Текст книги "Код бикини (СИ)"

Автор книги: Антон Гейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Annotation

Гейн Антон Валентинович

Гейн Антон Валентинович

Код бикини

Часть первая

Глава I. Кое-что о нательной живописи.

– Добавь-ка еще горяченькой, – промурлыкала Сима, блаженно вытягиваясь в ванне. – И пузырьки вруби, будь добр.

Качнулись покрытые сугробиками мыльной пены дыньки грудей. Между ними блеснул гладкий овальный медальон. Из радужных пузырей с покатого Симиного плеча выглянула лиловая ящерица с изумрудными глазками. Ее чешуйчатый хвост, казалось, шевелился в такт водной ряби.

Алик повернул кран и нажал кнопку гидромассажа. Насос утробно заурчал, вода забурлила, ящерица скрылась из виду, и теперь над искрящейся целиной мыльной пены оставалось лишь раскрасневшееся Симино лицо. Понимающийся пар приглушал блеск хромированной арматуры ванной. Мелкие капли оседали на кафеле цвета густых сливок.

– Спасибо, дорогой, – Сима выпростала из-под мыльного одеяла маленькую крепкую руку и ласково погладила Алика по спине. На тыльной стороне ее кисти мелькнуло изображение бамбукового листа, похожего на узкий желто-зеленый серпик.

Алик опустился на пластиковую табуретку позади ванны, расставил в стороны худые джинсовые ноги и, погрузив ладони в мыльную воду, принялся разминать Симины плечи.

– С такими руками тебе надо бросать твою науку... – Сима потерлась щекой о плечо Алика.

– Еще скажи, что у меня пальцы скрипача или пианиста, – проворчал Алик. – Терпеть не могу этих пошлых сравнений.

– Мне бы это и в голову не пришло, – засмеялась Сима. – Не понимаю я этих бессмысленных занятий вроде игры на музыкальных инструментах или рыбной ловли. Подымай выше: у тебя пальцы гинеколога – чуткие, умелые. В устах женщины это высший комплимент.

– Ничего, мои руки сгодятся и физику.

– Может и сгодятся. Но как ты собираешься жить на эту вашу физическую зарплату?

– Времена меняются. Теперь у нас есть своя Силиконовая долина по типу штатовской. Прямо за кольцевой дорогой.

– Кремниевая, а не силиконовая, мистер физик. Силиконовые бывают не долины, а сиськи, понял? Вот как эти.

Сима, всколыхнув пенное покрывало, выпрямила спину и приподняла ладонями порозовевшие продолговатые груди. На них между клочьями пены стремительно летели навстречу друг другу осыпанные мелкими звездами красноголовые ласточки с четырехлистниками клевера в оранжевых клювиках. Перья на концах крыльев струились багровым пламенем.

– Вот это я понимаю – силикон, – удовлетворенно сказала Сима. – Не то что ваше вшивое Сколково. Настоящее немецкое качество. Хергештельт ин дойчланд.

– И ласточек там же накололи?

– Бог с тобой, Алик, как ты мог такое подумать? Разве ты до сих пор не знаешь моей руки? Ласточек я, конечно, сделала сама. Набивала перед зеркалом левую как правую и наоборот. В итоге все встало на свои места. Нестандартное мышление нужно не только физикам.

– А узор?

– Какой узор?

– Ну тот, который... – замялся Алик.

– Ниже пупка?

– Значительно ниже.

– Тоже сама, конечно. Любой девушке в какой-то момент становится любопытно, чем бог наградил ее в самом укромном месте. Но просто разглядывать себя в зеркале с раздвинутыми ногами мне было мало. Мне всегда нужно было сделать хотя бы один шаг дальше других.

– Похоже на кельтский орнамент. Как это у вас, у татушников называется? Плетенка?

– Много ты понимаешь. Во-первых, это не орнамент, а вензель.

– А во-вторых?

– А во-вторых, не суй свой нос куда не надо. Ты хоть и близорукий, но все же не гинеколог.

Алик поглядел на часы, вытащил пробку слива и включил душ. Мыльная пена погибала под тонкими струйками, и на Симином плече снова появилась подмигивающая лиловая ящерица. Вода постепенно уходила, и на веснушчатых Симиных лопатках показалась расплаcтавшая суставчатые крылья зубастая летучая мышь, вдоль белой, лишенной загара спины заструился многоцветными петлями чешуйчатый дракон, запорхали по бокам бабочки на ветвях сакуры, на крестце запестрел симметричный растительный узор, на приплюснутых о дно ванны ягодицах из остатков мыльной пены угрожающе нацелились раскрытые клешни скорпиона.

Алик вышел в спальню, достал из шкафа роскошный махровый халат из египетского хлопка, откинул край одеяла, взбил подушку и, переступая через разбросанные повсюду эскизы татуировок, вернулся в ванную. Сима стянула с головы резиновую шапочку с розовыми цветами и ждала Алика, смиренно сложив ладони на животе. Алик набросил ей на плечи халат и легко подхватил на руки. В спальне он положил Симу ничком на кровать и принялся растирать ее спину жестким полотенцем. Татуировки, ожив, задвигали крыльями, лапами, хвостами, замигали глазами, вспыхнули узорами цветов и орнаментов. На порозовевшей коже обозначились цепочки иероглифов и каких-то неведомых символов.

– Благодать какая, – Сима с усилием потянулась и с помощью Алика села в постели. – Каждый раз после ванны и твоего массажа я чувствую себя заново родившейся Афродитой.

– Если бы Афродита была такой же размалеванной, вряд ли оры сочли бы ее богиней.

– Именно богиней бы и сочли. Не зря в древней Греции было так много ритуальных татуировок, посвященных разным богам. Ты, Алик, лучше помолчи. Невежество прощается только женщине.

Алик снова взглянул на часы – Мила, как всегда, запаздывала. Он вздохнул и принялся прибирать Симину спальню. В обстановке комнаты не было единого стиля. Несколько старинных гобеленов в дорогих рамах зеленого дуба соседствовали с дешевой сборной мебелью из прессованных опилок. При чудовищном транжирстве на пустяки, на вещи эфемерные, Сима была скупа, когда дело касалось предметов фундаментальных, призванных служить десятки, а то и сотни лет. Вообще говоря, дело было не в скупости. Ее пугала их удручающая незыблемость, гарантированное долголетие, заведомая способность просуществовать дольше свой хозяйки.

'А как же картины и гобелены? – пытался уличить ее в отсутствии логики Алик. – Они ведь тоже из разряда вещей долговечных?' Симу, однако, мало заботила последовательность собственных силлогизмов. 'Не сравнивай большое с неизмеримым, – говорила она. – Искусство не долговечно, оно просто вечно. Не страшно сознавать, что твое существование ограничено несколькими десятилетиями. Нет смысла сравнивать миг собственной бренной жизни с вечностью искусства. Но думать о том, что твоей мебелью будут пользоваться еще несколько поколений неизвестных представителей двуногих, населяя их своей одеждой, запахами, а то и насекомыми – довольно противно. Пусть уж лучше все мое барахло вынесут в положенный богом срок вслед за мной на свалку.'

Исключение составляла лишь супердорогая немецкая кровать с водяным матрасом и системой регулируемого подогрева. При Симином прогрессирующем артрозе это было суровой необходимостью. Впрочем, для своих восьмидесяти девяти лет она чувствовала себя вполне сносно.

В прихожей раздался звонок.

– Милочка! – оживилась Сима.

На пороге возникла пухлая девушка в мокром розовом плаще.

– А вот и я! – воскликнула она и радостно засмеялась во весь рот. Сразу четыре ямочки ожили на ее обильно разрумянившихся щеках. Поднявшись на цыпочках, она чмокнула Алика в подбородок, вольно тряхнула крупно завитыми каштановыми волосами, и от нее во все стороны полетели дождевые капли.

– Что ты отряхиваешься, как собака! – проворчал Алик. – Лучше бы не опаздывала...

– Фу, какой ты грубый, – Мила надула губы и повернулась к

нему спиной. – Сними с меня плащ!

– Милочка, ты куда провалилась? – прокаркала из спальни Сима. – Меня сегодня кто-нибудь думает чаем поить?

– Бегу, Серафима Аскольдовна! – Мила, проворно переобувшись, устремилась на зов.

Алик взялся за куртку.

– Какая я тебе Серафима Аскольдовна? – услышал он Симин голос. – Бери пример с Алика – называет меня на ты и по имени и ухом не ведет. Как молодой пародист увядшую эстрадную примадонну. Вполне в духе времени. Кстати, Алик, ты уже уходишь? Оставайся на чай.

– Оставайся, оставайся, – подала из кухни голос Мила. – Все равно в такой ливень никакой дурак не будет с тобой в парке в шахматы играть.

– В шахматы? – недоуменно подняла брови Сима. – Охота же людям тратить время на подобную ерунду! Я думала, он на свидание опаздывает.

– Какие там свидания! – рассмеялась Мила, внося в спальню дымящийся поднос. – Наш мальчик занят исключительно наукой.

На пороге спальни появился рассерженный Алик.

– Кто тебя просит... – начал было он, но Сима прервала его энергичным жестом.

– Не опускайся до спора с женщиной, Алекс. Лучше докажи на деле, что ты в состоянии развлечь двух леди светским разговором.

– Шутить изволите, мадам? Где ж это видано, чтобы женщинам можно было что-то доказать? Тем более, если они леди?

– Алик, не остри, – благодушно рассмеялась Сима. – У тебя это хреново получается. Хотя местами забавно. Короче, mein Schatz, посидишь сегодня с девчонками или нет?

– Ладно, уговорили... – проворчал Алик. – Интриганки, блин.

– Ну спасибо, уважил, – Сима поудобнее устроилась в постели. Тогда, дорогой, сооруди-ка нам к чаю чего-нибудь хорошо выдержанного. А ты, Милочка, расчеши пока мои буйны кудри, битте. Сходи, голубушка, за моей любимой щеткой, не поленись.

– Как вам не больно таким дикобразом расчесываться? – Мила вернулась из ванной с овальной, похожей на растопырившего иглы ежа щеткой. – Она же голову чуть не до крови раздирает.

– Ничего ты не понимаешь, – подняла палец Сима. – Эта щеточка так мозги прочищает, что вдвое быстрее соображать начинаешь. Хотя по правде сказать, если в голове извилин нет, то никакой массаж не заставит их шевелиться...

Пока Мила расчесывала Симу, Алик залез в буфет, и на низком, напоминающем по форме почку стеклянном столике рядом с чайником появилась початая бутылка 'Камю' и нарезанный лимон.

– Симочка Аскольдовна, а как вы стали тату-художником? -

Мила подняла чайник, и дымящаяся янтарная струя потекла в полупрозрачную фарфоровую чашку.

– Издалека подъезжаешь. Хочешь себе на заднице розочку наколоть? – ухмыльнулся Алик, разливая коньяк в пузатенькие бокалы.

– Дурак ты, – надулась Мила. – Сегодня все расписные ходят. У тебя самого вон якорь на запястье. А на моем ангельском тельце пока нет ни единой точечки. Мне просто интересно, как вообще все это началось.

– Люди татуировали себя всегда, – Сима с видимым удовольствием глотнула коньяка и откинулась на подушку. – По крайней мере, во все времена существовали закрытые группы, для которых татуировки имели особое, ритуальное значение. Но время от времени мода на тату вспыхивала с особой силой и становилась общим достоянием. Я сейчас говорю не про нынешний бум, а про тот, который начался полтораста лет назад, в середине девятнадцатого века.

– Где?

– Как известно, все самое путное и самое скверное в мире всегда затевают немцы. Пусть даже и в Америке. Этого звали Мартин Хильдебрандт. Он приплыл в Нью-Йорк и открыл, как бы теперь сказали, татушный салон. Нельзя сказать, что это имело очень уж большое отношение к искусству. Просто он вовремя сообразил, как еще можно заработать на гражданской войне. Его клиентами были солдаты и матросы. Мартина не волновало, за кого они дрались – за Юг или за Север – он с усердием колол якорьки, пальмы и сисястые женские фигурки любому желающему. Но в душе он все же оставался художником и в отсутствие клиентов осваивал более сложные сюжеты. Практиковался он на своей дочери Норе, любезно предоставившей папаше в качестве холста свое немалое тело. Когда на дочурке буквально не осталось живого места, он решил показывать ее за деньги в цирке Барнума.

Как известно, разрекламировать все мало-мальски стоящее, а заодно и раздуть слона из любой мухи лучше всех умеют американцы. Мартин с Норой соорудили на скорую руку легенду о том, что она попала в плен к индейцам, и ее целый год насильно татуировали, подвешивая на дереве. Для пущего колорита они утверждали, что к ней приложил руку сам Сидящий Бык – популярнейший в те времена духовный вождь индейцев племени сиу, до последнего сражавшийся с 'белыми волками'. В итоге не Мартин, а именно Нора Хильдебрандт стала знаменитостью конца девятнадцатого века и первой американской тату-моделью.

Конечно, люди кололи изображения на коже еще до нашей эры. Однако настоящим искусством татуировку сделали не полинезийцы, которых принято считать ее прародителями, не древние египтяне, изображавшие на теле своих зверобогов и даже не ацтеки, преуспевшие в сложных ритуальных рисунках. И уж тем более – не североамериканские индейцы со своими примитивными тотемами, от которых оттолкнулся ушлый парень Хильдебрандт. Как известно, доводить начатое до совершенства лучше всех умеют японцы. Именно они владели и владеют величайшей в мире, никогда не прерывавшейся традицией татуировки. И тату-бум, начавшийся в Америке, невольно напомнил об этом всему свету. Японская татуировка стала популярной среди европейской знати. Влияния моды не избежал даже тогдашний российский император Николай Второй. Кстати, недавний наш полуправитель – тот, который это самое Сколково затеял, удивительно на него похож. Те же припухшие веки, томный олений взгляд, слабая линия губ, подбитые конским волосом плечи... Не удивлюсь, если этот любитель битлов и 'Дип перпл' в юные годы в виде протеста против респектабельного уклада профессорской семьи где-нибудь в паху выколол вульгарную грудастую красотку...

Ну да бог с ним, с Димоном. Так вот, Николай Второй, еще цесаревичем, путешествовал по миру и, приехав в Японию, страстно возжелал сделать себе настоящую ирэдзуми. Только не учел, что визита к знаменитым мастерам, таким как Хоритоси или Хоритама, в Японии надо дожидаться лет эдак пятнадцать. Там когда у мастера рождается сын, к нему сразу начинают в очередь записываться. И даже для Николая никто не стал делать исключения. Однако, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. В Оцу на него напал с саблей полоумный полицейский – потомственный самурай. Цесаревич отделался царапиной, но тем больше было возможностей для скандала. На следующий день японский император лично приехал из Токио, чтобы принести свои извинения наследнику российского престола и, уж конечно, никак не мог отказать ему в просьбе организовать без очереди визит к лучшему японскому татушнику. В результате, Николаша заполучил шикарного оранжевого дракона во всю спину. Когда о приобретении наследника узнали при дворе, среди вельмож началась повальная мода на восточные орнаменты и иероглифы на теле. Спрос был так велик, что в Петербурге открылся первый в России салон художественной татуировки.

Тату увлеклись настолько, что изобрели, как бы сегодня сказали, полную чернуху – пулеметные пули, начиненные специальными чернилами. Пробивая солдатские тела, пули наносили на кожу вокруг раны несмываемый ореол. Считая после боя трупы врагов, татуированные столь оригинальным способом, офицеры могли анализировать уровень меткости своих пулеметчиков.

Как известно, ко всему стóящему, придуманному другими тут же примазываются англичане и объявляют это своим эксклюзивным изобретением и многовековой национальной традицией. Я имею в виду династию татуировщиков Скьюзов. Старший из них – Лес начал работать еще в двадцать восьмом году и постепенно поставил дело на солидный, респектабельный уровень. Все сделанное раньше было им снисходительно отвергнуто как дикарская мазня и восточные выкрутасы. Миру предлагалось лишь продолжить старую добрую английскую традицию татуировки. Лес Скьюз обосновался в Бристоле, где открыл одно за другим три тату-ателье. Дело шло в гору, и в середине двадцатого века он основал Британскую гильдию татуировщиков и клуб Bristol Tattoo...

– Господи, прости меня, болтливую, – перебила сама себя Сима. – Аж до Скьюза добралась. Вообще-то, я хотела похвастать, что в девяностые годы мне довелось поработать в Германии у гуру татуировки – самого Херберта Хоффмана, царствие ему небесное. Мощнейший был мужик, недавно только помер – уже за девяносто...

Сима раскраснелась от коньяка.

– Знаешь, Алик, я сегодня, пожалуй, похожу немного. Только разомни мне крестец.

Сима в моменты хорошего самочувствия могла ходить, но для этого ей был нужен специальный массаж. Алик помог ей улечься на живот и стянул халат до бедер. В низу спины, под виньеткой с растительным узором бугрился несоразмерно большой копчик. С подвявших ягодиц на него угрожающе нацеливались клешнями оранжевые скорпионы. Алик начал осторожно разминать кожу вокруг перевитой венами выпуклости. Сима кряхтела от боли и удовольствия.

– Умеешь ты, все же, сделать женщине приятное, Алик, – сказала она наконец. – Не знаю, какой ты любовник, но руки твои могут свести с ума любую женщину.

– Любовник? -подняла брови Мила. – Да он девушек как пауков боится!

– Что за чепуха! – вспыхнул Алик. – Когда это я пауков боялся?

Мила расхохоталась в голос. Сима вторила ей, хрюкая в подушку. Алик возмущенно отнял руки от покрытой кельтским узором поясницы.

– Верим, верим, – Сима, отсмеявшись, махнула рукой. – Не обижайся, дорогой. Спасибо тебе. У меня от твоих прикосновений нервы в копчике будто заново срастаются. Словно и не рвались от пинка рыжего вертухая по отощавшей на лагерном пайке девичьей заднице. И ноги, хоть ненадолго, снова шевелятся.

Сима натянула халат и с помощью Алика села на кровати, спустив ноги на пол.

– За что он вас так? – спросила Мила. – Вы боролись за права заключенных? Как 'Пусси райот'?

– Бороться как раз хотел он, – криво улыбнулась Сима. – Так хотел со мной побороться за мою пусси, что аж слюни по губам текли. По красным, как сырая говядина, вывернутым губищам. Но я ему чайник привесила.

– Какой чайник? – недоуменно спросил Алик. – Куда привесила?

– Это такое лагерное идиоматическое выражение, – усмехнулась Сима. – Означает что-то вроде 'прокрутить динаму'. Он зазвал меня на склад со старыми бушлатами, и я не стала кочевряжиться, пошла. Сначала он вел себя как настоящий мордовский джентельмен: поставил передо мной банку тушенки, насыпал горсть кедровых орешков, налил полстакана спирта. В тех обстоятельствах это выглядело, как изысканное ухаживание. Ну, я выпила, поела, и он завалил меня на бушлаты. Тут я ему спокойно так говорю, что у меня трихомоноз. Он опешил, руки разжал и сидит, губищи свои облизывает. А я встала и пошла к двери. Он мгновенно очухался, метнулся за мной, высоко выпрыгнул и профессионально, как привык валить матерых урок, смахнул меня на пол ударом кованого сапога по копчику.

– Сломал? – ахнула Мила.

– Сломал, конечно. Я потом на больничке три недели чалилась, пока встать смогла. Срослось, конечно, неправильно. По молодости вроде оклемалась, но с возрастом стало давать о себе знать. Вроде как ток вырубают, который к ногам идет. Расквашенные нервы электричество проводить не желают. Ну давай, Алик, попробуем.

Опершись о руку Алика, Сима поднялась с кровати и несколько раз прошлась из угла в угол комнаты.

– Красота! – сказала она довольно. – Мужские руки и коньяк делают чудеса.

Сима закурила пахучую египетскую сигаретку, и в комнате поплыл аромат восточной кофейни.

– Так на чем я остановилась?

– На гильдии татуировщиков, – подсказала Мила.

– Эка меня занесло, – сама себе удивилась Сима. – Гильдию Скьюз уже в пятидесятых основал. А татушничать я еще до войны начала.

– Как это? – округлила глаза Мила. – Сколько ж вам тогда было?

– Четырнадцать. Татуировкой тогда занимался мой отец. Знаете, кому он однажды сделал наколку? Самому Хозяину.

– Какому хозяину?

– Для вашего поколения это слово уже неведомо, – вздохнула Сима. – Да и то правда – ни Хрущев, ни Брежнев, ни даже Андропов, а, тем более, Горбачев настоящими хозяевами не были, вот слово и подзабылось. Ну не Медведева же хозяином называть! Правда, нынешний пахан на Xозяина отчасти похож. Но и он – слабая копия.

– Твой отец делал тату самому Сталину?! – выпучил глаза Алик.

– Ну да. С этого все и началось. Отец вместе с ним сидел в Бакинской тюрьме. Там он и набил будущему вождю народов на плече синий скалящийся череп. Вообще-то, папаша мой по уголовной статье сидел, но Коба его в политические перековал. Потом они вместе в нарымской ссылке парились, вмести бежали. Да вы, небось, слышали про известного большевика М. из ближайшего сталинского окружения? Я-то фамилию матери всю жизнь ношу от греха подальше.

– Почему от греха?

Сима неторопливо затянулась, держа тоненькую сигарету большим и указательным пальцем.

– Потому что дружить с людоедом можно только до тех пор, пока он не проголодается. Когда отец стал слишком заметной фигурой в партии, Сталин его расстрелял. Как и многих других своих старых корешей. Но это было уже позже, перед войной. А до этого они, так сказать, дружили. У них даже дочери родились в один год – Светка Аллилуева в феврале, а я в мае двадцать шестого. И матерей наших в один и тот же тридцать второй год не стало – моя мамашка от туберкулеза преставилась, а Надежда Сергеевна застрелилась, как говорили, от приступа мигрени. Вы можете себе представить, чтобы люди стрелялись из-за головной боли? Как бы сильно голова ни болела? Так или иначе, нас со Светкой одни и те же няньки воспитывали, еще те бонны старорежимные, и я у них многому научилась, прежде всего языкам. С отцом виделась редко, когда он с кучей подарков приезжал в отпуск. В один из таких наездов отец и показал мне как татуировать. Ну, как других детей учат вязать или выжигать по дереву. Я сразу же увлеклась, хотя тогда это нужно было скрывать. Потом отца расстреляли как врага народа, а меня пристроили в семью генерала К. Тогда он, правда, еще полковничьи погоны носил. Своих детей у них с Софьей Вениаминовной не было, и они взяли двух сирот – воспитанниц: меня и Груню Сивашову – смышленую деревенскую девчонку.

Сима закончила прогулку по комнате и с помощью Алика, кряхтя, забралась на кровать.

– Кажется, я слышал про этого генерала, – наморщил лоб Алик. – Что-то связанное с катапультами для военных самолетов.

– Умница, – одобрительно кивнула Сима. – Сейчас я расскажу, как именно он был связан с этими самыми катапультами...

Глава II. Пир победителей.

О юных годах генерала К. Симе было известно немногое. Незадолго до революции оставшегося без отца подростка взял в подмастерья известный петербургский ювелир. Мать К. окончательно спилась, и ювелир поселил его у себя дома, кормил, одевал, откладывал для него деньги в банке. По утрам четырнадцатилетний К. ходил в школу, а после обеда учился раскатывать кольца и вязать цепочки, собираясь в будущем зарабатывать этим ремеслом на хлеб. Но в семнадцатом году юноша проникся пафосом революционных вихрей и в силу своего пролетарского происхождения воспылал к угнетавшему его хозяину классовой ненавистью.

Это святое чувство вскоре нашло свое практическое

воплощение. Морозным декабрьским днем к ювелирной лавке, подметая обледеневшими клешами мостовую, подошли революционные матросы. Придерживая бескозырки и задевая широченными плечами за дверные косяки, они спустились в полуподвал мастерской и без лишних предисловий объявили, что все ценности экспроприируются на нужды рабоче-крестьянской Красной Армии. При виде матросов К. ощутил в груди холодок восторга, осознавая свою причастность к происходящей на его глазах революционной смене общественно-экономических формаций. Не обращая внимания на отчаянные знаки побледневшего ювелира, он самолично показал матросам потайной сейф с ценностями. Немного неприятно было видеть, как пытавшемуся защитить свое добро хозяину проткнули штыком живот, но зато юный К. обрел новых, классово близких друзей. Они забрали его с собой и, в конечном счете, вывели на ту дорогу, по которой он добрался до высот головокружительных.

Матросы определили молодого К. воспитанником в Морской корпус, но уже в восемнадцатом году кадетские корпуса упразднили, и юношу отправили в Омск на ускоренные военно-инструкторские курсы по подготовке командного состава РККА. После курсов возмужавший К. был зачислен в училище войск НКВД и вступил в партию большевиков. Ему почти не довелось поучаствовать в гражданской войне, зато после прихода к власти Сталина наступил его звездный час. К. без устали боролся с многочисленными врагами народа, проникшими в военную, гражданскую и крестьянскую среду.

В тридцать втором году он узнал из газет об убийстве Павлика Морозова, ассоциативно вспомнил собственную историю с ювелиром, и классовая ненависть вспыхнула в нем с новой силой. К. выступил с докладом на совещании комсостава РККА с предложением в ответ на убийство пионера-героя развернуть беспощадную борьбу с кулачеством. Доклад был замечен руководством, инициатива была одобрена и дошла до самого Сталина. К. получил очередное звание и широкие полномочия по искоренению врагов народа всех мастей.

Генералом К. стал перед самой войной. В сороковом году он участвовал в организации Катынского расстрела и показал себя волевым и исполнительным офицером, не лишенным к тому же воображения. Именно ему принадлежала идея использовать при расстрелах патроны исключительно немецкого производства. Впоследствии это позволило советскому руководству утверждать, что расстрел был учинен фашистами с присущим им зверством, а вовсе не миролюбивой армией молодого государства рабочих и крестьян.

В операции по расстрелу польских пленных показал себя с лучшей стороны и выпускник училища внутренних войск лейтенант Иванько. Он предложил не связывать руки очередной жертве перед тем, как пустить ей пулю в затылок, а попросту заворачивать на голову гимнастерку или шинель. Это нововведение помогло завершить казнь двадцати двух тысяч польских предателей досрочно и перебросить освободившуюся от расстрельных хлопот воинскую часть в Финляндию на неделю раньше срока. Подкрепление обеспечило необходимый перевес сил и помогло захватить исконно русский город со странным шведским названием Выборг. К. по достоинству оценил рационализаторскую деятельность лейтенанта Иванько и определил его к себе в ординарцы.

Всю войну К. прослужил при штабе войск НКВД первого Белорусского фронта, и в мае сорок пятого оказался в Варнемюнде под Ростоком. После войны фронт расформировали, и завоеватели принялись устраиваться на покоренной территории основательно. ГДР и основу ее процветания – Группу советских войск в Германии – учинили только в сорок девятом, а до этого четыре года продолжался пир победителей. Из советской зоны оккупации на восток шли эшелоны с техникой, оружием, ширпотребом и живой силой. Ушлые историки подсчитали стоимость добра, вывезенного из Германии в Россию. Получилось больше четырнадцати тысяч тонн в золотом выражении – такого золотого запаса и сейчас нет ни у одной страны мира...

Триумфаторы грабили весело, насиловали азартно – и немок, и своих, угнанных фашистами на работы 'остарбайтерок': русских, украинок, полячек. При этом грабеж считался лишь нарушением воинской дисциплины, а изнасилование – аморальным поведением, вполне простительным изголодавшемуся по женскому телу советскому воину-освободителю. 'Нехреново вы тут устроились! – изумленно орали победители, врываясь в дом к очередному бюргеру. – Паркет, водопровод, теплый сортир! Пианино, бля, телефон в деревне, панталоны кружевные! Непонятно только, какого хера вы поперлись нищету нашу завоевывать? На кой ляд вам дерьмо наше непролазное?!'

Генералу К. очень пригодились навыки по организации раскулачивания. Он без устали колесил по советской оккупационной зоне по делам службы и, разумеется, не забывал о делах личных. Это было сказочное время безграничной власти победителей. 'Я освобождаю вас от химеры совести, – бормотал про себя К. крылатую гитлеровскую фразу, разъезжая на трофейном 'хорьхе' из личного гаража фюрера. – Черт возьми, как же верно сказано! Какая может быть совесть в отношении этих фашистских подонков? Они должны ответить за все злодеяния немедленно и решительно'.

Результатом практического воплощения идей фюрера был привозимый генералом из поездок багаж. Чаще всего это были чемоданы и кофры, которые умещались в багажнике 'хорьха'. Но иногда впереди 'хорьха', словно под конвоем, подкатывал 'студебеккер' с брезентовым верхом. Из кузова выпрыгивали солдаты и, весело матерясь, начинали выгружать шерстяные трубы ковров, коробки с фарфоровой посудой, завернутый в армейский брезент рояль и другие трофеи. Однажды после поездки в Дрезден, два кривоногих сержанта под руководством ординарца Иванько осторожно выгрузили из 'студебеккера' огромный плоский ящик. В гараже ящик распаковали, и на свет божий были извлечены большие темные картины с оборванными шнурами для подвешивания. Впоследствии картины были не только освобождены от упаковки, но и вырезаны из рам с тем чтобы их легче было переправить к новому месту экспозиции – на подмосковную дачу К. В гараже остались лишь рамы с обрывками веревок и потемневшими латунными табличками, из которых можно было понять, что до прибытия на генеральскую виллу в Варнемюнде картины эти висели в Дрезденской галерее и принадлежали кисти мастеров эпохи Возрождения.

После прибытия очередной партии трофеев в гараже особняка закипала работа. Солдаты увязывали добытое в брезент и заколачивали в тяжелые ящики из горбыля. Спустя несколько дней, всегда на рассвете, подъезжал знакомый 'студебеккер' и увозил упакованное добро на вокзал, где солдаты под наблюдением Иванько перегружали багаж в воинский эшелон. Ординарец галантно подсаживал супругу генерала в штабной вагон, и она прощально махала из окна мужу до тех пор, пока грузная фигура К. не скрывалась за услужливо открытой Иванько дверцей 'хорьха'. Паровоз, победно крича, трогал с места вагоны, тяжело груженые конфискованным у поверженных фашистов добром и, восстанавливая историческую справедливость, брал курс на восток. Спустя две недели Софью Вениаминовну, прибывшую с порожним эшелоном, встречал на том же вокзале ординарец или шофер.

Лишь однажды полная блеска и фантастического благоволения фортуны деятельность генерала была омрачена небольшим происшествием. Бравый ординарец Иванько, желая угодить шефу, в отсутствие супруги привел ему разбитную девку из местных, как он утверждал – настоящую арийскую белокурую бестию. Однако не удержался и в ожидании генерала опробовал ее сам. Тут надо отметить, что ординарец на правах победителя действовал по женской части на оккупированной территории широким охватом, и поскольку так поступало большинство воинов-освободителей, то вовремя избавляться от маленьких венерических неприятностей он успевал не всегда. В результате, К. пришлось лечиться от банального триппера. А поскольку генеральша вернулась из поездки на родину раньше, чем закончился инкубационный период нечаянного недомогания ее супруга, то впоследствии унизительный курс лечения пришлось пройти и ей. Семейный конфликт был сглажен с помощью антикварных сережек, конфискованных генералом при обыске на даче у местной оперной дивы. Оправленные в платину дымчатые топазы разбрасывали дрожащие золотистые иглы по массивным, поросшим белесым пухом мочкам ушей примирившейся с мужем Софьи Вениаминовны.