поддакнул водитель. – Комендатура тут рядом, напротив следующего моста.

– Всем покинуть автобус и собраться на набережной! – перехватывая инициативу, зычно скомандовал Фокин.

Все задвигались, доставая из прохода сумки. Я незаметно сунула золотой брусок в левую перчатку.

Людей на набережной становилось все больше. Мы стали пробиваться между митингующими. У входа в здание на широкой каменной лестнице выступали ораторы. До нас доносились их короткие гневные восклицания. Толпа одобрительно гудела.

Внезапно откуда-то сверху послышались частые винтовочные выстрелы, словно кто-то торопливыми ударами вколачивал гвоздь в жестяную крышу. Затем сыпанула автоматная очередь, и дежуривший у танка офицер вдруг, не донеся окурка до губ, беззвучно упал ничком в пружинящую палую листву.

Один из танкистов мгновенно прыгнул в раскрытый люк, двигатель взревел, и танк, лязгая гусеницами, двинулся на толпу. Автоматчики, пригнувшись, побежали за ним.

Второй танкист в столбняке стоял у своей машины. Новая очередь хлестко прошлась по бронированной башне, и он, наконец, очнулся и тоже бросился в люк. Мотор заурчал, и в это время на верхнем этаже здания ослепительно вспыхнуло, раздался громкий хлопок и сразу же оглушительный взрыв. Танк вздрогнул, башня скособочилась и уткнулась стволом в землю. Затрещали языки пламени, и в свинцовое небо повалил жирный черный дым.

Толпа бросилась врассыпную. Матиас схватил меня за руку, и мы помчались по набережной, то и дело натыкаясь на бегущих навстречу людей. За спиной слышалась пальба с обеих сторон. Раздался орудийный выстрел, потом еще и еще. С верхних этажей здания на толпу посыпались обломки кирпича. Дробно застучал танковый пулемет. В толпе закричали раненые. Мы остервенело продирались сквозь людской водоворот, и танк все время скрежетал гусеницами за спиной.

После очередного орудийного выстрела в мостовую, брызнув алебастровым крошевом, врезался огромный кусок лепного карниза. Мы с Матиасом отскочили в разные стороны: я – к набережной, а он к глухому кирпичному брандмауэру. Оглянувшись, я увидела, как Фокин, на бегу придерживая фуражку с синим околышем, что-то крикнул торчащему из люка танкисту и махнул рукой в сторону прижавшегося к стене Матиаса. Танкист шевельнул рычагом, ближняя к стене гусеница на мгновение замерла, ощетинившись зубцами, и махина танка, скрыв от меня Матиаса, придвинулась к зданию всем своим многотонным бронированным телом. Водитель отпустил гусеницу и медленно провел машину вплотную к стене. Танкист, несомненно, был мастером своего дела.

Я закричала, зажав уши руками. Со стороны здания тяжко застучал пулемет. Боец, бежавший вдоль чугунной ограды набережной, упал, а Фокин мелкой шавкой метнулся в мою сторону, пригибаясь под пулями и на бегу доставая пистолет. Я отчаянно рванула перчатку и изо всех сил швырнула золотой слиток в набегавшего на меня куратора. Килограммовый брусок угодил ему прямо под лакированный козырек во вспухший венозными иероглифами лоб. Фуражка с красной звездой, зацепившись ремешком за подбородок, съехала на затылок. С залитым кровью лицом он остановился и опустил пистолет, а я, спасаясь от выстрелов, бросилась наземь. Новая пулеметная очередь оставила на гимнастерке Фокина цепочку алых бутонов. Он был еще на ногах, когда сверху оглушительно ухнуло, надо мной прокатилась тугая, свистящая осколками волна, и последнее, что я увидела перед темнотой, была летящая в Дунай голова Фокина в фуражке с красной звездой на синем околыше...

Глава VIII. Возвращение ординарца.

Сима замолчала и достала из пачки новую сигаретку. Алик поднес ей зажигалку.

– Как вы все это пережили? – круглые глаза Милы без отрыва глядели на Симу. – Вы же любили его?

– Да, детка, представь себе, любила – криво улыбнулась Сима. – Но со временем понимаешь, что человек может пережить гораздо больше, чем ему кажется. Пока сам живой, конечно... В память о Матиасе я выколола на левом бедре цветок сакуры с опадающими лепестками. У японцев это символ быстротекущего времени и непрочности бытия...

– А что было дальше? На Лейпцигскую ярмарку вы, конечно, не попали.

– Да какая уж там ярмарка. Две недели я валялась с контузией

в будапештском госпитале, и каждый день привозили раненых – их некуда было класть. Было ощущение, что снаружи идет война. Собственно, так оно и было. Как я потом узнала, в Венгрии за пару недель мятежа поубивали три тысячи людей и двадцать тысяч было ранено. Я была всего лишь одной из них, везучая – контуженная...

– И больше вас в переводчики не приглашали?

– Нет, какое там. С Надей Леже у меня связи не было, а обратиться к Фурцевой я не смела. Пока я набиралась решимости, Екатерину Алексеевну и вовсе поперли из первых московских секретарей по делу об антипартийной группе. Да и вообще, после венгерских событий железный занавес захлопнулся намертво. Пять лет мы с Груней жили тихо-тихо, не вспоминая ни о каких кладах. Вместе растили Грету.

– А органы вами больше не интересовались?

– И да, и нет. Фокин не мог на меня настучать, поскольку его голова, срезанная снарядным осколком, была, очевидно, съедена знаменитыми дунайскими раками. Но неожиданно из небытия явился другой персонаж...

В один из вечеров я, наткнувшись в 'Саваже' на статью об эпохе Эдо, копировала на кальку потрясающего дракона работы гениального Хори Июуа. Груня сматывала в клубок шерсть, Грета, прогнув спинку, грациозно отводила в сторону руку, отгибала ступни и семенила пятками, вживаясь в третью позицию.

Резкий звонок заставил нас вздрогнуть. Чувствуя странный озноб, я пошла к двери вслед за Груней. В слабо освещенную прихожую шагнул высокий военный в мокрой плащ-палатке с низко опущенным капюшоном. От него резко пахло псиной – эдаким лохматым волкодавом. С жестких брезентовых складок на пол стекала вода.

Вошедший откинул капюшон, и мы вздрогнули еще раз, узнав Иванько.

С минуту он разглядывал нас, оцепеневших, словно наколотых на булавки бабочек.

– Видать, признали боевые подруги фронтового товарища, – удовлетворенно сказал он наконец и мелко засмеялся, обнажив стальные фиксы.

Иванько не спеша обошел нас и остановился на пороге гостиной, разглядывая застывшую с поднятой рукой Грету.

– Твоя, что ли? – подмигнул он мне. – Или ты нагуляла? – он повернулся к Груне.

– Нашел-таки, – Груня первой вышла из ступора и шагнула на середину комнаты, заслонив дочь. – Мы уж думали, ты окончательно сгинул.

– И не надейся, – ухмыльнулся Иванько. – В органах еще никто пропадал. Органы своих не сдают.

– То-то тебя твои органы приласкали. Сколь припаяли, как своему?

– Наказали за дело, – нахмурился Иванько. – За то что генерала не уберег. Но и старые заслуги не забыли. Тем, кто конторе предан и делом это доказывает, многое прощается.

Ненависть вскипела во мне мгновенно.

– Видала я в лагере, как такие вот преданность свою доказывали. Стучал, поди, на своих же, как дятел. А старые заслуги – это еще до войны? Когда поляков эшелонами под Смоленск свозили?

– А ну, молчать! – Иванько, тяжело ступая, приблизился ко мне вплотную. Его мокрый чуб прилип к покатому лбу. На красных петлицах кителя тускло блеснули давно не драенные шпалы. – Назад за колючую захотела?

Груня безбоязненно отстранила Иванько и увела испуганную Грету.

– Значит так, – тихо и твердо сказала она, прикрывая за собой дверь детской. – Нечего пуганых пугать. Сейчас не сорок восьмой год. Долгого базара о совместном героическом прошлом у нас не получится. Быстро говори, зачем прикандехал и выметайся, – Груня опустилась на табурет рядом со мной и взяла меня за руку.

– Выходит, не хотите вы душевного разговора, – Иванько, успокоился и закурил. – Ладно, подруги мои боевые, тогда послушайте, что я вам скажу.

Иванько, дымя 'Казбеком', опустился напротив нас на тумбу с обувью.

– За басни о расстрелянных поляках вас, конечно, в наше время не посадят. Хотя за лишнюю болтовню проблемы можно и сейчас нажить. Но я припомню вам другое... – Иванько злорадно блеснул узкими кошачьими зрачками. – Тогда в Варнемюнде вы все шептались надо мной, пьяным, а я слышал кое-что. И видел в окно, как вы дрыснули в дюны после разговора с Бельским. И что-то унесли с собой в сумке. Не хлеб же там был и не тушенка. А вернулись пустыми. И вообще, вы крутились, как ужаленные в те дни! Думаете, пьян был Иванько и не помнит ни хрена?!

Мы с Груней подавленно молчали.

– Вам нужно было что-то спрятать, я потом это понял – было время подумать. Для того и водкой поили, типа сердобольные... И Грунька из-за этого не стала тогда сильно кочевряжиться. Как миленькая ноги раздвинула, лишь бы я заснул...

Груня сжала мою руку.

– Молчишь? – довольно ощерился Иванько с хозяйской

интонацией мужчины, хотя бы однажды, пусть даже много лет назад добровольно или насильно овладевшего женщиной, и с тех пор навсегда ощущающего свою власть над ней.

Он встал и прошелся перед нами с дымящей во рту папиросой.

– И я молчал тринадцать лет. А теперь могу заговорить. Это вам

уже не бредни о сгинувших пленных поляках. За такую историю вас не просто посадят. Вас бросят в камеру и на допросах выебут, высушат и матку вырвут. И никакая лагерная закалка вам не поможет, если, хе-хе, кованым сапогом по копчику...

Иванько уставился на нас немигающими желтыми глазами. Мой копчик сразу заныл, словно по нему на самом деле звезданули хромовым следовательским сапогом или резиновой палкой вертухая.

– Завали свой хлебальник, брателло, – вдруг тихо, но решительно произнесла Груня. Я понятия не имела, что она знает подобные выражения. – Не бери на понт, гнида мусорская. Ничего ты здесь не накнокаешь, потому как ничего у нас нет и не было. Ты эти байки оперу расскажи. И тогда посмотрим, про чьи старые дела вспомнят и кому матку вырвут.

– Зря вы так, – Иванько скривил губы и растоптал папиросный мундштук. – Я же как лучше хотел. Сели бы рядком да договорились ладком. Вам ведь все равно самим за кордон не прорваться. А у меня есть надежное окно.

Он поднялся с тумбы и добавил:

– Подумайте курьими своими мозгами. Глядишь, дойдет до вас, что я вам нужнее, чем вы мне.

В прихожей стукнула дверь.

Груня в волнении заходила по комнате. После моего возвращения из Венгрии мы ни разу не говорили с ней о кладе. Железный занавес казался преградой непреодолимой. Гибель Матиаса ощущалась, как наложенное на сокровища проклятие. Но сейчас в Груниных глазах появилось что-то новое. Она укрыла одеялом засыпавшую Грету и кивнула в сторону двери.

На улице Горького моросил дождь. Я открыла зонт, и Груня взяла меня под руку, плотно прижавшись теплым боком. На мгновение мне вспомнилась наше неожиданное, страстное соитие в Варнемюнде. Видимо, Груня подумала о том же, потому что тихо засмеялась и прижалась ко мне еще сильней.

– Ты помнишь? – горячо зашептала она. – Значит, все было не просто так. Это был перст божий. Он нам знак подавал, что богатство наше праведное.

– Не богохульствуй, Агриппина, – я попыталась от нее отстраниться, но она только крепче сжала мою руку. – Что может быть праведного в содомском грехе?

– Содомский грех только у мужиков бывает, – отмахнулась Груня. – А в нас тогда божий огонь вселился! Не зря же он генерала в лепешку раздавил, а клад нам отдал. И в койку нас вместе свел, чтобы мы это как клятву запомнили...

– Вот уж не ожидала от тебя такой метафоричности, – засмеялась я. – Ну хорошо, допустим ты права, а дальше-то что? Почему бы боженьке не подсказать нам, как завладеть его милостивым подарком?

– Вот и подсказывает! – воскликнула Груня. – Не зря же он нам Иванько прислал!

– Иванько нам черт прислал, – возразила я. – Уж не хочешь ли ты взять и все рассказать матерому энкаведешнику? Тут-то нам и будет полный кирдык.

– Неужели мы, две бабы, одному мужику глаза не отведем? Пусть он хоть сто раз энкаведешник. Я чувствую, что все получится! Мне и так везет в жизни – с полковником, с квартирой этой, с Греточкой... Мне поперло, понимаешь?

– А мне не поперло, – отрезала я. – Я не хочу рисковать. Мне Венгрии хватило. Еще одной контузии я не перенесу. И в лагерь я больше не желаю. Я просто не выдержу второго пинка по копчику. Надо подождать. Не может же так вечно продолжаться. Когда-нибудь откроется и эта долбаная страна.

– Как ты не понимаешь! Эта страна открыта уже сейчас. Но только для немногих. А для всех она не откроется никогда! Чтобы забрать клад, надо стать этими немногими. Или использовать кого-то из них. Хотя бы и Иванько. Я черту готова отдаться, лишь бы выбраться отсюда.

– Так ты и вправду была с ним тогда в Варнемюнде? Зачем?

– Не могла с собой сладить после тебя. Такой ты во мне огонь разожгла, что мужика больше жизни захотелось. Да и его надо было успокоить...

Я мысленно произвела несложные арифметические вычисления, и меня осенило:

– Так это он отец Греты, а не Сыромятин?

Груня вплотную приникла ко мне и приложила палец к моим губам.

Я молчала. Груня схватила меня за руки. Ее глаза горели. В освещенном конусе уличного фонаря пролетали наполненные зеленым светом дождевые капли.

– Симочка, миленькая, – жалобно сказала она. – Надо же что-то делать...

– Да его, поди, уже и вовсе нет – вклада этого банковского, – я раздраженно отняла руки. – Пропал давно или государству сдали.

– Нет... – покачала головой Груня. – У них ничего не пропадает. Тонкостей я ихних, конечно, не знаю, но порядки буржуйские середкой чувствую. У них если мое, то мое, никто не отнимет. А если отнимет, то найдут и назад вернут. Звериный оскал капитализма называется. Я так хорошо себе его представляю – огромная псина с тремя клыкастыми мордами стережет мешки с золотом, и один из этих мешков – мой...

– Это ты в детстве Цербера на картинке видела. Он охраняет выход из Аида – царства мертвых. Чтобы ни один покойник не мог к живым пробраться.

– Боже мой! – воскликнула Груня. – Да это же как раз про нашу

замечательную страну мертвяков!

– Вот именно. Отсюда ни один не выберется. И никакой Геракл не поможет.

– Посмотрим, – решительно встряхнула зонтиком Груня. – Коли бог дал нам разум, мы должны им пользоваться. В крайности, руками и ногами биться за свое счастье. Можно в Берлине на Запад уйти. Там же город, как торт между союзниками поделен. Помнишь, в сорок седьмом ездили с Софьей Вениаминовной в Западный Берлин за гобеленами? Там люди запросто туда-сюда через границу пешком шастали, прямо через зоопарк. Я хорошо помню, как водила рябой рулил тогда от вокзала через Тиргартен и обратно. Совсем недалеко... Если там и посейчас все так, тогда и мы прорвемся. Иванько прав, главное за кордон выбраться... Может, ты с подругой поговоришь?

'Подругой' мы конспиративно называли Светлану Аллилуеву.

– Она сейчас не при делах. Тянет лямку в Литинституте, с мужиками никак не разберется...

– Тогда нам без этого гада Иванько никак не обойтись. Это наш последний шанс. Надо с ним поговорить.

– О чем?

– Отведем ему глаза. Как хорошо, что золото осталось в Варнемюнде! Пообещаем ему долю, и он в лепешку расшибется, чтобы помочь нам туда добраться.

– Но ведь он увяжется вместе с нами!

– Конечно. Не такая уж я дура, чтобы этого не понимать. Но ведь для нас главное вырваться отсюда. Наверняка придется добираться через Берлин. А там дождемся случая и заберем камни.

– Ты вообще понимаешь, что говоришь? Он же там с нас глаз не спустит.

– Не боись, подруга! Забудь про копчик, соображай головой. Зря что ли пыль лагерную глотала? Надо только терпения набраться. Шанс обязательно будет. И тогда убьем сразу трех зайцев: заберем камни, получим хотя бы половину золота и, главное, он отстанет от нас навсегда...

Дождь усилился. Груня вновь прижалась к моему боку, и мы зашагали к дому, обходя лужи. Небесная влага с мягким шуршанием падала на зонт и стекала по его кромке рвущейся, наполненной фонарным светом водяной пленкой.

Иванько явился через неделю такой же дождливой августовской ночью, трезвый и собранный. Ему нельзя было отказать в особом, зверином чутье, которое отличает любого настоящего охотника – будь то рядовой траппер или матерый ловец человеков. За годы в лагере, сам пребывая в шкуре дичи, он досконально изучил ее повадки, и теперь, вернув себе статус охотника, с легкостью понимал ее малейшие душевные движения.

Он привык доверять своей интуиции, и сейчас чувствовал себя уверенно. Будто подслушав все, что мы с Груней обсудили за неделю, он теперь ни секунды не сомневался в нашей готовности договариваться. Долгие две минуты он пристально смотрел нам в глаза, словно гипнотизируя, а затем неожиданно заговорил, как бы включив звук посреди затянувшегося немого диалога.

– И не вздумайте козу заделать. Я с вами не шутки шутить пришел. Чтобы никакой самодеятельности. Всю операцию я спланирую сам. Будете делать все, как я скажу.

Но и мы были готовы к бою.

– Ты бы не сильно ерепенился дружок, – спокойно ответила Груня. – Твои понты не от того, что ты смелый такой, а потому что времена другие настали. Вся контора ваша Хозяина даже мертвого боялась! Ты в каком году освободился? В пятьдесят третьем, после того, как он дубаря врезал? Стало быть, вы после этого восемь лет даже помыслить не могли о каких-то 'операциях'. Бздели так, что земля дрожала!

– Ну ты, бл... – начал было Иванько, но Грунин голос тут же взлетел до грозовой звонкости:

– Молчи, карась сучий! Еще одна угроза, и никакого 'дела' вообще не будет. Никому ты нас не заложишь. Вздумаешь запеть – тебя первого же и пометут. Почему сразу не стукнул? Отчего молчал столько лет?

Иванько, выжидательно глядя на Груню, облизывал пересохшие губы.

Мы оделись и вышли на ночную улицу. В облаках светящихся брызг по улице Горького проносились редкие машины.

– Короче, слушай сюда, – уже спокойно сказала Груня. – Пугать мы друг друга больше не будем. Если поможешь до места добраться, получишь третью долю...

– Половину! – живо возразил Иванько. – Ваше рыжье, мой десант.

– Ты здесь базара не разводи, – сжав кулачки, твердо ответила

Груня. – Я тебе предлагаю не десять процентов и не двадцать. Нас трое здесь, значит и три доли. Не нравится – вали отсюда. Но и это разговор преждевременный. Ты еще не сказал, какой сам сможешь пай внести. Валяй, колись, чего надумал и чего можешь. А мы послушаем и порешаем, брать ли тебя в долю или наоборот послать к ебаной матери.

– Вот как ты запела, – ощерился Иванько. – Это с чьего же голоса? – он перевел взгляд на меня.

Вопреки здравому смыслу меня до краев наполняло вселенское спокойствие.

– Иванько, не будь идиотом, – я слышала сама себя словно со стороны. – Мы уже не те девочки, что были в Варнемюнде тринадцать лет назад. Рассказывай, что ты можешь или уходи.

Иванько поглубже надвинул капюшон плащ-палатки и закурил.

– Короче. Я могу устроить место в спецвагоне с военным грузом,

– глухо сказал он. – Досмотра по дороге не будет. Эшелон идет до Берлина. Оттуда до Варнемюнде можно будет добраться на машине...

Мы с Груней быстро переглянулась под зонтом.

– Или нужно куда-то еще? – Иванько в свете фонаря впился в нас взглядом.

– Нет, не надо, – быстро сказала я. – Но об этом пока рано. Когда отправляется эшелон? Сколько у нас будет времени? Где мы там остановимся?

– Маршрут выполняется раз в месяц. Ближайший – через десять дней. Но если вы, суки, хоть одной живой душе...

– Прекрати. Я же сказала, не будь идиотом. С этой минуты мы все повязаны. Если возьмут любого из нас, крышка всем остальным...

Мы остановились прямо под уличным фонарем. Дождь отвесно падал на зонт, отскакивая светящимися брызгами.

– И это самое важное, – продолжила я. – Никто из нас не должен верить друг другу – только так все может получиться. Нас должно связывать не доверие, а инстинкт самосохранения...

– Не гони порожняк, – поморщился Иванько. – Всем все понятно. Алеа яцта эст – жребий брошен. Короче, будьте готовы на следующей неделе в пятницу. Я заеду в полночь. Это не для конспирации – все важные эшелоны уходят по ночам. И еще раз, если вы...

– Иди, милок, иди, – прервала его Груня. – Если не передумаешь, ждем тебя в пятницу. А коли не явишься, будем считать, что этого разговора не было.

Иванько нахлобучил капюшон до самых усов и растворился в освещенной двумя рядами фонарей, заштрихованной дождем перспективе улицы Горького.

– Зачем ты меня в это втравила, – я с тоской глядела вслед зыбкой фигуре Иванько.

– Не боись, подруга, – Груня возбужденно прижaлась ко мне

грудью. – Я чувствую, что все у нас получится. Я же говорю, мне поперло. Нас ждет сказочная судьба...

– Не все сказки добрые. Что если нас ждет судьба из страшной сказки?

Груня ничего не слышала.

– Сегодня как раз Ильин день и дождь идет, – она выпростала руку и перекрестилась. – Это господь знак подает! – Груня вздрогнула и остановилась. – Сегодня ровно тринадцать лет с тех пор, как мы нашли клад! Подруга, пора действовать!

Я заглянула в зеленые, как крыжовник, глаза Груни.

– Ровно тринадцать? Что же хорошего в этом совпадении? Это нам знак отказаться от этой безумной затеи.

– Ерунда! Для меня это счастливое число.

– А куда ты денешь Грету?

– Это вообще проще простого. Ее, как дочь инвалида войны,

устроить в любой пионерлагерь – раз плюнуть. Я ее в Артек отправлю.

– А...

– Прекрати, Симуля! Все малые трудности преодолеем по ходу дела. Главное – решились. Никто ничего не узнает. Как говорила моя бабушка, все будет и шито, и крыто...

Глава IX. Свобода на баррикадах.

Теплой августовской ночью шестьдесят первого года из дальнего тупика, затерянного среди бесконечной рельсовой путаницы между Ярославским и Рижским вокзалами, выбрался короткий военный эшелон. Он почти сплошь состоял из платформ, плотно укутанных брезентом, явно предназначенным скрыть истинную форму перевозимого груза. Спецпоезд двигался на запад и, по-видимому, перевозил военную технику в одну из стран Варшавского договора. После венгерских событий пятьдесят шестого года для поддержания братской интернациональной дружбы требовалось все больше танков и стрелкового оружия.

В голове и в хвосте состава было прицеплено по пассажирскому вагону с наглухо закрытыми окнами. В заднем вагоне размещался взвод охраны. Отделения, сменяя друг друга, круглые сутки вели наблюдение через специальные затемненные стекла под потолком. Передний – штабной вагон был в распоряжении коменданта эшелона майора Иванько.

Двумя часами раньше, ровно в полночь, Иванько явился к нам на Тверскую. Его было не узнать – от неопрятного вида, угрожающего тона и скабрезностей не осталось и следа. Он был собран, подтянут, чисто выбрит.

Мы молча спустились во двор. У мусорных баков стояла крытая брезентом полуторка. В свете фар, прикрытых маскировочными козырьками, сеялся мелкий дождь. Груня перекрестилась, и мы по очереди забрались кузов.

– Сидите тихо, – бросил Иванько, затягивая ремешки на брезенте.

Грузовик со спецномерами пролетел в дождевом облаке по ночной Тверской, сделал несколько поворотов и запетлял в переулках. Темнота была полной. Судя по коротким задержкам и доносившимся снаружи отрывистым фразам, грузовик миновал несколько проходных. В кузов никто не заглядывал – очевидно, у Иванько был какой-то особый пропуск.

Наконец полуторка остановилась. За брезентовой стенкой произошел короткий невнятный разговор, послышались удаляющиеся шаги, и Иванько вполголоса скомандовал:

– Выходите.

Было новолуние. Над железнодорожными путями висела туманная пелена. В темноте мы наощупь выбрались из кузова. Прямо перед нами чернела туша пассажирского вагона. Мы поднялись по мокрым железным ступеням, дверь на мгновение приотворилась, обозначив тускло освещенный тамбур, и тут же захлопнулась.

– Окна не открывать. Свет не зажигать, – приказал Иванько.

Он провел нас в тесное, на манер проводницкого, купе с двухъярусными полками, задвинул стальную дверь и запер ее снаружи трехгранкой. У меня сжалось сердце.

– Вот и настал нам кидрык, – сказала я в полной темноте. – Отсюда мы точно не выберемся. Я сейчас поняла, что чудеса если и случаются, то не здесь и не с нами, а где-то в другом месте с кем-то другим. Господи, какие же мы идиотки...

– Не боись, подруга, – горячим шепотом ответила невидимая Груня. – Назвалась груздем – не говори, что поганка...

Состав тронулся. Мы улеглись на нижнюю полку, тесно прижались друг к другу и задремали под стук колес.

Утром Иванько принес чай и бутерброды. Он снова преобразился. По мере удаления от Москвы постепенно исчезала его подтянутость и казенная строгость. Воротничок гимнастерки был расстегнут, на подбородке проступила темная щетина. Со стаканами чая, вставленными в мельхиоровые подстаканники он был похож на проводника.

Иванько отпер оконный замок и поднял шторку. Сквозь матовое стекло ничего не было видно, но зато купе наполнилось мягким белесым светом. Мы немного приободрились.

– Только что проехали Гомель, – сообщил утративший вчерашнюю молчаливость Иванько. – Через несколько часов будет Брест, за ночь проедем Польшу, и рано утром мы на месте...

– А какое завтра число? – осенило меня. – Кажется тринадцатое? Господи, опять тринадцать...

– Почему опять? – весело спросил Иванько.

Груня с досадой поморщилась. Я промолчала.

– В Берлине у нас до обратного эшелона будет двое суток

свободных, – сказал Иванько. – За мной закреплена машина, пропуск с литерой 'А', так что доедем до места без проблем...

– Но нас же увидят! Наши солдаты, местные жители...

– А мы и скрываться не будем, – самодовольно улыбнулся Иванько. – Обязательно увидят. И поймут все как надо. Думаете, вы первые, кого я с собой вожу? Чай, не сталинские времена. Строгости только в Москве при отправке эшелона, да и то больше для порядка. А потому, никакой комендант поезда не откажет себе в удовольствии прокатиться с теплой бабой в отдельном вагоне. Или с двумя сразу. И вас – курочек, желающих на заграницу хоть одним глазком поглядеть – пруд пруди. Опять же, пара капроновых чулок, склянка с духами, – ваша сестра за это на все готова. Вас примут за обычных офицерских подстилок, и это, поверьте мне, лучшее прикрытие. Нравится вам такой расклад? – захохотал Иванько.

Он долго, с наслаждением хлебал чай с сушками, устроившись

на откидном стульчике. Мы молча сидели напротив него на нижней полке.

– При моих полномочиях операцию провернем без всякого риска, – посерьезнев, продолжил Иванько. – Москва далеко. А в демократической Германии русскому офицеру бояться нечего – мы там хозяева. Можно рассекать в любом направлении – хоть с бабами, хоть с оружием, хоть с товарищами боевыми. Немчура в сорок пятом урок хорошо выучила. Будут теперь знать, кто из нас унтерменш...

– А ты, стало быть, теперь юберменш, – усмехнулась Груня. – И чем же ты тогда лучше фашистов?

Я толкнула Груню коленом.

– Юбер – это точно, – с неожиданным добродушием рассмеялся Иванько. – Вашей сестры в этом купе перебывало немеряно. Но дело не в этом. Восточные фрицы теперь другими стали. На наших похожи. Все вопросы через свои райкомы решают, райкомы через обкомы и так дальше до Берлина, а оттуда до самой Москвы. Да и то сказать – залупаться себе дороже. Вон венгры возбухли в пятьдесят шестом, так их тут же привели к общему знаменателю. И так будет с каждым, кто мирно, в дружбе народов жить не хочет. Зря, что ли, мы их освобождали от фашистского ига?

Я опустила веки, и, словно на черном экране, тут же вспыхнула картинка: лязгающий гусеницами танк закрывает от меня Матиаса и ползет по мостовой вплотную к дому, оставляя на кирпичной стене полосу красной слизи.

До меня донесся язвительный голос Груни:

– Ну да, а теперь венгры вас полюбили за танки ваши и готовы дружить с вами до второго пришествия.

– Одеринт дум метуант, – беспечно махнул рукой Иванько. Пусть ненавидят, лишь бы боялись. – Грунино ехидство не могло испортить его превосходного настроения.

Я открыла глаза. Свет из окна, стук колес и добродушный

настрой коменданта поезда действовали расслабляюще.

Внезапно Иванько переменил тему и быстро спросил:

– Сколько нужно времени, чтобы схрон выкопать? Какие инструменты понадобятся? Сколько весит груз? Я спрашиваю, чтобы лучше подготовиться. И время зря не терять.

Но Груня была начеку.

– Уговор помнишь? – она смотрела на Иванько в упор.

– Ладно, ладно, – заслоняясь ладонями, дробно засмеялся комендант. – Пусть будет по-вашему, всему свое время.

Иванько больше не закрывал дверь купе, и теперь мы могли свободно гулять по коридору. Паровоз тяжко ухал на подъеме. Хлопья копоти ложились на матовые стекла.

– А почему тяга паровозная? – деловито спросила Груня. – Неужели дизеля не нашлось для ваших спецгрузов?

– Трофейная техника надежная, – равнодушно ответил

Иванько. – Не выбрасывать же их. Немецкие паровозы до полной победы коммунизма прослужат. Вот построим светлое будущее, а уж потом старье в утиль сдадим.

Остаток дня мы продремали, лежа вдвоем на нижней полке. Расставаться мы не решались.

Иванько пришел под вечер. В руках он держал судки с ужином.

– Что вы, как трибадки вдвоем на одной койке обжимаетесь? Боитесь, как бы я между вами не влез?

– А ты попробуй, – Груня приподнялась на локте.

– Да ну вас, – беззлобно отмахнулся Иванько. – Нужны вы мне. Я дела и развлечения не путаю. Вот сделаем сказку былью – тогда можно и расслабиться, – расплылся он в улыбке. – Тряхнуть, так сказать, стариной.

– Какой еще стариной, мерин ты облезлый, – Груня села на полке. – Запомни, ничего у нас с тобой не было и быть не могло.

Темный зайчик промелькнул в глазах Иванько. Он поставил судки на стол.